В исследовательской литературе неоднократно отмечался тот факт, что «колядующие <...> оказывают предпочтение конкретной обрядовой пище» (Caraman 1933, 477–484, 538–545). Специфике одаривания обрядовыми изделиями из теста у западных и южных славян посвящена целая глава известного исследования Л.Н. Виноградовой (Виноградова 1982, 136–149). На первое место в ряду предметов одаривания обычно ставятся изделия из теста.
Обобщая материал по Поволжью, А.Н. Розов отмечал, что в отдельных местах данного региона за «овсеньканье» одаривали круглыми пресными лепешками и фигурками в виде птиц (Розов 1978, 33). В Саратовской области такие лепешки назывались калядашками (Пропп 1963, 36), в Нижегородской – кокурками, клюжечками-кочерюжечками (Корепова 1982, 66). Без уточнения формы изделия известны в данной области и козульки, коньки, каракульки, свинки, коровки, усеньки, таусеньки (в виде кренделей, булочек-витушек) (Корепова 1982, 66; 1997, 148). Т.М. Ананичева также называет таусеньки, но иного способа изготовления (в виде баранок), добавляет к ним кусочки курника (Ананичева 1991, 27). В Ульяновской области популярны кокурки (сушки) и таусеньки (орешки из теста) (Ананичева 1991, 27).
Однако и К.Е. Корепова, и Т.М. Ананичева, наряду с изделиями из теста, в качестве обрядового угощения в Поволжье уже обязательно называют святочных поросят, домашнюю колбасу из свинины, свиные ножки (Корепова 1982, 66; Ананичева 1991, 27).
Песни-просьбы об угощении как самостоятельные произведения известны во Владимирской, Рязанской, Нижегородской, Ульяновской областях, в Татарстане; в качестве одной из формул входят в состав песен-величаний, адресованных молодежи (см., например, сюжет «Летела пава, роняла перья...») (Земцовский 75, 78; УГПИ: 12, 4, 442; 4, 438).
Данные песни обычно представляют собой соединение устойчивого зачина (двойной заклички праздника): Таусень! Таусень! (УГПИ: 4, 4, 448), Таузи! Таузи! (УГПИ: 2, 610; МГУ: 1986, 8, 4; 8, 20; 1987, 11, 211а; 7, 177), Таузи! Баузи! (УГПИ: 2, 643), Усень! Усень! (УГПИ: 23, 4, 132б) с так называемой «основной формулой». Она включает в себя перечисление главных ритуальных продуктов (свиные ножки, лепешки) и сжатое воспроизведение процесса их изготовления, представленное в текстах метафорой («В печи сидели // На нас глядели»). Необходимо отметить, что в исследованиях последнего времени факты перечисления важных для ведения хозяйства реалий, символическое воспроизведение их изготовления (типа «истории хлеба») рассматриваются как магические акты, цель которых «вызвать описанное (или воспроизведенное) благополучие в реальной действительности» (Виноградова 1978, 18; Толстые 1992, 130–141).
Основная формула в песнях-просьбах Поволжья отличается поразительной стабильностью и в большинстве вариантов принимает следующий вид:
Пышки-лепешки,
Свиные ножки,
В печи сидели,
На нас глядели.
Может быть «усилена» вопросами: «Чего мы закусим?» (УГПИ: 5, 4, 28); повелительными восклицаниями: «Отворяйте ворота!» (МГУ: 1986, 84); «Давайте тауси!» (МГУ: 1986, 8, 20); «Давайте лепешек!» (МГУ: 1986, 8, 117); «Неси – не тряси!» (НГУ: 21, 6, 16); «Подавай, не ломай, не отказывай!» (Трад. фольклор Владим. Деревни 1978, 16; НГУ: 21, 2, 37; 43, 9); встречаются и варианты, в которых она видоизменена и непосредственно включена в формулу требовательного обращения к хозяевам дома:
Дай блин! Дай кишку!
Свининную ножку!
Всем понемножку!
Неси, не тряси,
Давай, не ломай!
(УГПИ: 18, 4, 55 и др.)
Подай мою кокурку:
Она в печи сидит,
На меня глядит.
(НГУ: 41, 27, 33)
Наличие основных формул в текстах (а в рамках обряда произнесение их колядовщиками) сделало возможным и появление собственно просьб о вознаграждении. В них на первом месте также изделия из свинины, затем из муки, фигурировали также дрова, ткани.Имели место и тексты с обобщенным набором предметов одаривания, например:
Подари полотном.
Если нет полотна,
То и скляницу вина.
Если нет вина,
То большой пирог –
С рукавицу широк,
Чтоб в окошко не лез
И в дверь не шел.
Ломай потолок –
Подавай на пирог.
(НГУ: 21, 4, 13)
Как таковых благопожеланий в текстах Поволжья сохранено немного. Но зато среди них встречаются и весьма архаические. К ним, например, можно отнести известную формулу «приплода скота».
В приведенном ниже варианте ожидание события представлено как совершившийся факт, а главной композиционной особенностью, по справедливому замечанию Л.Н. Виноградовой, является «перечисление всех видов животных, содержащихся в хозяйстве» (Виноградова 1978, 9):
Есть ли у вас скотинушка:
Лошадка косматенька,
Коровка рогатенька,
Овечка лохматенька,
Свинка – золота щетинка.
(МГУ: 1986, 4, 113)
В песнях-просьбах прослеживается идея зависимости одаривания и «богатого урожая»:
У доброго мужика
Родись рожь хороша:
Колосом густа,
Соломкой пуста.
(Земцовский 1970, 12)
одаривания и возможности иметь здоровое потомство:
Кто подаст печенку -
Родит девчонку.
Кто подаст ватрушку -
Родит Андрюшку.
(МГУ: 1986, 7, 149)
Ты давай, не ломай –
Будет сын Николай.
Подавай через паличку –
Будет сын с галичку.
(Гилярова 1995, 37)
одаривания и поддержки представителей “иного” мира (умерших предков?):
Пирог посдобнее – мы вам породнее
(НГУ: 43, 7, 57; 43, 7)
одаривания и уважения окружающих:
Ты будешь дарить –
Мы везде будем хвалить.
(Земцовский 1970, 47)
одаривания и материального благополучия в целом:
Кто подаст пирога –
Озолотим ворота,
Кто подаст ватрушки –
Обзолотим гарнушки.
(УГПИ: 2, 610)
Кто подаст лепешки –
Золоты окошки.
Кто подаст каши –
Золоты чаши.
Кто даст свежины –
Золотые чугуны.
(Земцовский 1970, 81)
С точки зрения структуры, приведенные выше формулы сохранили связь с архаическими двучленными конструкциями типа «как… так» (вариант структуры «сколько… столько»). Имеются и разнообразные угрозы:
У скупого мужика
Родись рожь хороша:
Колоском пуста,
Соломкой густа.
(Земцовский 1970, 12)
а также «обещания» увести со двора скот:
Не подашь пирожок,
Мы корову за рожок,
Свинку за шерстинку,
Борова за хребтину.
(Гилярова 1995, 36)
Кто не даст пирога,
Уведем корову за рога.
(УГПИ: 2, 4, 886; МГУ: 1986, 8, 5, 9, 117; 6, 102: 1986, 10, 112, 324)
Не дадите пышку - свинью за лодыжку.
(Гилярова 1995, 30)
разорить жилище:
Кто не даст лепешки,
Будем бить окошки.
(МГУ: 1986, 15, 77; НГУ: 42, 6, 10; УГПИ: 4, 4, 802)
Кто не даст пирога
[Обгадим] ворота.
(МГУ: 1986, 8, 59: 6, 6, 186; 1986, 15, 260; УГПИ: 3, 1, 48)
и даже погубить самих хозяев:
Посажу в печурку,
Помелом заткну,
Кочергой припру.
(НГУ: 41, 27, 8)
Не дадите хлеба -
Стащим с печи деда.
Не дадите лапку -
Стащим с печи бабку.
(Гилярова 1995, 30)
Под Новый год -
Осиновый гроб.
По крыше -
Чертовой воды.
(Гилярова 1995, 32)
Таузи, баузи!
Блины да лепешки,
Поросячьи ножки.
Лежали на окошке,
Утащили кошки.
