Возвращение на факультет

Я вернулся на факультет в 1962-1963 учебном году. Речь идет о том, что после долгих лет затворничества: дипломное сочинение (1954-1955 гг.), работа над литературой (1955-1958 гг.), защита кандидатской диссертации (1 декабря 1959 г.) с длительным подготовительным периодом (1958-1959 гг.), разработка различных учебных курсов и других учебных занятий (1959-1961 гг.) – наконец, нашлось время поинтересоваться жизнью факультетского коллектива[29]. За восемь лет здесь произошли огромные изменения в людях – их поведении, одежде и т.д.

Поразило особенно то, как изменилась студенческая самодеятельность – этот верный барометр состояния студенческой атмосферы. Классика в музыке, пении, да и художественном чтении канула в лету. Вместо нее студенческие выступления звучали нервными стонами электрогитар, резкими голосами певцов… Чтецы шли за ними вслед, тревожа слушателей тоской героев «оттепели» или самоделками сатирического плана. Художественное творчество студентов было симптомом грядущей социальной болезни. Это были первые проявления диссидентства в студенческой среде, за ними последовали другие, более явные. Кризис нарастал, и разрешился в конце 1967-1968 гг.

Широко известно, что центральным событием общественно-политической жизни советской страны стали бурные события 1968 и 1969 годов, которые иногда оценивают как диссидентскую революцию против партийной диктатуры. Леводиссидентская волна не обошла стороной и наш город, а также крупнейший ВУЗ Поволжья – Горьковский государственный университет, особенно его единственный подлинно гуманитарный факультет – историко-филологический. Стало быть, мне поневоле пришлось оказаться в гуще событий, а потому я чувствую себя вправе дать оценку происшедшего.

Сразу подчеркну, что моя точка зрения отражает не позицию меньшинства, бескорыстно или за «блага» поддержавших охранительную деятельность спецорганов (КГБ!), а взгляды значительного большинства – в первую очередь скромных, непритязательных и честных людей. Причем – на любом уровне: факультета, университета, города, и, наконец, всей страны – будь то молодой студент или престарелый преподаватель. Я должен со всей ответственностью заявить читателям, что мой наставник Н.П. Соколов был на стороне защиты существовавшего государственного порядка, и его в этом поддерживало подавляющее большинство профессоров, доцентов и других преподавателей факультета. Ключевым словом является понятие «порядок» – тот порядок, который позволял спокойно и плодотворно трудиться.

Одновременно леводиссидентские акции следует совершенно ответственно описывать в противоположных терминах. На момент пика движения (весна-лето 1968 г.) инициаторы протестной волны пытались дезорганизовывать работу факультета – занятия игнорировались под предлогам свободного посещения, общественные мероприятия срывались. Характерный пример – первомайская демонстрация 1968 г., когда диссидентствующие студенты бросали куда попала флаги и транспаранты (с том числе и с Окского моста в реку). Третировались преподаватели из так называемого ортодоксального лагеря (в основном читавшие философию, историю партии…). Был расколот и студенческий коллектив, в котором стали верховодить продвинутые «умники», грубо и безапелляционно навязывающие свои взгляды будущим коллегам. На сходках леводиссидентские вожаки из студенческой среды выдвигали программные требования: «адаптировать марксизм-ленинизм», очищенный от сталинских замутнений и искажений, передать власть, или хотя бы идеологические полномочия в руки интеллигенции. Именно интеллигенция, по их мнению являлась особым, передовым классом, который призван встать во главе общества, сменив представителей пролетарского миропонимания…

В высказываниях диссидентских вожаков, особенно в адрес партийных вождей, была зачастую справедливая и обоснованная критика, в частности, когда речь шла о растущей бюрократизации партийного актива, об ухудшении жизни населения, о растущей инфляции и деформации производственных отношений. Но дело в том, что указанные критические позиции разделяли и «правые» диссиденты, а также определенная часть партийного актива. Здесь важно было увидеть, что крылось за политическими речевками, проникнуть в подтекст или «затекст» писанного и говоренного.

