Публикация и вступительная статья Александра Клиндухова

БЫВАЛО-ЖИВАЛО

Публикация и вступительная статья Александра Клиндухова

ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ Худяков (1903—1978 гг.) родимся в деревне Горка Сольвычегодского уезда Вологодской губернии, ныне Верхне-Тоемский район Архангельской области. Многие годы прожил сo своей большой семьей в г. Кирове (с 1935 по 1978 гг.). Вот уже десять лет нет его с нами, но каждый раз, думая о нем, вспоминаю прежде всего деревянный купеческий дом в старой части города, квартиру на втором этаже, небольшой кабинет, стол, окно с видом на грязную улицу с покосившимися домишками, старую печатную машинку «Мерседес» и двустволку варшавского мастера Роберта Циглера, купленную в комиссионке, и, конечно же, печурку со стоящей в углу кочергой, которой дед позволял мне разбивать недогоревшие головешки. Они, разлетаясь, вспыхивали вновь, а дед садился рядом и рассказывал истории из своей жизни. Я любил слушать эти рассказы, возникающие из глубин его великолепной памяти. Меня завораживал и манил тот странный, далекий и непонятный мир колдунов, охотников, диких лесов, непроходимых болот...

Переданная в генах, привитая с детства любовь к природе дала профессию трем из четырех его детей: двое сыновей стали геологами, а мама моя — агроном. Я тоже отдал дань дедовскому влиянию, несколько лет колеся по богом забытому вятскому краю.

П. А. Худяков профессионально знал лес, жизнь свою отдал лесному хозяйству и любил его всей душой, а душа Платона Алексеевича была поистине необъятна. Выйдя на пенсию, он окунулся в мир воспоминаний, в мир литературы. Это и побудило его написать благодарственное письмо редакции «Нового мира» за публикацию произведений Федора Абрамова, его земляка, также родившегося на Пинеге, и попросить его адрес. Адрес был выслан. И Худяков 12 июня 1970 года начал письмо Ф. А. Абрамову словами: «Извините за непрошенное вторжение...» Это вторжение длилось ровно восемь лет. Ф. А. Абрамов в лице П. А. Худякова обрел единомышленника, друга. При поддержке Абрамова Худяков и написал эти воспоминания.

Привожу несколько выдержек из писем Худякову, которые приоткроют дверь в мир их взаимоотношений.

«...С большим удовольствием прочитал Ваши воспоминания. Великолепно! По самому большому счету. И все эти дни я думаю: а нельзя ли, вернее, как бы эти очерки напечатать? Будь у меня своя типография, я и минуты бы не задумывался — сразу под пресс!..

Славно, по-моему, у Вас звучит название: «Бывало-живало»... Это, если хотите, прямо по-художнически... И, как знать, может быть, Вы были и рождены художником...».

«Пишите, бога ради, пишите о прошлом. У Вас это здорово получается».

«Прочитал Ваши «мемории» и что сказать? — прекрасно!

Очень все мне близко по настрою, по мировосприятию. Ей-богу, читал и узнавал себя».

«На меня Ваши «мемории» произвели сильное впечатление, и мне хотелось бы, чтобы и другие сподобились той радости, которую я испытал».

После смерти П. А. Худякова Федор Абрамов 13.10.78 г. в письме вдове Платона Алексеевича -Марии Николаевне писал: «Поверьте: я немало встречал на своем веку интересных и значительных людей, а вот сердцем привязывался к единицам. И среди этих единиц был Платон Алексеевич. И сегодня я бесконечно кляну себя за то, что не нашел времени встретиться с ним вживе, выбраться к Вам в Вятку, да что поделаешь: всегда мы задним числом умны».

БЫВАЛО-ЖИВАЛО

Прошли лучшие годы жизни. Но и теперь на склоне лет, волнуют воспоминания далекого детства — прохладные светлые зори, скрип журавля в деревне и доносящиеся на вечерней заре заливистые переборы гармошки.

Какие памятники сохранились и могут напомнить о жизни Старой Деревни? Все до неузнаваемости изменилось. Все изрыто, искромсано и вывернуто наизнанку.

Лишь в извилинах мозга да в глубоких тайниках сердца навсегда осталась неповторимая красота и боль Старой Деревни, видение и запали далекого невозвратимого детства.

И эти зарубины не перечеркнешь, не вырубишь топором. Они навсегда останутся памяти, часто и ярко вспыхивая и своим светом озаряя мятущуюся душу.

В ЛЕСАХ ЗАДВИНЬЯ

Далеко от обжитых двинских просторов, за грядой увалов и бескрайних ровнядей тайги раскинулись в верхотине большой реки бедные деревеньки Мало-Пииежья. Все они безлики и унылы и удивительно похо­жи друг на друга: старые бревенчатые избы, каждая под общей двускатной крышей с двором, грязные улочки, отгороженные с обеих сторон цепочкой изгородей, и по околице беспорядочно разбросанные ма­ленькие черные баньки. Почти у каждого жителя своя баня. Ни одного зеленого де­ревца в селении и ни одного крашеного дома. На всем облике деревень лежит печать бедности.

В центре одиноко стояла небольшая де­ревянная церковка с голубыми куполами, когда-то оглашавшая сельскую тишь коло­кольным звоном. Волостное правление, стоящее на краю нашей деревни, и на зареч­ной стороне сельская церковь — вот и все общественные здания волости того времени.

Среди зеленых луговин приречной долины, то петляя по песчаным перекатам, то распластавшись в длинное серебристое плесо, обрамленное нежной зеленью кустов, медленно несет свои чистые и прохладные воды Пинега. Река изобиловала рыбой. Тихими летними вечерами непрерывно слышались всплески жирующего хариуса. Много было язя, сига, щуки и окуня. Встречалась рыба лох (семга) и нельма.

А по высоким берегам реки раскинулись сосновые бора-беломошники. Высокие древостои румяной гладкоствольной сосны, накрытые косматым желто-зеленым покрыва­лом, далеко просматриваются насквозь. Светлой солнечно в бору!

Хорошо пройтись по сосновым борам в ясный августовский день. После первых прохладным утренников пропал надоедливый гнус. Ни жужжания оводов, ни комара, ни мошки. Чистый прозрачный воздух наполнен смолистым ароматом леса. Под ногами, ощетинившись, хрустит белый олений мох. Глубоко дышится, легко шагается...

Отойди от реки с километр, два, - и кончатся бора. Начнутся моховые болота, то совершенно открытые, безлесные, затянутые тоскливой синевой, то заросшие низкорослой сосной-шапочником да карликовой березкой. А на земле - водяно. По мохнатым кочкам - клюква да морошка.

Весною на болотах токуют иссиня-черные, краснобровые тетерева, весело курлыкают журавли, блеют в небесной синеве божьи барашки, а в темные зори хохочут белые куропти, от дикого и внезапного крика которых екнет сердце и по телу пробежит холодная дрожь... Шумно и празднично, весной на болотах!

Среди моховых болот много озер, где весной и осенью скапливались огромные полчища пролетных уток всевозможных пород. Озера исключительно богаты рыбой. На одних водились только, золотистые караси, на других - только окунь, а на самом большом озере в округе - Боровском - была всякая рыба. Озеро широкое, глубокое, в диаметре свыше трех километров, и на середину рыбаки выезжать боялись: в озере водились черти.

Однажды два брата, отменные рыбаки и охотники, острожили на Боровском рыбу и увидели на дне черта с рогами. Очень испугались и объехали страшилище стороной. Встретился черт и на следующий раз. Смекнули и ударили острогой. Разгневался, разбушевался черт. Долго крутил и катал лодку со смельчаками. Пришлось рыбакам сдаться и выбросить острогу на волю божью.

Назавтра острогу разыскали и вытащили на берег преогромнейшую щуку. Вместо рогов у щуки оказалась в пасти гагара с ра­стопыренными крылами. Не повезло на старости лет жаднюге: хотела заглотить гагару не с головы, а с хвоста и поперхнулась.

С тех пор общественное мнение о пребывании чертей в озере значительно поколебалось, хотя выезжать на середину озера по-прежнему боялись: чем черт не шутит, когда бог спит.

