|
Читайте также: |
– Это объясняет шизофренические намеки Джонсона в отношении Шекспира, – произнес Бен.
– Да, но не тот факт, что его авторство никем не оспаривалось при жизни и в долгие годы после смерти. Кроме того, что куда серьезнее, нет подходящих кандидатур на его место. У антистратфордианцев есть один приличный довод против «выходца из простонародья», более приличный, чем признает большинство ученых, но предложить на роль автора кого-то, кто подходил бы по всем критериям, они не могут.
Я провела рукой по затылку. Голова все еще казалась удивительно легкой от новой стрижки.
– Делия выбрала Бэкона.
– Бэкон – за Бэкона, – проговорил Бен. – Как в пословице про кулика и болото. Что-то вроде блата наоборот.
Я усмехнулась:
– Они не родственники. И хотя Делия довела себя до помешательства, силясь доказать, что сэр Фрэнсис писал пьесы Шекспира, я готова своей душой поклясться в обратном. Сэр Фрэнсис был выдающимся человеком, главным законоведом при Якове Первом. У него, без сомнения, имелись необходимое образование и писательский дар – он входит в число величайших английских прозаиков. Однако его стиль даже отдаленно не похож на шекспировский. Это все равно что утверждать, будто один и тот же ум мог породить… не знаю… сценарии Спилберга и политические статьи Уильяма Бакли. С одной стороны – потрясающий эрудит, политик и философ, с другой – неподражаемый литературный гид, ведущий нас сквозь все типы драматических повествований.
Стюардесса забрала наши подносы, я вытянула ноги и устроилась поудобнее.
– Хотя Делии удалось обратить в свою веру Марка Твена.
– Того самого, автора Гека Финна и Тома Сойера? – переспросил Бен.
Беседа веселила меня все больше и больше.
– Он читал ее книгу, водя пароходы по Миссисипи. А ближе к концу жизни написал блестящую антибиографию под названием «Умер ли Шекспир?». Поищи как-нибудь в Сети.
– А что насчет Оксфорда? Атенаидиного кандидата?
– На сегодняшний день он фаворит среди претендентов. К несчастью для его сторонников, первого идеолога и основоположника оксфордианства звали Луни[33].
Бен прыснул со смеху.
– Правда, его книге поверил сам Фрейд, среди прочих. Многие факты говорят в пользу Оксфорда. Как заметила Атенаида, «Гамлет» во многом перекликается с историей его жизни.
– Кажется, это заметила ты – если быть точным, – усмехнулся Бен.
– А еще я заметила, что «перекликается» – не значит «копирует». С другой стороны, у графа были и образование, и опыт. Известно также, что он сочинял пьесы, хотя все они были утеряны. Зато некоторые его стихи сохранились. Они очень неплохи и вдобавок составлены в необычной шекспировской манере, хотя и не все. Что интереснее всего, в текстах пьес кое-где есть намеки на фамилию Вер.
– Вроде «vero nihil verius»?
– Да, только на английском. Акценты на словах «never», «ever», «every»[34] и так далее. Мой любимый ребус – предисловие к «Троилу и Крессиде»: «A Never Writer to a Never Reader» (от вымышленного писателя – вымышленному читателю). Если немного сместить пробелы относительно букв, получится: «An Е. Ver Writer to an E. Ver Reader» (от Вера-писателя – Веру-читателю).
– Круто.
– Вряд ли, – кисло отозвалась я. – Взгляни на контекст. Представляешь, сколько раз Шекспир использовал слово «когда»? Порядка шестисот. Я проверяла. А «каждый» встречается около пятиста. Если взять «никогда», получишь еще на тысячу больше. Добавь англоязычные «правда» и «истина», и выйдет три тысячи слов в различных сочетаниях. При такой частоте неудивительно, что некоторым фразам может быть вменен второй смысл. Но если этот второй смысл закладывался туда изначально и если автор любил каламбуры, как по-твоему, разве не встречались бы они чаще раза-двух на три тысячи слов?