Критики из праводиссидентской и близкой к ней среды убеждали власть расширить (или хотя бы вернуть к сталинским позициям) права православных верующих. Эти люди мечтали о пересмотре обвинительных сентенций в адрес царской семьи и самого Николая II. Но все это – мирным путем, с помощью верховных православных иерархов. Леводиссидентское движение также выступало с критических позиций, но главное было не в словах. Слова были лишь прикрытием революционных действий, разрушения существующего социально-политического режима. За спиной левых стояли не кроткие старцы Псково-Печерского монастыря, а мировая политическая «закулиса».

Разница между левым и правым диссидентством – это дистанция от радикальных революционеров до застенчивых реформаторов, мечтавших о золотокупольной патриархальной Руси «тишайшего» Алексея Михайловича. Мне пришлось близко соприкоснуться правохристианским диссидентством как в Горьком, так и в Москве[30], но замечу, что лучшей, хотя и враждебной книгой о нем следует считать работу советско-американского политфилософа Александра Янова «Новая русская правая» (конец 1970-х гг., США). К этой книге следует присовокупить и его статьи в различных, преимущественно американских, журналах.

Левое крыло оппозиции партийно-советской системе известно мне лучше – и по литературе, и по личному общению. Я с полной уверенностью могу утверждать, что те симпатичные молодые люди, которые представляли это движение в родном мне Горьковском университете были малой пешкой в большой политической игре. Международный характер левого диссидентства к началу XXI века стал достаточно хорошо известен, хотя первые исследования появились еще в конце 1960-х и в 1970-х гг., если говорить о нашей стране. На Западе же – гораздо раньше. Если называть имена, то в первую очередь следует вспомнить Жоржа Сименона, И.А. Ильина (последний предложил точный, хотя и осторожный термин «мировая закулиса»). В СССР особенно активно с критикой «левого» диссидентства выступали Ю.С. Иванов (первая книга в истории советской публицистики на данную тему принадлежала его перу и была названа «Осторожно, сионизм!»), Е.С. Евсеев, В.Н. Емельянов, В.Г. Бегун, Г.С. Никитина и др.

Чтобы сделать свою позицию предельно честной, и, как принято говорить, прозрачной, я должен указать на интенсивные личные контакты между мной и Евсеевым. Он приезжал в Нижний, Арзамас, Шахунью, я неоднократно останавливался у него в Москве. Нижегородцы были знакомы благодаря мне и с Никитиной, и с Емельяновым. Особо подчеркну свое общение с С.И. Королевым – психологом, философом, знатоком Востока – человеком весьма эрудированным и горячим патриотом. В далекие 1960-е гг. я знал, конечно, немногое, но и тогда по прямым наблюдениям можно сделать важные выводы.

Из этих наблюдений складывается рельефная картина, точнее – серия картин, некое подобие медленно движущегося кинофильма, но движение это, последовательность действий были выстроены строго по плану, а отнюдь не спонтанно. После первой диссидентской атаки (1953-1954 гг.) Архангельскому и его коллегам удавалось сохранить на факультете заведенный порядок и учебный режим на протяжении ряда лет – до ухода Сергея Ивановича на пенсию летом 1958 г. и его внезапной смерти осенью того же года.

Стабильность закончилась. Преподавательский коллектив факультета раскололся на придерживавшихся сложившихся традиций исторического образования стариков и относительно молодых диссидентствующих специалистов. Старые кадры уходили под напором оппонентов, почувствовавших поддержку высших партийно-советских сфер. Покинули факультет профессора В.Т. Илларионов[31] и В.П. Кустов, ряд доцентов (среди которых был и А.Е. Кожевник – первый заместитель декана ИФФ), а также старших преподавателей. Не нашли себе работы на факультете большинство учеников С.И. Архангельского и В.Т. Илларионова.