А дальше за болотами и озерами тянутся на огромных пространствах угрюмые, обвешанные седым бородатым лишаем ельники. Куда ни пойди - всюду стена леса и зеленый ковер мхов и ягодников. Самые привольные места для боровой дичи, особенно для рябчика. А местами так накострило, что и пройти невозможно. По сторонам кострищ стоят огромные выворотни, обросшие мхом, похожие на таинственных чудовищ в лохматой медвежьей шкуре с длинными, как щупальца, руками. Бредешь по зеленому мху как по пуховой перине, и, озираясь по сторонам, ждешь: вдруг вот этот, слева, оживет, закачается из стороны в сторону и скажет этаким замогильным голосом:

— Здо-ро-во, доб-рый мо-ло-дец! Куда путь-дорогу держишь? — И, не дождавшись ответа, рассвирепев, как рявкнет по-медвежьему:— А как ты смел сюда заходить, зеленый ковер топтать и мой вечный покой нарушать?!

Тут замашут приветливо зелеными ветками ласковые ели, зашелестят и умилостивят раскоряку-великана,

Снова тронешься нехоженой тропой, не торопясь и скрадывая свой шаг, чтобы неосторожным треском сучка не нарушить покой царства лесного.

Бескрайни пинежские суземы, а все они еще в глубокой древности были исхожены, изучены и поставлены на службу людям. Делились леса на отдельные урочища, урочища — на путики, естественными границами которых были речки да ручьи, болота да холмы и вековечные тропы. Переступить границу путика и охотиться на участке соседа запрещали неписаные законы предков, и каждый охотник считал своим долгом соблюдать их.

В лесу жили с удобствами. На путике — жилье охотника, маленькая, вросшая в землю избушка с каменкой, а рядом, в десятке саженей, высоко поднятая на столбах, как избушка на курьих ножках, клеть для хранения добытой дичи. Вокруг жилья веером расходятся малозаметные охотничьи тропы. От затеси к затеси, от гуменца к гуменцу шел охотник, осматривая ловушки, и к вечеру возвращался обратно.

Здесь, один на один с природой, жил пинежанин всю осень до глубокого снега, отлавливая сначала боровую дичь, а потом промышляя со своим четвероногим другом белку, куницу и другого пушного зверя. Унылое одиночество лесовика инонда на досуге скрашивала самодельная балалайка. Она нередко встречалась в избе охотника.

Через каждые пять лет в нашей деревне был передел путиков или угодий. Осенью перед выездом на охоту жители деревни собирались и на протяжении трех-четырех дней вели торги. В качестве цены на торгах была земельная душа. Лучший участок закреплял за собою тот, кто имел больше душ. Иногда несколько охотников кооперировались и за богатый в промысловом отношении участок давали более высокую цену.

За своими путиками систематически ухаживали. Весною кто-либо из взрослых в семье выходил на путик «набрасывать угодье». На гуменце, где осенью устанавливается силок, накидывался свежий песок с галечкой. Птица регулярно посещала порхалище, принимала сухие ванны, клевала песочек и галечку, так необходимые для нормального пищеварения, и в результате прекрасно кормилась и размножалась. Веками из года в год ловили рябчика, по двести-триста на хозяйство, и запасы боровой дичи не уменьшались, а приумножались. Ловили дичь только силками. В декабре после Введенской ярмарки большие обозы с рябчиком шли прямым путем в Питер.

В детстве приходилось слышать от матери легенду, что ранее, до прихода наших родичей, жила в верховьях Пинеги чудь белоглазая. После нескольких побоищ русские новоселы навечно- завладели обжитыми землями, а чудь покинула насиженные места и ушла суземами далеко на восток. Уходя, переселенцы, начиная от речки Шидровой, разрубали специальный волок и на лошадях увозили свои семьи, весь домашний скарб и имущество. Разрубая путь,, волокли за собою гладко обструганный сосновый хлыст, который служил ориентиром, сохраняя первоначальное направление. Казалось, чего бы проще — вешить, чем за собою длинное бревно тащить, но, видимо, этот элементарный в наш век способ разрубки просек и визиров в лесу тогда еще был неизвестен.

По преданиям, только в Керге чудь от нашествия выстояла и не покинула своих земель. Коренные кержане, по свидетельству старожилов, отличались от жителей других селений волости своим внешним видом: были они коренастые, с крепкой, широкой костью и скуластые, но светлым цветом волос и глаз.

А наши новоселы, судя по общности разговорного языка, обычаев, одежде, видимо, пришли с низовьев Пинеги.

Пахотные земли в Мало-Пинежье бедны в основном подзолистые. Да и земли-тo было — кот наплакал. Хлеба хватало только до рождества. Сеяли рожь, жито, репу. Картошка была лакомством, разводили ее мало. Был в нашей деревне мужик Степка Битка, который в жизни не пробовал картофеля, считая его чертовым яблоком. Репы сеяли много. На большую семью снимали мешков по двадцать пять, тридцать. Зимою сладкая паренка была основным продуктом питания семьи и любимым кушаньем детворы, заменявшим сахар и сладости. Заметным подспорьем в питании были дары природы — грибы, ягоды, съедобные травы да разные корешки.

Пинежане только охотой да заготовками леса для архангельских лесопромышленников и жили. Они, мародеры, всякие Вальневы да Кыркаловы, за бесценок лес получали, на своих заводах пилили, капитал наживали, а их кормильцы еле-еле концы с концами сводили, жили впроголодь, с голоду пухли.

Промыслы наши — лесные. Вот, к примеру, охота. Кто ею у нас не занимался! С Семенова дня, первого сентября старого стиля, стар и млад, все на угодья выходили. Дельные промысловики ездили на свои путики за сотню и более километров. Встанут в лодку-долбленку, загруженную сухарями да провиантом, и заезжают в малые реки Охтаму, Коду, Енталу. Почему гак далеко? Там охота добычлива. В отдаленных суземах и птицы и зверя много водилось. Хорошая добыча за сезон — пар двести, триста рябчиков, сотни три - четыре белок, с десяток и более куниц. Запомнил рекордные уловы отдельных охотников: пятьсот пар рябчика или семьсот тридцать белок на ружье (охотились два брата), сосед Андрей Попов добыл со своей Дамкой за осень двадцать девять куниц.

Право на жизнь, на продолжение своего рода имели лишь люди честные, трудолюбивые, сильные духом и телом. Слабые, безвольные, трутни не выживали, вымирали.

Эту же мысль в свое время немецкий философ Алоиз Риль высказывал примерно следующим образом: "Не шлифованный горожанин и не кулак фабричного поселка а суровый житель лесов севера и замкнутый в себе горец — вот люди будущего".

Весной под Сарчемой обычно ставили запонь. Работа для моих односельчан рядом. Можно хорошо заработать. Идут бабы девки к приказчику Егороньку наниматься вицы вить. Егор Мужиков местный, работает приказчиком от фирмы Кыркалова не первый год, весь народ наперечет знает: кто чего стоит. Хороших работниц принимает - поденная плата двадцать копеек, разрядом пониже — десять, а лентяйку и на работу не берет. Хоть заревись. Да еще при честном народе осрамит. Стыда не оберешся.

На выгонке леса или на запани такой удалый, работящий мужик, что без дела минуты не посидит: и ловок, и сноровка большая а потребуется, так и на одном бревне за реку переправится — двоих стоит. Поденщина - рубль. Рядовому рабочему — полтина.

Такая резко дифференцированная оплата труда, стимулирующая высокопроизводительный труд и честное отношение к делу, имела огромное влияние на трудовое и нравственное воспитание людей.

Учет труда, не в пример теперешнему, был куда как прост. Отработал день — табельщик ставит палочку. И если палочка поставлена, значит, не зря, за дело. Предприниматель зря денег не платит. Лодырей, сучков (ловкачей) не держит.

На запони две сотки народу и все трудятся как муравьи. Ни перекура, ни минуты простоя. А служащих только двое — Егоронько, энергичный, знающий дело производитель работ, да его помощник табельщик.

Среди мужского и женского населения не утихало здоровее соревнование быть лучшим, первым на любой работе. Мужик лодырь или нерасторопный, физически слабый беспощадно предавался всеобщему позору и осмеянию. Ни один аморальный, не укладывающийся в нравственные нормы посупок не оставался незамеченным и также предавался гласному осуждению.

