Н1Ш Щ И |Ц Щ Mi,К 28 страница

— А почему бы не побороться? — ответил он, — тут в
одном варианте не все так просто.

— Есть шанс?

— Практически нет, но Шорт должен делать самые
точные ходы. Проверим их анализ.

Радость всколыхнула меня. Я обнял тренера и помчал­ся к себе побриться и принять душ. И наш шахматист с удивлением встретил меня — оживленного и улыбавшего­ся. Предчувствие зарождалось во мне!

И мы действительно смеялись по пути в зал. Я ответил тогда Карпову на его вопрос:

— Вы поели хоть что-нибудь? — что объявил голодов­
ку по причине его плохой игры, а он в ответ на это назвал
меня «демократом» и представителем той депутатской
группы, к которой я присоединился в знак протеста про­
тив реформ. Но Шорту, с которым в этот момент мы встре­
тились на лестнице, вряд ли известны наши депутатские
проблемы, и он расшифровал наше веселое настроение
только как отношение к отложенной позиции, которую они
(группа Шорта), вероятно, проанализировали недостаточ­
но. Не случайно он подолгу задумывался над первыми
своими ходами, проверяя домашний анализ, и в результа­
те попал в сильнейший цейтнот. А Карпов уверенно и
быстро делал свои ходы, и ни тени сомнения никто не
видел в его лице и в каждом его жесте. Он знает, как вести
себя в этой ситуации, как и во всех других!

* * *

Всегда, когда думаю о великих, итогом таких разду­мий для меня становится индивидуальная, касающаяся конкретного индивидуума «формула победы». Сейчас, в дни этого матча, она представляется мне более сложной. Потому так сложно стать чемпионом мира по шахматам, а потом оставаться им, удерживать это звание, отбиваясь от осаждающих конкурентов, лечить раны и снова готовить­ся к новому всегда жестокому бою. А других на этом уров­не не бывает.

Итак, чемпион — это и талант, и здоровье, и личность, и образ жизни. Только наличие этих четырех слагаемых может обеспечить самую большую победу! Все это должен собрать Анатолий Карпов в одно целое, чтобы вновь стать чемпионом мира, сделать историю!

А когда-то для победы ему хватало одного таланта. Затем поддерживала этот талант взрослеющая и правиль­но развивающаяся личность. В последние годы он взялся за свое здоровье. А сейчас пришло время обеспечить и четвертое слагаемое — образ жизни. Хватит ли его на это?

апреля

Физически он восстановился, но го­тов ли во всем остальном? Не пора ли подумать о тайм-ауте, но он — един­ственный в этом матче и припасти его необходимо на более позднее время. Да и нет повода — все же идет хорошо! — так прореагировали на мой намек и

сам Карпов и его постоянный тренер. И в ответ я сразу, чтобы не передать им свое чувство тревоги, взял, так сказать, свои слова обратно.

— Согласен, — сказал я тогда, — просто хотел узнать ваше мнение.

Сейчас, когда я готовлю этот материал (а это конец мая), я понимаю, что чувство тревоги возникло тогда по объективным причинам. Шахматист в тот день не был как психофизиологическая система готов к новой сверхнаг­рузке. Он не отошел от последней партии, длившейся два дня и одну ночь, и тех двух максимальных переживаний, обрушившихся на него одно за другим.

Я видел уже с утра, что он непривычно инертен — не реагирует на шутки, отказался от еды и ограничился чашкой кофе, но счел (в этом моя вина) данные призна­ки недостаточными для серьезного беспокойства. Тайм-аут было брать уже поздно, и единственное, что еще можно было сделать, это расшевелить его, пойти по­гулять, пошутить и посмеяться. Но предстоял черный

Проклятие профессии

Поражение

цвет, и тренеры с пачками книг в руках уже стояли на пороге.

...И вот наш сеанс, и он почти сразу засыпает, при­чем засыпает глубоким сном, засыпает, хотя хорошо спал ночью. Вот в этот момент чувство тревоги загово­рило во мне во весь голос. Быстро оцениваю ситуацию и принимаю решение: «Не сейчас! Пусть поспит и пусть понравится ему его состояние после сеанса*. Мы все ус­пеем. Он за секунду все поймет и возьмет все нужное.

