Хищнический капитализм по-русски в романах «Приваловские миллионы» и «Хлеб» Д.Н. Мамина-Сибиряка
Вычитала в одной из литературоведческих статей о Мамине-Сибиряке, что современники сравнивали его с «крупнейшим французским писателем-натуралистом Эмилем Золя». Правильно делали. Как и Золя во французской литературе, Мамину-Сибиряку в русской нет равных как экономическому обозревателю.
Родился Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк «в далекой глуши Уральских гор», в заводском поселке Висимо-Шайтанский в сорока верстах от Нижнего Тагила в 1852 году в небогатой семье местного священника. Сначала учился в духовном училище и духовной семинарии в Перми, затем в Медико-хирургической академии в Петербурге. Как и Чехов, Мамин-Сибиряк в медицине себя не нашел и через четыре года перешел на юридический факультет, но не окончил и его. По причине туберкулеза и финансовых трудностей он вынужден был вернуться на малую родину. Сначала обосновался в Екатеринбурге, который он впоследствии выведет в романе «Приваловские миллионы» как уездный город Узел. В начале 1890-х годов Мамин-Сибиряк перебирается в Петербург, где и умирает в 1912 году. Уральско-сибирские романы и рассказы – лучшие в его творчестве.
Я читала три его романа: «Приваловские миллионы» (1883), «Золото» (1892) и «Хлеб» (1895). Они хороши всем. Прекрасный русский язык, изобилующий колоритными словечками и фразочками, живописные характеры, динамичный сюжет и понимание экономического уклада. Для нас это самое интересное.
Роман «Приваловские миллионы» рассказывает о рейдерских схемах середины XIX века с использованием «административного ресурса». Вот как происходит отъем этих самых миллионов. Богатый уральский золотопромышленник, владелец Шатровских заводов Александр Привалов после смерти жены ударился в загул: «ночью шли оргии, а днем лилась кровь крепостных крестьян…»Произведение цитируется по: [Мамин-Сибиря к 1958а].. В итоге женился на «примадонне» цыганского хора, которая быстро оказалась ему неверна. Привалов хотел «замуровать ее в стене вместе с любовником», неким Сашкой, но она мужа опередила и «выбросила из окна третьего этажа». Со смертельным исходом.
Сыну Привалова Сергею – главному герою романа – в это время исполнилось всего восемь лет. Цыганка вышла замуж за любовника, который сделался опекуном над малолетними наследниками. В пять лет он «спустил последние капиталы, которые оставались после Привалова» и «чуть было не пустил все заводы с молотка». Но за молодых наследников энергично заступается друг семьи, некто Бахарев, и герой-любовник «вынужден ограничиться закладом в банк несуществующего металла».
Это делалось таким образом: сначала закладывалась черная болванка, затем первый передел из нее и, наконец, окончательно выделанное сортовое железо. <…>
…Эта ловкая комбинация дала Сашке целый миллион, но в скором времени вся история раскрылась, и Сашка попал под суд, под которым и находился лет пятнадцать. <…> Долг, сделанный им, был переведен на заводы.
Итак, долги опекуна-афериста переводятся на наследство опекаемых. Заводы же переходят под госопеку. По идее, они не должны приносить убытка, но попадается управляющий-жулик, который «в один год нахлопал на заводы новый миллионный долг». Когда совершеннолетний Сергей Привалов начинает разбираться с состоянием «своих» заводов, эти два долга с процентами составляют уже около четырех миллионов. Первое и важнейшее условие успешного рейдерского захвата обеспечено – актив обложен долгами.
Какое-то время заводами управляет честный промышленник, тот самый друг семьи Бахарев, и они начинают приносить до 400 тыс. годового дохода, а потом все идет по-старому: у руля некий Половодов – управленец, думающий в первую очередь о собственном кармане. По его отчету «дивиденда» всего 70 тыс., да и эти цифры завышены. У современных бухгалтеров и финансистов есть понятие «нормализованной» прибыли – то есть прибыли, которую компания получала бы, не возникни каких-либо единовременных расходов или доходов, например, расходов на реструктуризацию или доходов от продажи активов. Примечательно, что герои Мамина-Сибиряка про нормализацию прибыли все прекрасно понимают. Один из них, сочувствующий Привалову-младшему, выдает следующее:
Из этих семидесяти тысяч нужно исключить сначала двадцать тысяч за продажу металла, оставшегося после Бахарева, а потом еще пятнадцать тысяч земского налога, которых Половодов и не думал вносить. Итого остается не семьдесят тысяч, а всего тридцать пять тысяч… Далее, Половодов в качестве поверенного от конкурса пользуется пятью процентами с чистого дохода: по его расчетам, то есть с семидесяти тысяч, это составит три с половиной тысячи, а он забрал целых десять тысяч…
Составляется докладная записка губернатору, где «не пожалели красок для описания подвигов Половодова». Губернатор «круто повернул все дело, и благодаря его усилиям журнальным постановлением дворянской опеки Половодов устранялся от своего звания поверенного». Появляется надежда привлечь Половодова к уголовной ответственности за мошенничество, но победа длится недолго: вскоре «новым журнальным постановлением дворянской опеки Половодов снова восстановлен в своих полномочиях…». Опять хлопоты, но...
…На этот раз губернатор принял Привалова довольно сухо: какая-то искусная канцелярская рука успела уже “поставить дело” по-своему. Веревкину (один из хлопочущих за Привалова. – Е.Ч.) стоило героических усилий, чтобы убедить губернатора еще раз в необходимости принять самые энергичные меры для ограждения интересов наследников Шатровских заводов. Двухнедельные хлопоты по всевозможным канцелярским мытарствам наконец увенчались полным успехом: опека опять отрешила Половодова от его должности, заменив его каким-то безвестным горным инженером.
Между тем Половодов вскоре сбегает в Европу с молодой женой Привалова. Общество сначала не может понять мотивов его поступка, ведь он добровольно оставляет такое хлебное место. Но все быстро выясняется: Половодов решил сыграть по-крупному и вынуть из заводов большую сумму, «у него в кармане голеньких триста тысяч…».