Был у нас в деревне Сергей Степочкин, семьянин, семеро по лавкам. Как-то по одну весну сплавщики, закончив выгонку и сплотку леса, возвращались домой на однорядках. Плывет и Сергей. На радостях, на спокое, как обычно, вздремнул немного. Очнулся — беда! Недалеко клепая береза вершиной в воду склонилась, а его прямо к берегу, под березу. Спросонья растерялся мужик. Что делать? То ли отгребать, то ли наоборот — ближе к берегу? Пока то да се — подвалило под клепину и понесло дальше. А Сергей? Его подцепило суком за ремень, за топорню. Повис горемыка над водой. От животного страха в жар бросило, рубаха смокла. Заорал по-звериному.

К счастью, в плесе появился сосед, сумел схватиться под самой березой. Сук обрубил и спас работягу от смерти.

Этот случай увековечил недотепу. Шуткам и остротам в деревне не было конца. И на сплавных работах главным героем в шуточных, сатирических запевках к «Дубинушке» был Сергей. А он был добродушен и зла к, своим товарищам не имел. Спасибо, что в компанию принимали, из артели не гнали.

За право быть лучшим, первым, были построены все игры и забавы молодежи. Летом, на петров день — «петровщину ломали». С закатом солнышка выходили парни, мужики на переднюю улицу и устраивали пальбу из ружей. Преследовался спортивный интерес, выявлялся лучший стрелок, одновременно была и практическая цель. Считалось, что от большой пальбы медведи уходят в более удаленные от жительства места и этим исключается опасность нападения диких зверей на домашний скот.

Всю ночь напролет играли в рюхи. А как утренняя заря займется, появляется на лужайке загодя изготовленный рябиновый прикол, легость, и с десяток парней, мужиков с криками побегут по лужайке, а испытуемый схватиться должен: зарочить на ходу и запахать прикол в землю, да так, чтобы намертво остановить ватагу бегущих. Не хватило сноровки, опыта, навалился брюхом на прикол — и через секунду уже летит неудачник вверх кувырком. Хорошо — не в воду, как это бывает на сплаве.

Кто силен да удал — тому и честь и хвала, тот в именинниках ходит. А не выдержавшего испытаний на палках катают. Повалят на катки и, ухватив за ноги, под всеобщий смех катают взад и вперед, потешаются над неудачником. Таковы правила старинной игры.

Каждая деревня два раза в год, зимой и летом, имела свой престольный праздник. К этому торжественному дню пекли рыбные пироги, на правах складчины в больших медных котлах варили домашнее пиво. А потом большим деревянным ковшом на длинной рукоятке разливали по лагунам складчиков. В летнюю пору, свободную от полевых работ, на праздник собирались люди со всех деревень волости. В каждой деревне своя часовня, и в дни праздников деревня оглашалась звоном колокола.

В соседней деревне Машканово был старинный обычай варить к празднику в иванов день «канун». Это пенистая безалкогольная сладковатая бражка, по вкусу напоминавшая сусло. Варили канун на общественных началах для всех гостей. После службы в часовне под призывный звон колокола канун разливался маленьким деревянным ковшиком по берестяным бурачкам, а за неимением посуды присутствующие пили бражку прямо из ковшика.

Огромная толпа стариков, старух, ребятишек, а ни толкотни, ни давки. Подходили степенно, чинно, отдавая дань уважения к свершающемуся старинному таинству причащения.

Назавтра престольного праздника в моей деревне пировали каждый род наособицу. У нас, как я запомнил, собирались дядюшки, тетушки, племянницы и племянники и другие близкие родственники - человек десять-двенадцать. На столе рыбные пироги, ломти хлеба, шанежки. Большая медная братыня с хорошим домашним пивом весело ходила по кругу. Водкой не увлекались, хотя в трех верстах была казенная винная лавка, где водка не выводилась — бери сколько хочешь, были бы деньги. Пили больше для порядка. Какую-нибудь бутылочку, а может, и две на компанию разливали по маленьким рюмочкам, а гости, особенно женщины, сделав глоток, поперхнувшись, отчаянно кашляли. Ни пьяного галдежа, ни топотухи, сопутствующих современным семейным праздникам. Угощались гости пивом, водочкой, вели степенные разговоры о своих делах, успехах и неудачах, а закусив и повеселев, пели песни.

В дни рождественских праздников молодежь деревни снимала избу и на протяжении двух недель (период святок) устраивала «имешки» (от старинного слова «имать»). На масленицу в течение недели — катание с ледяной горы. Интересна одна особенность: не парень катал девушку на санках, а девушка парня. Жених искал себе подругу прежде всего физически крепкую, здоровую, способную нести всю тяжесть домашних к полевых работ. Девушка болезненная, слабосильная не сумеет прокатить на своих коленях парня. Таков, видимо, один из способов несложного физического отбора невест.

В зимние праздники парни запрягали коней в старинные «скачки-санки», украшенные яркой тканью, светлой жестью и медью (своих нет — одолжались у соседа), и под звон бубенчиков под высокой праздничной дугой, без рукавиц при любом морозе, показывая тем самым свою удаль и молодечество, ездили из деревни в деревню по игрищам или ледяным горкам в поисках своей суженой. После коротких встреч и знакомств иногда засылались сваты, и дело, к обоюдной радости сторон, заканчивалось свадьбой.

Не подготовлен описывать свадебные обряды, а расскажу по памяти о девичнике, который во мне, подростке, оставил сильное впечатление. Моя соседка, красивая, скромная Маша выходила замуж. Из любопытства зашел к невесте в избу. Девичник был в разгаре. Из-за занавеси выходит с подружками Маша с распущенными волосами в длинном сарафане без пояса. Надевают ей на голову высокий кокошник, не то шитый по кумачу парчой налобник, закрывают лицо шелковой фатой и усаживают посредине избы на скамейку. Рядом с невестой усаживаются две старушки-плакальщицы, специально приглашенные из соседней деревни. Плакальщицы запели, запричитали скорбными голосами, временами утирая свои горькие слезы свернутыми в трубочку «англицкими» красными платочками. А невеста в такт поющим наклоняется и надрывно заливается плачем:

— Уху-ху-ху! Уху-ху-ху

В избе горе, томящая печаль, давящая сердце. Каково же было мое удивление, когда после плача невеста открывает фату — и в глазах не слезы, а смех, радость: выходит замуж за любимого. Но таков старинный обряд, который ранее соблюдался свято.

Было бы из ряда вон выходящее событие, если бы парни явились на имешки или ледяную горку вышивши. Трезвость, порядочность — неписаные правила поведения молодежи в прошлом. Девушки отличались необыкновенной скромностью и целомудрием. Даже плясать на имешках считалось непристойным. Как же проводились игры? С прибытием парней наиболее смелая девушка выходила и выбирала себе парня. Взявшись рука за руку, прогуливались по избе взад и вперед, от передней лавки до полатного бруса, а сидевшие девушки пели:

Ах, вы, сени, мои сени,

Сени новые мои.

Сени новые, кленовые,

Решетчатые...

Это было начало. В последующем уже парень выбирал себе девушку, и вновь прогуливались они по избе под пение частушек. И так поочередно выходили на круг и пели до тех пор, пока каждая девушка не побывает с парнем на смотринах. После запевок «ходили окол Дону». Схватившись за руки, все парни и девушки ходили змейкой по избе, весело распевая:

Еще во лузях, еще во лузях.

Еще во лузях, зеленых во лузях.

Растет трава, растет трава,

Растет трава, трава шелковая...

Обязательным спутником парней на имешках была старинная тальянка, а позднее двухрядная венка. Исполняли на гармошке только частушки, протяжных песен не играли.

Следует еще сказать об одном музыкальном инструменте седой древности. С созреванием хлебов и началом жатвы наступала пора игры на рожках. На дудочку (пикульку) из ивового прута накручивался берестяной рожок и настраивался. Сверху на пикульке было два-три отверстия, с помощью которых обогащалась гамма звуков. На продолжении всей страдной поры мальчишки, подростки гурьбой ходили по улицам, и деревня, как бы празднуя урожай, оглашалась торжественным ревом рожков. Кончалась уборка хлебов, и игра на рожках прекращалась.

РЕЙД ХАДЖИ-МУРАТА*

(* Хаджи-Мурат Дзарахохов — командир кавалерийского отряда на Северной Двине в гражданскую войну).

