|
Читайте также: |
Вечером снова перечитали письмо матери. Зная, что письма ее будут проверяться полицией, она писала коротко:
«Папу удалось перевести в тюремную больницу, у него затяжной плеврит. Приеду — расскажу подробнее. Думаю, что через неделю буду дома. Ждите телеграммы».
Говорить было не о чем, надо было ждать подробностей от матери. Все трое сидели в тягостном молчании.
— Чтобы вылечить такую болезнь, нужен хороший уход. — сказала Мышка.
— Я думаю, мама все сделала в этом отношении… В Самаре много старых товарищей, — старался успокоить сестер Леня.
— Конечно. Мама не уедет так… — подтвердила Динка.
Мышка глубоко вздохнула:
— Тюрьма — это тюрьма… Как сказал этот Жук? В тюремной больнице не лечат, а калечат…
Разговор перешел на «гостей из леса», как называл их Леня.
— Да! Я ведь все-таки ничего не знаю, где ты их нашла, Динка? Особенно вот этого черного, с белыми зубами. В его глаза прямо страшно смотреть.
— Да, этому Цыгану в зубы не попадайся… Видно, жизнь у него была не сладкая, вот и ненависть лютая.
— Чепуха, — сказала Динка. — К своим он очень добрый, а врагам так и надо!
— Но кто же они такие все-таки? — спросила опять Мышка. Динка вкратце повторила всю историю своего знакомства с лесными гостями. Против ожидания Мышка не ужасалась, не ахала, а, наоборот, живо сказала:
— Я бы пошла с тобой вместе! Ты очень смелая, Динка, но безрассудная, тебе всегда нужен рядом человек с трезвой головой… Но все-таки, значит, эти мальчишки шляются по базарам, занимаются мелкими кражами и на это живут?
— Нет… Может быть, и нет… Жук продавал корзинки, они сами их плетут. Может, и живут на это? — предположила Динка.
— На это жить нельзя. Их четверо, да еще мать Конрада, того студента. Не стоит закрывать глаза, все-таки они промышляют воровством. Жаль, что не удалось хорошенько расспросить их об этом политическом. Одного имени мало, надо бы знать фамилию и где он работал. Может, кто-нибудь среди рабочих и знал его…
— Конечно. Он, несомненно, был связан с товарищами. Ну, я думаю, они еще появятся, — улыбнулся Леня.
Проводив Мышку на станцию, Леня сразу ушел на огород. Динка тоже избегала его. На душе у нее было смутно и нехорошо. Вчерашнее раздражение и желание отомстить уступило место глубокой грусти. Казалось, что из-за этой размолвки долголетняя детская дружба навсегда порвалась и никакими силами невозможно теперь вернуть то время, когда они так радостно бросались навстречу друг другу, торопясь поделиться накопившимися новостями.
«Что же это случилось, что же случилось?» — мучительно думала Динка, одиноко сидя на пруду и боясь вернуться домой, чтоб не встретиться лицом к лицу с Леней.
Тоскливое одиночество, невознаградимая потеря и страстное желание понять, что же все-таки произошло, заставляли ее несколько раз в день возвращаться в ореховую аллею на то самое место, где произошла ссора. Там, закрыв глаза и прижав к груди руки, она старалась восстановить в своей памяти все, как было, но память не слушалась ее, а сердце начинало так биться, что Динка бросалась в прохладную траву и с отчаянием думала: «Я сделалась больной… Я совсем больная».
Стараясь не встретиться с Леней, она пробиралась домой и, найдя пузырек с валерьянкой, без счета капала ее в рюмку, морщась и запивая водой.
С трудом заставила она себя сварить зеленые щи и поджарить картошку. Но обедать Леня не стал.
— Я подожду Мышку, — сказал он, отряхивая с себя пыль и не глядя на Динку. — Мне нужно закончить огород. Ешь без меня!
Но Динка тоже не стала есть. Первый раз в жизни ей не захотелось даже есть, и, равнодушно прикрыв полотенцем застывающие на столе кушанья, она снова ушла в ореховую аллею, еще более несчастная, чем была до обеда.