Серия ударов была направлена против возглавившего после ухода С.И. Архангельского кафедру всеобщей истории профессора Н.П. Соколова. Приемов было использовано много: «беспартийность», «отсутствие знаний по новой истории» (компетентность Соколова в области истории античности и средних веков при всем желании некоторых лиц не могла быть поставлена под сомнение). В 1964 г. противники Соколова попытались разыграть антисемитскую карту. Весной этого года, уходя с поста секретаря факультетского партбюро, В.Г. Борухович (тогда еще доцент, но будущий доктор наук и профессор) спровоцировал резкое выступление доцента Циулина о засилии евреев в советской науке и образовании.

Доцент Николай Иванович Циулин, специалист по истории Германии XIX в., отлично знавший немецкий язык, страдал серьезным психическим расстройством. Это несчастье стало следствием тяжелого семейного конфликта: в 1960-м г. он с матерью переехал из Ярославля в Горький, оставив в родном городе жену, дочь и все имущество, включая квартиру. Я не знал, да и не стремился узнать мотивы конфликты, но то, что потерю семьи он переживал очень остро, замечали многие. У ярославского доцента, как тогда говорили, «съехала крыша». И, что хуже того, она «отъезжала» все дальше и дальше от нормального положения. Вскоре после партсобрания Н.И. Циулин оказался в психиатрической клинике на улице Ульянова. Медики психическое расстройство несчастного доцента сочли неизлечимым («космический» бред). Диагноз оказался точным: хотя больной и вышел через год из психушки, но нормальным человеком так никогда и не стал. Вскоре нашедшая его смерть упокоила сметенную душу несчастного.

Однако вернемся к инциденту, случившемуся на партийном собрании в мае 1964 г. В своем отчетном докладе В.Г. Борухович рассказал заседавшим, что Циулин неоднократно оскорблял его в частных беседах как этнического еврея. Циулин ответил, что лично против Боруховича ничего не имеет, но он никогда не скрывал своей точки зрения на непропорционально большое количество евреев в сфере советской науки и культуры, как на ущемление прав русского и других народов СССР. Выступление Циулина – нервное, лишенное логики – было осуждено партсобранием.

В тот же день (или ближайшую ночь) Боруховичем была направлена «депеша» о случившемся во все возможные местные инстанции, а также Генеральному прокурору СССР. Естественно, возникло персональное дело коммуниста Циулина, а вести его должен был избранный на том же собрании новый секретарь – Е.В. Кузнецов. Подчеркну, что последний был коллегой Циулина по кафедре, находился с ним в теплых товарищеских отношениях. А брал Циулина на кафедру Н.П. Соколов… Стало быть существовал антисемитский заговор этих троих.

Замысел разрушался болезнью «главного фигуранта». Более того, санкционировать дальнейшее разворачивание «антисемитского» дела не захотели и высшие партийные сферы. Никаких осуждающих слов Н.П. Соколов в свой адрес не услышал. Кузнецова по прошествии года его секретариатства горком признал слабым и бесперспективным руководителем, но его твердость в защите прав душевнобольного и осуждение провокационного поступка Боруховича стяжали ему поддержку немалого числа людей. Среди них – университетский философ В.И. Мишин, психолог А.П. Чернов, секретарь ГК партии В.А. Смирнов и инструктор его отдела В.Г. Пивоваров.

Зато друзья и единомышленники В.Г. Боруховича поняли, что я для них чужой человек, и молва о моем антисемитизме стала с чисто еврейским упорством поддерживаться и распространяться. И вот уже почти пятьдесят лет я ношу ярлык ярого антисемита – ношу вполне незаслуженно. Я никогда не имел конфликтов с представителями любой национальности на бытовой, тем паче – производственной почве. Моими тренерами, когда я школьником и студентом и играл в шахматы, были Артур Иосифович Мурнек, выходец из рижских беженцев от фашистов, преподаватель одной из школ, а позднее – мой сверстник Артур Салмин. С последним мы сохраняли добрые отношения на долгие годы.