Август 1918 года. Вот уже полгода, как я оставил простенькую работенку переписчика у лесничего и самостоятельно работаю секретарем волземотдела, а все еще не свыкся с делом. Мне трудно. Каждую неделю старик-почтальон В.Е. Карушев привозит много всевозможных бумаг из уезда — циркуляров, инструкций, написанных таким непонятным языком, что я совершенно теряюсь, не понимаю их смысла. Конечно, в трудных случаях можно бы обращаться к опытному секретарю волисполкома А.В. Толстикову, но разъяснения давались в таком тоне, что мне не хотелось пользоваться его услугами.

Уж лучше сам. Назвался груздем, так полезай в кузов. Ничего, одолею, думал я. Терпение и труд все перетрут! И я не терял веры в свои силы. Когда путем всевозможных домыслов, сопоставлений мне удавалось расшифровать очередной бюрократический ребус, я писал ответ и исполненные бумаги с большим удовлетворением складывал а папку для подшивки.

В это памятное утро пришел по обыкновению рано, чтобы наедине, без посторонних глаз управляться с делами. Густой молочный туман (рассеивался и светлой паутинкой поднимался к небу. За озером по большому ржаному полю рассыпались пестрые фигуры жнецов. Они то наклонялись и исчезали, то появлялись вновь и, распрямляясь, высоко поднимали горсть срезанных колосьев и клали их в сноп. Суслоны, живописно разбросанные по окрайке поля, как стража охраняли их труд.

Благодатная сельская тишь и чудесное раннее утро создали необыкновенный душевный подъем и хорошее рабочее настроение. Трудная работа подходила к концу. Неожиданно с поля донеслись звуки песни. Выглянув в окно, я застыл от необычного зрелища: по большой дороге, пересекавшей поле, ехал в нашу деревню конный отряд Двигались конники стройной колонной. У правофлангоаого на древке развевался красны флаг. И лошади все как на подбор — крупные, строевые. А впереди на сером жеребце гарцевал лихой всадник в черной бурке — командир отряда.

Когда отряд стал ближе, удалось разобрать припев знакомой революционной песни. При словах «Марш, марш вперед, рабочий народ» всадники усиленно понукали усталых лошадей и трогались рысью. Закончив припев, снова переходили на шаг. создавалось впечатление, что песня звала красных бойцов на большие подвиги, они рвались в бой и готовы отдать жизнь за дело революции, за счастье людей.

Мне было радостно и тревожно. Слыхал, началась гражданская война. В Архангельске высадился десант англичан и американцев. Недавно два агитатора, приезжавшие к нам в волость, рассказывали об этом. Это были латыши, весьма вежливые и культурные люди. Одеты красиво и просто: новые хлопчатобумажные гимнастерки и бриджи, блестящие гетры из желтого хрома, а на поясе наган. После собрания с молодежью призывного возраста человек сорок парней выехали добровольцами на Северо-Двинский фронт. Тогда же уехал мой двоюродный брат Егор Романов, оставив дома молодую жену и стариков родителей, а уже через месяц было получено извещение о его гибели в боях с белыми под Сельцом. На днях пробирался через нашу волость отряд с комиссаром Кулаковым и командиром Щенниковым, и на плотах по мелководью уплыли они вниз по Пинеге до Верколы, а может и ниже, до встречи с белыми. Словом, настали тревожные, грозные дни войны, и была она не на западе за тысячи верст, а где-то совсем рядом.

Что это за люди? Зачем они едут к нам? Если на Пинежский фронт, так теперь в низовьях Пинеги на лошадях не пробраться. Проезжей дороги нет. Зимой, когда промерзнут болота и реки, другое дело.

Томимые неизвестностью, я и старик — сторож волисполкома Степан Иванович выбежали на улицу встречать гостей. Вот отряд въехал в деревню. Позади отряда, побросав работу в поле, суматошно бегут жители деревни и быстро, как суслики, прячутся по своим домам. Всадники подъехали к нам. Все вооружены винтовками, в руках плетки. Среди них несколько смуглых, чернявых горцев в национальных костюмах.

Слез командир со своего серого скакуна и развалистой кавалерийской походкой подходит к нам. Под буркой виден старый, порыжевший от времени бешмет горца. Давно не бритая щетина, узкие щелки острых, колючих глаз и рыжеватая бородка клинышком. Это был Хаджи-Мурат, командир красногвардейского отряда, воевавший против белых на Северной Двине.

Степан Иванович с длинными кудрявыми волосами и широкой с проседью бородой, в домотканых синих штанах и пестрядинной рубахе, широко расставив босые ноги, по давней привычке старого служаки занял подобострастную, заискивающую позу.

— Где председатель? — обращается к старику Хаджи-Мурат.

— Как вам лучше пояснить, товарищ... Председатель сегодня с утра рожь молотит. Сеять надо.— И перейдя на откровенный, доверительный тон, добавляет: — Нонече в народе семян совсем нету... С голодухи все приели. Новью сеют.

— Когда явится председатель, я спрашиваю? — И плетка нетерпеливого командира просвистела в воздухе.

— Как вам лучше пояснить, товарыш... Надо быть... после обеда Ерасим придет. А вдруг не придет, уйдет еще на поле? Ведь время-то страдное.

Ну и ну! Влопался старик.

— Послать за ним нарочного! Немедленно! Быстро!

— Слушаюсь! Чичас для вас!..— радостно затараторил старик.— Не извольте беспокоиться!.. Я мигом. Деревня-то рядом.

Засуетившись и самодовольно распрямляя привычным жестом широкую бороду, Степан Иванович быстро скрывается за углом дома. Отряд стал расквартировываться в деревне.

К обеду вся местная власть — работники волисполкома и волвоенкомата были в сборе. На закрытом заседании выступил с речью Хаджи-Мурат. Я, затаив дыхание, слушал его корявую русскую речь, сдобренную выразительными жестами, Временами от страха, от предчувствия больших кровавых событий по спине пробегала холерная дрожь. Рассказав о положении на Северном фронте и о задачах местной власти в прифронтовой полосе, он предложил арестовать всех врагов революции — монархистов, эсеров, торговцев, кулаков и прочих враждебных элементов. Доверительно сообщил, что аналогичную операцию проведет на Вые и, возвращаясь, заберет арестованных и нашей волости и сдаст в ЧК, находившуюся где-то в районе Верхней Тоймы на пароходе «Светлана». Закончил речь горячим призывом: «Экспроприировать экспроприаторов!»

Во второй половине дня наша деревня была запружена народом и лошадьми. По указанию Хаджи-Мурата проводилась экстренная мобилизация лошадей. Специальная комиссия во главе с председателем Сосниным, ветфельдшером Филатовым, осмотрев поголовье, отобрала десятка три лучших коней.

Хаджи-Мурат объявил владельцам, что лошадей берет на время, для поездки отряда на Выю. Взамен оставляет своих строевых лошадей, для которых должен быть создан хороший уход и кормление, чтобы лошади поправились и вошли в норму. Кто с этой задачей не справится, не только не получит свою лошадь обратно, но и будет наказан по строгости законов военного времени.

Назавтра хорошо отдохнувший отряд весело собирался в путь. Красногвардейцы с шутками заамуничивали маленьких крестьянских лошадок. По команде быстро построились в колонну и, сопровождаемые добрынм напутствиями местных жителей, тронулись в путь.

Получив задание от Хаджи-Мурата, руководители волости проявили активную деятельность. Составлен список зажиточных крестьян, с нарочным разосланы повестки каждому. Не прошло и трех дней, как в вол военкомат прибыло десятка два мужиков с большими котомками сухарей. Им было объявлено, что они мобилизуются на тыловые работы. В ожидании приезда Хаджи-Мурата мобилизованные ремонтировали дорогу.

В числе подвергнутых аресту был молодой парень с Согры, недавно вернувшийся из армии Антон Харитонов. Его отец в довоенное время по мелочи торговал. Перед русско-германской войной на Сорте был большой пожар, полдеревни выгорело. Пожаром были уничтожены все постройки и имущество Харитонова. Антон привлекался за торговлю отца в прошлом.

Что можно сказать о других «богатеях»? Ранее пинежане жили на положении полупролетариев, находясь на самой низшей ступени экономического и культурного развития. Охота и сезонные работы в лесу для архангельских лесопромышленников давали основные средства к жизни. Не случайно в народе, жившем впроголодь, бытовала меткая фраза, оброненная одним мужиком: «Никому на поверю, кто едал бы пресного молока досыта». Остальные арестованные тем и отличались от рядовых мужиков, что больше уделяли внимания сельскому хозяйству, делая расчистки и распашки из-под леса, и ели свой хлеб и молоко досыта.

