Средства массовой коммуникации и политика

Политическое значение средств массовой коммуникации в со­временном мире очевидно, и его уже не могут игнорировать даже немногие сохранившиеся традиционные режимы. Что касается ли­беральной демократии, то ее история тесно переплетена с историей прессы. Газеты очень рано стали инструментом партийной полити­ки и активно использовались в пропагандистских целях уже в про­шлом столетии. Та же участь постигла в дальнейшем телевидение, радио, кино и так называемые электронные средства коммуника­ции. Однако если сам факт связи между средствами массовой ком­муникации и политикой не подлежит сомнению, то интерпретиро­вать его можно по-разному в зависимости от используемых исследователем теоретических рамок. Вот почему необходимо ос­тановиться на трех теориях, которые сегодня доминируют в «науке о коммуникациях», — теории массового общества, марксизме и структурном функционализме. Разумеется, они будут нас интересо­вать лишь в той мере, в какой они затрагивают «четвертую власть», описывают и объясняют ее.

Теория массового общества возникла позднее марксизма, но мы не случайно выносим ее на первое место. Дело в том, что именно эта теория положила начало интерпретации прессы как самостоятель­ного и весьма важного фактора распределения власти в обществе. «Массовой» именуют социальную структуру, в которой человек нивелируется, становясь безликим «винтиком» неподвластного ему механизма. Оценивается такое положение по-разному. В рамках радикальной версии теории массового общества оно рассматрива­ется как выражение громадной концентрации власти в руках правя­щих элит, цинично эксплуатирующих культурные запросы масс, делающих унификацию и стандартизацию личности средством ее порабощения (Карл Маннгейм, Дэвид Рисмен, Чарлз Райт Миллс). Напротив, Эдуард Шилз подчеркивает положительную роль интег­рации масс в систему «массового общества»: при этом они усваива­ют нормы и ценности, создаваемые элитой, и общество движется по

Средства массовой коммуникации и политика 335

пути преодоления социальных антагонизмов. Однако и радикаль­ные и «умеренные» представители теории массового общества ис­ходят из того, что главным агентом его становления выступают сред­ства массовой коммуникации. Именно они предоставляют людям видение их собственного места в обществе, средства развлечения и отвлечения от проблем, в совокупности составляющие массовую культуру. Массовой эта культура является как по способу произ­водства (который описывается по аналогии с поточно-конвейерной индустрией), так и по характеру потребления (ее потребитель — это «все люди», независимо от страны проживания, в предельном слу­чае — все человечество). Поскольку же средства производства мас­совой культуры находятся под контролем политических и экономи­ческих элит и служат их интересам, в принципе не приходится ждать от них критического подхода к реальности. Подлинная задача мас­совой коммуникации — приспосабливать членов общества к выпол­нению запросов элиты.

Классическому марксизму такое повышенное внимание к сред­ствам массовой коммуникации вовсе не было свойственно по впол­не понятной причине: при жизни Маркса их политическое значение еще только намечалось. В принципе, однако, ничто не мешает рас­сматривать их как средства производства, находящиеся в собствен­ности буржуазии и служащие как извлечению прибыли (коммерчес­кая пресса), так и идеологическому контролю над трудящимися путем навязывания им определенного комплекса представлений. Первый аспект сегодня довольно активно разрабатывается в рам­ках так называемой политэкономической теории средств массовой коммуникации. Поскольку представители этой теории сознательно концентрируют внимание на экономической стороне дела и отвле­каются, насколько это возможно, от политики, мы не будем оста­навливаться на анализе их взглядов. Что касается второго аспекта, то в его разработку внесли особый вклад ученые, принадлежавшие к Франкфуртской школе, и их последователи. В 1944 г. в США вышла в свет «Диалектика просвещения» Теодора Адорно и Макса Хорк-хаймера, через восприятие которой во многом сформировалась со­временная социология средств массовой коммуникации. Централь­ное понятие этой книги — индустрия культуры — стало ныне общепринятым и употребляется исследователями, весьма далекими от марксизма. Тем важнее подчеркнуть, что основной вопрос, кото-