В разгар моих деканских трудов я согласился на просьбу чувашского профессора В.П. Денисова и взял в аспирантуру его ученика Браславского, выходца из екатеринбургской еврейской диаспоры, у которого были серьезные проблемы в Чувашском университете, и я успешно довел его до защиты. В середине 1980-х гг. я отдал Кириллу Кобрину по просьбе его отца тему и материал – любимый, бережно хранимый материал о средневековом Уэльсе, естественно, помог с защитой. Помогал и другим людям, не считаясь с их конфессиональной или политической принадлежностью, даже с их отношением ко мне. Я не сделал ни одного карающего жеста против предавших меня ни в университете, ни в Нижегородском педвузе. Пусть их судит Всевышний, если мелкие людские страстишки заслуживают его внимания.

Вернемся к середине 1960-х гг. Моя пусть пассивная, пусть в рамках норм элементарного человеческого милосердия позиция была оценена и скоро воплощена в практическую плоскость: «замечания», «выговоры», «предупреждения» от разных инстанций сыпались на мою голову по любому поводу – мне было отказано в докторском отпуске, в необходимых публикациях и т.д. В 1967 г. я был готов уехать в Чебоксары во вновь организованный Чувашский университет, и уже подал соответствующее заявление.

Вот тут и начались революционно-диссидентские события, и я, вроде бы уже затравленный, оказался востребованным – в первую очередь коллективом преподавателей и студентов факультета. Не прячась за осторожные формулировки, должен сказать, что в те месяцы 1968 г., когда учебный процесс на ИФФ был разрушен, я стал неформальным лидером той части сотрудников и, в меньшей степени, старшекурсников, которые хотели работать («учить и учиться»), а не разрушать существующую систему общественной жизни. Мое резкое заявление связано с непрекращающимися уже сорок лет инсинуациями, что Кузнецов, дескать, агент КГБ, действовал по заданию чекистов, преследовал диссидентов, «предавал» разными способами, писал доносы и др. Мой ответ прост: никто нигде никогда не найдет моих доносительских заявлений ни в архивах КГБ, ни в архивах обкома партии. Более того, я не был ни разу принят ни одним сотрудником какой-либо властной инстанции. Единственный начальник, который беседовал со мной и убеждал не соглашаться на избрание секретарем партбюро факультета, был тогдашний ректор университета И.А. Коршунов. На все его речи я отвечал, что я никогда не обманывал и не обману доверие коллег, товарищей по партии, своих учеников…

Ректору Коршунову и партийному функционеру А.Д. Белявскому удалось оттянуть мое избрание почти на полгода. Но им не удалось преодолеть мнение коллектива. Примерно в это же время в университете появился новый ректор – профессор А.Г. Угодчиков, а секретарем парткома стал мой покровитель доцент В.И. Мишин. Новое руководство ни в какой форме не привлекало меня к разбору диссидентских дел, поэтому я не знал тогда, не узнавал позднее и не знаю сейчас диссидентских вожаков университета, тем более города Горький в целом. Мои функции ограничивались пределами факультета. И я горд до сих пор тем, что не провалил эту работу со многими сотнями людей. Чтобы читателям был лучше понятен объем проделанной работы, скажу, что за два года (1968-1969 гг.) я участвовал более чем в ста студенческих собраниях, включая собрания учебных комсомольских групп, а также, профбюро и пр. Пришлось научиться индивидуальной работе – беседовать, давать советы, оказывать помощь конкретным людям.

В 1971 г., когда меня выбрали деканом, удалось уменьшить участие в заседаниях, но прием студентов я сделал своим основным принципом, и принимал еженедельно по 40-50 человек, причем в большинстве случаев – с конкретным результатом.