— Теперь я знаю, как умирают от чахотки. Такие же молодые, как я. Мне ведь только пятнадцать с половиной лет.
В аллее пели птицы, жарко светило солнце, по бокам из гущи кустов и трав выглядывали синие колокольчики и крупные белые ромашки с желтыми сердечками; далеко-далеко вдаль убегала тропинка, она вилась через луг, через ручей с переброшенной через него мокрой корягой и, поднявшись по зеленому косогору, пряталась в золотистой ржи.
А Динка уже мысленно писала свое завещание:
«Я хочу лежать в ореховой аллее. И пусть надо мной стоит маленький черный крест, пусть стоит он вечно в память безвременно погибшей молодой жизни… Не плачьте обо мне, я все равно не могу больше жить со своим характером… Отрежьте мои косы и отдайте их на память Лене, только не надевайте мне платка, он мне не идет…»
Динка уже представляла себя в белом платье, неподвижно лежащей посреди ореховой аллеи в свежем сосновом гробу. От знакомого запаха хвойного леса леса, которого никогда уже не увидит Динка, — стало нестерпимо жалостно… Динка представила убитою горем Леню, плачущих родных и строгое лицо папы…
«Не плачьте, — говорит папа. — Человек, который жил только для себя, не настоящий человек».
Динка медленно растирает на щеках слезы, и видение исчезает из ее глаз.
«Умереть — это легче всего, — думает она, — но с какой это стати мне умирать, я еще ничего не сделала для революции. Да я лучше трижды погибну в бою, да еще прежде целую кучу врагов уложу вокруг себя… Тот, кто не боится смерти, врезается в самую гущу боя, и давай, давай… По головам, по мордам… Главное, быстрота и натиск! Сбил с ног — и дальше!»
Динка забывает о своем горе и, чувствуя небывалый прилив сил, гордо вскинув голову, направляется домой. Не все еще потеряно в жизни!
Около террасы Леня моет под рукомойником голову и руки, переодевает чистую рубашку.
— Время ехать за Мышкой, — говорит он.
Динка молча приводит Приму, кормит ее с ладони кусочком хлеба, потом уходит в комнату пить валерьянку. Обычно, запрягая лошадь в таратайку, Леня весело насвистывает, но сейчас он не свистит, и, глядя в окно, Динка видит его темное от загара лицо, опущенные глаза и светлые волосы…
«Он тоже умрет, — думает Динка. — Мы не можем жить друг без друга».
* * *
— Динка! — кричит из комнаты Мышка. — Кто это выпил всю валерьянку? — Она держит в руке пустой пузырек и смотрит вокруг: не пролился ли он случайно.
— Это я выпила, — говорит Динка. — У меня сильное сердцебиение!
— У тебя? Сердцебиение? — удивляется Мышка. — Ты, наверно, как сумасшедшая гоняешь со своими собаками!
— При чем тут мои собаки? Может же быть у человека больное сердце!
— Но ты никогда не жаловалась. И потом, выхлебать столько валерьянки, да это можно любое сердце загнать! Ты что, с ума сошла? Смотри-ка, Леня, возмущенно говорит Мышка, обращаясь к вошедшему Лене и показывая ему пустой пузырек, — весь выпила!
— А это не его дело! — хватая у нее из рук пузырек, кричит Динка. — И тебя это тоже не касается! Что вы всегда вмешиваетесь в мои личные дела?
— Какие личные дела? Что это с ней? — глядя вслед выбежавшей Динке, спрашивает Мышка.
Леня молча пожимает плечами и хмурится.
Сумерки уже окутывают сад. Мышка зажигает лампу и, сидя на кровати, штопает свои чулки. Но глаза ее слипаются. Бросив чулок, Она сонно раздевается, стелет кровать и через минуту засыпает как убитая. Динка тушит лампу и уходит в свою комнату. На пороге она останавливается… В раскрытую дверь на террасу видно, как, набросив на плечи куртку и спустившись с крыльца, Леня долго медлит, словно не зная, куда идти, потом, свернув на луговую тропинку, идет к роднику… Он идет, не глядя по сторонам и ни о чем не думая. Мир опустел, в нем нет больше Макаки… Так один человек может унести с собой тепло, свет и радость… Динка долго смотрит вслед исчезающему за пригорком Лене. Потом с коротким, прерывистым вздохом она уходит в свою комнату… На небо медленно выползает круглая, улыбающаяся луна. В окно с тихим шорохом просятся ветки Динкиной ровесницы березы, посаженной в первый год приезда на хутор. Динка любит свою березку и не позволяет обрезать ее ветки. Она осторожно открывает окно, отводя их рукой. Пышные тоненькие ветки доверчиво укладываются на подоконник. Динка зарывается лицом в свежие трепещущие листья, капает на них горькими слезами.