Мы идем в зал, и я еле успеваю за ним. Он несется вперед! Но у самого входа я останавливаю его. Он удив­ленно смотрит на меня, и в этот момент я говорю:

— Анатолий Евгеньевич, полностью собраться!

Он продолжал смотреть на меня и будто вспомнил о чем-то, оценивая сказанное мной, и тут же что-то измени­лось в его глазах, пробежала какая-то тень, и, глядя мне в глаза, он отрывисто произнес:

-Да!

И, чуть замедлив шаг, пошел по длинному коридору к сцене, забыв на этот раз обернуться и попрощаться со

мной взглядом.

* * *

Снова пустой зал. Только трое в первом ряду — жена Шорта (сегодня она села рядом со мной), его мама и я.

Двадцатидолларовая цена билетов отпугивает испан­цев. Но (вспоминаю я) ведь вчера, когда было всего лишь доигрывание (и доигрывание должно было быть коротким, — так все думали), зал был заполнен не ме­нее, чем наполовину, и все теснились в первых рядах, чтобы лучше видеть момент сдачи партии Анатолием Карповым, лучше видеть... чужую кровь.

Когда же изменится человек? Выполнит ли он когда-нибудь свой главный долг на земле — усовершенствует ли свою личность, станет ли... человеком?

Снова бесконечная ночь в программе нашей жизни и моей работы. Ему не уснуть, это очевидно мне. Идет рабо­та его мозга, и в тиши ночи я будто слышу ее.

А теперь слышу его голос:

— Сначала нашел за них выигрыш, а потом за нас
ничью.

— Анатолий Евгеньевич, тогда лучше посмотрим, что­
бы не думать.

— Да, так будет лучше.

Три часа пятьдесят минут. Мы садимся за стол друг против друга. Он быстро расставляет отложенную пози­цию, делает ходы и комментирует. Я слушаю, иногда пред­лагаю свой ход и всегда не тот. Но он не критикует меня, а спокойно показывает опровержение. Говорит:

— Как же мы не видели «король d6»? Какой страш­
ный ход! Кажется, нет спасения.

А я думаю о другом: снова такой же день впереди, сно­ва надеяться на помощь Всевышнего, но захочет ли он по­мочь нам опять? Мне кажется сейчас, что мы не все сдела­ли, что могли, а что сделали — сделали не лучшим обра­зом, и боюсь, что не заслужили на этот раз его поддержки.

Он молчит, его концентрация на позиции предельна. Вид жуткий, я даже стараюсь не смотреть на его лицо. И вот я слышу (на часах — четыре тридцать):

— Все-таки спасаемся, но единственными ходами.

— Вы меня бросаете то в жар, то в холод.

— Такова трагедия анализа, — отвечает он, не отры­
вая глаз от доски.

— Анатолий Евгеньевич, один важный момент. Доиг­
рывание будет после следующей партии. Но если во время
этой партии часть мозга будет занята отложенной позици­
ей, то лучше взять тайм-аут.

— Нет, надо играть.

— Но можно испортить себе партию белым цветом.

— Вот и надо завтра прибить его белыми!

...Снова та же картина: он в постели, а я — в кресле. Выключаю свет и включаю музыку. Тишина. Лишь изред­ка он прерывает ее тяжелыми вздохами. И снова я слышу его голос:

— Он (о противнике мы всегда говорим «он», не назы­
ваем лишний раз его фамилии) во время партии обычно
заказывает минеральную воду, но иногда — кофе с моло-

Проклятие профессии

Поражение

ком. По-моему, он заказывает кофе, когда ему не нравит­ся его позиция. Последите, пожалуйста.

— Хорошо, сегодня же буду следить.

Снова тишина и снова, минут через пять, его голос:

— Задерните, пожалуйста, поплотнее штору, чтобы
совсем не проникал свет.

Я подхожу к окну и почему-то захотелось посмотреть туда, в тот совсем другой мир. Я отодвинул штору и остолбе­нел. В окне напротив (окна наших номеров выходят в ма­ленький двор точно друг против друга) хорошо была видна фигура... Найджела Шорта. Он стоял, скрестив руки на гру­ди, и смотрел в наше окно. Он видел, конечно, как у нас то появлялся, то исчезал свет, и все хороню понимал.