Наступило воскресенье. Денек яркий, солнечный. Несмотря на хорошую погоду, мои односельчане в праздники по традиции в поле не работали. На площади волисполкома большая толпа мужиков — уполномоченных деревень. Приехал из уземотдела инструктор Алексей Попов, молодой, очкастый, с длинными русыми волосами парень. Сегодня проводим первое собрание по переделу земли. Когда солнце клонилось уже к закату и улица покрылась пестрым рисунком из света и теней, сидя за столом президиума, я увидел, как по волоку с Выи медленно двигалась в нашу деревню большая толпа людей, окруженная конной стражей. Темные дула винтовок рельефно отражались в лучах заката.

Собрание закрыто. Прибрав бумаги, движимый мальчишеским любопытством, я понесся навстречу толпе арестованных. Рядом бежали мои односельчан е — ребятишки, бабы.

В голове колонны, подбоченясь, с гордостью победителя ехал чернявый дородный детина, а за ним на веревке, привязанной к седлу всадника, со связанными назад руками шел, подпрыгивая при каждом резком движении лошади, знакомый мне мужик из Васильева Андрей Толстиков. На лбу — белая повязка с запекшейся кровью. По глазам и всей его мощной атлетической фигуре было видно, что, заканчивая третий день своего необычного путешествия, он еще не сдался, не упал духом. Он верит в человеческую справедливость и готов встретить любую опасность.

В толпе увидел старого знакомого Александра Петровича Мелюкова. Он шел усталой походкой, ссутулившись и низко опустив голову. Временами он поднимал ее и смотрел на нас глазами смертника. В них были тоска и растерянность. В последний год моей учебы на Вые я регулярно ходил к Александру Петровичу в лавку. Он или его дочь Кланя по договоренности с матерью давали мне в кредит все необходимые продукты питания — муку, треску, постное масло и сахар. Жил сытно, безбедно. Признаться, встреча с моим покровителем отозвалась во мне жгучей болью.

Среди лохматой и грязной толпы мужиков светлым пятном выделялась девушка — сельская учительница, дочь выйского священника Саня Протопопова. У нее большие печальные глаза и нежное, обрамленное тяжелыми черными косами лицо. Белая кофточка и темно-синяя юбка складно облегали ее статную, пышную фигуру. Она шла в яловых сапожках по середине грязного волока, не выбирая лучшей дороги. Ее отец — старик, подоткнув за пояс длинные полы подрясника, устало шагал в хвосте колонны.

За толпой тянулся обоз из шести-семи повозок с конфискованным имуществом арестованных.

Потухли последние отблески вечерней зари. Смолкли звуки. Не слышно обычного лая собак. Тревога и мрак окутали деревню,

Пользуясь темнотой, бойцы отряда сновали среди повозок, расположенных против окон нашего дома, воровато рылись в куче конфискованных вещей и быстро исчезали.

В нашей избе появились двое. Один из них — рослый чернявый детина. Я узнал его сразу. Это он конвоировал Толстикова. Зайдя в избу, проворно сбрасывает свои старые сапоги и не без труда натягивает новые. Другой моложавый парень поверх засаленных штанов натянул черные суконные брюки. Они ему велики, но когда, подоткнув штанины, запрятал их в высокие сапоги со шпорами и в довершение надел новую суконную гимнастерку, он выглядел красиво и молодцевато. По манерам и бойкой разговорной речи он походил на гимназиста, сына какого-нибудь уездного чиновника. Ему вряд ли было восемнадцать лет. Черты лица тонкие, женственные. Лишь черный пушок на губе тушил на минуту вспыхнувшее сомнение, утверждая, что это все же не женщина, а парень, притом парень озорной, зубастый и балованный. Одевшись, они вышли из избы и растаяли в ночной темноте.

Наутро, всматриваясь в смуглое, угреватое лицо постояльца, мать осуждающе сказала:

— А ведь я, парень, тебя признала. Ты же из наших мест, из Верхней Тоймы, торговца Степана сын. Один ведь ты у него... У твоего-то отца я как-то раз перед Петровым днем мешок муки покупала, а ты за прилавком стоял. Запомнила я тебя.

Парень покраснел и осклабился жалкой улыбкой побитой собаки.

— В кого ты такой супостат выродился? Смотри-ко, как избил Толстикова и ведешь его на веревке, как собаку. Что он такого сделал, чтобы эдак над ним выдиканиваться?! Хороший, смиреный мужик. Весь век мимо нас ездит. Знаю как своего суседа.

Желая оправдаться, парень подробно рассказывает о случившемся:

— Видишь ли, задание я с другом получил — поехать на Василево и привезти местного богатея, этого самого Толстикова. Ехали по бездорожью лесами да болотами не близко, сорок верст. Приехали, а у богача ни шиша в кармане, одна вошь на аркане. Домишко старенький, в окнах стекла повыбиты, сосновой дранкой да тряпками поутыканы. Ни праздничной одежи, ни обуви, только полна изба голопузиками мал мала меньше. Из вещей нечего взять. Стали его забирать, на Выю привести приказано, а он сопротивляться. «Бандиты вы, а не представители власти! — кричит. — Знать вас не знаю и знать не хочу. Не может наша советска власть против трудового мужика пойти!» Да как дал деру — только пятки сверкают. Догнали. Схватились. Мужик ядреный, кое-как вдвоем одолели. Пришлось пыл-то его рукояткой нагана утихомирить. Да ненадолго. Только заехали в лес — он снова в сторону, в лес, как заяц. Поймали, изрядно поколотили и тут уж веревкой скрутили и к седлу привязали. Так и ведем. Отвяжи его - опять в лес, а ты за него отвечай! Как-никак а своя жизнь дороже.

Окончив свой рассказ, парень обратился к матери с просьбой, чтобы ничего о нем в отряде не говорила.

— Скрыл ведь я свое социальное положение, поступая в отряд к Хаджи-Мурату. Иначе бы не приняли. А сейчас все-таки дома отцу кое-какое снисхождение будет...

И на обратном пути отряд Хаджи-Мурата в нашей волости не задержался. Назавтра, получив своих отдохнувших лошадей и прихватив арестованных мужиков, отряд двинулся на Северную Двину.

Много всяких слухов носилось о ЧК на «Светлане». Говорили, что достаточно туда попасть, а обратного хода нет. Расстрел неминуем. Поставят с завязанными глазами на борт парохода, чик — и готово. Удобно, просто.

С нашими мужиками получилось совсем нао6орот. Все арестованные как нашей Горковской волости, так и соседней Выйской, были скоро освобождены и благополучно вернулись домой. Лишь Александр Мелюков как торговец возвращался месяца через три, уже по зимнему пути. Вид его был неважнецкий — бледный, худущий, как после длительной, тяжелой болезни.

Мне приходилось говорить со многими потерпевшими, и все они с большой признательностью и теплотой отзывались об очень умном и справедливом латыше-большевике, председателе ЧК на «Светлане». Среди большого скопища людей, хитрых и коварных врагов советский власти, он сумел разглядеть темных, безобидных хлеборобов-пинежан, безвинно брошенных в это чистилище.

На дворе сентябрь. День выдался дождливый, ветреный. Рваные, лохматые облака, подгоняемые холодным северным ветром, низко неслись над землей. Иногда на сером небосклоне проглядывал бледный диск солнышка и в комнате светлело, потом снова наступал полумрак и по окнам стучал то дождь, то мокрый снег.

В исполкоме шло очередное заседание представителей деревень по переделу земли.

Скрипнула дверь, и в комнату тихо входит вернувшийся со «Светланы» Антон Харитонов. Антон небольшого роста, с черным пушком на губе, скромен, в шинели солдата и с винтовкой через плечо. Чтобы скрыть свое волнение и замешательство, он, сняв солдатскую фуражку и стряхнув капли дождя, долго и старательно вытирает платком мокрое лицо и руки. Вынув из-за пазухи аккуратно сложенную бумагу, бережно развертывает ее и молча подает председателю волисполкома Герасиму Соснину. Соснин не особенно в ладах с грамотой, долго читает, бледнеет и медленно обводит нас, сидящих за большим столом президиума, тяжелым, мутным взглядом. От этого взгляда у меня в груди что-то оборвалось, и я понял, что сейчас совершается возмездие — тяжелое, грозное, непоправимое. Обращаясь к нам, Харитонов говорит:

— По мандату, выданному мне председателем Чека, за искажение политики советской власти вы арестованы. — И, поочередно указывая пальцем на каждого, уточняет: — Ты, Герасим, вы, Ягушкины —военком и делопроизводитель военкомата, ты, Ефимчик (военрук), ты, Переладов (председатель волземотдела), секретарь волисполкома Толстиков... Где Толстковов? Послать за ним.