336 Невыборные власти

рый поставили перед собой Адорно и Хоркхаймер, состоял в следу­ющем: «Почему на Западе так и не произошла социальная револю­ция, предсказанная Марксом?» Основную причину провала марк-сова проекта авторы усмотрели в происходящем на этапе «позднего капитализма» изменении характера надстройки, которая обособля­ется от базисных экономических процессов настолько, что обретает способность повернуть их вспять. Рабочий класс был ассимилиро­ван системой путем подчинения господствующей идеологии, и ве­дущую роль в этом сыграла как раз индустрия культуры. Для пони­мания роли термина в последующих исследованиях массовой коммуникации очень важна обнаруженная его авторами типологи­ческая общность массы как пассивного, глубоко безвольного и бес­предельно лояльного продукта социального строя «позднего капи­тализма». Это — совокупность самодовольно-ограниченных, но в действительности легко манипулируемых агентов массовой потре­бительской культуры (надо заметить, что на позиции авторов ска­зался как опыт их знакомства с американским коммерческим «мас-культом», так и наблюдения за формированием нацистского режима в Германии). «Индустрия культуры, — отмечают Адорно и Хорк­хаймер,— это преднамеренное объединение ее потребителей сверху». Соответственно средства массовой коммуникации предстают как главный механизм классового господства и подчинения в современ­ных условиях.

В отличие от предыдущих теорий структурный функционализм с самого начала претендовал на беспристрастное видение средств массовой коммуникации как вещи нейтральной самой по себе, которая может быть использована и на благо человека, и во зло ему. В 1948 г. Гарольд Лассуэлл сформулировал вопрос, по мере ответа на который становится ясным структурно-функционалистское по­нимание средств массовой коммуникации: «Кто говорит — что со­общает — по какому каналу — кому — с каким эффектом?» В соот­ветствии с этой формулировкой как отдельные объекты изучения выделяются: коммуникатор (т. е. инстанция, организующая и конт­ролирующая процесс массовой коммуникации); сообщения как та­ковые; технические средства; аудитория, ее количественно описы­ваемые социальные и социально-психологические характеристики; результаты — изменения в сознании аудитории. Такова структура средств массовой коммуникации. Кроме того, им приписывают оп-

Средства массовой коммуникации и политика 337

ределенные функции. Уже из перечисления этих функций (по Дэни-су Макквейлу) ясно, что большинство из них носит политически ре­левантный характер:

1) информационная: информирование о событиях и существую­
щих условиях в стране и мире; обозначение существующих отноше­
ний власти;

2) корреляционная: объяснение и интерпретация информацион­
ных сообщений; обеспечение поддержки существующим властям и
господствующим нормам; социализация; координация усилий от­
дельных социальных субъектов; достижение консенсуса; фиксация
социальных статусов и приоритетов;

3) континуитивная: трансляция доминирующей культуры; под­
держание общности социальных ценностей;

4) развлекательная: обеспечение средств расслабления; смягче­
ние социальной напряженности:

5) мобилизационная: проведение кампаний в поддержку тех или
иных действий в областях политики (в том числе внешней), эконо­
мики, труда и иногда религии.

Внимательный анализ этих функций показывает, что в действи­тельности между подходами Адорно — Хоркхаймера и Лассуэлла много общего. И Франкфуртская школа, и структурный функцио­нализм делают акцент на активной вовлеченности средств массо­вой коммуникации в поддержание существующего социального и политического порядка. И хотя оценивается это по-разному, обе теории вполне сходятся в характеристике средств массовой комму­никации как преимущественно консервативного социального инсти­тута. Надо заметить, что, наряду с кризисом парламентаризма, уси­лением политической исполнительной власти и бюрократии, неокорпоратизмом и распадом массовых политических партий, рост политического влияния средств массовой коммуникации рассмат­ривается как угрожающий симптом кризиса либеральной демокра­тии в целом. Партийная пресса, в XIX—начале XX в. послужившая важным инструментом социальных изменений, почти повсеместно прекратила свое существование. Критики утверждают, что совре­менные коммерческие газеты, радио и телевидение, во время пред­выборных кампаний «продающие» политиков как товар, способ­ствуют лишь стагнации, отвлекая граждан от действительно серьезных проблем.