— Они тоже не спят! — не скрывая радости, сказал я.

— Тоже дрочат!

И мы рассмеялись. Но он сразу же прервал смех и сказал:

— Шахматы — страшная вещь.

— А Беккер говорил мне: «Теннис — страшная вещь».

— Да? — спросил он и через секунду добавил:

— Все страшно, если хочешь выиграть.

Было пять двадцать, когда я вышел в ярко освещен­ный коридор. И последнее, о чем подумал, падая в по­стель: «Впереди два кошмарных дня, завтра — партия в таком состоянии, послезавтра — доигрывание почти без­надежной позиции. Хотя бы просто выдержать!»

Барабанный стук в дверь соседнего номера поднима­ет меня из кресла, и я выскакиваю в коридор. И сразу все понимаю. У номера шефа стоит главный судья Кар-лос Фалькон.

Я приглашаю его к себе. Я крайне внимателен к нему и благодарю за визит. Да, я все понял. Господин Шорт берет тайм-аут. Пожалуйста, я готов расписаться вместо господина Карпова. Один бланк остается мне, другой он уносит с собой.

Изучаю бланк, и снова стук в дверь — теперь в мою. Произношу нечто нелитературное, но это... Анатолий Карпов.

— Ко мне стучали, что случилось?

— Тайм-аут! — кричу я, и мы смеемся.
Вместе изучаем бланк, и я говорю:

— Видите, они заявили о тайм-ауте в десять двадцать
девять, то есть за минуту до истечения срока.

— Значит, ждали тайм-аута от нас?

— Конечно.

— Дураки!

— Но мы тоже дураки! — отвечаю ему.

— Почему? — и лицо его напряглось.

— Два старых дурака! Вместо того, чтобы настраи­
ваться вчера, радовались как дети.

— Нет, я был настроен! — твердо заявляет он, — я
потом «уснул», когда получил хорошую позицию.

— Я это и имел в виду. Мы настроились по инерции,
просто — на соревновательную партию, но не на шесть
часов жесткой борьбы, и потому настрой быстро кончил­
ся. Мы забыли, что завтра партия, и не думали о ней.

Он обдумывает мои слова, не спешит с ответом. Потом говорит:

— Может быть.

— Так что пока мы не отработали тот аванс, — и гла­
зами я показываю на небо.

— Да, вероятно, так.

И уже в дверях остановился и сказал:

— Значит, они не нашли выигрыш.

— Думаю, есть и другая причина — он сдох.

— Да, похоже на это. Выглядит он очень плохо.

— Ну что, спать? — спрашиваю я.

— Нет, уже не хочется.

Каждые два часа захожу к нему, и та же картина передо мной — три склоненные головы. Ставлю на стол чай. Он говорит мне:

— Кажется, нет ничьей.

— Завтра вмажете ему, и это уже не будет иметь значе­
ния, — отвечаю я.

Ставлю поднос ближе к нему.

Проклятие профессии

Поражение

— Чай обязательно, — говорю на прощание.

— Да-да, — не отрывая глаз от доски, отвечает он.

* * *

Наконец-то я вышел в город, не на регламентирован­ную прогулку-беседу, а просто пройтись, посмотреть по сторонам.

— Дайте хоть поозираться по сторонам, — говорил
Корчной сразу после отъезда со сбора его жены, которая
весьма строго и круглосуточно оберегала его от нежела­
тельных для него знакомств.

Такое же чувство и у меня сейчас, когда я вышел из отеля и пошел подальше от него, куда глаза глядят.

На Западе будто попадаешь в иное измерение чело­веческого общения, в мир улыбок и добрых глаз. Лично для меня это самое ценное. В таком психологическом климате я оживаю и наполняюсь энергией, доброй, есте­ственно.