– Все равно звучит круто.
– Если тебе понравился фокус с предисловием, тогда ты оценишь строчку из сонета: «И кажется, по имени назвать меня в стихах любое может слово». Если взять «ver» от «every» и перенести в конец фразы, то «Every word», то самое «любое слово», превратится в «Eyword Ver». Отсюда рукой подать до «Edword Vere» – Эдварда Вера.
– Разве это не жульничество?
– Пожалуй. Но ведь в стихе и не говорится о точном совпадении. «Кажется» подразумевает всего лишь сходство. Так, «Eyword Ver» всего-навсего похоже на «Edward Vere».
– Очень умно.
– Что ж, тогда можешь не обращать внимания на последнюю строку сонета – правда, другого.
– И что же в ней сказано?
– «Меня зовут Уилл».
– Ты шутишь!
Я покачала головой.
– И как выкрутились оксфордианцы?
– Сказали, что «Уилл» – одно из прозвищ Оксфорда.
– Чем же они объяснили?
– Главным образом концовкой сонета.
– Но ведь это порочный круг! Он ничего не доказывает!
– Скорее, не круг, а спираль, по которой скатываются в черную дыру заблуждения. Не то чтобы у критиков оксфордианства не было своих любимых дыр. Признаюсь, больше всего меня смущает в Оксфорде то, что он был неприятен как личность – ненадежный, бесчестный и недобрый. Конечно, гениальность может соседствовать с дурным характером, даже жестокостью. Пикассо и Бетховен тоже были не подарок. И все же хочется верить, что создатель Джульетты, Гамлета и Лира был человеком щедрой души. Конечно, главный минус для Оксфорда как кандидата – его ранняя смерть. Атенаида может хоть до посинения твердить, что даты ничего не значат. Это не так. Для одной-двух проходных пьес – возможно, они могут разниться на год или даже пять. Но сдвинуть всю библиографию Шекспира на десятилетие или больше? Ни за что!
– Почему бы и нет?
Огни салона потускнели. Я поплотнее закуталась в одеяло и, вытащив брошь из-под рубашки, стала крутить ее так и эдак на цепочке.
– Если кто-нибудь спустя четыреста лет возьмется изучать историю рок-музыки, как думаешь, сможет он ошибиться и отнести все творчество «Битлз» к эпохе пятидесятых? Взять его целиком от бесхитростных песенок вроде «Love me do» до кислотных речитативов «Come Together» и не моргнув глазом перетащить на десять лет раньше, а потом заявить, что даты ничего не значат? С учетом музыкальной среды – Элвиса Пресли, Бадди Холли, «Роллинг стоунз», «Крим», «Дорз» и так далее… Если б им было известно хоть что-нибудь о движении хиппи… Думаешь, кто-то смог бы?
– Хочешь сказать, неведение блаженно?
Я рассмеялась:
– Нет! Я хочу сказать, что большинство антистратфордианцев перерывают всю культуру английского Возрождения из-за одной-единственной тайны, одного воображаемого дерева – и не замечают леса.
– Так во что же ты веришь? – спросил Бен.
Я улыбнулась:
– Диккенс когда-то писал своему другу примерно следующее: «Великое утешение для нас, что о Шекспире так мало известно. Он – загадка, и я каждый день трепещу, боясь, как бы чего не обнаружилось». Пожалуй, я соглашусь с Диккенсом.
– А если обнаружится? Интересно, узнаем мы правду?
Брошь крутилась туда-сюда на цепочке, навевая сон.
– Обнаружиться может целая плеяда фактов. Если им суждено всплыть, они всплывут. Я не верю в сокрытие фактов или в бегство от них. Но факты – это нечто совершенно отличное от истины, особенно для богатых воображением и неравнодушных. Вряд ли Диккенсу стоит вертеться в гробу из-за фактов, будь их хоть тысяча, потому что загадок ума, который мог написать «Ромео и Джульетту», «Гамлета» и «Короля Лира», они все равно не объяснят.