«Плохо мне, плохо мне, березонька, подруженька моя…»
Леня возвращается поздно. Из раскрытого окна Динки доносится до него тихая-тихая грустная песенка. Леня не может разобрать ее, но несколько слов лишают его последней надежды.
Нам с тобой, кудрявым, тонкоствольным,
Ни в любви, ни в жизни не везет…
Любят нас не те, кого мы любим,
И любовь сторонкою идет…
тихо-тихо поет Динка.
Холодное отчаяние охватывает Леню. Ему все ясно: Макака любит Андрея. Она поет об этом, может быть, сама не понимая. Но он, Леня, не станет у нее на дороге. Все кончено. Все, все кончено…
Леня останавливается в углу террасы убитый, уничтоженный собственной догадкой. Его тревожит и голос Динки — такой несвойственный ей тихий, грустный голос. На то, что Динка часто сочиняет сама себе какие-то песенки, он смотрит просто как на одну из ее причуд. И обычно это веселые, радостные песенки, бурно выражающие ее восторг. Она примешивает их часто даже к своему рассказу, как будто ей легче выразить что-то в песне.
Леня вспоминает, как прошлым летом, пробегав где-то с собаками, она, бурно жестикулируя и смеясь, болтала и пела:
Я бегу, за мной собаки.
К нам навстречу лес бежит.
Вдоль дорожки скачут маки
И земля как лист дрожит…
Не стоит ничто на месте,
Ветер гонит облака,
И несется с нами вместе
За осокою река…
И, хохоча, добавляла:
Я с разбега оступилась,
Сразу все остановилось.
Встало небо надо мной,
Лес качает головой…
Только мой собачий друг
С лаем бегает вокруг…
Леня слушал ее и от души смеялся, а Мышка быстро-быстро записывала… А зачем? Разве можно записать все, что делает и болтает Макака? Но все это было так свойственно ей, так понятно… А сейчас?
Луна останавливается над самым домом, заливает белым светом крыльцо. Динка слышит шаги Лени. Она перестает петь, поспешно стирает следы слез и выходит на террасу. Ей хочется спросить, прямо спросить Леню: совсем ли он разлюбил свою Макаку? Ведь правда всегда лучше неизвестности. Но думать легче, чем сказать… И Динка молчит. Леня решается первый.
— Макака! — взволнованно шепчет он, грея ее холодные руки. — Прости меня, Макака… Я ничего не могу объяснить тебе, прости меня просто так, без объяснений…
— Я не сержусь… — тихо и покорно отвечает Динка. — Но скажи мне только одно… Ты сделал так со зла? — грустно спрашивает она, подняв к нему осунувшееся за день лицо.
— Со зла? — удивленно переспрашивает он и, не сводя с нее светлых глаз, отрицательно качает головой. — Нет, нет… Я не знаю сам… Только не со зла… И это никогда больше не повторится…
— Никогда? — в смятении повторяет Динка.
— Никогда, никогда, Макака… Только люби меня, как прежде… Я не требую от тебя никаких жертв, можешь ничего не говорить Андрею. Все это мальчишество. Ты должна быть свободна… А я уеду… Я уеду, Макака! А сейчас прости меня!
— Я не сержусь… — в отчаянии повторяет Динка, чувствуя, что случилось что-то непоправимое. — Я не сержусь, — повторяет она, робко заглядывая ему в глаза. — Только… возьми меня с собой, Лень! Я не могу жить без тебя.
Дата добавления: 2015-11-26; просмотров: 92 | Нарушение авторских прав