По мере того как песни усложняются, совмещение обязанностей басиста и певца ставит меня перед лицом интересной проблемы. Играть на бас-гитаре и петь — не столь естественно, как петь под аккомпанемент акустической гитары. Здесь требуется умение прикладывать независимые нервные и мускульные усилия к двум разным родам деятельности. Это нечто вроде умения ехать на велосипеде и одновременно жонглировать. Помимо того что я трачу достаточное количество времени на отработку синхронизации игры на бас-гитаре и пения, я понемногу начинаю изменять партию баса так, чтобы у меня оставалось больше свободы для пения. Я начинаю делать в партии баса пропуски, которые в другой ситуации я непременно заполнил бы. В процессе этой работы у меня начинает формироваться особый стиль, особый почерк в написании партии баса, делающий ее скупой и лаконичной. Позднее все это станет частью моего сознательного принципа «чем меньше, тем больше», коренящегося на самом деле в необходимости справляться со своими собственными естественными ограничениями.
У Last Exit появляется пара гастрольных администраторов, Джим и Пол. Конечно, они не настоящие администраторы, а двое студентов из числа наших постоянных зрителей, но у них есть свой фургон и некоторый опыт работы с электронным оборудованием. Они ничего с нас не берут и просто рады сопровождать нас в поездках. Разумеется, это облегчило жизнь как мне, так и Джерри, и парадоксальным образом утлый кораблик нашей мечты все увереннее держится на плаву с каждым новым пассажиром, ступающим на борт, с каждым новым лицом в толпе зрителей, с каждым новым заработанным фунтом и с каждым новым предложением о работе. «Черт возьми, — говорим мы друг другу, — скоро даже Джон и Ронни поверят, что нам удастся куда-нибудь выбраться».
Весна 1975-го. Мне двадцать три года. В течение нескольких следующих месяцев я буду постоянно курсировать между Ньюкаслом и Лондоном, чтобы видеться с Фрэнсис. Это долгие, изматывающие пятичасовые переезды. Нередко я отправляюсь в путь сразу после вечернего выступления в пятницу, а утром в понедельник мчусь из Лондона прямо в школу, небритый, с пеленой перед глазами от катастрофического недосыпания. Директриса начинает замечать, что я выгляжу все более и более изможденным, но при этом я как-то блаженно счастлив, наверное впервые в жизни. У меня такое чувство, что мир открывается мне во множестве своих проявлений сразу, и все это благодаря Фрэнсис. Я сопровождаю ее в Эдинбургский драматический театр, где она играет Бианку в «Укрощении строптивой», и когда Фрэнсис выходит на сцену, мне ужасно хочется растолкать всех незнакомцев, сидящих вокруг меня в своих креслах, и рассказать им, что это моя девушка. Месяцем позже она играет наследницу в «Наследстве Войси», а потом я отправляюсь с ней в Sheffield's Crucible Theatre, где она играет одну из главных ролей в «Детях Кеннеди». Приезжая в Ньюкасл, Фрэнсис присутствует на выступлениях нашей группы, а потом дает мне советы, как правильно вести себя на сцене: как удерживать внимание аудитории, как самому быть более собранным и развить у себя абсолютную уверенность в своих действиях. Джерри не вполне одобряет эти «театральные» замашки, но, будучи человеком практичным, он понимает, что в конечном счете группа только выиграет, если основной исполнитель станет более профессиональным актером. Фрэнсис старательно раздувает тлеющие угольки моих амбиций, пока моя артистическая смелость не начинает походить на высокомерие, а вокальные опыты не приобретают определенную уверенность. Есть ли у меня такое право — вопрос спорный, но я начинаю ощущать себя привилегированной особой в демократической атмосфере нашей группы.
6.
