|
Читайте также: |
Посвящаю жителям города Приволжска
(Из сборника повестей и рассказов «На Волге». С.-Петербург, 1881 г.)
На лучшей площади города Приволжска, как пленница, за решеткой, охраняемая четырьмя фонарями, стоит на гранитном пьедестале фигура богини Клио. Каким образом попала она на этот, до сих пор еще дикий берег Волги? Она, гречанка, в своей легкой тунике, в эту зимнюю сторону? Полунагая, в этот строго-нравственный город? Клио! Оглянись! Где ты? Чем ты окружена? Где ты нашла портики, коллонады, ниши с обнаженными статуями? Есть ли тут хоть что-нибудь греческое? Ионические, дорические ордена чужды этому городу. Здесь у нас есть свой, родной, целомудренно-казарменный стиль. Посмотри — слева казармы, с надписью: «дом градскаго общества»; прямо не дом, а какая-то стена с окнами; справа... Вот так срезался!… справа слышится греческая речь!.. Что ж это такое? Уж в Приволжске ли я?.. Это галлюцинация! В русском городе греческое учреждение! — Ну, конечно, галлюцинация... нет! Речь льется с новой силой...
— Что это за учреждение? — спрашиваю я какого-то господина.
— Это болезненный нарост на нашей жизни, — высокопарно и вместе с тем грустно промолвил он и скрылся.
Ничего не понимаю. Дом умалишенных, что ли? Подхожу ближе. Батюшки — гимназия!.. Караул!.. Вот тебе и греческое учреждение! Ну, прости Клио! Теперь я буду только удивляться твоему патриотизму. Чтоб услыхать родные звуки, ты более 20 лет занимаешь этот пьедестал и, в своей южной одежде, с классическим терпением переносишь наш, не совсем благоприятный для классицизма, климат. Теперь я не возмущаюсь даже твоей, чересчур откровенной, туникой. Кто знает? Может быть, со временем классицизм приберет к рукам даже парижских модисток и камелий, которые с высоты своего классически-модного величия предпишут всем нашим барыням носить хоть летом классические туники. О, тогда, Клио, я уверен, ты будешь в холе. Теперь ты почернела от времени, позеленела от сырости. Твои прекрасные волосы, туника и даже лицо носят на себе отпечаток нецеремонного обращения приволжских пернатых. Они не уважают ничего классического... Тогда! О, тогда сама полиция взглянет на тебя благосклонно и юпитерообразный полицмейстер города Приволжска издаст приказ отчистить тебя, а дерзких пернатых ловить и представлять по начальству. Счастливое будет время. Тогда, наверное, все узнают, в ознаменование чего ты тут поставлена, а теперь...
— Эй! Паштенный! — чей-то голос прервал мои мечты.
Я поднял голову. На лестнице, приставленной к фонарю, стоял солдат. Он чистил стекла в фонаре.
— На что на решетку становишься — не приказано. Я снял ногу.
— Дьявол! пра-дьявол! — бурлит солдат, — занапрасно зажигай.
— Кого это ты ругаешь? — спросил я.
— Да вот черта-то! Прости Господи! — он указал на Клио.— Занапрасно зажигай.
— Не знаешь ли, милый, зачем она тут поставлена? — спросил я.
— Нешто вы нездешний?
— Нет, приезжий.
— Для чего? Известно для чего! Для пожарной команды.
— Как для пожарной команды?!
— Как? Так и для пожарной, Кармазиной прозывается.
— Кармазина?
— Кармазина. Чтоб, значит, круг ее скакать. Губернатор тоже бывает. Многие одобряют.
— Зачем же скакать?
— Как зачем? Известно, как теперича тревога хвальшивая бывает временем. Ну, сичас брамбестер командовать. Значит, ехать к Кармазиной.
— И едут?
— Едут. Тоже ведь начальство, а сам от выеденного яйца не стоит.
— Кто, Кармазина-то?
— Нет. Брамбестер. Кармазина что?! Кармазина — како начальство? Ей честь тоже не лучше нашего.
— А это кто? —спрашиваю я, показывая на маленький бюст, стоящий в нише, сделанной в гранитном пьедестале.
— Это, слышь, любовник.
— Кармазиной-то?
— Ея. Хорошенько-то не знаю. Я дальний, страханский.
Солдат ушел.
Вот идет какой-то господин с дамой.
—Ну, как вам нравится наш город? Спрашивает он спутницу.
— То...........?...Николай Петрович! Кому этот памятник?
— Э... писателю одному. Позвольте, как его фамилия-то?.. На К начинается. Ах, батюшки!..
— Крестовский?!
— Ах нет! Из прежних. На языке вертится... дворянин еще здешний! Историю написал... Ка, Ка, гм, Ка...
— Знаю, знаю! Кайданов?
— Нет-с, не Кайданов..
— Как не Кайданов? Я сама училась. Кайданов, да еще Устрялов, только двое.
— Да нет-с. Вот придем домой, Р.е..е знает. Да и я помнил.
— А скажите, пожалуйста, в каком он странном костюме! Точно женщина... и с косой...
— Это не сам он..
— Кто же, жена, что-ли?
— Не знаю, право, кто! Я думаю, не больше, как фантазия мастера, который делал.
— Отчего же его не поставили?
— Нельзя было.
— Отчего? — допытывается барыня.
— Потому что... мужчина... что хорошего? Нет, знаете, этой грации, нежности... Да и цели-то никакой нет. Женщина — лучше. Вот за границей, Бавария, то же женщина... Ах, отличная статуя! Я лазил в нее...
И увидя подходивших мужиков, они удалились. Мужики, приблизившись к решетке, были, видимо, в нерешительности: перекреститься или нет; но все-таки не перекрестились. Они уселись на приступках. В это время к памятнику подошли еще двое мастеровых.
—Ишь ты! Почитай весь город сгорел, а баба цела.
— Что ей сделается! Всю жисть должна каяться. Потому и не гибнет. Божье произволенье.
— Известно, Божье. И как теперича, братец ты мой, чай ее душеньке обидно — бяда.
— Ищо бы. Хошь до тебя доведись.
— Я?.. Я, брат, ни за что. Что хошь делай! А на это я не согласен.
— Кому приятно?
— Знаешь, кому это сделать следовало?
— Кому?
— Нашему хозяину.
— Ему надо.
— И какой ехидный! И какой ехидный!
— Ты что думаешь — он деньги отдаст? Ни в жисть. Как есть Кармазин настоящий.
— Вот Ванька, как кого обругать — сичас Кармазин. А душа-то ее страдает.
— За дело! Не губи христиан православных.
— Чай много народу померло от нее?
— Столь народу извела, что и... и... и...
—Робя! Не гожа этто сидеть, ади лучи к церкви Миколай Чудотворцу,—слышится в толпе у мужиков.
— Чем она изводила? Корнями, что ли?
— Како корнями! Корнями бы ничаво.
— Чем же?
—А вот вишь ты! Идет теперича матировой, аль барин какой, вот она сичас глядит, и сичас приглашат, так и так, говорит, жилаете — говорит — ко мне задтить? Отчиво не зайдтить? Ты зашел. Ну там сичас, известно, чай водки эвтой сколь хош.
— А она с ядом?
— Нет биз яду. Ты теперичи водку выпил. Хорошо. Как ты сичас захмелеешь, она и начнет, значит, перед тобой изворачиваться и всячески, примерно, тибя тревожить.
— А не трогать?
— Ну. Как растревожит, знашь, человек ровно тряпка, али мочона подошва сделается, ну хорошо, и начнет таять. И тает и тает... а она сичас ножиком горло-то —чи-и-к... кровь-то и вылокат.
— Окаянная.
* * *
Они замолчали и перешли на другую сторону памятника.
— А вот сам пальциместер.
— Где?
— Вот в конурке-то.—Он указал на бюст в нише.
— Не похож.
— Да чай не нонишний. Эфто прежний.
— Видно тоже народ губил?
— Нет. Он, знаш, лютой больно на баб. Ты слухай, каку он механику подсмолил.
— Сказывай скоре, да ади домой.
— Слухай. Как знаш она сгубила народу тысячи две, услыхал пальциместер. — Кто такой? Спрашиват. Ему сичас булочник докладыват. В чьем фартале?
— В моем, ваше высокоблагородие, ладу нет, уж я, говорит, всячески ублажал.
—Все губит? — Все губит, ваше высокоблагородие.
Как зовут? спрашиват. — Крамазина. — Крамазина? — Крамазина,
ваше высокоблагородие. — Крамазина, хорошо.
Опосля эфтаго узял он ее сам ловить. Долго, знашь, ловил. Одначе пымал.
— Чай, каку баню дал?
— Бяда. Слушай ты. Типерича ты здешняго палача видел? Мужик здоровый, ну хлестать. Он хлещет, она не кричит; он сильней — она не кричит. Скончалась, говорит. Дохтурь подошел, поглядел, а она медна.
— Врешь.
— Дохтурь, как стоял, так и помер, начальства тоже вся за ним скончалась. Опосля, значит, как ее зачали здесь ставить, она сказала чуть, знаешь, слышно: я говорит, неповинна. Одначе не простили — поставили.
— С чаво же Ванька, вся начальства померла?
— От ее.
— А пальциместер?
— Пальциместер — жив.
— А как нонишний помрет — его тоже с ней поставят?
— Что не поставить! Беспременно поставют.
— А ты сказываешь, она медна?
— Медна.
Вдруг один из мастеровых схватил камень и с ругательством кинул его в богиню. Оба бросились бежать.
— И как, чай, ее душеньке-то обидно, — вспомнились мне слова мастерового.
Дата добавления: 2015-11-26; просмотров: 61 | Нарушение авторских прав