Застежка на цепочке расстегнулась, и брошь соскользнула на пол. Мы оба нагнулись ее подобрать, и щека Бена случайно коснулась моей. По какому-то внезапному наитию я повернула голову и поцеловала его. Он удивленно поднял брови и ответил на поцелуй. Когда до меня дошло, что происходит, я резко села, а Бен так и застыл, согнувшись в три погибели. Наконец он медленно подобрал с пола брошь и выпрямился.
Я почувствовала, как заливаюсь краской – по щекам и шее растекался жар.
– Извини.
– Да ничего, – ответил он, озадаченно вкладывая мне в руку брошь. – Даже интересно. С мальчиками я еще не целовался.
У меня глаза на лоб полезли. Маскировка!
– Постарайся не забывать, – тихо пожурил он с улыбкой.
Я кивнула, еле слышно застонав. «Интересно»?
Что еще хуже, нельзя было никуда отлучиться, даже в уборную. Во-первых – из-за обещания, а во-вторых, значок «пристегнуть ремни» все еще горел. Правда, единственное, куда бы мне хотелось сейчас пойти, – это багажный отсек. Забиться в какой-нибудь ящик, и чтобы никто не видел.
Бен поудобнее устроился в кресле – только глаза посверкивали в темноте.
– Доброй ночи, профессор, – сказал он и через минуту заснул.
Аккуратно приколов брошь к курточной подкладке, я откинула спинку сиденья, насколько позволял механизм. Чуть погодя Бен завозился и вытянул ноги поперек моих. После этого я еще долго сидела в полумраке, прислушиваясь к мерному сопению со всех сторон и ощущая его тепло. В полудреме мне почудился голос Роз: «К Истине ведет много путей». «Слова Офелии, – подумала я с досадой. – Роз их только озвучила».
Во Франкфурте мы прошли паспортный контроль и забрали багаж.
– Дай мне свой паспорт, – попросил Бен, как только таможня нас отпустила.
Я вернула ему документ.
– Что теперь? Пойдем пешком?
– Перекусим, – ответил он, прокладывая путь к маленькому кафе в ярких тонах с гранитными столешницами. Бен заказал кофе и пирожки на чистом (как будто) немецком.
– Сколько же языков ты знаешь? – спросила я с немалой долей зависти.
Он пожал плечами:
– Сначала знал только два – английский и испанский. Долгое время не мог сообразить, что это не одно и то же. Остальные дались мне довольно легко. Есть же люди, которые запоминают мелодии с первого раза. Так и я.
– С первого раза можно запомнить разве что «Спляшем, Пегги», – не сдавалась я, – но не Малера и Бетховена.
– «Два кофе и яблочный штрудель, пожалуйста», наверное, больше тянут на «Пегги», чем на Малера. Для меня языки – что заграница: вроде всюду чувствую себя как дома, а на поверку – нигде. Если можно так выразиться.
– Как так получилось?
– С языками или заграницей?
– И с тем и с другим.
Бен откинулся на стуле и улыбнулся. На меня с жаром нахлынуло воспоминание о поцелуе, и я быстро отвернулась.
– С первым – постарались родители-полиглоты, – сказал он. – Моя мать говорит на четырех языках. В свое время она решила, что ее дети должны знать не меньше. Со вторым – виновата моя неусидчивость. В семье банкиров единственная приемлемая возможность избежать судьбы финансиста, адвоката или врача – пойти в армию. – Он пожал плечами. – И одна из возможностей посмотреть мир.
– А приемлемой альтернативы не было?
– Если и была, я ее не нашел. – Проглотив остаток кофе, он вынул мой паспорт из нагрудного кармана и отдал мне. – Улика номер один.
Я уже собиралась его спрятать, но тут Бен сказал:
– На твоем месте я проверил бы.
Паспорт изменился. Фотография осталась прежней, но «Уильям Джонсон» превратился в «Уильяма Тернера», да и штампы стали другими. Во-первых, их число выросло, как будто Уилл Тернер все лето колесил по Европе, а во-вторых, немецкий штамп сообщал, что он жил в Германии по крайней мере неделю.