Мы намереваемся сделать первую студийную запись нашей группы в компании Impulse Studios, которая находится в Уоллсенде и по странной случайности располагается в здании старого кинотеатра «Гомон», прямо над магазином мистера Брэдфорда, где я купил свою первую гитару. Эта студия — детище местного антрепренера Дейва Вуда, что помогал группе Lindisfarne в самом начале ее пути к известности и славе. Это единственная со времен Animals местная группа, добившаяся успеха на общенациональном уровне. Студия довольно примитивна, но в ней есть все необходимое. Через некоторое время она станет довольно известной благодаря записям нескольких ансамблей, работающих в стиле хэви-метал.
Мистер Брэдфорд давно умер, и окна его магазина, забитые досками, выглядят невыносимо тоскливо. Я вспоминаю, каким волшебным местом казался мне этот магазин в детстве но теперь его дверной проем неаккуратно заклеен старыми газетами, и, заглядывая в щели между досками, чувствуешь себя так, словно смотришь в пустую могилу. Такое ощущение, что весь город медленно и мучительно умирает. Заказы на строительство танкеров, благодаря которым работала верфь и существовал сам город, постепенно иссякли. Кораблестроительная промышленность была перехвачена обильно финансируемыми корейскими и японскими консорциумами, а сотни квалифицированных английских рабочих стали жертвами массовых увольнений. Нескольких вакансий ремонтников едва ли может хватить на трудоустройство такого количества рабочей силы. На берегу реки, куда сходятся все улицы города с их типовыми домами, больше не видно громадных стальных судов, заслоняющих солнце. Производство, которое росло и создавалось веками, было оставлено на произвол судьбы и погибло почти в одночасье, а целые судостроительные коллективы города были выброшены на улицу, обреченные на безработицу. Шумная, суетливая Хай-стрит моего детства превратилась в пустынный ряд заброшенных магазинов. Мой отец с его бизнесом пострадал от этого экономического спада так же, как и все остальные крупные и мелкие предприниматели. Экономические процессы довершили то, что не удалось когда-то немецким бомбардировщикам. Из Уоллсенда как будто вынули живое бьющееся сердце, он стал похож на город-призрак, а граффити на деревянных стенах музыкального магазина Брэдфорда кажутся эпитафией ушедшей эпохе. Кинотеатр «Гомон» закрылся много лет назад, и недолгое время его помещение занимал клуб под названием «Manhole», где выступали разные музыкальные группы. Этот клуб пользовался ужасной репутацией, потому что там торговали амфетаминами и регулярно происходили криминальные разборки. Кинотеатр «Риц» превратился в зал для игры в бинго. И вот, поднимаясь со своей бас-гитарой по каменным ступеням в студию, я размышлял об иронии судьбы, приведшей меня для первой студийной записи именно в «Гомон», где еще витает тень мистера Брэдфорда с его волчьей пастью и немыслимым произношением. Первые кассеты Last Exit — это не более чем записи неуверенной, неопытной группы музыкантов, работающих без продюсера. В этих записях не слышно ни грубой внутренней силы природного таланта, ни наивного обаяния музыкальной нелепицы. Кассеты зафиксировали лишь скучные, банальные свидетельства некоторого профессионализма и явной подражательности. Если мы и обладаем каким-то потенциалом как музыкальный коллектив, то все признаки этого потенциала благополучно растворились где-то в ацетате, покрывающем магнитную ленту. Нам не удалось зафиксировать даже малой доли того огня, который наша группа излучает при «живой» игре. Искусство звукозаписи постигается медленно, и новизна его заставила нас с Джерри подчиниться тактике сдержанного и благопристойного исполнения, за которую ратовали наши мудрые старшие товарищи. Я был горько разочарован результатом, но держал свое мнение при себе, не желая слишком сильно раскачивать лодку. В дальнейшем, когда нас снова будут записывать в студии, мы с Джерри постараемся управлять процессом самостоятельно и постепенно приблизимся к истинному звучанию своей музыки.