Но пожив здесь месяцами, я уловил и другую черту этих людей, и она, признаться, так и не стала для меня чем-то привычным. Люди, выросшие на Западе, практи­чески не прибегают к помощи слов, чтобы выразить свои чувства. И не ждут таких слов от других. Остаются глаза, и в них можно найти все то, что те непроизнесенные слова может заменить. Но секрет в том, что это надо понять и привыкнуть к этому. Иначе этот западный мир будет ка­заться холодным и безразличным к тебе. И ты можешь здесь не выдержать.

— Не надо «спасибо», — сказал мне уже в первый день
президент клуба, куда я приехал работать. И он продол­
жил:

— Ваши глаза сказали больше!

Я поверил ему, и это очень помогло мне быстрее адап­тироваться к той жизни и к тем людям. И еще многому научился я там. Например, научился приветствовать че­ловека. И, надеюсь, навсегда отучился небрежно кивать человеку или коротко бросить привычные у нас: «При­вет» или «Здрасьте».

Приветствие — это ритуал! И уже за несколько мет­ров ты ощущаешь устремленный только на тебя взгляд твоего знакомого и тепло в этих глазах. И мягкое не­спешное пожатие его руки. Однажды я выписал замеча­тельную фразу об актере Кларке Гейбле: «Когда он по-ясимает вам руку, его глаза говорят о многом». «Нет, — сделал я там свое открытие, — не со зрительным анали­затором связаны своими нервами глаза человека, а с сердцем!»

И я, теперь вооруженный этой теорией, изучаю глаза людей, знакомых и незнакомых мне, и многое диагности­рую, например, настроение человека, количество энер­гии, уровень концентрации, волевой тонус, а еще — такую мелочь как отношение к себе.

Глаза Анатолия Карпова я изучаю тоже и нередко нахожу в них все то, в чем нуждается человек, и я — в том числе. Он, как и люди Запада, не очень доверяет словам и сам не балует ими своих близких.

Я понимаю наших тренеров, незнакомых с вышеупо­мянутой теорией и не изучающих внимательно глаза дру­гих, когда слышу от них:

— Что ему, трудно доброе слово сказать?

— Значит, трудно, — готов оправдать я его на своем
двадцать третьем году работы с человеком.

И тут же захотелось более глобально подойти к этой проблеме. «А не кажется ли тебе, — спросил я себя, — что таких людей в последнее время и у нас становится все больше, и не проблема ли это всей будущей жизни человечества, и, в связи с этим, не пора ли уже сегодня с самого раннего детства приучать людей не ждать от других слов благодарности, тепла и даже любви, и с материнской колыбели учить их искать эти совершенно необходимые для собственного выживания атрибуты че­ловеческого общения в основном в глазах людей, и не только тех, с кем человек связан учебой и работой, но и судьбой, — в глазах матери, брата, любимой девушки, жены и собственных детей?»

Грустная перспектива, но боюсь, что она близка.

Проклятие профессии

Поражение

Возвращаюсь в отель и сразу вспоминаю тех, с кем встречусь там. Что найду я в глазах Анатолия Карпова? В жар или холод в очередной раз бросит он меня?

А что приготовил в своем ответном взгляде наш стар­ший тренер, помимо уже привычной мне настороженно­сти? Он, в отличие от шефа, чаще бросает меня своими репликами в холод, но боюсь, что во многом прав этот сложный, но честный человек. И сегодня, когда на не­сколько минут мы остались вдвоем, он успел отправить меня в легкий нокдаун, сказав о последней партии:

— Он забыл пятый ход в приготовленном варианте! Как можно забыть пятый ход? Что-то происходит ненор­мальное. Так плохо он никогда не играл. В середине партии опять все испортил, перестал соображать.

Эта фраза тренера и сейчас, когда я прилег отклю­читься, не дает мне этой возможности. У меня появи­лось чувство, что я неверно диагностирую все то, что происходит с шахматистом. Что-то мешает мне и меша­ет постоянно. Я даже не допускал мысли, что он, напри­мер, подойдет к началу партии ненастроенным, и пото­му был занят одной проблемой — восстановить его со­стояние, полагая, что уж остальное Карпов проделает как в свои лучшие годы. А разве мог я допустить в сво­ей оценке шахматной личности Карпова, что он спосо­бен перепутать ходы в дебюте и не запомнить всего лишь пятый ход дебютного варианта? А его регулярные цейт-ноты и длительные раздумья над очевидными ходами?