338 Невыборные власти

Однако не хотелось бы заканчивать разговор о средствах мас­совой коммуникации на такой пессимистической ноте. Верно то, что, до тех пор пока они находятся под жестким контролем носителей политической и экономической власти, свобода слова остается в значительной мере фикцией. Но верно и то, что пока ее необходи­мость признается обществом, всегда сохраняется надежда на ее осу­ществление. Как ни странно, именно техническое развитие «поздне­го капитализма» в его цитадели — США — придало этой надежде новый импульс. Компьютерный набор сделал издание газеты или журнала доступным не только крупным магнатам, но и, по суще­ству, каждому из граждан. Начиная с 80-х гг. в США наблюдается настоящий газетно-журнальный бум, связанный с появлением ко­лоссального количества новых независимых печатных изданий, многие из которых носят отнюдь не коммерческий характер. На­стоящую революцию в сфере средств массовой коммуникации про­извело появление сети Интернет.

Один из стереотипов либеральной мысли прошлого столетия, доживший до наших дней, — необходимость полностью деполити-зировать бюрократию, армию и суды, устранить саму возможность манипуляций общественным мнением со стороны безответственных или находящихся под контролем привилегированных меньшинств средств массовой коммуникации. Современная политическая наука отвергает такой подход как нереалистический. Подлинная пробле­ма заключается в том, как добиться ответственности этих институ­тов перед политическим руководством и (или) народом? Похоже, что единственный путь к ее решению — большая открытость госу­дарственного управления. Некоторые шаги в этом направлении сде­ланы в скандинавских странах и в США. Однако отчетливого по­нимания того, какие именно институциональные механизмы (и какое их сочетание) обеспечат эффективный контроль над невыборными властями, до сих пор нет.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В заключение хотелось бы остановиться на сложной проблеме, которая уже затрагивалась во второй главе этой книги. С одной сто­роны, политологи, занимающиеся сравнительным анализом, видят свою задачу в том, чтобы описывать властные структуры и соци­альный контекст их функционирования, а также выявлять действу­ющие здесь закономерности. В связи с этим современная политичес­кая наука избегает каких-либо конкретных оценок. Вопрос, что лучше — демократия или «сильная власть», а если демократия, то какая, — не для компаративиста, а для философа. С другой сторо­ны, описать политический феномен — значит оценить его. И плохо, если исследователь этого не осознает.

Принципиальное решение этой проблемы до сих пор не найдено. Из предварительных решений наиболее популярно следующее: если без оценок не обойтись, лучше делать их осознанно и, главное, по общепринятой методике, которая могла бы до известной степени нейтрализовать индивидуальные пристрастия ученого. Такой под­ход, конечно, трудно признать безупречным с теоретической точки зрения. Но он позволяет политологам делать свое дело, не отвлека­ясь на околофилософские спекуляции. В настоящее время существу­ет целый ряд методик оценки различных политических режимов. Одна из них разработана Гарри Экстейном. Ученый предлагает «ис­пытывать» режимы с помощью четырех тестов — на длительность, легитимность, эффективность и порядок. Каждый из них заслужи­вает отдельного рассмотрения.

Длительность — это время, в течение которого существует ре­жим. Главная трудность при этом состоит в том, что не всегда ясен исходный пункт, с которого надо начинать отсчет лет. Это меньше касается авторитарных режимов — всякому ясно, что эгалитарно-авторитарный режим в России существовал с 1917 г., а военный в Индонезии — с 1965. Но как быть с либеральной демократией? На этот вопрос возможны два ответа. Во-первых, установление такого режима можно связывать с введением всеобщего избирательного права. Второй критерий (менее жесткий) принимает за начало либе-

ральной демократии первые выборы, в том числе и цензовые, после которых население призывалось на избирательные участки уже бо­лее или менее регулярно. В США выборы регулярно проводятся с 1789 г., в Норвегии — с 1814, в Бельгии — с 1831 г. Длительность прямо отражает способность режима решать важнейшую проблему мирной передачи власти. С этой точки зрения, либеральная демок­ратия обладает явным превосходством над эгалитарно-авторитар­ными, авторитарно-инэгалитарными, военными и популистскими режимами. В США после убийства Дж. Кеннеди (что, конечно, само по себе было чрезвычайной ситуацией) возникла некоторая напря­женность, но она не идет ни в какое сравнение с хаосом, воцарив­шимся в СССР через несколько лет после смерти Брежнева или в Югославии после смерти Тито.