Между тем наши публичные выступления становятся все успешнее, и вскоре мы получаем награду за свои усилия. Энди Хадсону удается раздобыть для нас приглашение в Сан-Себастьян, на джазовый фестиваль, который будет проходить в Испании, в Стране Басков. Биг-бэнд весьма удачно выступил на этом фестивале два года назад, и с тех пор у Энди остались связи с его организаторами. Фестиваль должен начаться через неделю, ближе к концу июля. Это потрясающее известие: мы впервые будем выступать за границей. Наши новоиспеченные администраторы, Пол и Джим, тоже в восторге. С этой поездкой даже их собственная мечта получает какое-то развитие. По их подсчетам, на то, чтобы добраться до Испании вместе со всем нашим оборудованием, потребуется три дня. Мы не желаем связываться с заполнением таможенных деклараций, поэтому принимаем решение замаскировать свое оборудование под обыкновенные походные принадлежности. Полу и Джиму предстоит проявить немалое мужество и провезти этот груз через таможенный контроль. Я предлагаю им для пущей достоверности повязать на голову банданы и заучить слова гимна «Viva Espa?a». Мое предложение не встречает одобрения, вероятно, еще и потому, что сам я не поеду вместе со всеми, а прилечу в Сан-Себастьян на самолете. Три дня, которые требуются на дорогу, как раз совпадают с тремя последними днями школьной четверти, и, поскольку я уже и так повинен в огромном количестве пропусков из-за своей работы в театре, я не смею до такой степени злоупотреблять добротой сестры Рут. Разумеется, все остальные считают, что я важничаю. И хотя я оплачиваю билет из собственного кармана, атмосфера в группе накаляется. Джерри предстоит трястись в фургоне вместе с нашими администраторами и «походными принадлежностями», а Ронни и Джон поедут в машине Ронни.
Первый год моей учительской работы оказался довольно успешным. Меня не уволили, я не перестал быть действующим музыкантом, научился более профессионально вести себя на сцене и делал все, чтобы мечта об успехе Last Exit стала реальностью. Я договорился с Фрэнсис, что приеду в Лондон сразу после фестиваля, чтобы провести с ней остаток лета. Поднимаясь в небо из аэропорта Ньюкасла и направляясь в Испанию, я воображаю, что и моя карьера наконец движется в нужном направлении. Берега реки Тайн скрываются за облаками, а мы устремляемся к солнцу. Viva Espa?a!
Если мой перелет с посадками в Лондоне и Париже прошел довольно благополучно, то путь, который пришлось проделать моим товарищам, обернулся жестокой одиссеей из бесконечных поломок, стояния в многочасовых пробках без кондиционера и всяких абсурдных неприятностей, достойных самого Дон-Кихота. Когда же мы наконец встречаемся, оказывается, что я стал еще большей personaпоп grata, чем прежде. Однако после вечера, проведенного вместе, и огромного количества выпитых коктейлей «Куба Либре» и сангрии я снова принят в компанию, и когда все приключения последних дней наконец пересказаны, мы, шатаясь, помогаем друг другу преодолеть четыре этажа до наших комнат в мансарде пансиона. Это восхождение дается нам с таким трудом, словно мы покоряем Пиренеи. Поселились мы по трое в каждой комнате, и по-настоящему уснуть мне так и не удается: во-первых, потому, что я перевозбужден, а во-вторых, из-за чудовищного храпа моих товарищей, периодически прерываемого еще более неприличными звуками. Когда же наутро испанское солнце врывается через окно в комнату, я уже страдаю от похмелья, и хотя мне по-прежнему кажется, что мы воюем с ветряными мельницами, я очень счастлив, что приехал сюда.
Крупные события фестиваля — Элла Фитцджеральд и Диззи Гиллеспи. Они выступают в субботу и воскресенье на огромном пригородном велодроме. Мы и еще несколько маленьких музыкальных коллективов со всей Европы будем играть в парке в историческом центре города, который представляет собой живописную неразбериху из переулков, уличных кафе и баров. Улицы гудят от ожидания. В этот вечер мы вместе с другими группами быстро проверяем инструменты, оборудование и качество звука, а потом начинается веселье.