(УГПИ: 2, 643)
В таусеневых песнях-просьбах упоминаются следующие локативы: печь – в основной формуле и в текстах типа «Летел соколок...»; «Я на печке сижу...» (НГУ: 41, 65, 30; 41, 27, 33; УГПИ: 5, 4, 281; 17, 4); окно – «Не морозьте под окном...» (НГУ: 3, 7, 14; 21, 4, 13; 41, 1, 19 и др.); мост/сени – «Не морозьте на мосту» (НГУ: 43, 9).
На темпоральный аспект указывают: закличка таусеня, предваряющие текст комментарии исполнителей и отдельные временные «привязки», как, например: «Я к обеденке спешу...» (НГУ: 3, 7, 14; 41, 64, 4; 43, 8, 92).
К группе таусеневых песен-просьб условно можно отнести и тексты с содержанием, заимствованным из репертуара подблюдных гаданий.
Включение текстов подблюдных гаданий в круг таусеневых объяснимо. Во-первых, они пользовались огромной популярностью в регионе (особенно в Кировской и пограничных с нею районах Нижегородской области и Республики Марий Эл) и отличались относительно хорошей сохранностью на протяжении ХХ века (вплоть до настоящего времени). Так, например, в издании А.А. Ивановой (Иванова 1995) опубликовано около 900 текстов.
Во-вторых, по своей природе гадания близки обряду как таковому. Л.Н. Виноградова, например, рассматривала гадания как ритуал, «раскрывающий следы связи с культом предков» (Виноградова 1981, 14). А.К. Байбурин писал о ритуале гадания, который «в свернутом виде [содержит] ключевые элементы любого из <...> больших ритуалов» (Байбурин 1993, 125).
Тем не менее, из всего многообразия сюжетов подблюдных гаданий в состав таусеневых песен-просьб вошли только два: «За рекой мужики живут богатые...» и «На дубу свинья//Гнездо свила...». Обе разновидности гаданий представлены в классических антологиях И.И. Земцовского (Земцовский 1970) и К.В. Чистова (Чистов 1984). При этом текст подблюдного гадания, исполняемый как типичная таусенька, представлен И.И. Земцовским и в разделе календарных песен (Земцовский 1970, 90). Тексты первой разновидности представляют собой относительно точное цитирование подблюдного гадания с присоединением к нему рефрена «таусень»:
Тэусень, тэусень! Как за речкою,
Тэусень, тэусень! Как за быстрою,
Тэусень, тэусень! Там живут люди,
Тэусень, тэусень! Богатые.
Тэусень, тэусень! Гребут деньги
Тэусень, тэусень! Лопатами.
Подблюдная песня «За рекой мужики живут богатые…», безусловно, органична общей идее таусенева цикла: символизировала для гадающих благосостояние, материальный достаток, что касается другой – «На дубу свинья // Гнездо свила…», то она в контексте святочных гаданий означала бедность или вдовство. Очевидно, включение ее в круг таусеневых сюжетов стало возможным благодаря тому, что «главным действующим лицом» ее явилась свинья – ритуальный персонаж данного периода в целом.
(КУМУЛЯТИВНЫЕ ПЕСНИ)
Прежде чем представить наиболее яркие тексты этой группы, необходимо обратиться к вопросу их происхождения. Абсолютное большинство исследователей появление подобных текстов в репертуаре зимних обрядов обходов домов считали следствием разрушения последних (В.И. Чичеров, В.Я. Пропп, И.И. Земцовский, А.Н. Розов и др.).
Иное отношение к кумулятивным текстам вопросно-ответного типа («<...> Где ворота?// – Водой снесло.// Где вода? – Быки выпили.// Где быки?// – За горы ушли.// А где гора?// – Черви выточили...» и т. п.) предложено в монографии Л.Н. Виноградовой (Виноградова 1982). Исследовательница возводя данные тексты к схеме «было – и нету», считает их магическим оберегом. По ее утверждению, они должны были обеспечить защиту живых «от вредоносного воздействия душ умерших, посещавших по определенным датам свои прежние дома» (Виноградова 1982, 226). При этом Л.Н. Виноградовой выявлены и весьма выразительные черты общности в структуре кумулятивных текстов и похоронных приговоров: «Был у меня хороший муж, был – да и не стало, не стало – и не надо!»; «Был – да и нету, нету – да и не надо» (Виноградова, 226). С представлениями о домовом, душах умерших, традиционных местах их обитания связывают данные тексты и имеющиеся в них локативы: «под овином», «на печи в углу», «середи неба на земли», «в уголочке», «в ашметочках» (изношенных лаптях).
С первоначальной схемой творения («протосхемой») соотносит структуру кумулятивных текстов В.Н. Топоров. Подобные тексты, по его мнению, некогда осуществляли фиксацию этапов перехода «от хтонической аморфности к космогонической организации» (Топоров 1993, 15). Несмотря на то, что к настоящему моменту в кумулятивных текстах преобладает шуточный слой (мнимая логика событий, занятия персонажей и т.п.), они, в известной мере, сохранили и фрагменты сферы «серьезного”. К ним В.Н. Топоров относит: 1) зачин (таусень) и просьбу об угощении; 2) мотив бракосочетания, приуроченный к космогоническому моменту смены годов; 3) воды, горы, конь – также объекты из соответствующей схемы творения или аналогичного ей ритуала (Топоров 1993, 16). Ученый считает, что среди кумулятивных имеют место тексты, в которых элементы «серьезного» представлены и в непосредственном виде. Цепь ключевых формул приводит в таких произведениях, но уже закономерно, к мотиву «женитьбы сына» и создания таким образом гарантии воспроизведения жизненных сил и богатства в потомстве” (Топоров 1993, 16). Наконец, обращает на себя внимание и группа вариантов, которые “приурочены не к становящемуся, творимому миру, но к снашивающемуся, деградирующему, распадающемуся” (Топоров 1993, 17). В них преобладают шутки, нелепицы, издевательства над здравым смыслом, выворачивание его наизнанку. Но даже в “абсурдных” текстах ученый усматривает архаические следы космологической символики (древо, особенно дуб, свинья, гора, брус, столб, огонь, вода и т.п.).
Из известных в средней полосе России кумулятивных текстов в таусеневых песнях Поволжья разрабатываются две их разновидности. Первая достаточно хорошо известна, версии ее имеют место и в классических изданиях обрядового фольклора. Из интересующих нас ареалов широко представлена в Нижегородской, Рязанской, особенно Ульяновской областях, Татарстане, Республике Марий Эл (Новоторъяльский, Звениговский районы).
Зачином данной разновидности таусеневых песен Поволжья является, как правило, вопрос: “Таусень-дуда,// Ты где была?” (Земцовский, 98); в качестве апеллятива выступают и “Ту-авсень” (Гилярова 1995, 27), “Таусень” (УГПИ: 19, 3 и др.); “Сорока-дуда” (Гилярова, 25); “Зайка-позайка” (УГПИ: 3, 4, 6); “Ненька (?)” (УГПИ: 2, 4, 817). Причем в тех вариантах, где в вопросе традиционный хрононим “таусень” подвергается различным трансформациям, в “чистом” виде обычно используется в качестве рефрена:
Зайка-позайка,
Ты где была?
Чаво выпасла?
Таусь!
Коня с уздой,
Таусь!
А где узда?
Таусь! и т.п.
(УГПИ: 3, 4, 6)
Для таусеневых кумулятивных сюжетов поволжских республик (Татарстан, Марий Эл) устойчивой стала инициальная формула типа:
Колядовщики:
Чанны ворота, посконна борода,
А не спеть ли вам таусень?
Хозяева: Спойте!
Тогда запевают:
Ты каракулька, ты березова!
Таусень! Таусень! (
Золотова, ЛАС)
Хозяин с хозяйкой,
Не скричать ли вам таусень?
(НГУ: 45, 3, 34)
Обращает на себя внимание частое использование в зачине выражений “дуда”, “ду-да”, “ту-ту” и им подобных. По мнению Л.Н. Виноградовой, они связаны с приговором, используемым в погребальной обрядности и произносимым в момент опускания гроба в могилу: “Дух вон, слух вон, вид вон” (Виноградова 1982, 226).
Традиционным “ответом” персонажа (“Таусеня”, “Таусеня-дуды”, “Сороки-дуды” и др.) является следующий: “Коня в седле,//В золотой узде” (Земцовский 1970, 98; МГУ: 1986, 8, 179); “Коня с дугой” (УГПИ: 3, 1, 130; 3, 4, 6); “коней” (Гилярова 1995, 25; УГПИ: 2, 4, 817; 19, 3). Именно данная формула определяет специфику первой разновидности кумулятивных текстов региона. Выше отмечалась важная роль культа коня, пришедшего на смену лося в Поволжье, связь культа с космогоническими представлениями, “участие” коня в святочной обрядности русских и мордвы. Именно такие тексты и привлекали в первую очередь внимание В.Н. Топорова. Он писал о наличии в них “полноценных примет нетривиальной связи Авсеня (Таусеня) с конской темой”; видел их “в описании коня, особенно его узды (золотой, новой и т.п.)” (Топоров 1993, 19).