Очередь доходит до меня. В груди отчаянно колотится сердце.

— Ты еще мал, тебя оставляю, — взглянув на меня, оказал Антон.

Заседание закрыто. Представители взволнованы, напуганы и расходятся по домам. В комнате появляется растерянный Толстиков и преисполненный степенства и важности Степан Иванович. В руках связка ключей. Оглядывая арестованных руководителей волости и покачивая головой, с укоризной произносит:

— Эх, вы-ы-ы! Чем думали-и-и! — И неторопливо, по-хозяйски открывает «темную». Это старорежимный глухой каземат, как деревянный ящик, с небольшим отверстием на уровне плеч для доступа воздуха. В прежнее время туда сажали самых опасных преступников.

Громко скрипнула тяжелая, окованная железом дверь каземата, щелкнул со звоном старинный замок, и в комнате стало удивительно тихо и уныло, как после похорон.

— Здесь душно! Я не могу! Нечем дышать! — обращается ко мне Егор Ягушкин когда я, собрав бумаги со стола, подошел к окну каземата. — Найди, пожалуйста, покурить.

Бледный, озабоченные, с пересохшими губами, он торопливо скручивал папироску и с жадностью глотал сизый дым едкого самосада. Накурившись, с решимостью обреченного произнес:

— Ну что, чему быть — того не миновать! Прощай, друг!

Арест моих друзей и сослуживцев произвел на меня тяжелое, гнетущее впечатление.

Четвертый день Антон Харитонов вместе со своими подопечными месит грязь труднопроезжего Пинежского волока. Близок конец пути. Вот уже Высокий Холм. Присели покурить.

Впереди широкой просекой спускается с холма гладкая трактовая дорога. Она, как праздничная скатерть, усеяна желтыми, оранжевыми листьями. По краям стоят на редкость стройные, высокие осины и березы. В далекой дымке синеют широкие двинские просторы.

Кончились таежные хмурые ельники! Далеко позади остались топкие согры и моховые болота. Стоя на Высоком Холме, невольно оглядываешься назад, где за грядой синеющих Вершинских увалов ютится твой бедный, захолустный край, твое сердце смягчится и на минуту охватит душевная слабость и теплая грусть.

На Высоком Холме у Антона окончательно прошла обида на своих спутников, доставивших как ему, так и другим пострадавшим мужикам так много горя и волнений. «Ну кто у нас в волости разбирается в политике — что, к чему, как? — думал он. — А я смог бы поступить иначе? Вряд ли. Эх, темнота, темнота! Горе ты наше лыковое!»

— Куды деваться,— смиряется Антон. — Лес рубят — щепки летят!

Будь в его власти, он освободил бы арестованных, но долг солдата, гражданина требовал довести до конца это необычайное поручение и сдать их на «Светлану».

Снова в пути. Переезжая под Сухим Носом разбушевавшуюся от осенних дождей речку Верхнюю Тойму, повстречали на берегу двух всадников. Один из них толстый, неуклюжий, в темио-синих, как маска, очках. Другой — его проводник, молодой парень из местных жителей.

— Куда путь-дорогу держите?

— Да вот местную власть арестовал. На «Светлану» сдать приказано, — с готовностью отвечает Антон.

— По какому такому праву? На каком основании? — властно и грозно допрашивает незнакомец.

Холодный пугающий блеск темно-синих очков резанул по сердцу конвоира Антона. Что поделаешь: пуганая ворона куста боится!

«И чего это я испугался?» — подумал Антон, протягивая мандат председателя ЧК.

—Вот мое основание... Читайте! Все по закону.

Очкастый незнакомец не стал читать, лишь мельком взглянул на бумагу. Неожиданно он рвет мандат в мелкие клочки.

— Я агитатор из Москвы Незнамов! Вас, местную власть, освобождаю, а ты, контра, — указывает пальцем на Антона, — пойдешь в Тойму до особого распоряжения... Пашка! — обращается к проводнику. — Забирай его. Давай винтовку, пад-лец! — И приподнявшись а седле, Незнамов с трудом перебрасывает через плечо винтовку Антона.

Обезоруженный Харитонов, безропотно подчиняясь требованиям высокого начальника, направился в Верхнюю Тойму.

С приездом Незнамова жизнь в нашем захолустье вновь завертелась, закружилась, как чертово колесо.

ГРЯЗНАЯ ПЕНА

В большой холодной и мрачной комнате пахло затхлой сыростью и еще каким-то смрадом, свойственным сельским присутственным местам старого времени. Тоскливую тишину нарушал лишь заунывный вой осеннего ветра, да временами слышно было, как в прихожей шваркал старыми валенками Степан Иванович. Иногда что-то падало, гремело. Это сторож возился с самоваром перед завтраком. Побаловаться чайком считал своей греховной слабостью.

Большой медный, начищенный до золотого блеска самовар, выбрасывая струйки горячего пара, зашипел, заволновался, и старик, шлепая валенками, широко расставив ноги, натужно ставит его на стол.

— Вот времена пришли! Ну какой это чай, прости господи! — недовольно ворчит старик, закладывая в чайник какого-то суррогата. — Вот раньше, бывало, заваришь фамильного... Душист, ароматен! Как попьешь — сразу на десять лет моложе становишься. А таперича што? Ни жару, ни пару —никакого удовольствия. Трава травой! Как есть — телячье пойло! Так уж, видимо, господом богом положено: человек не скотина, ко всему привыкает.

Придя к такому глубокомысленному выводу, старик успокаивается и, разглаживая широкую бороду, садится завтракать.

Для начала, положив в рот малюсенький огрызок сахару, оставленный за чаем недавно проезжавшим приятелем-почтальоном осторожно дует на блюдечко и пьет чай. Потом ломает черствый житник и, густо посыпав солью, аппетитно чавкает.

— Слава богу! Живем опять хорошо. Дожили до своего хлебушка, а дальше — как бог даст!

Утолив голод, старательно собирает со стола хлебные крошки, ловко кидает их в рот и снова пьет чай. Пьет долго, до пота и временами утирает лицо грязноватым рукотертником.

Открылась дверь, и, стуча желтыми хромовыми сапогами и шпорами, врывается в комнату очкастый незнакомец. За поясом два пистолета, в руках нарядная плетка с кисточками. Новая беличья шапка, мокрая от дождя, надвинута на темно-синие очки.

— Это что за лилипут тут расселся?! Кто такой? Что тут делаешь? Встать! — закричал он, и плетка, просвистев перед носом, мгновенно ударилась о стол. Моя чернильница подскочила и замерла.

— Я... я р-р-работаю... У нас передел земли, Мне д-доверили... переучет и разверстку земли.

— Бездельник! Не работаешь? Саботаж разводишь! Ра-ас-стреляю!

Он бегает по комнате, истерично кричит, непрерывно размахивая плеткой, и сыплет такие заковыристые матерные ругательства, каких мне еще и слышать не приходилось. От страха перехватило в горле.

На этом мое первое знакомство с «агитатором из Москвы» закончилось. При последующих встречах та же знакомая ругань, мать-перемать, угрозы... Того и гляди — нарядная плетка пройдет по спине. Появляясь в волисполкоме, он для порядка подвергал аналогичной обработке каждого сотрудника. Потом я привык и, случалось, озорничал: при его появлении придвину лист чистой бумаги и с напускной деловитостью начинаю писать. Что писать — неважно. Будешь старательно, строка за строкой выводить с закорючками свою фамилию, а он подойдет и одобрительно заметит:

— То-то. Я научу тебя, как надо работать. Давай, давай!

После такой тирады меня оставлял в покое, а свою кипучую энергию обрушивал на кого-либо из рядом сидящих.

Один лишь сторож Степан Иванович пользовался его покровительством.

— Ну, как, старина, дела? — обычно обращался Незнамов к стоящему навытяжку пану Ивановичу.