Жители Сан-Себастьяна очень серьезно относятся к музыке, и у всех групп, выступающих сегодня в городском парке, большая аудитория заинтересованных зрителей. Яркий лунный луч прочерчивает свой путь по крышам домов, когда мы открываем нашу концертную программу. Это «The Tokyo Blues» Xopaca Силвера — отличный шанс для Джерри блеснуть на своем синтезаторе, напоминая нам, какой он прекрасный музыкант. В нашей группе он по-прежнему лидер, и все мы как-то успокаиваемся, увидев его в такой хорошей форме. Ронни управляется со своей ударной установкой так, что сыплются искры, а Джон извлекает из гитары звуки, достойные истинного мастера блюза, каковым он всегда и являлся. В таких условиях мне не остается ничего другого, как дать лучшее в моей жизни представление. После стольких недель выступлений в «Госфорте» мои связки стали податливыми и эластичными, а голос превратился в послушный инструмент. Я устремляю взгляд в белую пустоту прожектора и знаю, что даже если кому-то из слушателей не нравится мое пение, все равно — это мой голос, поющий неповторимую песню моей жизни, которая летит до самой луны и возвращается обратно.
На следующее утро испанские газеты отзываются о нас очень доброжелательно, а на первой странице одной из них помещена вполне удачная фотография нашей группы. Наш успех замечен, и нам предлагают еще неделю выступлений в Бильбао. Я так воодушевлен, что на радостях делаю попытку поднять нашего промоутера, который весит около трехсот фунтов. Через несколько секунд меня пронзает мучительная боль. Какой-то ужасный спазм скрутил мне поясницу. В течение тех четырех часов, которые занимает у нас дорога до баскской столицы, каждая выбоина на шоссе заставляет меня сгибаться от боли, проклиная свою собственную глупость. Джерри — участливый, как всегда, — напоминает мне, что вечером нам предстоит выступать, причем играть мы должны не хуже, чем в Сан-Себастьяне. Я пытаюсь сосредоточиться на голубой горной цепи, которая пробегает за окнами автомобиля, пока наша маленькая автоколонна движется на запад. Несмотря на боль, какая-то часть меня хочет только одного: продолжать движение, переезжать из города в город, давать концерт за концертом, не думая, что будет потом, и это представляется лучшим противоядием от оседлой жизни, которая может легко захватить меня, стоит ей только это позволить. Вероятно, образ именно той поездки вселил в меня настоящую страсть к путешествиям, которая вот уже двадцать пять лет носит меня по свету. К тому моменту, когда мы заканчиваем установку своего оборудования в помещении маленького клуба, я едва держусь на ногах. Надевая ремень бас-гитары на свое левое плечо, я почти сгибаюсь пополам от боли. Мне совсем не хочется провалить выступление, подвести группу и промоутера, который поселил нас в своей большой квартире. Это, как я уже говорил, крупный мужчина, который чувствует долю своей вины в том, что со мной случилось. В Бильбао у него есть свой клуб и свой книжный магазин. Кроме того, он довольно заметная политическая фигура. В этом районе Испании существует некое полулегальное политическое движение, о котором нам рассказывают, хотя мы и не понимаем всех исторических и культурных составляющих происходящего. Местные жители говорят о гражданской войне и бомбардировке Герники так, словно это было вчера, а гражданская гвардия Франко воспринимается многими почти как оккупационные силы. Ужасающая агрессия, накопившаяся за последние годы, вот-вот выплеснется наружу, и любой разговор о политике вызывает тревожное чувство, но с нами обращаются предельно вежливо и гостеприимно.