Что касается высших партийных структур и работавших по диссидентской тематике сотрудников КГБ, то на контакт с ними шли сами диссиденты, пытаясь очернить тех, кто им противодействовал. По одной из жалоб в обком партии, поступившей весной 1969 г., разбиралось мое персональное дело[32]. Суть доноса была такова: Кузнецов – тайный монархист, так как говорил студентам, что самый счастливый год России – 1914 (очевидно, речь должна была идти о 1913-м, юбилее трехсотлетия царствующего дома Романовых), а кроме того – антисемит («нежно оберегал преступного Циулина») и т.п. В других «сигналах» речь шла о моей близости к славянофилам и отрицании таких культовых фигур советской научной парадигмы, как Радищев, Чернышевский и даже Максим Горький. Кроме того, сообщалось, что я хвалил царскую армию, ругал Н.С. Хрущева за его военную и иные реформы. Были обвинения и постоянные: горький пьяница и даже сексуальный развратник…

Но главное, конечно, в политических обвинениях. И мне хочется сказать, что, вольно или нет, доморощенный круг диссидентов раскрыл свою сущность, продемонстрировал свои главные, итоговые цели. В корявых строках писем молодых диссидентов проскальзывает заговорщицкий замысел их наставников и всей «мировой закулисы»: ненависть к русскому народу как носителю великой имперско-православной мессианской идеи, отрицание окружавших нас социально-политических порядков. Главный идеолог истфиловских диссидентов, будущий профессор Саратовского университета В.В. Пугачев, любил порассуждать о программах – минимум и максимум.

Минимум – это любыми, даже самыми мелочными, обманными средствами дезорганизовать те социальные структуры, в составе которых им довелось жить и работать. Максимум – уничтожить Советский Союз как исторического преемника великой Российской империи. Студенты из числа диссидентствующих часто задавали мне вопрос, почему к ним не присоединяется Н.П. Соколов и, так сказать, своим плечом не подпирает левых диссидентов. Позиция Соколова мне была хорошо известна: при всех своих недостатках существующий режим гарантирует мир, порядок и возможность жить. «Dura lex, sed lex», - говаривал мудрый старик. А новые революционеры стремились ввергнуть многострадальный народ в новую пучину бедствий…

Сейчас, по прошествии четырех десятилетий, мне все более становится ясно, как был прав мой мудрый наставник. В 1990-х гг. победоносная диссидентская демократия нанесла русским людям, да и другим этническим группам российского населения ущерб, вполне сопоставимый с потерями нашей страны в годы Второй мировой войны.

В 1968-1969 гг. первая диссидентская революция потерпела неудачу: большинство населения еще сохраняло веру в социализм, были привержены патриотических идеалов. Громадную роль сыграла в те годы позиция людей старшего поколения, «последних из могикан» русской интеллигенции. Можно сказать и по-другому: последним благим делом старой русской интеллигенции для любимого «простого» русского народа было активное противодействие наступающему диссидентству. Через десять-пятнадцать лет из жизни ушли последние патриоты еще дореволюционной закалки, а политически незрелая интеллигентская молодежь поддалась стихии личных интересов, симпатий и надежд.

Несколько лет назад, вспоминая мои беседы с Соколовым и другими людьми, я сказал на большом собрании аспирантов и преподавателей Волго-Вятской академии государственной службы: «Вы превзошли самые худшие наши ожидания…». Я готов подписаться под этими словами и сейчас, хотя и не без горького сожаления.

Для объективности следует сказать, что предпосылки будущих революционных побед можно было обнаружить в различных фактах общественной жизни уже в конце 1960-х – 1970-х годах. Прежде всего, в порядке общения с партсотрудниками различных уровней я не обнаружил ни одного убежденного защитника интересов Отечества, твердого и бескорыстного защитника: были усердные исполнители, были хитрые приспособленцы, были откровенно слабые люди маргинального типа. Эта тенденция «обмещанивания» партийного, да и советского актива только усиливалась в 1970-1980-х гг., что привело революционным перестроечным событиям.