Ситуация с выплатой долгов отягчается, но все было бы поправимо, управляй Шатровскими заводами сам хозяин, ведь ему нет смысла красть у самого себя. До этого, однако, не допускают. Поскольку заводы по-прежнему формально находятся под госопекой, то государство единоличным решением выставляет их на конкурс и продает в счет покрытия долга. Купила их «какая-то компания», «заводы пошли по цене казенного долга, а наследникам отступных, кажется, тысяч сорок…». «Компания приобрела заводы с рассрочкой платежа на тридцать семь лет, то есть немного больше, чем даром. Кажется, вся эта компания – подставное лицо, служащее прикрытием ловкой чиновничьей аферы».
Половодов застрелился: «его давно разыскивали по Европе по делу о конкурсе, но он ловко скрывался под чужими именами, а в Париже полиция его и накрыла: полиция в двери, а он пулю в лоб…». Привалов же снова женился, на более достойной женщине, и поднялся экономически, построив мельницу. Потому что мужик он был смекалистый, крепкий и имел талант к бизнесу.
Вывод, который может сделать современный читатель романа, знакомый с состоянием экономики в стране, состоит в том, что рейдерские схемы захвата бизнеса с XIX века до наших дней изменились мало: помощь чиновников, свой человек у руководства предприятием, «навешивание» нереальных обязательств, чтобы можно было обанкротить компанию. Вполне возможно, что современным предпринимателям, попавшим под удар, живется даже тяжелее. Ведь Половодова, который воровал «в лоб», а не через хитрые схемы, искали «с собаками» по всей Европе, а у нас зачастую удается «проскочить». И кто-нибудь слышал о том, чтобы теперь управляющие стрелялись? Кстати, интересно, Половодов застрелился, потому что остатки совести замучили (тогда отсюда вывод, что в XIX с моралью дело обстояло лучше) или потому что наказание было жестче и неотвратимей? К сожалению, и тот, и другой ответ не в нашу пользу.
В экономическом смысле роман «Хлеб» мне показался интересен двумя аспектами. Во-первых, в нем хорошо прорисована роль кредита в «развитии капитализма», и Мамин-Сибиряк понимает его двойственную сущность – без кредита не выжить, а если взять, то можно оказаться в кабале. Мелкий предприниматель «попадает» и так, и эдак. Во-вторых, ярко показано, как происходит возникновение монополий, а также какими приемами – демпингом, например, – пользуются, чтобы захватить рынок.
Когда я читала роман, то подумала, что с ним должен был быть знаком Ленин, ведь он о возникновении монополий много писал, и очень похоже, что экономические реалии списал из романов Мамина-Сибиряка. Эту идею не трудно было подтвердить, ведь исследователи творчества писателя советского периода не преминули бы процитировать Владимира Ильича, если бы он только заикнулся о Мамином-Сибиряке. Ну, вы помните, «Ленин об «Аппассионате» и т.п. Действительно, пассаж «дедушки Ленина» о Мамине-Сибиряке тотчас же нашелся:
В произведениях этого писателя рельефно выступает особый быт Урала, близкий к дореформенному, с бесправием, темнотой и приниженностью привязанного к заводам населения, с “добросовестным ребяческим развратом” “господ”, с отсутствием того среднего слоя людей (разночинцев, интеллигенции), который так характерен для капиталистического развития всех стран, не исключая и России [Ленин 1979, с. 488].
И, кстати, Ленин совершенно прав. В романе действительно описано общество без среднего класса: либо крепкий хозяин поднимается до ранга купца или промышленника, либо все проматывает и спивается, а среднего не дано. Ну не было и нет в России среднего класса, не наша это идея, видимо.
Действие происходит в зауральском городишке Заполье. Местные купцы горазды на новые идеи и создание новых бизнесов. Вот один уговаривает другого, при деньгах, стать его компаньоном:
Вот хоть бы взять ваше сальное дело, Тарас Семеныч: его песенка спета, то есть в настоящем его виде. Вот у вас горит керосиновая лампа – вот где смерть салу. Теперь керосин все: из него будут добывать все смазочные масла; остатки пойдут на топливо. Одним словом, громаднейшее дело. <…> Нужно основать стеариновую фабрику с попутным производством разных химических продуктов, маргариновый завод. И всего-то будет стоить около миллиона. Хотите, я сейчас подсчитаю? <…> А как вы думаете относительно сибирской рыбы? У меня уже арендованы пески на Оби в трех местах. Тоже дело хорошее и верное. Не хотите? Ну, тогда у меня есть пять золотых приисков в оренбургских казачьих землях… Тут уж дело вернее смерти. И это не нравится? Тогда, хотите, получим концессию на устройство подъездного пути от строящейся Уральской железной дороги в Заполье? Через пять лет вы не узнали бы своего Заполья: и банки, и гимназия, и театр, и фабрики кругом. Только нужны люди и деньгиПроизведение цитируется по: [Мамин-Сибиряк 1958б]..
Но появляются люди, которые хотят подгрести под себя практически весь бизнес в регионе, а это водка да хлеб. Крупные запольские предприниматели, объединившись, пытаются выбить с рынка независимых производителей муки через скупку всего зерна по завышенным ценам, а производителей водки, наоборот, – через демпинг (то есть продажу по дешевке) своего товара. Для этих целей они создают еще и банк.
Флегонт Васильич, писарь в Суслоне, что недалеко от Заполья, объясняет Ермилычу, который привык жить по старинке, как запольские купцы собираются суслонских владельцев мельниц обирать:
Вот ты теперь ешь пирог с луком, а вдруг протянется невидимая лапа и цап твой пирог. Только и видел… Ты пасть-то раскрыл, а пирога уж нет. <…> Одним словом – все слопают.
– Каким же это манером, Флегонт Васильич?
– А даже очень просто… Хлеб за брюхом не ходит. <…> У тебя вот Михей-то Зотыч сперва-наперво пшеницу отобрал, а потом Стабровский рожь уведет.
– Всем хватит, Флегонт Васильич.
– Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут.
Но запольские предприниматели думают и об оптимизации производства, они хотят поставить дело так, чтобы успешно конкурировать с владельцами небольших мельниц, тоже скупающими зерно:
«Расчет в хлебном рынке и в провозной плате. Если поставить завод ближе к хлебу, так у каждого пуда можно натянуть две-три копейки – вот тебе раз, а второе, везти сырой хлеб или спирт – тоже три-четыре копейки барыша… да… Вот уж тебе тысяч пятнадцать – двадцать Стабровский имеет за здорово живешь и может выдержать конкуренцию». Но есть второй крупный конкурент – некто Прохоров, у него так просто не выиграть конкурентную борьбу. Выход – в сговоре, Стабровский готов уйти с рынка в обмен на отступные: «Теперь какой расчет у Прохорова затягивать себе петлю на шею? <…> …Стабровский будет получать с Прохорова отступную побольше сорока-то тысяч. Обоим будет выгодно».