Я обдумывал сейчас все это и все ближе подходил к разгадке происходящего со мной. Оказывается, я все это время, все полтора года нашей работы находился под своеобразным гипнозом его имени! Вот в чем дело! Ма­гия титула! И на меня она действовала и достаточно сильно! Внутри меня всегда жила одна мысль: уж Кар­пов-то соберется! Уж Карпов-то выиграет у кого угодно, если захочет! Уж Карпов-то...

И только сейчас я понял, куда я приехал, и сколь трудна задача, стоящая передо мной!

Ни слова не было сказано мне сейчас. Мы только обме­нялись с ним взглядом, и в его глазах я нашел ответ на свой непроизнесенный вопрос.

— Да? — спросили мои глаза.

— Нет, — просигналил мне мгновенно опущенный
вниз, на доску, его взгляд.

И я сразу вышел, и сейчас стоял в своем номере и обдумывал. В чем был виноват я, начиная с первого дня пребывания здесь? Не моя ли абсолютная уверенность в окончательном успехе зарядила излишним максимализ­мом самого шахматиста, и он превысил норму требований к самому себе и не был достаточно осторожен?

В последней партии он и из зала выглядел не таким, как всегда. Его позиция ухудшалась, а он внешне был безразличен к этому.

— Так брал бы на «f3» и делал бы ничью! — сказал
ему Подгаец после партии.

— Какая ничья? — ответил он ему, — я играл на
выигрыш!

Да, продолжать играть на выигрыш в худшей по­зиции — это уже не максимализм, а сверхмаксимализм! А пожалуй, это должно быть интересно для шахматной науки, которой не существует, хотя отряд кандидатов шахматных педагогических наук укомплектован на мно­го лет вперед. А интересно то, что в состоянии настроя на обязательную победу шахматист не был способен объективно оценить позиции! Даже такой шахматист, как Карпов!

«Ну, хватит о других, — тут же услышал я голос кого-то из своих судей, — а ты-то где был? Ведь за со­стояние отвечаешь ты! Ты же прозевал возможность от­регулировать его состояние! И спохватился лишь во вре­мя сеанса, когда перед самым началом партии он вдруг заснул безмятежным сном, хотя не должен был заснуть. Но он был тогда расслаблен и опустошен эмоционально,

Проклятие профессии

Поражение

и, к тому же, не мобилизован на бой, и организм в этот момент взял свое.

Потом, после твоего призыва "собраться" он спохва­тился и проделал необходимую мобилизационную работу, но не успел зарядить себя полностью, и на третьем часу игры незаряженная воля ослабла».

Мы оба после спасенной партии как новички в тумане радости проглядели опасность и не были готовы к ее отра­жению. Лично я думал тогда только о решении одной за­дачи. «Лишь бы хорошо поспал!» — мечтал я той ночью. И он отлично спал, и это успокоило и окончательно обезо­ружило меня.

...Телефонный звонок прервал мои размышления.

— Как Вы насчет обеда? — узнал я голос своего кол­
леги-максималиста.

— Готов, — ответил я.

— Спускаемся через пятнадцать минут».

— Как дела?

—...Так же.

У меня есть пятнадцать минут, и я бы хотел закончить этот самосуд и попытаться хотя бы частично оправдать себя.

Итак, продолжим. Мы прервались, когда я обвинил себя во многих грехах, и они были, хотя кое-что я успел сделать. Успел поставить точный диагноз его неготовнос­ти к бою и успел сказать те два слова:

— Полностью собраться! — Быть может, они сыграли
свою положительную роль, и в первые три часа партии он
действительно был собран и переиграл соперника черными.

Но, конечно, прозвучи эти слова раньше, например, перед началом сеанса, и задача могла бы быть полностью решенной. Он наверняка бы не уснул, а использовал это время для полной концентрации на всю партию. И не было бы сегодня того, что мы имеем. А могло быть еще хуже, не помоги нам Шорт своим тайм-аутом. Спасибо ему!

Интересно (я часто был свидетелем этого), как чемпи­он безошибочно чувствует соревновательную ситуацию.