Жена промоутера, увидев, что я страдаю от сильной боли, дает мне две таблетки валиума. До выступления остается час, а мне все не становится легче, однако в момент выхода на сцену я чувствую себя уже намного лучше, но лишь до той поры, пока не открываю рот. Поначалу слушатели выглядят ошеломленными, а потом немного удивленными, как будто решили, что английская группа, на которую они пришли посмотреть, изобрела какие-то новые странные формы в искусстве. К своему ужасу я обнаруживаю, что не могу контролировать высоту ни одной из тех нот, которые пою. Против моей воли голос поднимается, опускается, срывается, как сумасшедшая полицейская сирена, превращая пение в катание на американских горках, где нелепые глиссандо сочетаются с атональной какофонией. Несколько особо чувствительных слушателей затыкают уши, другие — смеются, а некоторые очень серьезные личности явно считают, что так и задумано. Я оборачиваюсь к остальным членам группы и вижу их помрачневшие лица. Происходящее вовсе не кажется им забавным, да и особого сочувствия они ко мне не испытывают. «Это наркотики», — беспомощно пытаюсь пошутить я в промежутках между куплетами. Мы кое-как добираемся до конца злополучной песни, и Ронни на всю оставшуюся часть выступления берет на себя обязанности солиста. Мне ужасно стыдно, и я отправляюсь в постель, как только заканчивается наше слегка урезанное выступление.
Через несколько дней, в рамках того же баскского фестиваля, состоится большой концерт на побережье под открытым небом. Здесь мы обретем свою прежнюю форму, несмотря на то что играть нам придется при чудовищных раскатах грома и сверкании молний, под сделанным второпях и абсолютно бесполезным навесом, который должен прикрывать сцену. После первых трех песен небеса разверзлись, небосвод прочертили яркие молнии, осветив его и превратив в купол, нависающий над окрестными холмами. Мы все вымокаем до нитки, как и наши зрители, которые как безумные танцуют под струями дождя, радуясь случаю встретить это стихийное бедствие в такой большой и веселой компании. У нас же нет другого выбора, как только продолжать играть, потому что прекратить шоу сейчас, в атмосфере такого дикого восторга, будет невежливо и малодушно. При этом я прекрасно осознаю, каким опасным может быть электрическое оборудование, если боги решат, что ты являешься подходящим проводником для разряда в миллион вольт. Пару лет назад меня сильно ударило током на сцене, когда я аккомпанировал какому-то комическому артисту в ночном клубе. Мне повезло тогда, что я остался в живых. Я хорошо помню, как смеялись зрители, когда меня бросило на пол. Они решили, что это часть представления. Увы, это было не так. С тех самых пор я начал относиться к пению как к своего рода молитве, и в тот вечер в Испании мое пение было обращено к небу. В нем сгустилось столько энергии и сосредоточения, что в конце концов оно умиротворило богов. Гроза стихает, и ее рокот раздается где-то в отдалении. Мы спасены, но наше оборудование безнадежно промокло под гигантским, но совершенно бесполезным брезентовым навесом. Вот теперь, после стольких злоключений, его действительно не отличишь от походного снаряжения. У нас нет денег на его замену, мы можем только молиться, чтобы оно успело высохнуть ко времени нашего возвращения в Англию.
Когда наша испанская кампания заканчивается, я, гордый, загорелый, жизнерадостный, с целым багажом историй, как победных, так и позорных, приезжаю в Лондон, чтобы провести с Фрэнсис остаток лета. Эти недели, проведенные в Лондоне, приведут меня в необыкновенное воодушевление, как будто сам воздух этого города пронизан невидимой энергией. Сидя в черных лондонских такси, я высовываю голову в окно, как собака, чтобы как следует надышаться этим необыкновенным воздухом, словно вместе с ним я вдыхаю сам успех. Фрэнсис думает, что я сошел с ума, но мне доставляет наслаждение даже спертый воздух метро, когда мы дожидаемся поезда, который отвезет нас в Вест-Энд сквозь тоннель, заклеенный плакатами с рекламой фильмов. Мне интересны все: уличные актеры, нищие — так много людей, и у каждого своя история. Я всей кожей впитываю атмосферу большого города.