Однако Прохоров, главный владелец винокурен в районе, не пожелал без боя сдать рынок водки, видимо, ощущая, что здесь он более силен. Спецоперация по монополизации все же удалась:
Склады и кабаки открывались в тех же пунктах, где они существовали у “Прохорова и К°”, и открывалось наступательное действие понижением цены на водку. Получались уже технические названия дешевых водок: “прохоровка” и “стабровка”. Мужики входили во вкус этой борьбы и усиленно пропивались на дешевке. Случалось нередко так, что конкуренты торговали уже себе в убыток, чтобы только вытеснить противника.
Характерный случай выдался в Суслоне. Это была отчаянная вылазка со стороны Прохорова, именно напасть на врага в его собственном владении. <…> Одно из двух: или Прохоров получил откуда-нибудь неожиданное подкрепление, или в отчаянии хотел погибнуть в рукопашной свалке. Важно было уже то, что “Прохоров и К°” появились в самом “горле”, как выражались кабатчики. <…>
Дело было в начале декабря, в самый развал хлебной торговли, когда в Суслон являлись тысячи продавцов и скупщиков. Лучшего момента Прохоров не мог и выбрать, и Галактион (агент Стабровского и сам богатый купец. – Е.Ч.) не мог не похвалить находчивости умного противника. <…>
Не теряя времени, Галактион сейчас же открыл наступательное действие против Прохорова, понизив цену на водку из склада и в пяти кабаках. Время было самое удобное, потому что в Суслоне был большой съезд крестьян, привезших на базар хлеб. Слух о дешевке “стабровки” разнесся сейчас же, и народ бросился наперебой забирать дешевую водку, благо близился зимний Никола, а там и святки не за горами, – водки всем нужно. К вечеру поверенный “Прохорова и К°” тоже понизил цену и стал продавать свою “прохоровку” дешевле “стабровки”. Покупатели отхлынули к кабакам Прохорова.
Настоящий поход начался на следующий день, когда Галактион сделал сразу понижение на десять процентов. Весть о дешевке разнеслась уже по окрестным деревням, и со всех сторон неслись в Суслон крестьянские сани, точно на пожар, – всякому хотелось попробовать дешевки.
Как выразился один из желающих «приобщиться» стариков: «Вот скоро на седьмой десяток перевалит мне, а чтобы этакого, например, подобного… Я перво-наперво бросился в твой кабак, ну, и стаканчик дешевки хлебнул, а потом побежал к Прохорову и тоже стаканчик зарядил. Народ-то последнего ума решился: так и ходит из кабака в кабак. Тоже всякому любопытно… Скоро и посудины не хватит. Ах, боже мой!.. <…> Пропьются мужики напрочь». И добавил: «Ведь в кои-то веки довелось испить дешевки. <…> Ах, братец ты мой, Галактион Михеич, и что вы только придумали! Уж можно сказать, што уважили вполне». Галактион обещает, что напиваться будет еще дешевле, но, не выслушав ответа, старик опять ринулся в кабак.
Далее Мамин-Сибиряк рисует ужасающую сцену разгула, всеобщего помутнения рассудка:
Широкая деревенская улица была залита народом. Было уже много пьяных. Народ бежал со стеклянною посудиной, с квасными жбанами и просто с ведерками. Слышалось пьяное галденье, хохот, обрывки песен. Где-то надрывалась гармония. <…>
Приказчики стояли у магазинов и смотрели на одуревшую толпу. Какие-то пьяные мужики бежали по улице без шапок и орали:
– “Стабровка” три копейки стакан!.. Братцы!.. Три копейки!..
Вахрушка отведал сначала “прохоровки”, потом “стабровки”, потом опять “прохоровки”, – сидельцы все понижали цену. В кабаке Прохорова один мужик подставлял свою шапку и требовал водки.
– Лей!.. Пусть и шапка пьет!
Каждый старался пробиться к кабацкой стойке «с отчаянною энергией умирающего от жажды». Закончилось все тем, что старик, наконец, свалился мертвецки пьяным у прохоровского кабака». Старик оказался по-своему прав, что воспользовался дармовой услугой по максимуму: «Вечером этого дня дешевка закончилась. Прохоров был сбит и закрыл кабаки под предлогом, что вся водка вышла. Галактион сидел у себя и подсчитывал, во сколько обошлось это удовольствие. Получалась довольно крупная сумма…».
Конкурент повержен, но и простой народ тоже. Отец, тот самый Михей Зотыч, который строит мельницу, выговаривает Галактиону: «А я-то вот по уезду шатаюсь, так все вижу: которые были запасы, все на базар свезены. Все теперь на деньги пошло, а деньги пошли в кабак, да на самовары, да на ситцы, да на трень-брень… <…> Бога за вас благодарят мужички… Прежде-то все свое домашнее было, а теперь все с рынка везут».
Думаю, что процесс монополизации рынка, описанный в романе «Хлеб», что называется, типический. (У филологов в ход термин «типический герой», так давайте же будем считать, что можно описать и «типические процессы»). Экономическая сущность монополии состоит в том, что, безраздельно господствуя на рынке, она может устанавливать цены выше тех, которые сложились бы при конкуренции, за счет чего получать дополнительную прибыль. Однако монопольное положение не так просто завоевать. Один из классических приемов – демпинг, то есть продажа товара по заниженным ценам, зачастую ниже себестоимости. К демпингу прибегает, как правило, самая мощная компания на рынке, с самыми глубокими карманами, ведь какое-то время убытки надо финансировать и выиграет тот, кто сможет продержаться дольше. Как мы видели, именно при помощи демпинга монополизируют рынок водки. А вот для захвата рынка зерна пользуются зеркальным приемом – устанавливают цены выше той, которую могут дать мелкие независимые мельницы. Об этом речь пойдет нижеОднако, вытеснив конкурентов с рынка и установив высокие цены, монополия создает угрозу для себя самой. Ведь высокие цены будут привлекать новых конкурентов, как варенье – мух, и среди них может найтись еще более мощный игрок. То есть дело не только в том, чтобы остаться на рынке в одиночестве, для того, чтобы это положение стало устойчивым, необходим какой-либо барьер на вход для «чужих». Это могут быть высокие первоначальные капзатраты, ограниченное количество лицензий (как сегодня в мобильной связи – их на Москву три) и т.п. Запольские купцы это понимают. С одной стороны, в родном регионе стараются монополизировать все, что можно – винокуренный бизнес и питейную розницу, скупку зерна и помол хлеба, банковское дело. Но вот предотвратить попадание на местный рынок товара из других областей труднее. Для этого они стараются монополизировать и перевозку, создавая собственное пароходство. Об этом – ниже..