– На случай если пути из Вашингтона в Лондон проверяются, – пояснил Бен.
– И много у тебя паспортов?
– Будем надеяться, этот довезет куда надо.
Может, американские рейсы в Лондон и проверялись, но франкфуртские – нет, по крайней мере для Уильяма Тернера. Около трех часов дня мы приземлились в Хитроу. Бен исчез в очереди к окошку «Паспорта Великобритании и стран ЕЭС», и почти через час меня поманил на британскую сторону улыбчивый человек в сикхском тюрбане. Бен уже собрал наш багаж. Пока мы проходили таможню, никто на нас даже не глянул. Снаружи уже пыхтел «бентли» сэра Генри.
– Боже правый, Кэт! – произнес тот, разглядывая меня, пока я садилась. – Из тебя вышел хорошенький мальчик!
– Уильям, – чопорно поправила я. – Уильям Тернер.
– Так куда прикажете, мистер Тернер?
– В Вестминстерское аббатство, – произнес Бен, влезая на соседнее сиденье. Барнс у руля кивнул.
– А вы, видимо, мистер Нужный Человек? – обратился к Бену сэр Генри. – Полагаю, Кэт успела разобраться во всех ваших функциях.
Когда машина тронулась, я угрюмо представила Бена сэру Генри. Тот подался вперед и нажал на кнопку, что поднимала стекло между кабиной и пассажирским салоном, а потом сказал мне:
– Мне удалось выяснить, каким ядом убили Роз.
Я похолодела.
– Оказалось – калием. Вот тебе и «сок белены в сосуде». Укол простого раствора калийной соли в шею. Легко найти, легко применить. Убивает моментально и практически не обнаруживается.
– Как же вы это узнали в таком случае? – спросил Бен.
– Не я, – ответил сэр Генри. – Инспектор Тучиссимо. Оказалось, он столь же хитер, сколь и мрачен. Сомневаюсь, что из него самого можно вообще что-нибудь выжать, кроме анализа на ежегодном обследовании… хорошо, в экспертизе нормальные люди попались. Я с ними поговорил и узнал вот что: после смерти все клетки тела высвобождают ионы калия. Таким образом, его присутствие у покойников считается нормой. Однако при этом он может и убивать. Здоровое сердце как бы балансирует на грани: слишком мало калия – останавливается, слишком много – то же самое. Поэтому инъекция в яремную вену дала тот же эффект, что и Клавдиева белена. – Он понизил голос:
Прокажающий настой, чье свойство
Так глубоко враждебно нашей крови,
Что, быстрый, словно ртуть, он проникает
В природные врата и ходы тела
И свертывает круто и внезапно,
Как если кислым капнуть в молоко,
Живую кровь[35].
Я моргнула и сделана глубокий вдох. Все сходится. Максин и доктор Сандерсон тоже умерли быстро, без признаков борьбы. Необычно для женщины при утоплении или мужчины, закалываемого в общественном месте. Значит, они уже умирали, когда их… как бы это назвать? Вводили в образ? Готовили к выходу? Меня разобрала злость.
– Этот убийца одной Роз не ограничился.
– Я так и понял. Прости. Хотя, если ты в силах со мной поделиться, я буду рад тебя выслушать.
Мы все больше углублялись в центр Лондона, пока я вводила сэра Генри в курс дела – письмо за письмом, смерть за смертью, до убийства доктора Сандерсона.
– Цезарь, – тихо произнес он.
– Вот что было у него в руке. – Я передала ему последнее письмо Офелии. Сэр Генри начал читать, и его лицо стало каменеть на глазах от растущей неприязни.
– Значит, мисс Бэкон была права? – резковато, с сомнением переспросил он, оторвав взгляд от бумаги.
– Так считала Офелия.
– Права – черта с два, – процедил он. – Только не говори мне, что принимаешь это всерьез.