— Спасибо, спасибо, ваша милость! Вашими молитвами. Жив, здоров,— кланяясь в пояс, отвечал старик.

— Как там у вас? Что нового? О чем народ толкует?

— Э-э-э, товарищ Незнамов, — покачивая седокудрой головой, отвечал хитрый старик. — Народ наш темен и глуп. Из него хоть веревки вей. Тихой да смирной, как овцы. Что он может говорить?

— А может, среди овечек и волки есть?! Этак вечерком из-за угла и кокнуть могу поигрывая наганом, говорит Незнамов.

— Ну, што вы, што вы! Насчет ентого и не сумлевайся! Да разе такое возможно?! Не такой народ у нас. За всю жизнь, как запомнил, только одно убивство в волости былою Да и то убивец-то, Артамон с Бору, слишком пьян на празднике был. В драке с парнями заместо того, чтобы подпоркой-то бить по спине да по мягкому месту, ударил, ты вишь, по голове, по виску и убил парня.

Пять лет отсидел Артамон в остроге, вернулся домой, так на всю жизнь за ним и его детьми прозвище «острожник» сохранилось. Смирен и темен пинжак! Не способен против власти пойти.

Состоялась встреча Незнамова с председателем волисполкома Сосниным. Герасим, высокий и мощный, полный скромного достоинства мужик, нрава был кроткого, смирного. Грамоты — всего один класс земского начального училища. Больше учиться не пришлось. С малых лет надо работать в хозяйстве — явление в те времена обычное.

— Слушай, председатель, денег у тебя в кассе много?

— Какие деньги! Ни податей теперь, ни налогов. Да и к чему они?

— Ну, как к чему... На деньги можно было бы, например, народный дом построить. Деньги везде нужны, — наставительно замечает Незнамов.

— Нужны-то нам не деньги, а хлеб! Своего-то хлебушка у нашего пинежского мужика только до рождества хватает. Раньше на привозном жили. А теперь как людям жить? — с тревогой спрашивает председатель. — Нонче ездил я в уезд по хлебному делу, посочувствовали товарищи. И плохо теперь в стране с хлебушком, а все-таки выделили на волость пятьсот пудов пшеницы. Первым пароходом хлеб в Верхнюю Тойму поступил, так весь за сто верст за неделю котомками выносили. Поддержался народ маленько. А летом опять траву ели и кое-как до нового урожая дотянули. Поддержите нас в центре насчет хлебушка, товарищ Незнамов.

— Ты брось, председатель, мне контру разводить! Хлеб надо искать не в центре и не в уезде, а у местных богатеев. Хватит им! Попили они народной кровушки! Изъять хлеб и все имущество кулацкое! Только выровняв всех, можно новую жизнь построить.

— Кого ровнять-то? Хватит уже с меня. Сыт по горло! Так же вот говорил Хаджи-Мурат, когда приезжал к нам: «Экспроприировать экспроприаторов!» А что получилось? Он уехал обратно на Северную Двину чистенький, а сельскую власть за исполнение его директивы, за перегибы арестовали, на «Светлану» отправили. Выходит, незаконно все это?.. Земли у нас мало, — продолжает Соснин. — И рад бы другой мужик надел расширить — кругом болота. А на наделе что и посеешь, так ранним морозом убьет. Частенько бывают зеленые годы. Вот так и живем, перебиваемся — из кулька в рогожку. Так что же? Последнюю коровенку у мужика забирать, что ли? Не согласен!

— Зря, выходит, освобождал тебя из-под ареста, — зло процедил Незнамов. — Сгнил бы на «Светлане» за милую душу, контра ты этакая!

Из беседы с Незнамовым осторожный, не лишенный природного ума Соснин понял, что предстоят новые крутые повороты в волости, осуществлять которые по воле этого грубого, страшного человека он не способен. Вспомнились недавние события: арест, долгий и тоскливый этап по осеннему бездорожью, щемящяя боль в сердце и страх за себя, за свою жизнь. «Нет, лучше уйти от греха, от смуты. Кто их разберет — кто прав, кто виноват. Пусть без меня». И у него созрело твердое решение: во что бы то ни стало оставить пост председателя волисполкома.

Прошли перевыборы. Новым председателем исполкома стал Игнатий Шарапов из Керги. Мужик малоизвестный в волости, всю русско-германскую войну воевал и еще не успел сменить военное обмундирование на гражданское платье. Он был какой-то нервный, истеричный. На посетителей часто кричал без надобности, вполне оправдывая свое прежнее прозвище Порывало. Собственного же мнения не имел и слепо, без рассуждений выполнял лишь волю и задумки Незнамова.

Шарапов горячо взялся за дело. Прежде всего он сделал внутреннюю перепланировку в старом здании волостного правления. В одной половине убрал стену и устроил зал заседаний в другой оборудовал рабочую комнату, она же и приемная для посетителей. Свой стол с остатками старинного зеленого сукна украсил отрезом красного сатина. В простенке, над потертым креслом правителя волости, вывесили из такого же сатина лозунг, намалеванный желтой охрой «Карающий мечь революцыи». Ниже, по диагонали полотнища был прибит гвоздями и сам меч — в натуральном виде старинный тесак. Здесь, за красным столом и тесаком над головой, он проводил прием посетителей. По углам скромно размещались остальные сотрудники волисполкома.

В течение декады был создан конный отряд из местной молодежи численностью восемнадцать человек. Командир отряда — Яша Драгун из Слуды. Мужичок средних лет, невразчный, с холодным взглядом немигающих белесых глаз, большой драчун и забияка, без участия которого не проходила ни одна драка парней в престольные праздники. Каждый боец отряда имел верховую лошадь, седло, конфискованные у подвергнутых репрессии. Наиболее активные быстро приоделись за счет тех же источников. Было отличие в форме одежды — на шапке красная лента. Когда отряд ехал с песнями, концы красных ленточек трепетали и развевались на ветру, вызывая самые противоречивые чувства.

Отряд, предводительствуемый Незнамовым, во главе с командиром Драгуном Яшей, занимался сбором контрибуции и конфискации имущества крестьян. Если владелец «золотой валюты», имея порядка десяти — двадцати рублей, накопленных ценой больших лишений и тяжкого труда, отказывался сдавать свои сбережения или сдавал мало, ему угрожали, издевались, жестоко били плетьми.

Упрямцы-старики Владимир Матушкин с Машканова, Андрей Губин по прозвищу Заяц с Ручья после экзекуции скоропостижно умерли.

Куда сдавалось золото? Казалось бы, эти ценности должны вноситься в кассу волисполкома. Такой порядок Незнамова не устраивал. Небольшой железный сейф из волисполкома был перенесен в штаб-квартиру Незнамова. Обязанности кассира он взял на себя. Для ведения кассовой книги был принят четырнадцатилетний подросток со Слуды Исак Елисеев, он же одновременно личный секретарь и исполнитель разных оперативных поручений Незнамова.

Уместно вспомнить один такой случай. Шефу, большому любителю женского пола, приглянулась молодая, красивая хозяйка Дуня, проживавшая со своим мужем Андреем Поповым в нижнем этаже того же дома.

Истомленный любовью Незнамрв не выдержал и однажды поздно вечером будит Исака:

— Эй, пацан! Вставай! Вот тебе револьвер. Слушай боевое задание: живо, сейчас же направляйся вниз. Арестуй Попова. Сведешь в волисполком и сдашь Степану Ивановичу. Пусть запрет его в темную. Понял?

— Так точно, товарищ Незнамов! Понял!

Наконец-то ему, подростку, доверили большое дело! Наверно, Андрейко что-то натворил, и не кому-нибудь, а ему Незнамов доверил обезвредить преступника. Так думал счастливый Исак, осторожно в темноте спускаясь с лестницы.

Когда Андрей, чертыхаясь, зажег лампу, Исак, вскинув тяжелый «смит-вессон», крикнул:

— Именем революции! Ты арестован!

— Ты что, Исак, сдурел? Белены объелся, ли? За что?

Тут мне стало как-то не по себе, вроде совестно, — делился со мной потом при встрече Исак. — И я запросто сказал, что мне Незнамов приказал».

Попов понял причину ареста, не промолвил больше ни слова. Оделся, взял краюху хлеба и, сопровождаемый юным конвоиром, отправился ночевать в каземат.