Все это было возможно, потому что антимонопольного законодательства в XIX веке не существовало. Сейчас же такое невозможно: рыночная доля одного продуктового ретейлера ограничена примерно третью рынка. Какие деньги делались на монополизации рынка, иллюстрирует тот факт, что состояния Рокфеллеров и Вандербильтов в пересчете на нынешние деньги существенно превышают состояния даже ведущих «форбсов»Сленг от названия американского журнала Forbes, который ежегодно составляет рейтинг самых состоятельных людей мира и США. – самых богатых людей мира. Джон Рокфеллер был гораздо богаче Билла Гейтса!
Вернемся, однако, к объяснениям Флегонта Васильевича, каким образом всех суслонских положат на лопатки:
Но самая убойная идея – создать частный банк. Слышал про банк-то? Это уж настоящая музыка. Теперь у меня, напримерно, три тыщи капиталу. Государственный банк дает пять процентов. Так? А они сейчас: бери девять. Лестно тебе это или нет? Конечно, лестно… А они этот же самый капитал в оборот пустят по двадцать четыре процента… Это как, по-твоему? Силища неочерпаемая. <…> Всех заберут в лапы, Ермилыч, как пить дадут.
Новый банк действительно сразу же стал успешным: «С первых же шагов дела пошли прекрасно. Явились и вкладчики, и клиенты, и закладчики. Потребность в мелком кредите чувствовалась давно, и контора попала “в самую точку”, как говорили обыватели».
Банк помогает монополизировать и рынок хлеба, и рынок водки:
Открытый в Заполье банк действительно сразу оживил все, точно хлынула какая-то магическая сила. Запольское купечество заволновалось, придумывая новые “способа” и “средствия”. Все отлично понимали, что жить по-прежнему невозможно и что жить по-новому без банка, то есть без кредита, тоже невозможно. По прежнему среднее купечество могло вести свои обороты с наличным капиталом в двадцать – тридцать тысяч, а сейчас об этом нечего было и думать. Особенно ясно это сделалось всем, когда Стабровский (а он один из главных учредителей банка. – Е.Ч.) объявил открытую войну “Прохорову и К°”. Чтобы открыть действие своего завода, он начал производить закупку хлеба в невиданных еще размерах. Штофф забирал весь хлеб в Заполье, а Галактион в Суслоне. В общем, вся эта хлебная операция достигала на первый раз почтенной цифры в четыреста тысяч пудов.
И запольские хлебники, скупавшие десятками тысяч, поняли ту печальную истину, что рынок от них ушел и что цену хлеба будут устанавливать доверенные Стабровского. Они побъют конкурентов самым простым способом, набавляя четверть копейки на пуд. Для Стабровского ничего не стоило выкинуть лишнюю тысячу рублей на эту беспощадную войну, в то время как другим тягаться уже становилось не под силу. «Все понимали также, – поясняет автор романа, – что все эти убытки Стабровский наверстает вдвойне – и на скупленном хлебе, и на водке, а потом будет ставить цену, какую захочет. А главное – его выручал банк, дававший те средства, которых недоставало. И везде почувствовалась гнетущая власть навалившейся новой силы».
Казалось бы, создание банка, развитие кредита дает толчок оживлению всего бизнеса, все развивается согласно «эффекту мультипликатора», в эпицентре которого – производство хлеба:
…сразу открылся целый ряд новых предприятий. На первом плане выдвинулась постройка громадного стеаринового завода... Дело затевалось миллионное, и все только ахали. Пошатнулся и старик Луковников, задумавший громадную вальцовую мельницу в самом Заполье, – он хотел перехватить у других мелкотравчатых мельников пшеницу. Теперь дело сводилось именно на то, кто захватит вперед и предупредит других. Все остальные тоже по мере сил набросились на новые предприятия, главным образом – на хлеб. По Ключевой строилось до десятка новых мельниц-крупчаток. <…>
Михей Зотыч достраивает уже третью мельницу: одна пониже Ермилыча на Ключевой уж работает, а другая – в Шабрах, на притоке Ключевой достраивается. <…> Все так и рвут… Вот в Заполье вальцовая мельница Луковникова, а другую уж строят в верховье Ключевой. Задавят они других-то крупчатников… Вот уж здесь околачивается доверенный Луковникова: за нашею пшеницей приехал. Своей-то не хватает… <…> Все точно с ума сошли, так и рвут.
Многие понимают, что не надо так расходиться, не надо безоговорочно доверять кредитам, следует быть осторожнее. Галактион трем мельницам своего папаши Михей Зотыча не рад: «“Ведь за глаза было бы одной мельницы, так нет, давай строить две новых!” Впрочем, это общая черта всех людей, выбившихся из полной неизвестности. Успех лишает известного чувства меры и вызывает ничем не оправдываемую предприимчивость».
Но пока все хорошо, эффект мультипликатора работает:
Это небывалое оживление всей хлебной торговли отразилось на всех сторонах коммерческой деятельности. Ходко пошел красный товар, скобяной, железный, галантерея, а главным образом – кабак. Мужик продавал хлеб и деньги тратил на ситцы, самовары и водку. Все исходило от этого хлеба, в нем было основание и залог всего остального. Торговля в Заполье оживилась до неузнаваемости, и прежние лавки и лавчонки быстро превратились в магазины с зеркальными стеклами, где торговали без запроса (то есть по фиксированным ценам, что тоже является инновацией своего времени. – Е.Ч.). Возникла страшная конкуренция в погоне за покупателем, и все старались перещеголять друг друга. Недостававшие деньги черпались полною рукой из банка.