Я потерла лоб двумя пальцами.
– Три человека погибли, и я сама дважды чудом спаслась. Да, я принимаю это всерьез.
– Конечно. – Тон сэра Генри смягчился до покаянной робости. – Извини, сглупил.
– Вместе с письмом она послала вот что. – Я протянула ему брошь, которую мертвый доктор Сандерсон сжимал в кулаке.
– Точь-в-точь как та, что дала тебе Роз?
Я кивнула:
– Оригинал. Должно быть, Роз купила одну из копий, которые продаются в сувенирной лавке «Фолджера», – видимо, чтобы вывести меня к письму. Теперь мы знаем, что она читала его – фраза «яковианский magnum opus» как будто заимствована оттуда.
Сэр Генри пристально рассмотрел брошь и перевернул тыльной стороной, после чего поднес к свету, сдвинул очки на лоб и прикрыл левый глаз.
– Эту ты нашла в руке доктора Сандерсона?
– Да.
– А не позволишь теперь взглянуть на вторую, что дала тебе Роз?
Я нехотя расстегнула куртку и открепила брошь, все еще хранящую мое тепло. Отдав мне оригинал, сэр Генри взял копию, слегка взвесив на ладони. Потом перевернул и стал так же кропотливо изучать.
– Точно, я это запомнил, – сказал он через несколько мгновений, опуская брошь. – Либо ты их перепутала, либо Роз прихватила кое-что из чужой собственности. Смотри. – Он указал наряд крошечных значков, выдавленных на золоте с изнаночной стороны. – Видишь клеймо? У нас все изделия подобного веса должны маркироваться. Три пшеничных снопа – знак Честерской пробирной палаты. Однако она давным-давно закрылась, пожалуй, еще до твоего рождения. Я сразу сказал, как только ты ее развернула: вещица, возможно, викторианской эпохи. – Он отдал брошь мне. – Не подделка под старину или стилизация, а оригинал. Зато вторая – современная штамповка. На ней никаких знаков нет. Значит, либо она не из золота, либо не из Британии. Скорее всего и то и другое.
Я уставилась на две броши-близняшки, одну в правой руке, вторую – в левой.
– Но зачем Роз понадобилось ее красть?
– Едва ли у профессоров принято воровать экспонаты… хотя она постоянно пренебрегала правилами. Давай-ка лучше еще раз посмотрим на письмо.
Мы втроем, сидя на заднем сиденье, согнулись над листком бумаги. Дух его был, по сути, тем же, что в письме Джему, хотя и не столь восторженный, словно с годами из Офелии выветрились и задор, и беспечность. «Мы согрешили против Бога и человека». Как это понимать?
«Вот почему я вернула все по местам, насколько было возможно: иные двери оказались замурованы. То немногое, что осталось, похоронено в моем саду. И все же к истине ведет много путей. Наш яковианский magnum opus, с 1623-го, – лишь один из них. Шекспир указывает на другой».
– А-а, – протянул сэр Генри. – Так поэтому вам нужен Вестминстер?
Я кивнула.
– Умница! Придумано гениально.
– Будь я умницей, мы бы уже ехали в сад Офелии с заступами. Я вам говорила, что она росла в Хенли-ин-Арден, недалеко от Стратфорда? Ее отец держал приют для умалишенных, в котором лечили Делию Бэкон.
– Офелия, – завороженно произнес сэр Генри, точно догадавшись о чем-то.
– Знаю. Не самое подходящее имя для дочери психиатра. Можно подумать, он искушал судьбу. Интересно, сохранился ли ее сад в Хенли и целы ли доказательства, о которых говорится в письме?
– Он у тебя в руках, – сказал сэр Генри.
– Кто – «он»?
– Ее сад.
Я посмотрела на брошь, которую дала мне Роз, – цветы на черном, как ночь, фоне: ажурные кисти белого, желтого и лилового тонов. «Вот розмарин, это для воспоминания; а вот троицын цвет, это для дум». Голубки, рута, укроп, маргаритки, увядшие фиалки. Цветы Офелии.