Вместе с тем исследователь отмечал, что для исполнителей (“потребителей” – термин В.Н. Топорова) природа Авсеня (Таусеня) оставалась неясной: Авсень (Таусень) на коне или в виде коня(?). Данное положение в целом справедливо и относительно поволжских вариантов. Медиальные формулы кумулятивных текстов также отличаются стабильностью; практически полностью лишены вариаций, отмечена лишь разная степень их полноты:
Кони где? (Иногда: Узда где?)//За воротами (если узда: также “на воротах”).//Где ворота?//Водой смыло.//Где вода?//Быки выпили.//Где быки?//На горы ушли.//Где горы?// Черви выточили. //Где черви?//Гуси выклевали.//Где гуси?//В тростник ушли.//Где тростник?//Девки выломали.// Где девки?//За мужья ушли...
В заключительных формулах преобладает шуточный подтекст (смещение привычной логики событий, гротесковый сдвиг, “занятия, которым предаются мужья”), но с упоминанием локативов, связанных с местами обитания домового и душ умерших:
На полатях сидят,
Одни лапотки плетут,
Другие шапочки пушат,
Перепушивают...
(Земцовский 1970, 98)
У попа на пече
Кривые лапти плетут
(УГПИ: 23, 4, 132 б)
На печи в углу,
В осьмёточках,
В охлопочках.
(УГПИ: 3, 1, 130; 3, 4, 6)
Встречаются в концовках и формулы смерти:
Мужья померли,
Гробы погнили.
(УГПИ: 7, 4, 686)
На войну ушли...
(МГУ: 1986, 8, 233)
Убили, сгубили на войне.
УГПИ: 6, 58
Тексты из Татарской республики (Тетюшский район) имеют своего рода “космогонический” финал:
– А мужья-то где?
– Середь неба на земле.
(МГУ: 1986, 13, 48)
Вторая разновидность таусеневых песен Поволжья начинается с заклички таусеня, переходящей, а в отдельных вариантах и непосредственно соединяющейся с обращением-вопросом колядников к хозяевам дома: “Таусень! Дома ли хозяин?” (УГПИ: 2, 4, 687); “Тауся, хозяин дома?” (УГПИ: 2, 4, 351). Далее в одних вариантах (преимущественно из Ульяновской области) кумулятивные цепочки состоят из следующих устойчивых звеньев: (Хозяина) дома нету!//Куда дели?//На базар ушел.//Зачем на базар?//Топор купить.//Зачем топор?//Дрова рубить.//Зачем рубить?//Печку топить.//Зачем топить?... (УГПИ: 2, 4, 687). В других (варианты данного типа фиксировались в Ульяновской и Нижегородской областях) – хозяин отправляется в лес, соответственно и кумулятивная цепочка приобретает несколько иной вид: Зачем уехал?//Мётлы рубить.//Зачем ему мётлы?//Ток разметати.//Зачем ему ток-то?//Рожь молотити.//Зачем ему рожь-то?//Солод тростити.//Зачем ему солод?... (УГПИ: № 484). Концовки обеих групп вариантов одинаковы:
<…> пиво варити.
Зачем пиво-то,
Молодца женити.
(УГПИ: 2, 4, 687; 11, 4, 23; 12; 4; 199 и др.)
<...> брагу варить.
– На кой вам брагу варить?
– Сына женить.
(НГУ: 45, 9, 4; 45, 3, 34; 45, 4, 5; 45, 13, 199)
В Нижегородской области к подобным концовкам возможно еще и присоединение известных формул песен-просьб:
Подавай пирога,
Блин да лепешку,
Поросячью ножку.
(НГУ: 45, 3, 34)
Неси блин с аршин,
Пышку, лепешку,
Поросячью ножку.
(НГУ: 45, 4, 5)
Как уже подчеркивалось, В.Н. Топоров считал наличие таких образований в кумулятивных произведениях проявлением сферы “серьезного” (Топоров 1993, 16).
Следует отметить, что тексты данной разновидности близки одному из таусеневых величальных сюжетов Поволжья, в частности “У <имя хозяина> на дворе костер стоит…»; он адресовался холостым парням. В Рязанской области, например, данная сюжетная ситуация воспроизводилась не в виде вопросно-ответной, а непосредственно повествовательной структуры:
Таусень, Таусень! Как Володька-господин
Таусень, Таусень! Костер дров навозил.
Таусень, Таусень! Дрова рубленные,
Таусень, Таусень! В избу тасканные,
Таусень, Таусень! В печку кладенные.
Таусень, Таусень! Хотят пиво варить.
Таусень, Таусень! А Володьку женить,
Таусень, Таусень! Красну девушку брать,
Таусень, Таусень! Переменушку ждать.
(Гилярова 1995, 1а)
Использование таким образом одного материала для воспроизведения его в разных жанрах свидетельствует, на наш взгляд, и об актуализации в святочный период идей “воспроизводства жизненных сил и богатства в потомстве” (Топоров 1993, 16). И, наконец, ко второй группе кумулятивных песен можно отнести небольшое количество текстов из Нижегородской области с характерным зачином “усинь-гусинь”. Он также переходит в вопрос: “Дома ли хозяин?” Однако отсутствие последнего мотивируется иначе:
Уехал в город,
Денежки ковать:
Себе – на шубку,
Жене – на юбку,
Дочерям – на коты,
Сыновьям – на ноги.
(НГУ: 23, 28, 34)
Уехал на базар
Торги торговать,
Холсты продавать,
Покупочки покупать:
Жене – юбку,
Дочери – шубку,
Сыну – сапоги.
(НГУ: 23, 28, 35)
В своем роде значительны в них заключительные просительные формулы:
Таусень, мяусень!
Подай мне кокурку.
Твоя кокурка на полке лежит,
На меня глядит.
(НГУ: 41, 11, 2)
Свиная-то ножка
Лежала на окошке,
С окошка упала,
К нам в подол попала.
А мы ее съели,
Еще захотели.
Данные тексты, если прямо и не связаны с выше означенными представлениями, но в целом органичны святочному периоду. Об этом свидетельствуют декларируемые в них идеи материального достатка, богатства.
(ВЕЛИЧАЛЬНЫЕ ПЕСНИ, АДРЕСОВАННЫЕ МОЛОДЫМ)
Представляют собой самую значительную группу таусеневых песен Поволжья. Данный факт отмечен и в исследовательской литературе (В.И. Чичеров, В.Я. Пропп, И.И. Земцовский, А.Н. Розов, Л.Н. Виноградова и др.). Появление величальных мотивов в составе святочной обрядности объяснялось в науке по-разному, но в целом могут быть намечены три тенденции в их осмыслении: 1) перерождение обряда (В.И. Чичеров и др.); 2) существование в славянской традиционной культуре развитого ритуала величания и соответственное отражение его в разных областях семейного и календарного фольклора (А.Н. Розов и др.); 3) “притягивание” разных жанров обрядового и необрядового фольклора в святочный календарный цикл, но не в связи с его распадом и перерождением, а в стремлении сохранить и разнообразить (Л.Н. Виноградова).
“Как у кочета головушка краснехонька...”
Один из наиболее популярных таусеневых сюжетов в Поволжье и Средней полосе России. Известен в Нижегородской и Рязанской областях. Представлен и в издании И.И. Земцовского (Земцовский 1970, 41: Башкирия). Разрабатывает отдельные ситуации и мотивы свадебных величальных песен. Используются тексты величаний молодой, молодому, но чаще женатым гостям и родственникам. Последний аспект отмечен и исполнителями. Данные песни пели обычно “у дома женатого мужчины»
Предпочтителен зачин: “Как у кочета головушка краснехонька, // А у <имя хозяина> жена...”. В отдельных локусах отмечены: “Не бушуйте, ветры буйны...” (НГУ: 21, 18, 13; 21, 5, 28; 53, 7, 42); “Как Сема господин//По новым сеням ходил...” (НГУ: 21,22, 55; 21, 58, 13); “Вдоль Дуная трава расцвела...” (НГУ: 53, 7, 36); “Не звоните, да не звоните//Звонки колокола...” (НГУ: 21, 56, 33). Встречаются и тексты, начинающиеся с двойной заклички таусеня. Они зафиксированы в Нижегородской и Рязанской областях. Однако чаще “таусень” как бы разбивает строки приведенного выше зачина:
Как у кочета головушка краснехонька,
Таусень, таусень!