Преобразился и соседний Суслон:
Из простого зауральского села он превратился в боевой торговый пункт, где начала развиваться уже городская торговля, как лавки с красным товаром, и даже появился галантерейный магазин. Раньше был один кабак, а теперь целых десять. Простые деревенские избы перестраивались на городскую руку, обшивались тесом и раскрашивались. Появились дома с мезонинами и городскими палисадниками. Суслонских мужиков деревенские соседи называли купцами. Крупчатные мельницы, выстроенные на Ключевой, подняли торговлю пшеницей до неслыханных размеров, а винокуренный завод Стабровского скупал ежегодно до миллиона пудов ржи. Поверенные крупных фирм жили в Суслоне безвыездно, что придавало ему вид какого-то ярмарочного городка.
Итак, создание крупного банка дает толчок развитию промышленности. Это классика. Но и многократно увеличивается риски дела, что тоже классика. Ведь банк может в какой-то момент кредиты не продлить, и те, кто вел дела, закладываясь на кредитные деньги, бизнес могут потерять. Вот почему многие рейдерские схемы захвата предприятий включают в себя навешивание на них всевозможных долгов: иногда крупный кредит, которому так радуется собственник, дают специально, отнюдь не по недосмотру, а чтобы собственник не смог рассчитаться, и предприятие перешло банку за долги.
А соблазн-то взять взаймы велик! Постепенно кредит засасывает купцов:
Запольские-то купцы сильно начали закладываться в банке. Прежде-то этого было не слыхать… Нынче у тебя десять тысяч, а ты затеваешь дело на пятьдесят. И сам прогоришь, да на пути и других утопишь. <...> В хлебном деле с поразительною быстротой вырастала самая отчаянная конкуренция главным образом по Ключевой, на которой мельницы-крупчатки росли, как грибы. <…> В дело выдвигались громадные капиталы, и обороты шли на миллионы рублей. <…> Запольские капиталы двинулись оптом на хлебный рынок, и среднему купцу становилось невозможным существовать без кредита.
Но, как это и должно было случиться на взгляд экономиста, постепенно выгоды кредита оборачиваются для купцов своею противоположностью. Они стали понимать, что зарвались, начинают «испытывать первые приступы безденежья».
А у банка, как пишет Мамин-Сибиряк, «была какая-то задача систематически разорять всех».
Скоро определилась во всех подробностях экономическая картина, и каждая торговая фирма была точно взвешена. Известны были все торговые обороты, сумма затраченных капиталов, доходность предприятия и все финансовые возможности, до прогара включительно. В первое время банк допускал кредиты в более широкой форме, а потом начались систематические сокращения. Это была целая система, безжалостная и последовательная. Люди являлись только в роли каких-то живых цифр. Главные банковские операции сосредоточивались на хлебном деле, и оно было известно банковскому правлению лучше, чем производителям, торговым посредникам и потребителям. Здесь шел в счет и глубокий снег, и весенние дожди, и сухие ветры, и урожай, и недороды в соседних округах, и весь тот круг интересов и злоб, какие сцепились железным кольцом около хлеба. Понижение на копейку в пуде ржи уже отражалось на банковском хозяйстве, как повышение или понижение денежной температуры.
Мамин-Сибиряк находит емкие сравнения: паутина, хлебные мыши, от которых избавляются любым путем: «В общем банк походил на громадную паутину, в которой безвозвратно запутывались торговые мухи. Конечно, первыми жертвами делались самые маленькие мушки, погибавшие без сопротивления. Охватившая весь край хлебная горячка сказывалась в целом ряде таких жертв, другие стояли уже на очереди, а третьи готовились к неизбежному концу».
Но постепенно в паутине запутываются и крупные предприниматели: «Дела с вальцовой мельницей затягивались в какой-то проклятый узел. Все операции давно вышли из всяких предварительных смет и намеченных бюджетов. Сама по себе мельница стоила около трехсот тысяч, затем около семисот тысяч требовалось ежегодно на покупку зерна, а самое скверное было то, что готовый товар приходилось реализовать в рассрочку, что составляло еще около полумиллиона рублей. Около дела таким образом сосредоточивался в общей сложности капитал в полтора миллиона рублей». Но таких денег владелец мельницы не имеет – и опять вроде бы выручает кредит. Но возникают непредвиденные обстоятельства: обороты мельницы, зерна и готового товара
…шли с неравномерной скоростью, и трудно было подводить общий торговый баланс. Иногда каких-нибудь две недели стоили десятков тысяч, потому что все хлебное дело постепенно перешло в какую-то азартную игру. Рвал куши тот, кто умел поймать момент. Кроме того, в верховьях Ключевой выстроены были две новых вальцовых мельницы, представлявших очень опасную конкуренцию как при закупке зерна, так и при сбыте крупчатки. На рынок выдвигались страшные капиталы, которые беспощадно давили хлебную мелюзгу, как крупные хищники давят хлебных мышей. Сплетались тысячи условий, которые трудно было предугадать, и выдвигались с каждым годом все новые.
Одним словом, шла самая отчаянная игра, и крупные мельники резались не на живот, а на смерть. Две-три неудачных операции разоряли в лоск, и миллионные состояния лопались, как мыльные пузыри. А тут еще помогал банк, закрывая кредит пошатнувшимся фирмам и увеличивая ссуды тем, которые и без этой помощи шли в гору.
Один за другим стали разоряться мельники средней величины. Мамин-Сибиряк точно подметил, что «это были жертвы даже не конкуренции, а биржевой игры на хлеб. У них был отнят и зерновой рынок, и кредит, и заперт семью печатями оптовый сбыт. Кое-кто еще держался, торгуя по мелочам, но в общем дело было конченное».
Обратите внимание на то, как «хвост начинает крутить собакой», – финансовый сектор начинает определять реальную экономику, да так, что тот, кто не спекулянт и не следит за биржевой конъюнктурой, не может выжить.
Дело довершает пожар в Заполье. Горит весь город. Погибают запасы продовольствия. Ждут не дождутся, когда можно будет доставить дешевый сибирский хлеб: «Только бы дождаться весны, когда вскроются реки. Доверенные крупных уральских хлеботорговцев еще с осени уехали в Сибирь и закупали там громадные партии». И вот итог:
Вскоре после пожара старик Луковников привел в порядок свои дела и пришел к печальному открытию, что он разорен бесповоротно. Все капиталы съела мельница, дававшая в последние годы дефицит около тридцати тысяч рублей, да еще к этому следовало прибавить мертвый капитал, затраченный на нее и не дававший процента, платежи по банковским ссудам и т. д. Доходные годы не могли покрыть этих дефицитов, а только на время отдаляли неминуемую беду.