Моим пальцам вдруг стало жарко.
Сэр Генри взял брошь и перевернул. Порывшись в кармане второй рукой, он вытащил перочинный ножик, раскрыл его и стал осторожно пробовать тыльную часть броши на поддев. И вот с тихим «щелк» золотой овал целиком отскочил на петлях, как у медальона. Сверкнул язычок пламени. Внутри была спрятана миниатюра – портрет молодого человека.
– Хиллиард, – благоговейно прошептал сэр Генри. Я едва смела дохнуть. В эпоху английского Ренессанса Николас Хиллиард и Шекспир были явлениями одного порядка, только первый творил маслом.
Натурщик был изображен полуодетым, в просторной батистовой блузе с незастегнутым кружевным воротником. У него были короткие светлые волосы, ухоженные усы и бородка, а в ухе сверкала рубиновая серьга-крестик. Глаза юноши светились мягким умом, а брови были приподняты, словно он только что изящно сострил и теперь наблюдает, уловил ли собеседник смысл шутки. На шее висела длинная золотая цепь с кулоном, который он держал в руке. Фон – языки пламени, – казалось, мерцал и потрескивал.
– Кто он? – выдохнула я.
Сэр Генри указал на темную окантовку из букв по левой кромке миниатюры: «Но лета твоего нетленны дни».
– Узнаешь строчку? – спросил он неожиданно глухим голосом.
Я кивнула. Она принадлежала одному из известнейших сонетов – тому, что начинался словами «Сравнит ли с летним днем тебя поэт? Но ты милей, умеренней и кротче».
Сэр Генри прокашлялся, и его чудный голос заполнил салон:
Но лета твоего нетленны дни,
Твоя краса не будет быстротечна,
Не скажет смерть, что ты в ее тени,
В моих стихах останешься навечно.
На миг умолкнув, он вывел последнюю строфу, как песню:
Жить будешь ими, а они – тобой,
Доколе не померкнет глаз людской[36].
– Думаете, это Шекспир? – спросил Бен.
– Нет. Уильям, но не тот. – Сэр Генри склонил набок голову, точно вслушиваясь в далекую мелодию, а потом процитировал другой сонет:
Уилл обновил любви заветный клад,
И Уилл был мил, но многих принял вход,
А там, где много, не считают трат,
И, уж конечно, Уилл один не в счет.
Здесь Шекспир обращается к возлюбленной, намекая на ее неверность. Юнец, которого сам поэт бросил в ее объятия, видимо, и есть второй Уилл. – Он вздохнул. – Стало быть, нам достался не Поэт, а его друг.
– Один из них, – сказал Бен.
Сэр Генри метнул в него укоризненный взгляд.
– Итак, перед нами светлокудрый юноша шекспировских сонетов, охваченный любовным пламенем.
– Да, но какой любви? – спросила я, указывая на буквы, огибающие правый край. «Ad Maiorem Dei Gloriam», – говорили они. «К вящей славе Божией».
Я пригляделась. Кулон в руке юноши был выписан грубее, чем все остальное, как если бы его переделывали. Что бы ни было на его месте изначально, теперь изображенный сжимал распятие – запрещенный в Англии елизаветинских и яковианских времен предмет. Протестантская церковь использовала простые кресты; распятие с фигурой Христа было символом Рима и католицизма.
Хиллиард, горячий приверженец протестантизма, который кормился благосклонностью двора, изобразил, без сомнения, пламень любовной страсти. Позднее другая и менее искусная кисть полностью изменила сюжет, и огонь на нем стал огнем мученичества. Но какого – действительного или только желаемого?
– Боюсь, здесь парковка запрещена, – произнес чей-то голос. Я подскочила на месте, захлопывая медальон, точно краденый.
– О, сэр Генри! Не сразу понял, что это вы. Рад видеть вас снова, сэр.