Легитимность, как мы знаем, означает признание населением за­конности режима, а в более широком смысле — его права существо­вать и регулировать применение насилия. Это довольно подвижный показатель, с трудом поддающийся измерению, ибо уловить настро­ение людей нелегко. Тем не менее попытки такого рода предприни­мались. Так, в 1977 г. в странах Европейского Экономического Со­общества был проведен опрос, в ходе которого респондентам предлагалось оценить по десятибалльной шкале функционирование демократии. Самый высокий результат был получен в ФРГ — 6.4. Далее следовали Бельгия (5.8), Ирландия (5.7), Нидерланды (5.7), Дания (5.5), Франция (4.9), Великобритания (4.9), Италия (3.4). Как видим, показатели весьма посредственные. Но интервьюирование участников опроса показало, что в подавляющем большинстве их разочаровывало не государственное устройство, а противоречащее демократическим нормам поведение власть имущих. Такая мотива­ция негативных оценок свидетельствует о достаточно высокой ле­гитимности режима. В «третьем мире» легитимность большинства режимов стремится к нулю. Составляющие основную массу населе­ния крестьяне относятся к столичным политикам с подозрительнос­тью и недоверием, какие бы цели те не провозглашали. Считается (и не без оснований), что главная цель руководителей — ограбить на­род. Вот почему бесконечные перевороты, заговоры и репрессии мало трогают население: «вор у вора дубинку украл» — ну и что? Исключение составляют немногие оставшиеся в мире традицион­ные режимы. Что касается эгалитарно-авторитарных режимов, то в 70-х гг. их легитимность оценивалась как высокая. Ныне даже те из

Послесловие 341

них, которые устояли под натиском «третьей волны» демократиза­ции, переживают острый кризис легитимности.

Эффективность режима — это его способность достигать целей, которые он сам перед собой ставит. Только об одной форме правле­ния — военной — можно с уверенностью сказать, что она неэффек­тивна в подавляющем большинстве случаев (хотя есть важные ис­ключения и из этого правила). Эгалитарно-авторитарные, авторитарно-инэгалитарные и популистские режимы могут демон­стрировать достаточно высокую эффективность на своем первом этапе, когда их тактика — «буря и натиск», а население относится к целям революции с энтузиазмом. Но затем наступает спад. Бюрок­ратизм, разочарование масс, злоупотребления «вождей» — все это отрицательно сказывается на эффективности режима. В СССР «зас­той» 70-х гг. закончился катастрофой в начале 90-х. Либерально-демократические режимы могут достигать различных уровней эф­фективности — от IV Республики во Франции с ее перманентным параличом власти до Великобритании, где устойчивый консенсус внутри властвующей элиты позволяет ей оперативно принимать необходимые решения и проводить их в жизнь.

Очевидно, что неспособность режима обеспечить гражданский порядок явно свидетельствует против него. В конце концов, обеспе­чение безопасности народа — главная задача политической власти. Тем не менее есть примеры режимов, которые сами служили источ­никами насилия и беспорядков. Проведенная в СССР под руковод­ством Сталина коллективизация, а затем — «большой террор» сто­или жизни миллионам людей. Во многих странах мира государство выступало как бич общества. Правда, иногда за это приходилось расплачиваться. Сомоса и его наследники в Никарагуа за десятиле­тия своего исключительно жестокого правления расхитили половину национального богатства страны. Стоит ли удивляться, что дело кончилось революцией?

Итак, «хорошее правление» должно быть длительным, легитим­ным, эффективным и справляться с задачей поддержания порядка. Примеров таких режимов немного, но они есть. К сожалению, в их число пока не входит Россия. Однако в заключение хотелось бы выразить надежду на то, что усвоение политической науки и ее твор­ческое использование помогут людям России создать государствен­ность, соответствующую их нуждам и запросам.

Дата добавления: 2015-12-08