Могло помочь только чудо: «какой-нибудь один год даст сотни тысяч дивиденда. Но для этого нужны были новые средства, а кредит уже кончался. Луковникова удивляло больше всего то, что все другие знали его дела, пожалуй, лучше, чем он сам. Это выяснилось особенно точно, когда ему пришлось закладывать мельницу в Запольском банке». Выяснилось, что ему под мельницу, которая стоит больше трехсот тысяч, дают ссуду всего в тридцать тысяч рублей, а если не нравится, разговор короткий: обращайся в другой банк. Но пришлось с этим смириться: надо было «заткнуть кое-какие кредитные дыры». Но заложенная мельница только на время отдалила неизбежное:
Явился первый протестованный вексель …а это вызвало закрытие банковского кредита и объявление несостоятельности. Назначен был конкурс, и все имущество поступило уже в его ведение. <…>
…Вальцовая мельница, стоившая до четырехсот тысяч, ушла с торгов всего за тридцать. Ее купила компания Замараева, Голяшкина и Ермилыча (связанная с банком. – Е.Ч.). Это были дельцы уже новой формации, сменившие старое степенное купечество. Они спекулировали на чужом разорении и быстро шли в гору.
Недоразумение выходило все из-за того же дешевого сибирского хлеба. Компаньоны рассчитывали сообща закупить партию, перевести ее по вешней воде прямо в Заполье и поставить свою цену. Теперь благодаря пароходству хлебный рынок окончательно был в их руках. Положим, что наличных средств для такой громадной операции у них не было, но ведь можно было покредитоваться в своем банке. Дело было вернее смерти и обещало страшные барыши.
Мамин-Сибиряк ностальгирует по купцам старой формации. Вот что он говорит, например, о Галактионе: «в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить о совести»; «у Галактиона начинала вырабатываться философия крупных капиталистов, именно, что мир создан специально для них, а также для их же пользы существуют и другие людишки». На пике успеха Галактион в восторге от того, что у него много денег: «Деньги – то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, – в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами». Но постепенно его мир – деловой и личный – рушится, не без его же вины, а Галактион, понимая, что он опускается, собирает в себе остатки старой купеческой закалки и совершает самоубийство. «Не вынесла душа поэта…».
Итак, в романе «Хлеб» Мамин-Сибиряк нарисовал картину развития в России капиталистического общества в последней трети XIX века. Купцы старой закалки поначалу действуют осторожно, полагаясь только на свои экономические силы, и дела ведут честно, «по понятиям». Но возникают и те, кто улавливает, что сейчас можно сделать быстрые деньги, если не побояться запачкать белые перчатки. Эти вытесняют с рынка конкурентов всеми доступными способами: демпингуют на рынке водки, задирают скупочные цены на зерно, учреждают банк, который только прикидывается доброй бабушкой, а на самом деле оказывается Серым волком. При этом купцы старой формации сами помогают «новым русским» обскакать себя: поддаются всеобщему ажиотажу, набирают кредитов, а когда экономика «встает», а деньги еще заморожены в проектах, нечем оказывается отдавать. Здесь Мамин-Сибиряк описывает те же явления, что и Золя, который в романе «Деньги» нарисовал картину подобного ажиотажа. И у Золя, и у Маминого-Сибиряка экономическое процветание, построенное на искусственном раздувании кредита, оказывается миражом. Совсем как в жизни.
Глава 15
«В такой стране да не нажиться»
«Новые русские» в романе П.Д. Боборыкина «Китай-город»
Петр Дмитриевич Боборыкин – крупный русский писатель второй половины XIX – начала XX века. Как и Островский, в первую очередь знаменит своими романами о купеческой Москве. Я их обожаю, а Боборыкина считаю замечательным писателем.
Родился он в 1836 году в Нижнем Новгороде. Пытался учиться на юриста в Казанском университете, затем на химика и врача. Не завершив ни одного образования, переехал в Петербург, где снова вернулся к юриспруденции и сдал экзамен на степень кандидата права. Но по специальности проработал недолго. В 1863 году Боборыкин начал издавать «Библиотеку для чтения»; вскоре проект пришлось прервать из-за финансовых затруднений. В 1865 году он отправился заграницу, где подрабатывал корреспондентом ряда российских журналов, в том числе «Отечественных записок», издававшихся Некрасовым. Будучи во Франции, знакомится со многими местными писателями, в том числе Дюма-сыном, Альфонсом Доде, Эмилем Гонкуром и Эмилем Золя. Последние три считаются «писателями-натуралистами». Боборыкин пропагандирует «золаизм» в России. (Примечательно, что два лучших русских прозаика XIX века из тех, кто оставил после себя описания экономической жизни, – Мамин-Сибиряк и Боборыкин – вышли из Золя). Был очень плодовит. Написал более 100 романов, повестей и пьес. Боборыкин эмигрировал из России в Европу в самом начале Первой мировой войны, умер в Швейцарии уже после революции – в 1921 году.
Роман Боборыкина «Китай-город», вышедший в 1882 году, описывает дворянско-купеческую Москву 1870-х годов. Это город бума, чего не скажешь о Северной столице: «Славное житье в этой пузатой и сочной Москве! В Петербурге физически невозможно так себя чувствовать. <…> Нигде не видно, как работает, наживает деньги, охорашивается, выдумывает яства и питья русский человек. То ли дело здесь!»Произведение цитируется по: [Боборыкин 1993а]. Самыми прибыльными являются строительство, девелоперство и спекуляции с недвижимостью, торговля, банковское дело да игра на бирже. Экономическая власть постепенно переходит от помещиков к купцам и предпринимателям.