Это время, проведенное в Лондоне, окончательно убедит меня, что будущее у нашей группы может быть только здесь, и то же самое можно сказать о наших отношениях с Фрэнсис. Эти два направления моей жизни каким-то непостижимым и сложным образом связались друг с другом, как два элемента в алхимическом эксперименте, а Лондон станет тем магическим тиглем, где наши мечты сольются и воплотятся в жизнь. В головокружительном вихре любви, новизны и восторга мы с Фрэнсис ходим повсюду: мы смотрим спектакли и мюзиклы, слушаем классические концерты, бродим по галереям, пабам и клубам, где выступают рок-группы. Я возвращаюсь в Ньюкасл с решением как можно скорее перевезти Last Exit из защищенности нашей тихой северной заводи в южный водоем более внушительных размеров. Мы возобновляем свои выступления в отеле «Госфорт», а я начинаю второй год работы в качестве школьного учителя, но теперь у меня есть цель. Я знаю, что вся моя дальнейшая жизнь будет определяться тем, добьюсь ли я успеха или потерплю неудачу в ее достижении.
Испанский дождь действительно вывел из строя значительную часть нашего оборудования, поэтому мы начинаем выделять суммы на его замену из своей выручки. Нам удается в рассрочку купить новые усилители и несколько новых микрофонов. В связи с этой покупкой между нами возникает небольшой спор: мои товарищи считают, что деньги за нее, как и за новую бас-гитару, я должен выплачивать сам, потому что большая часть песен исполняется мной. Но я, уверенный в себе как никогда прежде, энергично возражаю против такого подхода, и, видя мою решимость, остальные уступают.
Кроме того, нам необходима хорошая запись нашей группы, чтобы иметь возможность предъявлять себя в Лондоне, получить там работу и сотрудничать со столичными студиями звукозаписи. Для меня все планы относительно будущего нашей группы отныне будут связаны с городом, чье имя превратится в мантру на моих губах. Джерри понимает и разделяет ход моих мыслей, но Джон и Ронни полны молчаливого скептицизма. Я чувствую их несогласие, даже если они не говорят ни слова. Конечно, у них есть их ипотечные платежи и привычный образ жизни, и мне, по крайней мере, понятны причины их сдержанного отношения к моим планам. Но если они воображают, что слава сама постучится к ним в дверь без всяких усилий с их стороны, то их мечты еще более нелепы и несбыточны, чем мои. Мы добились отличных результатов как музыкальная группа, но здесь, в Ньюкасле, нас все равно никто не заметит. Дело не только в том, что я поставил себе цель, но и в том, что время неумолимо уходит.
Местные средства массовой информации начинают обращать на нас внимание. У нас берут интервью на ВВС Radio Newcastle, и этой зимой Фил Сатклифф, сотрудник лондонской музыкальной газеты Sounds, напишет о нас в обзоре выступления группы Osibisa, с которой нам однажды довелось играть в концертном зале Политехнического института. Я помню свой восторг при виде названия нашей группы, упомянутого в самом конце этого обзора, и мысль, которая пришла мне тогда в голову: «Ну вот, наконец заметили и нас, крохотную частицу во вселенной музыкального бизнеса». Я каким-то особенно бодрым шагом возвращаюсь из газетного киоска в школу, на дневные уроки. Я еще не знаю, что Филу Сатклиффу суждено оказать большое влияние на дальнейшее течение моей жизни.