Как у Ванюшки женёночка молоденькая,
Таусень, таусень!
(НГУ: 44, 4, 60)
Необходимо отметить, что данная структура (двойной повтор таусеня через каждую стихотворную строку) является определяющей в большинстве вариантов данного сюжета.
Встречаются следующие его разновидности:
А: зачин (Как у кочета...) + величание хозяйки + просьба о вознаграждении. Коррелирует с группой
А1: зачин (Как у кочета...) + похвальба мужа женой + просьба о вознаграждении;
В: зачин (Как у кочета...) + величание жены, мужа + просьба о вознаграждении;
С: зачин (возможны его варианты) + ритуальное одаривание жены (в ожидании сына). Коррелирует с группой
С1: зачин (возможны варианты) + ритуальное завязывание узелка/пояса.
Во всех группах для величания хозяйки/жены/молодой жены используется ряд традиционных формул:
а) усеченных (до одного значимого определения, сравнительного оборота, характеризующих ее возраст, внешность, настроение и поведение): молодехонька (НГУ: 43, 9, 157); веселехонька (НГУ: 43, 9, 32); хорошехонька (НГУ: 53, 7, 15); хороша, хороша, как боярышня (НГУ: 45, 4, 146);
б) заключающих в себе возможность развертывания (например, формулы, характеризующие сметливость, разум величаемой):
| исходная: С Ванюшенькой говорит, Как рублем подарит... (НГУ: 53, 4, 79; 5, 37, 15) | развернутая: Перво слово скажет, Беседу бодрит, Второ слово скажет, Всех взвеселит, Третье слово - Бояр удивит (НГУ: 53, 7, 36) |
в) объединяющих самостоятельно существующие в единое целое (например, формулы, передающие направление движения величаемой):
| Она по двору идет, Словно павонька плывет. (НГУ: 43, 9, 32) По мосту идет, все притопывает, По сеням идет, сени шиблются. (НГУ: 53, 4, 79) Она двери отворяет, Все ей скобы говорят. (НГУ: 43, 9, 32) Она в тереме сидит, Ровно свечечка горит. (НГУ: 28, 18, 13) На окошечке сидит, Она золотце шьет. (НГУ: 45, 4, 146) На перинушке сидит, Мелки денежки считает (Гилярова 1995, 16) | Она по двору идет, Ровно пава плывет, Она в избушку идет, Ровно буря валит, Впереди-то сидит, Ровно свечечка горит. В пологу она лежит, Ровно зайка дышит. (Земцовский 1970, 41) |
Величание хозяина в группе В обычно следует за величанием хозяйки и, по сравнению с последним, выглядит довольно скромным:
Собирается Иванушка к заутрене,
Надевает чапан,
Чапан ряженый,
Коты мазаные.
(НГУ: 45, 4, 146)
Собирается Ванюша в церкву,
Надевает он валенки.
(НГУ: 44, 3, 83)
Реже носит самостоятельный характер:
Ванюшка хорошенький,
Едет на коне, велицается.
(НГУ: 44, 2, 31-32)
Мотив похвальбы женой (А1) представлен формулой:
У меня, братцы, жена - честь и хвала!
(НГУ: 53, 7, 36)
У меня, братцы, жена, таусень!
Честна и хвальна, таусень!
И очестлива, таусень.
(НГУ: 21, 33, 36)
либо соединяет сообщение о рождении сына с величанием обоих супругов:
Вечер с пиру пришла,
Себе сына родила,
Красотою в себя,
Умом-разумом
Во меня - отца.
(НГУ: 21, 56, 33)
Завершается исполнение таусеневых песен группы А и В просьбой о вознаграждении, преимущественно денежном: “Подавайте пятачок” (НГУ: 53, 5, 42). Единичные тексты содержат просьбу об угощении хлебом: “Подавай, не ломай” (Гилярова 1995, 17, 19), “Из горнушки вынимайте две ватрушки” (НГУ: 44, 2, 17).
В последней группе вариантов (С, С1) разрабатываются мотивы ритуальных действий, обеспечивающих семье (дому) желаемое чадородие: “Уж ты, Сашенька, душа,//Ты роди-ка мне сынка” (НГУ: 63, 7, 17). Они заменяют представленные в группах А (А1, В) просьбы “подарить чем-либо” в обмен на произнесение пожелания, обеспечивающего рождение детей:
Подавай, не ломай,
Твой сын Николай.
(Гилярова 1995, 18)
Подавай целай -
Будет сын белай.
(Гилярова 1995, 17)
К таким мотивам можно отнести одаривание жены:
Золоту гривну носил,
Душу Машеньку дарил,
Да за то ее дарил,
Чтобы сына родила -
Ясного сокола
(НГУ:⎓21, 22, 55; 21, 18, 13)
и особенно интересный с точки зрения содержащихся в нем архаических представлений – завязывание узелка:
Он сорвал лопушок,
Завязал в узелок,
Положил во перед
И понес во терем:
– Ты роди-ка мне сынка,
Какой я у тебя.
(НГУ: 53, 7, 17; 33, 7, 42)
Н.И. Толстой убедительно показал, что мотив завязывания узелков (опоясывания сетью, веревкой или тесьмой со значительным количеством узлов) может рассматриваться как оберег (функция “отталкивания” нечистой силы); а семантически соотносится с кругом т.н. “неисчислимых” предметов (песок, маковое и льняное семя, хвойные иголки и т.п.) как “моментов плодородия (чадородия), брака” (Толстой, 1995 а, 239). С другой стороны, интересны многочисленные свидетельства о необходимости развязывания узлов в процессе родов (см. об этом: Байбурин, 1993). Особо выделена данная группа (С, С1) и в сознании исполнителей. Так, например, А.Л. Пискунова (1902 г.р., Дивеевский район Нижегородской области) отмечала, что подобные песни адресовались только беременным женщинам.
Совокупность выше названных фактов в текстах групп А, А1, В, С, С1 (преимущественное внимание к молодой хозяйке, характер ее величания, просьбы “дарить” в обмен на пожелание чадородия, коррелирующие с ними мотивы завязывания узелка, пояса) должны были обеспечить крепость союза молодых, появление здорового потомства.
“В бору ягодка росла, Земляничка красна...”
Зафиксирован на территории Нижегородской, Ульяновской областей, Татарской республике. Имеют место и публикации в классических изданиях обрядовой поэзии (Земцовский, 37: Уфимская губерния; 40: Пензенская губерния; 42: Рязанская губерния).
Бытует в 3 основных разновидностях:
А: зачин (В бору ягодка...) + просьба девицы разрешить погулять в саду + уговоры соловья + просьба о вознаграждении;
В: зачин (В бору ягодка...) + величание девицы + просьба о вознаграждении; коррелирует с В 1, в котором видоизменена формула величания (причем величается как девица, так и парень) и отсутствует просьба о вознаграждении.
Группа “А” преимущественно представлена в Нижегородской области. Отдельные варианты записаны в Пензенской, Рязанской, Ульяновской областях. Традиционной устойчивостью в текстах данной группы отличается зачин: “В бору ягодка росла, // Земляничка красна...”, который по принципу художественного уподобления перерастает либо в формулу: “Не ягодка красна - девица”, либо вопрос: “Почему она красна?” Далее следует просьба девицы, обращенная к матери, отпустить ее “в зелен сад гулять, соловьев послушать”. Уговаривает девушку либо мать: “Соловей - пташка обманчива”, либо сам соловей: “Соловей – пташка речист!” Мотивировки персонажей различны: мать предостерегает девушку: “Унесут, увезут/ На чужую сторону, // К чужому отцу, матери”; соловей сулит счастье, “переманивает”.