Как можно догадаться, дворяне разоряются. Вот, например, герои одной сюжетной линии:
…жених Елены имел отличное состояние. В полку служил в самом видном. <…> Любовь такая, что весь Петербург кричал. <…> Стали жить вместе. Дом на Шпалерной, дача на Петергофской дороге, вояжи, в двух деревнях каких-каких затей не было... А там, в пять лет, не больше, – залог, наличные деньги прожиты, и ее часть захватили. Дала. Позволила и свою долю заложить. Пошли дети, сначала мальчики. В доме что-то вроде трактира... Военные, товарищи зятя, обеды на двадцать человек, игра, туалеты и мотовство детей, четырнадцать лошадей на конюшне. Все это держалось до эманципации и разом рухнуло. Зять вышел в отставку... Пришлось подвести итоги. Крестьянский выкуп пошел на долги. Земля осталась кое-какая... и ту продали. <…> Разжалобили... И она осталась ни с чем. <…> Потом вдруг огромное наследство с ее стороны... Наследница дочь. Переселилась в Москву. Зять вышел в отставку с чином генерала, купили дом, зажили опять, пустились в аферы... Какой-то завод, компаньоном в подряде. Проживали до пятидесяти тысяч в год. И разом “в трубу”! <…> Именье продали!.. Деньги все ушли!.. Все, все... Остались чуть не на улице... У нее же выклянчили последнюю ее землишку. Сыновья ничего не дают... <…> Вот и этот домишко скоро пойдет под молоток. Платить проценты не из чего. А лошадей держат, двух кляч, кучера, дворника, мальчика, повара, двух девушек. И дочь ее – после всяких безумств, транжирства, увлечений итальянцами, скрипачами, фокусниками, спиритами, после... всяких юнкеров, состоявших при ней, пока у ней были деньги, – заживо умирает: ноги отнялись... <…>
…Виновата ли она?.. Гибнет целый род! Все покачнулось, чем держалось дворянство: хороший тон, строгие нравы... или хоть расчет, страх, искание почета и доброго имени... расползлось или сгнило... Отец, мать, сыновья... бестолочь, лень, детское тщеславие, грязь, потеря всякой чести... Так, видно, тому следовало быть... Написано свыше...<…>
Не ждет ли их богадельня не нынче завтра?.. Да и в богадельню-то не попадешь без просьб, без протекций... У купчишки какого-нибудь надо клянчить!
При этом работать не хотят. Обанкротившийся отставной генерал Долгушин – это как раз муж Елены – отказывается от мест, которые могли бы вытянуть его семью из нищеты:
Всякая борода тычет тебя пузом и кубышкой. Не угодно ли к нему в подрядчики пойти?.. В винный склад надсмотрщиком… Этого еще не доставало! <…> Зачем я закабалю себя, когда у меня есть план?
Когда ему подбирают еще одно место – акцизного надзирателя на табачной фабрике, гневу генерала нет предела:
“Мне? Мне надзирателем на табачную фабрику? <…> Я шутку допускаю, но есть всему мера. <…> Как Вы смеете?”
Но деваться некуда. Приходится соглашаться.
А к тем, кто живет «не по правилам», имения не закладывает, деньгами не сорит, отношение настороженное. Оставшийся на мели генерал не одобряет образ жизни своего дальнего родственника, живущего, как Диоген в бочке.
Есть тут у нас родственник жены, Куломзов Евграф Павлович. <…> Известный богач, скряга, чудодей, старый холостяк. Одних уставных грамот до пятидесяти писал. И ни одной деревни не заложено. Есть же такие аспиды <…> К нам он давно не ездит. <…> Да он и никуда не ездит… В аглицкий клуб раз в месяц…
Чувства их взаимны. Евграф Павлович в свою очередь тоже не жалует своих разорившихся родственничков. Как понятно из его речи, в своих проблемах они целиком виноваты сами:
Земля та же, ее не отняли. До эмансипации… десятина в моих местах пятьдесят рублей была, а теперь она сто и сто десять. Аренда... вдвое выше... Я ничего не потерял! Ни одного вершка. А доходы больше. Хозяйство я бросил... Зато рента стала вдвое, втрое. И кто же виноват? Скажите на милость. Транжирят, транжирят... и все на вздор. Жалости подобно. Только я не жалею никого...
Вечный сюжет – Стрекоза и Муравей.
Постепенно экономическая власть переходит к вновь обогатившимся купцам – «новым русским». Это люди с коммерческой жилкой, непременно жесткие в делах. Полуграмотные, но тянущиеся к роскоши и научившиеся уже прожигать деньги.
И здесь купец, и там купец... <…> И всех съест, если ваш брат (дворяне. – Е.Ч.) не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч!Речь идет о «рейдерском захвате» пансиона, который создала француженка в арендованном помещении. Постепенно в счет арендной платы ей пришлось отдать всю меблировку и утварь. Потом и весь бизнес отошел владельцу помещения, француженка превратилась в наемную управляющую. Затем к ней был заслан повар-воришка, с которым случился конфликт, и она была уволена. Правда, у нового хозяина дело не пошло. Ведь француженка держала отличный пансион, чистый, со вкусной едой и вежливым обслуживанием, да еще по божески обходилась с задолжавшими. «Рейдеру» держать такой пансион невыгодно.
А он, наверно, пишет “рупь” – буквами “пь”. Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова...
Кто хозяйничает в городе? Кто распоряжается бюджетом целого немецкого герцогства? Купцы... Они занимают первые места в городском представительстве. Время прежних Титов Титычей кануло. Миллионные фирмы передаются из рода в род. Какое громадное влияние в скором будущем! Судьба населения в пять, десять, тридцать тысяч рабочих зависит от одного человека. И человек этот – не помещик, не титулованный барин, а коммерции советник или просто купец первой гильдии, крестит лоб двумя перстами. А дети его проживают в Ницце, в Париже, в Трувилле, кутят с наследными принцами, прикармливают разных упраздненных князьков. Жены их все выписывают не иначе как от ВортаОдин из первых кутюрье, родоначальник высокой моды. Англичанин по происхождению, основал модный дом своего имени в Париже, который господствовал на рынке почти всю вторую половину XIX века. Главная клиентка – императрица Франции Евгения.. А дома, обстановка, картины, целые музеи, виллы... Шопен и Шуман, Чайковский и Рубинштейн – все это их обыкновенное menu. Тягаться с ними нет возможности. Стоит побывать хоть на одном большом купеческом бале. Дошло до того, что они не только выписывают из Петербурга хоры музыкантов на один вечер, но они выписывают блестящих офицеров, гвардейцев, кавалеристов, чуть не целыми эскадронами, на мазурку и котильон. И те едут и пляшут, пьют шампанское, льющееся в буфетах с десяти до шести часов утра.
Что изменилось в наше время?
Купцы не отличаются особой честностью.
Все кругом хапает, ворует, производит растраты, теряет даже сознание того, что свое и что чужое. <…> Только у некоторых купеческих фамилий есть еще хозяйская, хоть тоже кулаческая, честность… <…> Ни в ком нет того, хоть бы делецкого, гонора, без которого какая же разница между приобретателем и мошенником?..