В известной степени прав был известный генерал А. Лебедь, когда утверждал, что из 18 миллионов членов партии не нашлось ни одного убежденного коммуниста, который бы вышел с оружием в руках на улицу и попытался защитить свою партию-«кормилицу» в конце 1980-х. Были, правда, случаи самоубийств, в том числе и в нашем городе, но их редкие вкрапления в сюжетную канву лишь подтверждают сентенцию лихого генерала. Не было единства и в «органах»: мне знакомы люди патриотической закваски среди сотрудников КГБ, но были люди и другие, делавшие многое, дабы помочь диссидентам… Впрочем, последних в спецслужбах было, конечно, меньшинство.

Как бы то ни было, хочется подчеркнуть, что правоохранительные органы вели себя достаточно честно и были способны выполнять свои функции вплоть до развала страны, но противостоять нарастающему негативу в верхних эшелонах властной иерархии они не могли. Часто забывают, что теневая экономика, присвоение общественной собственности (завершившееся печально известной приватизацией) развивались в рамках режима Л.И. Брежнева, неверно называемого «застоем». О каком застое может идти речь при существовании огромных стяжательских возможностей для личного обогащения за счет общественного имущества?! Чего стоит усиление изоляции верхушки партийных органов от основной части населения в то время, когда усиление диалога партии и народа стало вопросом выживания!

Закончу примером. Когда сотрудниками истфака писалась история Горьковской железной дороги, был обнаружен следующий факт: директор ГАЗ и железнодорожный начальник (генерал!) премировали друг друга по нескольку раз в год многими тысячами рублей. Директор поощрял начальника за то, что он вовремя подал железнодорожные платформы под погрузку автомобилей, а его визави щедро платил директору за своевременную загрузку таковых на платформы.

Но хватит о грустном… Вернемся к нашим делам. С 1968 по 1971 гг. я работал секретарем партбюро, а затем более десяти лет (1971-1981 гг.) – деканом историко-филологического факультета. Работал успешно, чему способствовало и то, что многие вдохновители диссидентства по разному, но в целом вполне благополучно покидали факультет. Уже к 1970 году факультетский коллектив контролировался. Был восстановлен учебный процесс по всем нормативам. Конечно, я не был одинок в своих устемлениях: я трудился в значительной группе людей как старшего поколения, так и молодежи. Я старался делать то, что от меня зависело для достижения успеха, то же делали и остальные – и успех приходил.

В первую очередь были оптимизированы режим и расписание учебного процесса. Учебный день стал начинаться на час раньше, были ликвидированы мелкие перерывы: занятия стали проводиться полтора часа подряд на дневном отделении, 80 минут – на вечернем. Таким образом удалось выкроить время на обеденный перерыв. Стал строго соблюдаться семестровый регламент занятий. Чтобы разгрузить летний пик работы, курсовые работы у историков II – IV курсов стали приниматься и защищаться зимой. Были привлечены новые специалисты для ведения таких курсов, как археология (Т.В. Гусева), этнография (Ф.В. Васильев), историческая география (В.И. Золотов), древнерусский язык и палеография (В.Н. Русинов), всемирная история изобразительного искусства (В.А. Филиппов). Были поставлены курсы по методике социологического исследования, теории вероятности и др.

Были по моей инициативе апробированы некоторые методические приемы, которые позволили улучшить преподавание исторических дисциплин. На факультете стал действовать принцип, получивший название «монотонный алгоритм». Его суть состояла в том, чтобы на всех курсах, во всех семестрах количество учебных часов было одинаковым (или почти одинаковым). Все студенты (с 1-го по 5-й курс) должны были в зимнюю сессию сдавать одинаковое количество (не более 4-х) зачетов и одинаковое количество (не более 4-х, а для первого курса – не более 3-х) экзаменов. Нужно учитывать, что в летнюю сессию студенты сдавали кроме профильных исторических еще и общеуниверситетские дисциплины (военная подготовка, медицина…). Цель такого регулирования состояла в том, чтобы выработать у студентов устойчивую привычку к учебной работе, в идеале – добиться автоматизма.