Проходя в школьные ворота, я замечаю незнакомую машину на автостоянке, а рядом с ней — растрепанного мужчину, который нервно курит и беспокойно прохаживается у дверей школы, как будто боится войти. Это мой отец. Он выглядит так, словно не спал несколько дней, а если спал, то где-нибудь под забором или на заднем сиденье своей машины. Занавески на окнах учительской раздвигаются. Я не хочу, чтобы кто-то из учителей видел моего отца в таком состоянии. До начала урока остается полчаса, и я быстро увлекаю его вверх по лестнице, где находится мой собственный класс. Отец садится на один из маленьких детских стульев и закуривает еще одну сигарету. У него покрасневшие глаза и жалкий, грустный вид. Он просит, чтобы я приютил его на время, пока он не «разберется сам с собой». Мне становится ясно, что напряжение в отношениях между ним и моей матерью достигло предела и он всерьез задумывается о разводе. Мне кажется, что он пришел спросить моего разрешения, хотя ничего не говорит об этом.
— Почему именно сейчас? — спрашиваю я. — Что случилось?
Он смотрит в окно с видом человека, которому ужасно неловко. Кажется, что он не хочет больше об этом говорить, но вдруг взрывается, как будто выплескивает желчь из своих легких:
— Я нашел несколько писем, адресованных твоей матери.
Между мной и отцом столько невысказанного, годы и годы отрицания и замалчивания очевидного. Мы предпочитали носить шоры, но не признавать правду. Если начинать разговор с самого начала, он окажется слишком длинным и слишком мучительным для нас обоих. Вероятно, ему проще сделать вид, что любовная связь моей матери — это совершенно новая ситуация, как будто он не хочет признавать, что все эти годы мы жили в окружении лжи. Он отчаянно пытается сохранить чувство собственного достоинства как мужчина, отец и муж, но даже его смелости не хватает на то, чтобы признать, что его дети тоже страдали. Я поддаюсь на эту невысказанную мольбу, потому что давно научился понимать молчание отца не хуже, чем слова, но я не спрашиваю его, что было в письмах. Мне не хочется продолжать эту игру в загадки. Все, что я могу сделать, — это помолчать вместе с ним, глядя в окно на проезжающие по шоссе машины. Он нуждается в моей помощи и поддержке, но его страдание говорит о том, что он все еще любит мою мать, что то мучение, которое растянулось на столько лет его жизни, вот-вот раздавит его. Я прижимаю его к груди, пытаюсь погладить по голове, как будто это он — мой ребенок, и даю ему ключи от квартиры. Потом я смотрю на него из окна, вспоминая, каким гордым и смелым был когда-то этот человек, который теперь с трудом, как инвалид, садится в свою машину и выезжает со школьного двора, одинокий, потерянный и сломленный. Кто научит меня, как ему помочь?
Совершенно новая для меня обязанность развлекать отца, который теперь живет со мной, оказывается более приятной, чем я ожидал. Мы вместе ходим в паб, где, выпив, отец немного приободряется, смеется и рассказывает мне истории о старых добрых временах.
— Ты знаешь, что ты был зачат в Озерном округе?
— Нет, папа, этого я не знал, — отвечаю я с некоторой неловкостью.
— Но это именно так, — продолжает он. — Знаешь, мы с Одри часто ездили на выходные в Кесвик. Еще до того, как поженились.
Не то чтобы отец подмигивает мне, говоря это, но вывод напрашивается сам собой. Мне совершенно безразлично, на какой стороне одеяла я был зачат, но я понимаю, что отец хочет перенестись вместе со мной в те места, где он был счастлив с моей матерью и любим ею. В сущности, все его рассказы крутятся около его отношений с матерью, как птицы, которые кружат около башни. Главной трагедией его жизни стало то, что он любил ее, а она любила другого. Конечно, я мог бы сказать ему, что, если бы он любил ее больше или, по крайней мере, не стыдился бы проявлять свою любовь, все могло бы обернуться иначе, но, с другой стороны, я уже знаю, что жизнь и любовь слишком сложные вещи и не укладываются в прокрустово ложе простых формул. Поэтому я не прерываю его ностальгии.