Назавтра был отправлен в длительную командировку — в Заборье на смолокурку, заготавливать осмол. Дуня без мужа осталась беззащитной. Месяца через два, вернувшись домой, Андрей навсегда распростился с обесчещенной женой. Красивая, скромная Дуня уехала и больше никогда не появлялась в родных местах.

Наступил большой праздник — первая годовщина Октябрьской революции. На демонстрацию собралось много народа. Построившись в большую колонну, отправились на Согру, на погост. Приглашенный регентом певчей группы псаломщик Малухин шел рядом с колонной, запевал знакомую песню и, сердито поглядывая по рядам, как сжатая пружина, энергично размахивал в такт руками. Получалось неплохо. Спевки по вечерам, проходившие по приказу Незнамова задолго до демонстрации, не пропали даром.

Стояла нежданная оттепель. Выпавший накануне снег полностью растаял. Все радовало в пути: изумрудная зелень озимей на полях, обмытые и сверкающие свежестью и желтизной луга, нахохлившиеся, с каплями дождя на обвисших голых ветвях ивняка. Можно подумать, что началась весна, если бы не шеренги тучных зародов сена в острожьях по сторонам дороги. Кругом распростертые, обмытые снегом и дождем луга и пахотные земли как бы символизировали новую, свободную, счастливую жизнь, рожденную революцией. Омрачало отсутствие солнца. Велика власть предрассудков: в далеком детстве большой радостный праздник ассоциировался с восходящим ярким солнцем, изливающим по-особенному, по-праздничному обилие тепла и света людям. Сегодня же было свежее хмурое утро. Солнце закрыто густой пеленой тоскливых серых облаков.

«Не радуется, прячется от людей солнце», — озабоченно думал я, шагая в первом ряду колонны.

По тонкому, скользкому льду удалось благополучно пройти Пинегу. На подходе к церкви нас встречает с пением молитв большой крестный ход. Служители церкви в нарядных ризах, с золотыми хоругвями и иконами в руках в сопровождении большой толпы мужиков из заречных деревень по указанию Незнамова возглавили нашу колонну. Радостные и возбужденные, под ликующий звон колоколов мы подходили к церкви. Было очень торжественно и празднично.

— Слово для выступления предоставляется агитатору из Москвы товарищу Незнамову! — не без вдохновения, прерывающимся высоким фальцетом выкрикивает председатель Шарапов, открывая митинг.

Но и на этот раз агитатор из Москвы остался верен себе: «хорошая речь — серебро, молчание — золото». Он подходит к краю трибуны и, зажав в горсть плетку, машет рукой.

— Эй, батя! — обращается к священнику Авенирову, стоящему недалеко от трибуны, — А ну, выступи и сказани речь.

— Товарищ Незнамов! Как же так? Мне, знаете ли, неудобно. Мое положение, знаете ли,— сконфузившись и скромно опустив глаза, отвечает «батя».

— Ты что? Меня просить заставляешь? Мер-за-вец!—угрожающе процедил Незнамов, — А ну! — И плетка, как всегда в подобных случаях, просвистела, змейкой обвила холодные перила трибуны.

Авениров успел несколько раньше познакомиться с Незнамовым. Ему тоже была предъявлена к выплате контрибуция. Сумма по нашим местам немалая — пятьдесят рублей золотом. Это привело к аресту Авенирова. В течение доброй недели он рыл под нашей деревней придорожную канаву. Выглянешь в окно, на улице проливной с ветром и снегом дождь, а недалеко, на пустынном большаке маячит скорбная фигура в рясе. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не матушка Анна Михайловна. Она не раз приходила к Незнамову с просьбой о помиловании, а возможно, какую-то часть контрибуции и уплатила, и наконец «батя» был освобожден.

Зная крутой нрав Незнамова, Павел Авениров не стал ждать новых увещеваний. Подчиняясь насилию, он повернулся к толпе и, гнусавя, тоном проповедника повел необычную речь:

— Го-спо-да ми-ря-не! Год тому назад свершилась Великая Октябрьская революция! Власть перешла в руки трудящегося народа. Рабочий класс стал хозяином фабрик и заводов. Помещичьи земли без выкупа переданы в пользование крестьян!

И пошел, и пошел прекрасно ориентирующийся в политических событиях молодой семинарист - «батя».

Закончив речь, стал служить благодарственный молебен. Под торжественные возгласы: «Великим вождям революции товарищам Ленину, Троцкому многая ле-та-а-а! Многая, многая...» — Незнамов первым подошел к целованию креста и с завидной скромностью христианина выполнил этот несложный ритуал. За ним пошли все остальные участники митинга.

После молебствия отправились на рынок расположенный недалеко от церкви. Здесь в больших пивоваренных котлах из конфискованных продуктов, коров, забитых на мясо, и был подготовлен для участников митинга хороший праздничный обед. Бесплатный, конечно.

Что за рынок в таком бедном захолустье? В дореволюционное время ежегодно после охоты осенью проводилась Введенская ярмарка. Из дальних городов съезжались купцы, завозили на ярмарку всевозможные товары и скупали по дешевке у местного населения всю добытую пушнину и рябчика. Рыночные амбары и прилавки и были использованы для большого праздничного обеда, о котором оповещено было население заранее.

Вечером было открытие народного дома в здании старой церкви. Ставили «Женитьбу» Гоголя (отрывок). Мне, пятнадцатилетнему подростку, довелось играть жениха Подколесина. В роли невесты была старая дева учительница из церковно-приходской школы. Благодаря большому несоответствию в возрасте жениха и невесты, что, по мнению устроителей спектакля, должно быть комичным, публика действительно аплодировала, хотя играли, безусловно, слабо.

В плане политической работы у не знающего устали Незнамова было новое мероприятие: организация в волости ячейки РКП(б). Вступление в партию служащих учреждений было обязательным.

— Ты записался в партию? — обращается ко мне Незнамов при очередном посещении волисполкома.

— Нет, не записался.

— Ты долго будешь еще волынить, сукин сын?! Почему не записался?

— Молод.

— Кто это сказал тебе, что молод? Все, кто сочувствует советской власти, обязаны быть в партии. Председатель! Подай-ка мне список.

Список членов ячейки РКП(б) появляется у меня на столе. Я сижу в нерешительности, медлю и поглядываю то на председателя Шарапова, то на Незнамова.

Незнамов не выдерживает, срывается с места, Лицо перекосилось от бешенства. Плетка со свистом рассекла воздух.

— Пиши, сволочь! Или я из тебя котлету сделаю!

В списке я оказался пятнадцатым. Дружок Исак, сидевший рядом на правах моего гостя, не стал ждать особого приглашения, также поставил свою подпись.

Когда были охвачены подпиской служащие, стали проводить вербовку по деревням среди местного населения. Записывались мужчины, женщины — все, кто по тем или иным мотивам хотел проявить лояльность к местной власти.

Вспоминается активистка той поры Степанида Мужикова. Женщина необыкновенная. За свою жизнь родила двадцать два ребенка, но и тогда еще выглядела здоровенной, краснощекой бабой. Почтенное семейство — муж Олечка, уважаемый всеми старик, взрослые умные дети. С приездом Незнамова она записалась в партию. Первой в волости сбросила головной платок замужней женщины, подстригла волосы и, внешне помолодев, стала устраивать пирушки: варить хмельное пиво, приглашать на гулянку парней. По воскресеньям после спектакля в народном доме, ломая традиции, выходила в круг в красном пышном сарафане (а у нас ни девушки, ни женщины не плясали, считалось неприличным) и под звуки моей двухрядки, притопывая и помахивая платочком, с завидной лихостью пела:

Эх, топнула я,

И не топнула я.

Сухарей котомку съела

И не лопнула я!

На пару ей выходила вторая коммунистка — Марфа Абрамчикова, самого что ни на есть элегантного вида: в шляпке и не в сарафане, а в узком платье, и, кривляясь, выкидывала свои коленца. Эта сравнительно молодая вдова (Абрамчик был убит на войне с немцами), несколько лет прожившая в Архангельске и хватившая «городской культуры», пользовалась репутацией вольной, доступной женщины.

Стоящие вокруг женщины и девушки краснели, отплевывались;

— Совсем из ума выжили бабы. Ни стыда, ни совести. Хоть бы Степаха-та постыдилась: дочь — невеста на выданье. Ну и ну!

Дата добавления: 2015-11-26