Необходимо отметить, что формулы “сад с соловьем” (“Уж как в том саде-садике соловей громко поёт”, “На моем ли сладком вишенье млад соловушка поет”), его уговоры (полетим в темный/сырой/дремучий/зеленый сад/бор; совьем тепло гнездышко; выведем детенышей) широко распространены в лирическом “универсуме” Поволжья и заключают в себе, как правило, негативную оценку ситуации («Соловей подговаривает, все обманывает»). Известны случаи контаминации лирических сюжетов с участием данных формул и собственно исторических (“Казань-город”). Возможность их объединения сопряжена с глубинной семантикой (безрадостная жизнь на чужой стороне: “против гнездышка соловьиного <...> солучается тут мне смерть скорая”) (см. об этом подробно: Золотова, Мельчанова, 1991, 3-12). В контексте святочной обрядности (причем на позднем её этапе) происходит семантическая инверсия данных формул: исполнение подобных песенок предрекало удачное и скорое замужество.
Завершаются сюжеты группы А обращением к хозяйке: “Не пора ли Усенюшкой дарить?” При этом “усенюшкой” в текстах является “Не рубль, не полтина, а золотая гривна” (типичная формула свадебных величаний), и только в одном тексте она приобретает собственно святочный характер:
Если курника отломишь -
От двора ты нас отгонишь.
Неси, не тряси,
Подавай, не ломай.
(НГУ: 5, 4, 103)
О приуроченности текстов группы А к собственно таусеневым свидетельствует используемый в них рефрен таусень/таусень-то-та/таузи/тауси. Обычно он повторяется через каждые две стихотворные строки (НГУ: 3, 1, 169; 24, 4,13; 45, 8, 65 и др.; Земцовский 1970, 38, 46); реже образует кольцевое обрамление (Земцовский 1970, 42), упоминается в конце (НГУ: 21, 33, 34; 21, 33, 23). На отнесении подобных песен к группе новогодних, “именно усенек”, настаивали и исполнители: “Эту усеньку пели под Новый год. Сейчас поют редко” (Елисеева К.М., 1925 г.р., Арзамасский район Нижегородской области); “Усеньки пели накануне Нового года, когда человек 5-6 ходили по домам” (Е.С. Абрамова, 1915 г.р., Арзамасский район Нижегородской обл.); “Пели девки на святки, без гармоники, хором” (А.И. Александрова, 1913 г.р., Арзамасский район Нижегородской обл.); “святочными усеньками” называла подобные песни и Ф.Д. Соколова (1913 г.р. Семеновский район Нижегородской обл.).
Группа В менее популярна и представлена отдельными вариантами из Нижегородской, Пензенской и Ульяновской областей. Это типичный образец приспособления хорошо известной в Поволжье свадебной величальной песни к традиции новогоднего обхода домов молодежью (практически все варианты сопровождаются комментариями исполнителей, в которых отмечается, что пели песни данной группы под Новый год). Тексты построены по принципу художественного параллелизма:
| В бору ягодка росла, Земляничка красна. Почему она красна? Во сыром бору росла. Во сыром бору Всё под сосенкою. Всё под сосенкою, Под кудрявенькою. |
| Свет-то наша умна, Анатольева разумна. Почему она умна? Свет у матушки росла. У матушки во дому, У батюшки в терему. (УГПИ: 3, 1, 169) |
В заключение приводится обращение к хозяину, соединенное с просьбой “дарить-жаловать”: “полтиною”, “золотою гривною”, но и “пашеничным пирогом” и даже (!) “свиною ногой” (УГПИ: 3, 1, 169; 3, 1, 175).
Рефрен таусень/таузи/тауси повторяется через каждые две стихотворные строки (УГПИ: 3, 1, 169; 3, 1, 175; 3, 4, 5; 3, 1, 126; ПКП, 37, 39).
Величальные формулы группы текстов В1 также заимствованы из свадебной лирики. С ними обращались как к холостым парням, так и к девушкам:
Про тея песню поем,
Про тея честь воздаём.
Как в сени-то взойдешь,
Вроде гром загремит.
Как в избу-то взойдешь,
Вроде свечка горит.
(НГУ: 45, 5, 61; 45, 5, 60; 41, 49, 32; 45, 6, 85)
В Татарстане бытуют варианты, представляющие собой соединение деформированного традиционного зачина групп А и В с сюжетом “Косу русую заплела” (см. об этом ниже):
Сладка ягодка...
А Любонька умна,
Ой умна,
Да разумна,
Буйну голову чесала,
Приговаривала:
– Ты расти, моя коса,
До шелкова пояса...
(МГУ: 1987, 7, 175)
Во всех локальных традициях отсутствуют просьбы о вознаграждении. Но в каждом из зафиксированных текстов (в том или ином выражении) обязательно присутствует рефрен “таусень”.
“Как у <светлого> у месяца крутые рога...”
Данный сюжет также может быть включен в круг таусеневых песен Поволжья. Он широко представлен в Нижегородской, Ульяновской, Рязанской областях, Татарстане. Опубликован в собраниях И.И. Земцовского (№ 72: Владимирская губерния), К.В. Чистова (№ 17: Казанская губерния).
Известны следующие его разновидности:
А: зачин (Как у месяца...) + описание кудрей + вопрос/ответ (“Кто его спородил?” - “Батюшка с матушкой”).
В: зачин (Как у месяца...) + описание кудрей + завивание кудрей матушкой/сестрой/сенными девушками.
С: зачин (Как у месяца...) + описание кудрей + просьба о вознаграждении.
Д: зачин (Как у месяца...) + описание кудрей + сватовство/женитьба молодца.
Поразительной устойчивостью отличается зачин. Из 40 имеющихся вариантов только 4 имеют другое начало: “Как у Павла во дворе// Вырастала трава шелковая...” (НГУ: 3, 57, 4; 4, 18, 1; 41, 44, 13); “Полна вишенка//Да все насажена...” (НГУ: 21, 55, 32). Зачины чаще всего являют собой двусоставную формулу “Как у месяца крутые рога,//У Василия Ивановича кудрява голова...” (УГПИ: 5, 4, 102), иногда включают дополнительную параллель месяц/солнце: “Как у месяца золотые рога, а у солнышка очи (лучи) ясные” (НГУ: 21, 31, 18; 21, 22, 54; Гилярова 1995, 23 и др.) и неожиданные метафоры: “Как у солнышка <...> горят крылышки...” (МГУ: 1986, 8, 201).
Не менее устойчива и вторая формула (описание кудрей). Как правило, она встречается в двух видах:
| 1. Кудри русые По плечам лежат, Словно жар горят. (НГУ: 21, 22, 54 и др.) |
| 2. Завивались кудри в 3 ряда: Как первый-то ряд - по плечам лежат, Как второй-то ряд-с плеч долой валят, Как третий-то ряд- словно жар горят. (НГУ: 46, 1, 85 и др.) |
В отдельных вариантах “жемчугом же кудри перенизаны, серебром же кудри пересыпаны” (МГУ: 1986, 1, 87).
Группы А и В в целом повторяют известные свадебные величальные песни (см., например, А=Чистов 1984, 330; В=Чистов 1984, 477: Башкирия; 478: Саратовская область).
В круг таусеневых входят: группа А – благодаря использованию рефрена “таусень” (повторяется через одну или две стихотворные строки); группа В – называется “таусенками” исполнителями, которые обычно приурочивают их к Новому году (Е.И. Сорокина, 1904 г.р., Арзамасский район Нижегородской области и др.).
Группа С представляет собой развернутую формулу описания кудрей (2) с обращением к хозяину: “С песенкой Вас, Геннадий Алексеевич!” (УГПИ: 3, 1, 168; 3, 4, 4), иногда с просьбой “подарить” пятаком, золотою гривною, “пашеничным пирогом”, “свининою ногой” (УГПИ: 3, 4, 2; 3, 1, 168 и др.).
В группе “Д” усеченная формула (1) описания кудрей органично переходит в формулу сватовства/женитьбы: кудри хотят “развиться, разориться//Красну девушку брать” (НГУ: 44, 6, 11), “Словно жар горят,//Жениться велят” (НГУ: 41, 44, 13; 44, 4, 41; 41, 44, 13). В одних вариантах она соединена с величанием девушки: “С киселя весела,//С молока молода” (НГУ: 44, 6, 11); “Из белых бела,//Из румяных румяна” (НГУ: 44, 4, 41), в других – угрозой в адрес родителей, если они будут “тянуть со свадьбой”:
Я на низ сойду, таусень!
Я коня сведу, таусень!
Коня сивого, таусень!
Долгогривого, таусень!
Я продам коня, таусень!
Не за сто рублей, таусень!
А за тысячу, таусень!
Разделю я казну, таусень!
По девушкам, таусень!
По красным, таусень!