— Не брать тайм-аут! — каждый раз слышал я эти
слова от Карпова в ответ на мои предложения подумать об

этом. И он не объяснял, почему. Нет и все!

И последнее. Именно здесь я ищу оправдание себе. Нельзя, никак было нельзя даже предположить, что чело­век с опытом таких побед мог полностью разоружиться после всего лишь одной спасенной партии, да еще — в самом начале матча!

А может быть, все-таки прав наш тренер? Анатолий Карпов на самом деле не похож на самого себя, стал дру­гим, и не знает, как помочь самому себе и стать прежним.

Только началась ночь этого дня, а я уже свободен. Возвращаюсь в свой но­мер почти счастливым — наш человек уснул сразу, на седьмой—восьмой ми­нуте сеанса. Уснул крепко, я уже на­учился это определять.

Появилось желание одеть на партию все лучшее. Неужели мое натренированное подсознание уловило в ауре спящего отеля пока глубоко скрытые при­знаки наступавшего скоро удачного для нас дня? Интерес­но бы все-таки знать, по каким бессознательным каналам поступает эта нематериальная информация и от кого кон­кретно? Я стал вспоминать тех, кто живет здесь, вместе с нами, и тех, с кем я общался в течение того, ушедшего дня. Прежде всего, это наши Юсупов и Дворецкий. «Но нет, — сразу отверг я эти кандидатуры, — вряд ли от них может идти в наш адрес какой-либо позитив». С первого дня они держатся демонстративно, независимо, не идут на общение, а только кивают в знак приветствия, не замед­ляя при этом своего шага. Признаюсь, меня это в первые дни держало в некотором напряжении и даже мешало ра­ботать. Я рассчитывал совсем на другое — что здесь, за рубежом, мы, наоборот, поддержим друг друга. Но нет, так нет. И я сделал то, что делаю всегда: исключил этих людей из сферы своих интересов и порой даже не замечал их в общем зале ресторана.

Вспомнил еще одного соотечественника, Салова, даже не пытавшегося скрыть негативного отношения к Карпову

Проклятие профессии

Поражение

и ко всей нашей группе. От него тоже нельзя ждать того, что есть сейчас во мне.

Здесь же — масса журналистов, и все они — иностран­цы. Болеют против нас, хотя отношения у нас самые ми­лые. Но тоже — не они!

А не Любомир ли Любоевич (с ним последним беседо­вал я вчера вечером) дал часть своей доброй энергии, и она зародила надежду на удачу? Если это так, значит даже одного человека со знаком «плюс» может быть достаточно для добра и надежды, для того, чтобы забыть всех других.

Он сказал:

— Вы выиграли психологическое сражение. Все жда­ли тайм-аута от вас. Ясно было, что играть партию, имея в голове плохую отложенную, — это безумие. Очень ин­тересно. Они ждали до последней минуты. Очень инте­ресно.

Да, вполне возможно, что это был он. И не слова сыг­рали главную роль в том, что случилось, а сам факт пси­хологической поддержки этого не рядового в мире шах­мат человека.

Всегда в ответственных турнирах, особенно за рубе­жом, выделяешь таких людей и сами глаза разыскива­ют их в толпе. Так нужна их ответная улыбка, и дружес­кий приветственный жест, и теплый взгляд. Иногда — как воздух!

Совсем не хочу спать и продолжаю... делить шкуру не­убитого медведя. Еще Корчной упрекал меня в привязанно­сти к этой плохой привычке. Но пока я не избавился от нее.

Итак» если сегодня будет победа (как нужна она нам!), то это 3:1, и тяжелое доигрывание, предстоящее на следу­ющий день, будет проходить на благоприятном фоне и вполне возможно, что наш шахматист вновь совершит подвиг и спасет позицию.

Но есть одно «но». Карпов опасается, что «они» (ясно кто) заслали позицию на компьютер в Лондон, и там най­дут решение, недоступное человеку. Для этого, по мнению Карпова, и был взят тайм-аут.