И тотчас, несмотря на строжайший запрет, сэр Генри выудил разрешение припарковать «бентли» у самых ворот аббатства – под предлогом того, что ему нужно приобщить двух юных друзей к великолепию вечерни. Я затолкала брошь в карман и выбралась из машины.
Привратник тем временем отгонял группку туристов.
– Боюсь, служба уже началась, – сказан он.
– А мы тихо, как мыши, – пообещал ему сэр Генри.
– Одна нога здесь, другая – там, – чуть слышно распорядился Бен, пока мы перебегали к большому западному фронтону. – Чем скорее, тем лучше.
Тусклый зеленоватый свет внутри собора слегка оживлялся цветными переливами там, где свет проходил сквозь витражное окно с изображениями пророков. Из глубины неслось ввысь, под самые своды, одинокое мальчишеское сопрано. «Величит душа моя Господа…» Затем вступил низкий мужской хор, переплетаясь с юными голосами в кружеве елизаветинской полифонии.
Сэр Генри торопливо прошел на противоположную сторону пустого нефа, к сияющим золотом хорам. Мне пришлось поспешить, чтобы не отстать от него. Сквозь высокую стрельчатую арку ажурного камня виднелись хор и толпа прихожан, но сэр Генри, словно не желая с ними встречаться, шмыгнул вправо, за громоздкую колонну, и устремился по тускло освещенному проходу. Мы с Беном отправились за ним. Дальше пространство церкви снова раздавалось. В южном трансепте сэр Генри остановился и вытянул руку. Вот он, «Уголок поэтов».
Впереди, на высокой платформе под неоклассическим фронтоном, зрителей встречала беломраморная статуя Шекспира в полный рост. На стенах вокруг нее, словно стая херувимов, расположились бюсты других поэтов, которых Бард, казалось, не замечал или не хотел замечать. Он навсегда застыл в этой небрежной позе, слегка опершись на кипу книг, и вытянутой вдоль тела рукой указывал на полуразвернутый свиток.
Я на цыпочках вышла вперед, чтобы прочесть под переливы хора вырезанные в мраморе слова – слова Просперо, ностальгическое прощание чародея «Бури» с искусством.
И пышные дворцы и башни,
Увенчанные тучами, и храмы,
И самый шар земной когда-нибудь
Исчезнут и, как облачко, растают[37].
Я машинально сунула руку в карман – убедиться, что брошь на месте (хотя это было и так ясно по тому, как она его оттягивала), ломая голову над цитатой.
– Если вам нужно совсем точно знать, – сказал Бен, – он указывает на слово «храмы». Как по-вашему, это важно?
Я закатила глаза, а сэр Генри простонал:
– Боже, только храмов нам не хватало! Или храмовников.
– Его тут нет, – скорбно проронил кто-то из-за спины. Мы разом подскочили от неожиданности. – Похоронен в другой церкви, знаете ли. В Стратфорде родился, вот Стратфорд его и не отпускает. Хотя по праву – заслугам для нации и прочему – здесь ему самое место.
Я, обернувшись, увидела еще одного церковного служителя в красном. На макушке у него торчали несколько непокорных прядок, оттопыренные уши походили на ручки от сахарницы, а морщины на лбу складывались в большую «М». Он стоял, заложив руки за спину, и не сводил глаз с лица Шекспира.
– Чего не скажешь о вас, – продолжил служитель, опуская взгляд. – Вечерня, – добавил он как-то неуверенно, – идет там. Прошу прощения.
Сэр Генри сделал вид, что не заметил его жеста в сторону скамей с прихожанами.
– А почему Шекспир указывает на слово «храмы»?
– Разве? – Прислужник наморщил лоб. – При мне такого не было.
– Хотите сказать, что этот истукан движется? – не утерпел сэр Генри.
– Нет, сэр, – ответил новый знакомый. – Он ведь неживой. По правде, и тела его здесь нет. Как выразился Джонсон, «надгробие без могилы». Я сам, знаете ли, немного поэт. Хотите, прочту пару строк?