(УГПИ: 12, 4, 11)
Из архаических деталей обращают на себя внимание действия с волосами (чесание, завивание). Широко известна “общая семантика волос <...> как воплощений идей жизни, судьбы” (Байбурин 1993, 218); действия с волосами в свою очередь указывают на особое (переходное) состояние персонажа (Байбурин 1993, 218) и, наконец, на связь с культом Волоса - богатством, обилием, плодородием (Успенский 1982, 56 и далее). Не случайно в текстах данных групп, наряду со свадебными величаниями и собственно свадебными формами вознаграждений, появляются и пожелания материального достатка и благополучия:
Как у нашего хозяина
Рожь густа.
Она густа-то густа,
Молотиста и чиста.
И с колосу – осьмина,
Из зерна-то – пирог,
Он на чёлочках широк.
(НГУ: 3, 4, 14; 41, 44, 13)
“Косу русую заплела...”
Аналогичное положение (см. группу III) среди таусеневых сюжетов Поволжья занимают и тексты, объединенные мотивом “заплетания косы”. Зафиксированы на территории Нижегородской, но преимущественно в Рязанской областях. Интересно, что опубликованные в сборнике И.И. Земцовского варианты также представляют рязанскую (№ 33) и владимирскую (№ 46) традиции.
Рязанские варианты начинаются с заклички таусеня (то-аосинь, тау-эсинь, тэусин, тосень, в единственном тексте – авсень). Затем следует односоставная величальная формула: “А как Машенька честна”, подразумевающая обязательную мотивировку: “С отцом-матерью росла” (Гилярова, 1-4; Земцовский, 33). Формула заплетания косы девушкой соединяется с традиционно устойчивым обращением к ней (косе):
Ты расти, расти, коса,
До шелкова пояса.
Косник до пят,
Жених догляд.
(Гилярова 1995, 2)
При этом две последние строки могут видоизменяться:
Как на ноне-то косник,
А на лето - волосник.
(Гилярова 1995, 1)
Небольшая группа нижегородских вариантов обращает на себя внимание большим объемом, своего рода эпичностью, развернутостью входящих в их состав формул:
Середи двора да все растет трава,
Растет трава да все шелковая,
Цветут сады лазоревые,
По цветам-то гуляет красна девица,
Среди двора красна девица...
(НГУ: 3, 5, 20)
Начинаются обычно также с заклички таусеня. Затем возможны два пути развития сюжетной ситуации:
А: закличка таусеня + красна девица среди двора + описание плетения косы + вопрос/ответ (“Кто это дитя спородил?” - “Батюшка с матушкой”) (аналогично группе А-III).
В: закличка таусеня + красна девица на мосту + описание плетения косы + просьба обрядового угощения.
Во Владимирской и Ульяновской областях тексты с данным мотивом начинаются с формулы огней: “За рекой огни горят” (Земцовский 1970, 46); “За батюшкиным двором огонек горит” (УГПИ:..., 1, 686). Он освещает девушку, сидящую на скамье и плетущую косу. Новым в данных вариантах является описание “процесса” заплетания косы:
Косу русу плетет,
Шелком перевивает,
Златом, серебром
Пересыпает.
(Земцовский 1970, 46)
Русу косоньку плетет,
Алу ленту ввязывает.
(УГПИ:..., 1, 168)
Особое значение заплетание косы (увивание шелком, пересыпание серебром, золотом), по мнению А.К. Байбурина, может рассматриваться “не столько (точнее, не только) как очередная операция по созданию новой прически, сколько как основное действие по уничтожению прежней - девичьей <….>. В последний раз девичья коса заплеталась так, чтобы ее “невозможно” было расплести” (Байбурин 1993, 220). Не случайно данные тексты адресовались только молодым девушкам и предрекали таким образом скорое замужество.
К названным выше семантическим рядам, связанным с волосами (см. группу III), добавляется брачный подтекст. Он обусловлен семантикой гребня, “который является <…> точкой пересечения прядения и ухода за волосами” (Байбурин 1993, 220). С данным аспектом и связано появление формул-благопожеланий, обеспечивающих рождение детей:
А ты, бабушка, подай,
Ты, Варварушка, подай.
Подавай, не ломай,
Будет сын Николай,
Отломи немножко –
Будет Ерошка.
“Не летай-ко ты, сокол...”
Тексты песен, объединенных данным зачином, также могут быть отнесены к разновидности таусеневых. Известны в основном в Нижегородской области. Представлены и в собрании И.И. Земцов*кого (№№ 32, 45: Пензенская губерния).
Двусоставная формула зачина “Не летай-ко ты, сокол, высоко,//Не маши крылами широко...” реализуется в данном сюжете двумя основными способами. В одних вариантах она дает своеобразное величание молодца:
Много бояров во Москве,
Побольше крестьян на Руси,
Нет такого молодца,
Как Иван Степанович.
(НГУ: 53, 7, 16)
В других – открывает перспективы для новых художественных уподоблений, в частности:
Не кручина сокрушила молодца,
Не печаль его высушила -
Красна девушка.
(НГУ: 21, 35, 19)
В первом случае (группа А) далее следует описание сначала пешей (появляется в текстах факультативно): “По городам гулял,//Рублем ворота запирал...” (НГУ: 53, 7, 16; 21, 19, 72), затем конной прогулки героя (обязательна во всех вариантах):
На добром коне поезживает,
Шелковой плеткой помахивает,
На высок терем поглядывает.
(Земцовский 1970, 32; НГУ:53, 7, 43; 43, 8, 47;21, 33, 47 и др.)
Традиционно устойчивы и формулы, связанные с обращением к девушке:
Красна девушка, душа,
Покажи сама себя,
Есль понравишься ты мне,
За себя возьму.
Не понравишься ты мне -
Товарищам исхвалю:
– Вы товарищи-друзья,
Вон там девушка гожа,
Ровно писанная.
(НГУ: 53, 7, 16; 53, 7, 43; 43, 8, 43 и др.)
Заканчиваются тексты данной группы, как правило, просьбой “подарить Усенюшкой” (НГУ: 21, 33, 47; 21, 33, 38 и др.). Только в одном варианте (из Пензенской губернии) встретилась просьба об угощении в сочетании с благопожеланием:
Не держите под окном, подарите серебром.
Да и дай вам Бог да и в поле-то урод (урожай),
Из восьминки – три восьминки, из зернышка – пирожок!
Да чего же ты, хозяюшка, пожалуешь:
Или денег мешок, или каши горшок?
(Земцовский 1970, 45)
В группе В вслед за зачином и формулой тоски/кручины также идет описание молодецкой поездки на коне:
На добром коне поезживал,
Золотой уздой помахивал.
(НГУ: 21, 25, 19; 45, 9, 67; 47, 7, 57; 21, 48, 22 и др.
Молодец высматривает в окне девушку, но, в отличие от группы вариантов А, в данной группе никогда не выражается сомнений в том, что именно она является его избранницей:
Ты открой, открой окошечко,
Отдвинь, отдвинь стеколышко,
Покажи своё белое лицо,
Своё белое, написанное...
(НГУ: 21, 25, 19)
Как правило, варьируется последняя строка данной формулы: “<...> лицо,//Умом-разумом насыпанное” (НГУ: 21, 25, 19); “<...> лицо,//Как на грамотке написанное” (НГУ: 45, 9, 67); “<...> лицо,//На бумажке нарисованное” (НГУ: 45, 7, 7).
Заканчиваются тексты группы В также просьбой к хозяюшке “дарить Усенюшкой”.
Практически все исполнители (группы А и В) отмечали, что адресовались подобные песни молодым парням (женихам), пели их под Новый год; назывались такие произведения “усеньками”. При этом тексты группы В многие в Нижегородской области считают шуточными (см., например, А.К. Пономарева, 1899 г.р., Семеновский район). Давший название текстам рефрен (таусень, усень) в группе А появляется регулярно (после каждой стихотворной строки), в группе В - примерно в половине текстов (также после каждой стихотворной строки).
Среди вариантов данного сюжетного типа имеется небольшое количество песен, в которых зачин непосредственно соединяется с просьбой дарить усенюшкой:
Не летай, не летай
Ты, сокол, высоко,
Не маши, не маши
Ты крылом далеко.
Не пора ли те, хозяюшка,
Усенюшкой дарить.
Данная тенденция (сокращение величальных мотивов и связанное с ним увеличение нагрузки зачинов и формул- просьб) была отмечена и в других сюжетах таусеневых песен Поволжья (см. 1-IV).
К V типу таусеневых сюжетов условно можно отнести тексты с зачином “Не ясен сокол в поле увивается...”, представленные в Нижегородской (Перевозский, Починковский и Сосновский районы) и Саратовской (Земцовский, 70) областях. Они также включают мотив молодца на коне: “Ваня на коне ти величается” (Земцовский 1970, 70; НГУ: 44, 2, 1; 44, 6, 21). Следующий за ним мотив “службы государевой”, казалось бы, органичен, но выражен в совершенно неожиданной форме: девица, жена, мать уговаривает молодца “не ездить в орду, не служить королю”, но служить “царю нашему”/”белому”/Федору (НГУ: 44, 6, 15; 44, 2, 1; 47, 2, 334, 47, 3, 102; Земцовский 1970, 70). Мотивировка различна. В одних вариантах: “в Москве беда случилася” - сгорели три церкви соборные (Земцовский 1970, 70; НГУ: 44, 6, 15; 44, 2, 1; 44, 6, 21); в других - “у нашего царя столбы точеные, позолоченые” (НГУ: 47, 2, 334; 47, 3, 107); “из хрусталя потолок” (НГУ: 47, 3, 134).
Заканчиваются тексты просьбами об угощении: “подать каши горшок...” (Земцовский 1970, 70); “денежку с орлом” (НГУ: 47, 3, 134); пятачок (НГУ: 44, 2, 1), кокурку (НГУ: 47, 2, 334) и др.
“Таусень” появляется в данных текстах, аналогично группам А и В, через каждую стихотворную строку.
Мотив величания на коне, но в лирическом выражении: “Он полями едет – поля зеленеют, // Цветы расцветают, // Пташки распевают” (НГУ: 21, 22, 44), – является определяющим и в группе текстов с зачином “Кто у нас школен, // Кто у нас манежен?”. Фиксировались в Нижегородской и Рязанской областях. Близки свадебным величаниям, исполняемым в адрес жениха (см., например: Чистов 1984, 475) и практически идентичны величальным, исполняемым холостым парням (Чистов 1984, 513). Данный факт отмечен и исполнителями. М.П. Мересьева, например, рассказывала: “Под Новый год девушки после обеда ходили по дворам и пели молоденьким ребятам. За это получали по пяти копеек. Эту же самую песню пели жениху на свадьбе как “розан” (комментарий к тексту: НГУ: 47, 1, 234). С традиционным рефреном “Розан мой, розан,// Виноград зеленый” исполнялась как святочная песня в Арзамасском районе (НГУ: 21, 22, 44). В качестве просительной формулы использовались строки:
Графин вынимает,
Школьному подносит:
– Выпей-ка, школен,
Выпей-ка, манежен!
– Я не пью хмельнова,
Вина зеленова.
Подайте мне меду
С холодного леду!
(НГУ: 47, 1, 237)
“Таусень” выступает в качестве рефрена только в рязанских вариантах:
Таусень! Тута холост, не женат,
Таусень! А он щегольно ходил,
Таусень!Он манерно выступал,
Таусень!Чулок белый не марал,
Таусень! Сапог черный не ломал,
Таусень! На добра коня садился.
Таусень! А как конь-то голову клонит,
Таусень! Под конем-то земля стонет.
(Гилярова 1995, 5)
Итак, практически во всех вариантах данного сюжета прослеживается устойчивая связь с мотивами коня, богатырской/молодецкой поездки на коне. Данный мотив органичен для святочной обрядности, и появление его в текстах, исполнявшихся под Новый год, в том числе и в поволжском регионе, закономерно. Так, широко известные как в славянском, так и финно-угорском мире обычаи появления девушки на коне (символ Нового года у мордвы), ряженья конем (“строение” лошади у мордвы), специальные моления в честь лошадей (алашань озкс – у мордвы), изготовление ритуальных “кривулек” и связанные с ними названия обрядового печенья должны были обеспечить обилие и плодородие в будущем году.
“Летела пава, роняла перья...”
Большой интерес представляет и группа вариантов, объединенных мотивом летящей (сидящей на дереве) павы (тетери) и роняющей перья. Они известны в Ульяновской, Рязанской областях, Татарстане. Варианты из Саратовской (№ 75) и Пензенской (№ 78) губерний опубликованы в собрании И.И. Земцовского.
Подобная сюжетная ситуация уже привлекала внимание исследователей. Так, Л.Н. Виноградова считает ее одной из наиболее устойчивых в украинско-белорусском колядном репертуаре. В данной традиции она фигурирует в следующей комбинации мотивов: а) пава роняет перья, девушка собирает, вьет венок и надевает его; б) ветер заносит венок в Дунай, девушка просит рыбаков выловить его и обещает награду (Виноградова 1982, 40). В русском колядном репертуаре, по мнению исследовательницы, “этот сюжет в полном виде не представлен” (Виноградова 1982, 41). В свою очередь А.Н. Розов выделяет 15 вариантов русских коляд, где выше названный мотив выступает лишь в качестве зачина (Виноградова 1982, 41).
Однако думается, что в Поволжье выработана собственная, оригинальная версия данного сюжета. Только в двух текстах (Земцовский 1970, 75; УГПИ: 12, 4, 442) наблюдается частичное совпадение поволжской и украинско-белорусской традиции: колядники ищут березу, на ней сидит пава/тетеря, роняет перья, девушка собирает и складывает их в подушку, спрашивает: “С кем мне спать?//Кого на ручку класть?” - и сама же отвечает: “Тимофея Никитича!” Обнаруживаются схождения в разработке начальной ситуации в вариантах из собрания И.И. Земцовского (№ 75: Сарат. губ.) и Н.Н. Гиляровой (№ 29: Рязан. обл.): упоминание березы и сидящей на ней павы.
Для абсолютного большинства поволжских текстов характерно следующее развитие сюжетной ситуации:
– закличка (чаще всего “таусеня”; в одном варианте упоминаются одновременно “таусень” и ”коляда” – УГПИ: 6, 4, 72; в двух – “коляда” – УГПИ: 10, 4, 109; 6, 4, 438);
– формула “павы”: “Летела пава через сине море,// Чисто поле,// Роняла перья” (УГПИ: 6, 4, 91; МГУ: 1986, 8, 60; 6, 53, 78, 127, 179); в одном варианте – “Летела пава// Через три амбара,// Перышки роняла” (УГПИ: 10, 4, 312);
– и, наконец, одна из самых устойчивых формул: перья собирает молодец, дарить их “шурьям”:
Шурьев дарити,
Шурья-то спесивы,
С коней не слезают,
Шапок не ломают.
(Земцовский 1970, 78;УГПИ: 4, 6, 91; 10, 4, 312; 4, 4, 390; 5, 4, 4)
Завершаются тексты, как правило, просьбой об угощении; называются “пышки”, “лепешки” и “свиные ножки”.
Символическое значение мотива “павьих перьев” уже оговорено исследователями, в частности Л.Н. Виноградовой; оно соотносится со свадьбой, “так как птичьими перьями было принято украшать свадебное деревце и венок невесты” (Виноградова 1982, 1982, 45). Закономерной в поволжских вариантах выглядит, таким образом, и передача их “спесивым шурьям” (братьям невесты).
“Надо пива варить, надо сына женить...”
Тексты с данной сюжетной ситуацией распространены по преимуществу в Рязанской, встречаются в Нижегородской и Владимирской областях (Традиционный фольклор Владимирской деревни 1972, 2, 9). Вариант, опубликованный в собрании И.И. Земцовского (№ 35) также записан на территории Владимирской губернии (Зеленин, III, вып. 1, с. 186, № 67).
Достаточно устойчив зачин: “Как у дядюшки/тетушки стоит дров костер...” (Гилярова 1995, 7, 12, 13, 14). В единичных вариантах на дворе оказываются “некатана гора” (Трад. фольклор Владим. деревни 1972, 2), “сорок коней” (Земцовский 1970, 35), может содержаться и уточнение: “Володька-господин костер дров навозил...” (Гилярова 1995, 1а). Но в любом случае далее следует вопрос: “Зачем эти дрова?” (Гилярова 1995, 12-14, 17; Трад. фольклор Вдадимир. деревни 1972, 9), либо при отсутствии его (Гилярова 1995, 1а, 8; Земцовский, 35;) сразу же – основная формула:
Надо печку топить, надо пиво варить,
Надо пиво варить, надо Ваню женить.