Но в этом я не могу согласиться с ним. Убежден, что Шорт и его помощники взяли тайм-аут не потому, что не успевали связаться с компьютером. Ведь доигрывание пред­стояло не сегодня, и не о доигрывании думали они. Сегодня предстояло играть партию, к тому же — черным цветом, и они боялись за нее, боялись, что у Шорта не хватит сил.

Все верно, сейчас наш сорокалетний шахматист пре­восходит физически своего молодого соперника. Не зря мы уже больше года бегаем кроссы, и только на сборе в Марокко пробежали целый марафон. И когда я подсчитал весь километраж и получилась сумма в сорок два кило­метра, Карпов сказал:

— С ума сойти можно! — Никакая работа не пропадает
зря! Это было известно давно, но теперь непосредственно
коснулось и нас.

Думаю, что пора изменить правила и отменить отло­женные партии вообще. Только два человека должны не­посредственно за доской выяснять, кто из них сильнее, а не их живые и неживые помощники. И пусть отдельные партии будут продолжаться по восемь, десять и двенад­цать часов. Что ж, придется шахматистам стать настоя­щими атлетами. Шахматы должны быть спортом, а по сути давно спортом и стали* Но не игрой. И не искусст­вом, — считает Карпов.

— Все сейчас играют плохо и цельных партий почти не
стало, — так сказал он в одной из наших бесед.

Спал совсем мало, но проснулся бодрым и сразу заспе­шил. То же чувство было во мне, но сейчас я даже не вспомнил о Любомире Любоевиче, еще пять часов назад признанного мной моим помощником. Сейчас, после сна, на свежую голову я сразу понял, где мне искать того, от кого заразился я новой энергией и надеждой. Искать надо через стенку, в соседнем номере, а имя этого человека — Анатолий Карпов. Это он, отказавшись от тайм-аута, в очередной раз проявил мужество и создал вокруг себя нужную нам всем ауру веры в себя, и я впитал часть ее.

14 Р. Загайнов

¹

Проклятие профессии

Поражение

Свое знаменитое мужество он проявил в Вагио, когда после трех поражений выиграл решающую партию. Так было и в его претендентских матчах с Юсуповым и Анан-дом, когда все решалось в последней партии, и он выиграл ее. Так было в Ленинграде, когда, безнадежно проигры­вая матч, он выиграл три партии подряд (у Каспарова!) и сравнял счет, но... взял тайм-аут и сбил себя с темпа. Но это не было поражением его мужества. Не выдержали на­пряжения его тренеры, запросившие тайм-аут ввиду него­товности дебюта. А мужество, даже мужество Анатолия Карпова, нуждается в поддержке!

Вот о чем, теперь я понял это, думал Найджел Шорт, стоя у окна той ночью. Он все понимал тогда и в те минуты принимал решение. Он знал, что садиться за доску в тот день — колоссальный риск как для того, так и для друго­го. И он (так я думаю) спрашивал себя: «Кто рискует боль­ше?» И признался себе, что он. И, кто знает, может быть, и он вспомнил тогда, как я сейчас, тридцать вторую пар­тию в Багио и все остальные подвиги Анатолия Карпова.

Все наши подвиги и позоры идут всю жизнь за нами невидимым шлейфом и или усиливают, или ослабляют нас в глазах людей. Прошлое! Ты всегда с нами и помогаешь нам или мешаешь.

«Собранность до конца!» — сегодня эти слова будут произнесены раньше, чем перед той партией, считаю, вов­ремя — перед предстартовым сеансом.

В этом сеансе говорю только я (в этом мое преимуще­ство), а он по уготованной ему роли должен только слушать, и очень желательно засыпать, пусть не заснуть в итоге, но хотя бы уйти в полусон. Этого вполне достаточно для возвра­щения свежести — и мозга, и реакции, и всего состояния.

Хотя ничего он не должен, может и не слушать, а про­сто лежать с закрытыми глазами и думать о своем. Но он, я знаю, слушает, иначе давно сказал бы мне: «Только я прошу — не надо ничего говорить о противнике и матче, только — сам сеанс».

И я говорю — и о матче, и о противнике, о ситуации перед данной партией, и о некоторых деталях нашего (обя­зательно — «нашего», но не «вашего» или «твоего»: то

Дата добавления: 2015-12-07