Еще один принцип работы факультета в период моего деканства новшеством не являлся, но развивал идеи, предложенные в первые годы советской власти А.С. Макаренко: все контрольные мероприятия (проверка посещаемости, распределение стипендии и мест в общежитиях…) передавались в ведение студенческого самоуправления. Поощрялись и те, кто работал в стройотрядах и пионерских лагерях – они могли сдавать сессию в конце апреля – начале мая. Обычно ИФФ имел 2-3 стройотряда, один из которых постоянно работал на БАМе. Студенты отправлялись вожатыми в знаменитые «Артек», «Орленок» и т.д.

Экспедиционная (прежде всего археологическая) работа велась из нескольких опорных баз: в Крыму – поочередно – Керчь, Севастополь, Евпатория; на Северном Кавказе – восточная часть Краснодарского края, включая Красную Поляну. Работа заключалась в исследовании археологических памятников преимущественно бронзового века, а также дольменов. Кавказской группой студентов-археологов в течение ряда лет руководил старший научный сотрудник института археологии АН СССР В.И. Марковин[33].

К середине 1970-х гг. ИФФ стал едва ли не лучшим факультетом университета. Четыре раза в течение 1970-х коллектив ИФФ становился первым в соцсоревновании факультетских коллективов и еще один раз поделил первое-второе места. За десять лет мы ни разу не опускались ниже третьей позиции. Я ссылаюсь на этот, забытый ныне феномен социалистического бытия, поскольку сумма показателей, оцениваемых при определении результатов соцсоревнования, охватывала все стороны деятельности коллектива: научную работу, включая публикации, успеваемость студентов, работу с населением и т.д. – все это давало объективные результаты, к тому же сопоставимые, за некоторыми исключениями.

Но были и другие, тоже объективные, показатели, характеризующие алгоритм факультетского бытия. Конкретные детали проведенных мероприятий уже приводились в моей работе «Я люблю мой истфак…»[34]. Сейчас несколько слов о главном. Во-первых, были открыты путем раздела двух больших и аморфных кафедр «истории СССР» и «всеобщей истории» были открыты четыре кафедры: две специализированные по периодам кафедры по отечественной истории, а также кафедра новой и новейшей истории и кафедра истории древнего мира и средних веков.

Я, формально перейдя в 1976 г. на кафедру истории России (IX-XIX вв.), продолжал читать курсы по всемирной истории, руководить студентами и аспирантами в их научной работе. Нагрузка была более чем двойная, но дополнительных денег в какой-либо форме я не просил. Впервые в университете нашего города мною были прочитаны такие курсы, как «древняя история славян и русов», «христианское сектантство», «генезис капитализма в Европе», «свободомыслие и атеизм в истории средневековой Европы», «история Африки южнее Сахары: средние века и новое время» и др.

Учебный процесс был обогащен и созданием этнографического (заведующий – Ф.В. Васильев) и археологического (заведующая – Т.В. Гусева) музеев, Городецкой археологической экспедиции (руководитель – Т.В. Гусева) и экспедиции по поиску рукописных и старопечатных книг (руководитель – В.Н. Русинов). Также были созданы лаборатория и кабинет для работы с микрофильмами (заведующая – Т.А. Садчикова), лингафонный кабинет (заведующий – М.П. Шустов), специализированная аудитория для чтения курса по истории изобразительного искусства (М.П. Шустов[35]). Все эти подразделения к настоящему времени ликвидированы.

Также были реконструированы холл и аудитории третьего этажа факультетского здания. Признаком высокого уровня методической работы на факультете стал всероссийский семинар по совершенствованию преподавания всеобщей истории (весна 1980 г.). Семинар получил высокую оценку в министерстве образования РСФСР, что подтвердило тот факт, что по большинству учебных и научных показателей ИФФ ГГУ шел впереди периферийных учебных корпораций исторического профиля. Не так далеко мы отставили от московских педвузов и ЛГУ…

Но успехи коллектива факультета диссонировали со все более настойчиво себя проявлявшим негативом в ВУЗовской работе и жизни. Крохотная капелька в социальном океане многомиллионной страны была обречена. Близились роковые 1980-е…

Глава 9

Дата добавления: 2015-12-07