– Хотим, – отозвался Бен. Вид у него был слишком невозмутимый.
– Нет, положительно нет, – ответил сэр Генри, но служитель уже оседлал любимого конька:
Скончался Шекспир, и возрыдал мир:
«О Уилл, почто ты нас покинул?»
– Я, кажется, спрашивал про памятник, – процедил сэр Генри.
– К этому и веду, – отозвался прислужник. – «О, мрамор гроба! О, земная утроба!»
– Так он движется? – не сдавался сэр Генри.
«Поэт» поджал губы.
– Кто, сэр?
– Памятник!
– Он мраморный, как я уже сказал. С какой стати ему двигаться?
– Вы сами так говорили!
– Зачем мне так говорить?
– Забудьте! – отрезал сэр Генри. – Просто скажите, куда еще показывал Шекспир, когда двигался?
– Он не двигался, сэр. Возможно, речь о другом памятнике. Если вас интересует слово «храмы», могу предложить храм Митры, церковь Темпла… – Он начал загибать пальцы. – Потом есть масонские храмы…
– А что за другой памятник? – прервала его я.
Прислужник нахмурился:
– Тот, что в имении Непроходимых, какой же еще.
– Чьем имении? – Сэра Генри чуть не хватил удар.
Прислужник прокашлялся и важно продекламировал:
– «Посвящается двум Непроходимым, благороднейшим братьям: графам Уильяму Пембруку и Филиппу Монтгомери». – Он снисходительно обвел нас взглядом. – Тем, чьи имена устрашают титульный лист первого фолио Шекспира. Граф Пембрук – младший, разумеется, – сделал копию памятника для своего имения.
У нас за спиной хор грянул «Nunc dimittis»: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко»…
Сэр Генри сгреб опешившего прислужника в охапку и расцеловал.
– «Непревзойденным», дуралей, – приговаривал он. – Братья были непревзойденные, а не непроходимые. – На наш шум стали оборачиваться прихожане. Сэр Генри, не глядя на них, чуть не приплясывал вокруг служки. – И не «устрашают», а «украшают», дружище. Вне всяких сомнений.
Отпустив его наконец, сэр Генри поволок нас с Беном к выходу.
– А куда указывает пембрукский Шекспир? – спросил он на ходу.
В тени памятника служка казался пунцовым.
– Не знаю, сэр. Я его никогда не видел. – Он вытащил из кармана сложенный листок. – Тут записано мое стихотворение…
Однако сэр Генри не стал дожидаться следующей декламации. Пока мы бежали по центральному нефу, снова грянула музыка, овевая нас и захлестывая, как ураган. Проскочили ворота – и вниз по лестнице к ожидающей нас у бордюра машине.
– В Уилтон-Хаус, Барнс, – распорядился сэр Генри. – Вотчину графов Пембрук.
– Как-то все просто сложилось, – произнес Бен, когда машина тронулась.
– А вы чего ждали? – буркнул сэр Генри. – Караула, как у Букингемского дворца?
– «Уголок поэтов» – очевидная мишень, Там должны были поставить полицейских.
– Но не поставили, – сказал сэр Генри. – Считай, что нам повезло. Может, инспектор Тучиссимо думает, что убийцу интересуют одни книги. А может, решил, что раз Шекспир похоронен не здесь, как заметил наш недавний знакомый, то и Вестминстер не в счет. Либо настоятель взял да отказал.
– А может, они были здесь и теперь едут следом, – добавил Бен.
Я оглянулась. Две башни аббатства все еще маячили в поле зрения.
– Ты что-то заметил?
– Пока нет, – ответил он.
Мы вырвались из силков Лондонской автострады, направляясь на юг, к епархиальному городку Солсбери, и за все время пути Бен не заметил ничего подозрительного. Когда он понемногу успокоился, меня тоже перестало трясти. Я открыла свой экземпляр фолио. Сразу под портретом Шекспира шло посвящение:
Дата добавления: 2015-11-28; просмотров: 67 | Нарушение авторских прав