Одна из центральных фигур романа – предприимчивый «бывший военный, даже кавалерист» Палтусов. Его видение бизнес-возможностей в Москве такое: «здесь надо делаться купцом, строителем, банкиром, если папенька с маменькой не припасли ренты». Палтусов очень хочет разбогатеть и сперва выбирает девелоперско-строительную карьеру. Он набивается в помощники к Калакуцкому – крупному строителю-подрядчику. Ведь в это время Москва строится и перестраивается. «Это подрядчик не Бог знает какого ума, без знаний, с грубоватой натурой, а ведет же теперь чуть ли не миллионные дела!» За прошлый год Калакуцкий выплатил своим «простым компаньонам» аж 70 процентов на вложенный капитал. Он заинтересован в помощнике благородного происхождения: тот найдет общий язык и с хозяевами выкупаемых под снос и новую застройку домов, и с местными властями. Еще Палтусов ведет дела на бирже:
– Однако и на бирже тебя видают.
– Бываю.
– Такое время. Не хозяйством же заниматься! Здесь только бороде и почет.
Наконец, Палтусову перепадает управление крупным состоянием некой Марьи Орестовны, влюбленной в него. Она безгранично доверяет Палтусову, а тот в момент соблазна, когда попадается выгодная инвестиция в недвижимость, запускает руку в ее кубышку. Не с целью украсть. Об этом чуть ниже. А сейчас немного об той злополучной инвестиции – это отражение девелоперского бума в Москве. Дело в том, что Калакуцкий стреляется: он набрал слишком много кредитов и не прокрутился. «Векселя пошли в протест. Платежей нет. Дома на волоске. <…> …Товарищество тоже кувырком!.. <…> Профарфорился!..» Прямо Полонский своего времени.
Среди активов Калакуцкого есть дом в Москве, который пойдет с молотка и который можно выкупить дешево, а на его базе…
Палтусов закрыл глаза. Ему представилось, что он хозяин, выходит один ночью на двор своего дома. Он превратит его в нечто невиданное в Москве, нечто вроде парижского Пале-Рояля. Одна половина – громадные магазины, такие, как Лувр; другая – отель с американским устройством. На дворе – сквер, аллеи; службы снесены. Сараи помещаются на втором, заднем дворе. В нижнем этаже, под отелем, – кафе, какое давно нужно Москве, гарсоны бегают в куртках и фартуках, зеркала отражают тысячи огней... Жизнь кипит в магазине-монстре, в отеле, в кафе на этом дворе, превращенном в прогулку. Кругом лавки брильянтщиков, модные магазины, еще два кафе, поменьше, в них играет музыка, как в Милане, в пассаже Виктора-Эммануила. Это делается центром Москвы, все стекается сюда и зимой и летом.
Соблазн оказался непреодолим:
Обладать им есть возможность! Дело состоит в выигрыше времени. Он пойдет с аукциона сейчас же, по долгу в кредитное общество. Денег потребуется не очень много. Да если бы и сто тысяч – они есть, лежат же без пользы в конторе государственного банка, в билетах восточного займа. Высылай (Марье Орестовне. – Е.Ч.) проценты два раза в год. Через два-три месяца вся операция сделана. Можно перезаложить в частные руки. И этого не надо. Тогда векселя учтут в любом банке. На свое имя он не купит, найдет надежное лицо.
В мозгу его так и скакали одна операция за другой. Так это выполнимо, просто – и совсем не рискованно! Разве это присвоение чужой собственности? Он сейчас напишет Нетовой, и она поддержит его; но он не хочет. Зачем ему одолжаться открыто, ставить себя в положение клиента? Она доверяет ему – ну и доверяй безусловно. Деньги ей нужны только на заграничную жизнь, покупать она сама ничего не хочет. Откуда же грозит опасность?
Палтусов почти честный человек, совсем как осетрина «второй свежести». Он заимствует из капитала Марьи Орестовны недостающие для покупки дома средства, всего-то на три месяца. К тому же Марья Орестовна не накладывала никаких ограничений на распоряжение ее имуществом, и дом можно было бы купить и на ее имя. Но хочется на свое. Недостача открывается случайно, из-за внезапной смерти Марьи Орестовны и следующего за ней дележа наследства. Палтусов все возвращает (он не вор!), но репутация его все равно запятнана. На красивой, богатой и благородной («спортсменке, комсомолке, красавице») ему теперь не жениться. Но на богатой купчихе можно. Если бы не подмоченная репутация Палтусова, это, возможно, был бы мезальянс, а так – самое то. Тем более, что купчиха – дама видная, красивая, трудолюбивая, с состоянием и, по меркам своего круга, образованная. Как выражается Боборыкин, «крупный характер».
Это одна из самых симпатичных героинь романа – Анна Серафимовна. Ее муж, тоже купец, – мот, транжира и (это связанные вещи!) ловелас – бывают и такие, не все, оказывается, кто проматывает состояние, – дворяне! Если бы не она, их фирма давно была бы в руках у кредиторов. Ее мужа красотки регулярно раскручивали на деньги, а он тут же выписывал векселя на контору. Но вот Виктор Миронович отстранен от управления фирмой, оставил жене доверенности, а сам укатил в Париж – кутить. Векселя он теперь выписывать не имеет право, Анна Серафимовна может их опротестовать, но он продолжает баловаться.
Виктор Мироныч, который на днях угостил-таки ее вексельком из Парижа. Нашлись добрые люди, дали ему тридцать тысяч франков, наверно, по двойному документу. И там этим не хуже нашего занимаются. О муже она теперь думает только в виде векселей и долгов. Человек совсем не существует для нее. Свободно ей, никто не портит крови… Только днями засасывает ее одиночество. <…> Утром – счеты, в полдень – амбар, вечером опять счетные книги, корреспонденция, хозяйственный разговор по торговле и производству, да на фабрику надо съездить хоть раза два в неделю. Да еще у ней все нелады с немцем-директором, а контракт ему не вышел, рабочие недовольны, были смуты, к весне, пожалуй, еще хуже будет. Деньжищ за Виктора Мироныча по старым долгам выплачено – шутка – четыреста тысяч! Даже ее банкир и приятель Безрукавкин кряхтеть начинает, и у него не золотые яйца наседка несет...
Анне Серафимовне удается удержать фирму от разорения, развестись с транжирой-мужем и счастливо выйти замуж за любимого ею красавца и умничку Палтусова. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Глава 16
Дата добавления: 2015-11-28; просмотров: 53 | Нарушение авторских прав