(Гилярова 1995, 1а, 7-8, 12-14; Трад.фольклор Владим.деревни 1972, 2, 9; Земцовский 1970, 35)
В некоторых вариантах она соединяется с величанием жениха:
Таусень! Он охотник был,
Таусень! К обедне ходил,
Таусень! Богу молился,
Таусень! Низко клонился.
(Гилярова 1995, 8)
Но чаще величается невеста: красная девушка (Гилярова 1995, 1а), бела зорюшка (НГУ: 23, 17, 22); Александрушка (Гилярова 1995, 13), Наталья Лукьянична (Земцовский 1970, 35):
Таусень! Там Настя хороша,
Таусень! Башмошница,
Таусень! Чулошница.
Таусень! Она ходит, семенит,
Таусень! Колокольчиком звенит.
(Гилярова 1995, 12)
Встречаются и просьбы “оделить серебром” (Гилярова, 7), “пашенцом да просцом” (Гилярова, 14), выраженные иногда и довольно категорично:
Неси, не тряси,
Давай, не ломай,
Смотри, не откуси.
(Гилярова 1995, 8)
Обращает на себя внимание и закрепленное положение рефрена таусень (тавсень, в одном варианте – авсень: Гилярова 1995, 1а). Он появляется в начале каждой стихотворной строки:
Таусень! Дрова рубленые,
Таусень! Перерубленные,
Таусень! Хочут Толеньку женить...
(Гилярова, 8 и др.)
В рязанской традиции исполнения таусеней данной группы специально подчеркивается, что пели их перед домами парней, которые в скором времени должны жениться (см. комментарии Н.Н. Гиляровой к №№ 1а, 7, 12, 13, 14). Ритуально-брачная направленность текстов подкрепляется и значащими реалиями: некатаная гора/ надо раскатать; нерубленые дрова/ надо нарубить; жених – охотник, невеста – колокольчиком звенит, родители – перемены чают и некоторые другие.
“Посею я маку...”
Один из распространенных таусеневых сюжетов в Нижегородской области. В других архивах учебных и научных центров Поволжья, классических изданиях обрядового фольклора (в том числе и И.И. Земцовского) не отмечен.
Практически все варианты имеют сходное развитие. Начальная формула “Посею я маку...” влечет за собой вопрос “Кому мак полоть?” Как правило, этим персонажем оказывается “сестричка”. Следует своеобразное ее величание:
Она девочка умнехонька,
Полет мак чистехонько:
Маковинку не сорвет,
Через тын не бросит,
Ножкой не затопчет,
Песком не засыплет.
(НГУ: 45, 10, 15)
Завершаются тексты просьбой: “Таусень подайте!” (НГУ: 45, 10, 15). Хрононим таусень в данном сюжете выступает, таким образом, и как рефрен (им завершаются стихотворные строки), и как название обрядового угощения.
Можно предположить, что данные тексты представляют собой усеченный вариант “жития” мака (две его стадии: сев и прополка). В известных на территории России и Украины народных играх “Мак” (Шейн 1898, 48; Покровский 1887, 188; Лисенко 1875, 6; Довженок 1990, 7, 8) названы и его цветение, и собственно созревание; правда, текстуальных совпадений таусеневых и сопровождающих игры песен нами не обнаружено. По мнению Н.И. Толстого, “мотив “житья” культурных растений, их перевоплощений и страданий <...>, по народным представлениям, приобретает магический характер и служит отгонным апотропеическим средством от различных напастей – мора, чумы, засухи и т.д.” (Толстой 1995 а, 225). Так, например, пением песен-заговоров, описывающих муки и страдания пшеницы (вост. Сербия) можно было разогнать градовые тучи; рассказ об обработке конопли (Закарпатье) мог предотвратить распространение опухоли на руке и ноге и др. (Толстые 1992; цит. по: Толстой, 1995 а, 226). В личном архиве автора работы имеются многочисленные рассказы (РМЭ) о том, что “вогненного” (летающего огненного змея) можно остановить, рассыпав вокруг дома его избранницы мак и т.п.
Кроме того, мак справедливо рассматривается исследователями и в ряду “неисчислимых” предметов (песок, семена льна, хвойные иголки и др.), заключающих в себе семантику плодородия (чадородия) и брака.
“ Таусень – старый/серый русень... ”
В таусеневых песнях Поволжья отмечено и появление такого популярного персонажа русского фольклора, как заяц; “<данный образ> представлен в самых разнообразных формах: в поверьях и приметах, обрядовых действиях или предметах, игровой пантомиме с элементами драматического действия (ряженье), в танце и словесном фольклоре <...>” (Гура 1978, 159). В святочных песнях фигурирует не только в Поволжье, но и на территории Башкортостана, Курской области (Гура 1978, 161).
В текстах Поволжья заяц, как правило, прямо не называется, используются многочисленные метафорические его обозначения: “русень”, “серый русень”, “старый русень”, бытуют наряду с “кривень”, “лесной барашек” и др. (Гура 1995, 191). Подобное обозначение “зайца” может быть поставлено в зависимости от народно-этимологических “сближений” и “притяжений” (Таусень – усень – русень). Однако, как правильно, замечал В.Н. Топоров, “нельзя упускать из вида многочисленные “притяжения” к ключевому слову песни, не исчерпывающиеся исключительно фоническими целями” (Топоров 1993, 13). И действительно, в исследованиях последних лет выявлена двойственная природа данного персонажа: с одной стороны, образ зайца соотносится с брачной символикой, с другой – наделяется демоническими свойствами (Гура 1995, 191). Интересно, что интерпретация таусеневых песен с “участием” зайца и подразумевает сложную семантику образа: их можно отнести как к типу песен-просьб об угощении, так и к типу величальных, исполняемых в адрес молодых людей (в частности, девушек).
О возможности отнесения данных текстов к группе песен-просьб свидетельствует, во-первых, отношение к зайцу в святочно-рождественской обрядности славян как к ритуальному персонажу: “<...> в прежние времена среди рождественского мяса, запеченного на вертеле, была и зайчатина. На Рождество происходило разговение этой зайчатиной, при этом первым разговлялся хозяин, а затем и остальные домашние. Голову зайца берегли до Нового года, когда ее съедали с головой запеченного поросенка” (Кулишик 1970, 91; цит. по Гура, 1978, 184); во-вторых, заключительные, относительно развернутые формулы:
На горнушечке конек
Кишки продает.
Почем кишки?
По копеечке, по сопелечке.
Подавай, не ломай:
Или сковороду кишок,
Или белый пирожок.
(НГУ: 43, 8)
Где кокурочки пекут,
Там и нам подадут.
Троим, двоим –
Давно стоим.
(НГУ: 53, 9, 591 а)
Подайте пирог с рукавицу
(НГУ: 53, 5, 43)
Архаично и упоминание вместо “зайца” образа “кошки”; в данном случае заяц становится принадлежностью мира духов (см.: в славянском и финно-угорском фольклоре заяц наделяется “рогами” – Гура 1978, 177).
Таусень – старый русень,
На печь лазил,
Кошку гладил.
(НГУ: 53, 6, 591 а; 54, 5, 43; 43, 8)
и таких реалий, как “лапоть”, “веревка”:
Не плачь, кисонька,
Мы тебе лапоть сплетем
И веревку совьем.
(НГУ: 53, 5, 43)
Названные “образы” и “реалии” близки мордовским кумулятивным песням, и соответственно заяц как представитель “иного” мира мог участвовать в “передаче” обрядовой еды (жертвы).
С другой стороны, на интересующей нас территории (Русский Север, Верхнее Поволжье – Гура 1978, 163) в свадебном ритуале известен обряд “подношения” зайчика (матерчатого, свернутого из платка; сшитого из заячьей шкуры; игрушки, купленной в магазине) жениху с просьбой денег или угощения (Гура 1978, 163). Преподнесение зайчика сопровождалось исполнением величальных песен (Гура 1978, 163). Заяц как “брачный символ” (Гура 1978, 170) известен, кроме того, хороводным и игровым песням. Подобный контекст сделал возможным появление в таусеневых песнях мотивов брака:
Кошка плачет -
Замуж хочет.
(НГУ: 53, 5, 43)
Кошка плачется, ревет,
За татарина нейдет,
А татарин – басурман
Посадил кошку в карман.
(НГУ: 53, 6, 591 а)
Данные песни исполнялись под окнами девушек “на выданьи” (Корепова 1997, 16); и предполагали удачное замужество.
Дата добавления: 2015-11-26; просмотров: 124 | Нарушение авторских прав