Через несколько дней он вернется домой, я надеюсь, немного окрепнув духом, чтобы снова длить то тягостное состояние псевдопокоя, которое он поддерживал на протяжении всего периода «холодной войны» между ним и матерью. Я представляю обычное молчание отца и растущее день ото дня раздражение матери. Оба они как будто обречены без конца исполнять какой-то меланхолический танец под грустный аккомпанемент расстроенной скрипки, которая постоянно фальшивит.
Мое собственное отношение к матери колеблется между гневом и обожанием, и эта дикая амплитуда не укладывается у меня в голове. Какая-то часть меня хочет утешить и успокоить ее, но в то же время сидящий во мне поборник нравственности хочет наказать ее. Это то самое скрытое и в большой степени бессознательное раздражение, которое будет окрашивать и отравлять все мои отношения с женщинами. Моя мать была первой властительницей моего воображения, и потому я очень предан ей, но в то же время я с детства привык думать, что она предала меня. Архетип «падшей женщины», соединившись с образом музы, создал в моем подсознании драматическую коллизию, которая, с одной стороны, вдохновляла меня на творчество, а с другой — обрекала на провал любые эмоциональные обязательства и обещания, которые я когда-либо хотел сдержать. Мама по-прежнему поддерживает отношения с Деборой, которая, как она мне сообщает, работает медсестрой в госпитале для душевнобольных. Но мама месяцами и годами будет скрывать от меня, что через очень короткое время Дебора и сама станет пациенткой психиатрической лечебницы с диагнозом «тяжелая клиническая депрессия».
Когда я впервые привожу Фрэнсис к нам домой, мне приятно видеть, что мама немного боится ее. Одна из причин, почему мне так нравится Фрэнсис, заключается в том, что трудно представить себе женщину, более непохожую на мою мать. Отец, конечно, сразу проникается к Фрэнсис обожанием, а Одри несколько смущена. Фрэнсис явно не из тех, кого можно взять под свое крыло. Это совсем не Дебора. В ней очень много истинно женского, и Одри в очередной раз чувствует себя побежденной. К тому же Фрэнсис только что получила главную роль в телесериале, и это придает ей — по крайней мере в нашем доме — нечто вроде божественного статуса. Конечно, мне немного страшно представлять это высшее существо моим очаровательным, но беспомощным родителям, однако вообще-то у меня нет другого выбора. Мне достаточно трудно переделывать самого себя, не переделывая при этом собственных родителей. Но с маленькой аудиторией Фрэнсис справляется не хуже, чем с большой, и своим очарованием ей удается добиться от них игры, вполне приемлемой для актеров второго состава. Хотелось бы только знать, сколько продлится вся эта пьеса. Если я собираюсь строить долгие и прочные отношения с Фрэнсис, то строиться они должны не на тех основаниях, которые завещаны мне моими родителями. Потому что под внешним обликом благополучной семьи, покоящейся на твердой почве, скрывается вулкан, постоянно грозящий перевернуть все семейное здание вверх дном и сбросить его в море. В то время я считал, что смогу отказаться от нежелательного наследия своей семьи при помощи силы воли или честолюбия, а Фрэнсис поможет мне в этом превращении. Я попросту не хотел верить, что нельзя оставить за бортом то, что я перенял от своих родителей. 1975 год закончится на хорошей и плохой ноте одновременно. Фил Сатклифф выберет нас как одну из групп, которая наверняка прославится в наступающем году. «Приготовьтесь узнать в 1976 году» — гласит заголовок, и среди дюжины других многообещающих групп значится имя нашей: Last Exit. Плохие же новости заключаются в том, что Джон Хедли, герой моего детства, ушел из нашей группы и устроился на работу в театр Sunderland Empire. Тот факт, что он сидит в оркестровой яме и аккомпанирует мюзиклу «Кот в сапогах», только добавляет абсурда этому горькому и печальному событию.
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 16 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |