Откуда шла эта критика? Не от Лили — та, как только услышала или почувствовала, что щеколду отпустили, бесшумно поднялась со своего места рядом с ним и шмыгнула в ванную. Критика, нетипично суровая и персональная критика, шла изнутри. Источником ее было то, что он приучился называть «супер-эго». Супер-эго — не эго и не ид, или «эго-ид». Эго-ид — эта часть была штукой полезной, целью ее было социосексуальное усовершенствование. Супер-эго было голосом сознания и культуры. Еще оно было голосом старших — его предков (кто бы они ни были) и его опекунов, Тины и Карла; оба они, естественно, ратовали за Лили — и за честные отношения между полами. Таким образом, супер-эго было, возможно, сотрудником тайной полиции.
Лили, одетая в саронг и лифчик от бикини, говорила:
— Ты вниз идешь? Что случилось?
— Ага. — Он знал, что так иногда бывает. Сиюминутное беспокойство сосредоточилось на чем-то, удаленном от своей причины на ход коня; возможно, оно имело какое-то отношение к Руаа, оно имело какое-то отношение ко времени…Было восемь часов, ante meridiem [72]; скоро его роковое наслаждение выскользнет из полумрака двенадцатичасового промежутка. Шехерезада всходила на Восточном побережье Тихого океана и двигалась на запад через Желтое море. Он проговорил: — Странно. Я чувствую, что виноват перед Дилькаш.Ни с того ни с сего.
— Дилькаш? Слушай. Ты письмо свое еще не прочитал? — На голове у Лили была футболка (вырез которой не пускала заколка для волос), и видно было, как ее задушенные губы произносят: — Но ты ведь с ней даже не ебался, с Дилькаш.
— Конечно же нет.
— Ну вот. Значит, в самом плохом ты не виноват. Секс один-два раза, а потом — даже не позвонить. Что пишет Николас? «Трахнуть и стряхнуть. Засадить и забыть».
— Конечно же я не ебался с Дилькаш. Господи. — Он поднес руку ко лбу. — Даже подумать страшно. Но я действительно… действительно забыл ее. Что было, то было. Это действительно было.
— Ну и с чего тогда у тебя такой пораженный вид?
— Это Николас меня с ней познакомил, — сказал он. — Он устроился на каникулы в «Стейтсмэн», а Дилькаш там подрабатывала. Он сказал: «Дилькаш — такая прелесть. Приходи, познакомишься с Дилькаш». Она работала в…
— С чего ты взял, что мне интересно выслушивать про Дилькаш? А после Дилькаш начнется про Дорис с ее трусами — еще на час. Чай или кофе?
— Попозже. — Он перевернулся, желая унять боль в шее… Дилькаш, Лили, было дозволено «знакомиться», но ей было запрещено «сходиться» — находиться на публике с мужчиной, если он не родственник. Ей было дозволено принимать меня у себя в комнате, что она и делала чуть ли не каждый вечер (с шести тридцати до девяти) на протяжении почти двух месяцев. Мы не боялись, что нас прервут, Лили, отнюдь нет, нам не страшны были ее по-праздничному гостеприимные родители, Ханы старшие, которые смотрели телевизор и пили шипучку в большой гостиной наверху. И вообще, поначалу прерывать было нечего. Мы просто сидели и разговаривали.
«Ты грустный, — сказала она однажды. — Кажешься веселым, а на самом деле грустный».
«Правда? У меня… у меня были непонятные отношения с одной девушкой. Летом. Она уехала обратно на север. Но теперь я счастлив».
«Правда? Хорошо, тогда и я счастлива».
Ее старшая сестра, очкастая Перрин, иногда стучалась, Лили, и ждала, а потом заглядывала потрепаться. Но вот за кем надо было следить, так это за Первезом, ее семилетним братом. Малыш Первез, щедро одаренный красотой, всегда молчаливый; он распахивал дверь, входил, и снова выгнать его всегда представляло серьезную задачу — он сворачивался в клубок на диване, крепко сложив руки. Первез, Лили, ненавидел меня, и я ненавидел его в ответ; но это производило впечатление: хмурая физиономия Первеза, которой его роскошные брови придавали устрашающий вид — хмурая физиономия, гримаса (как позже представлялось Киту) отрицающего.
Затем пришла ночь — это было, наверное, мое двадцатое посещение… В ее комнате, Лили, было и так темно (эта отсыревшая садовая стена), а тут оттенок ее сделался еще немного темнее, а я дотянулся издалека и взял ее руку в свою. Какое-то время мы сидели бок о бок, уставившись прямо перед собой, лишенные дара речи, полные чувства. И когда Первез без малейшего предупреждения рывком открыл дверь, это показалось едва ли не спасением.
Когда она провожала меня, Лили, и наши руки вновь соприкоснулись, я сказал:
«Я чувствую, как бьется твое сердце».
А она сказала: «А я — как твое».
Было и другое, Лили. Это хороший способ отсчитывать время до ночи, пока та движется через Сибирь. И Пакистан. Другого было немного, Лили; но было и другое.
И вот Кит вылез голышом из постели и снова принялся испытывать счастье. Стоял день, который больше всего любят мальчишки. Стояла суббота.
. Метаморфозы
Не считая жалких искалеченных часов на стене над открытым окном, кухня замка в то утро являла собой картину выкристаллизовавшейся обыденности. Шехерезада со своей огромной миской хлопьев, Лили со своими Клементинами и виноградом, Глория со своими тостами и джемом. Сам Кит до недавнего времени начинал день с горячего завтрака; но микробы в беконе с душком страшили его не меньше, чем водородные бомбы, ejaculatio praecox [73], революция, дизентерия, человек, вразвалку входящий в дверь с вещмешком на спине… Когда он сунулся в холодильник за обычным йогуртом, Шехерезада потянулась мимо него за молоком. Не было ни слов, ни улыбок, ни жестов, и тем не менее глаза его почему-то были направлены на бутылку шампанского, полускрытую за персиками и помидорами на нижней полке.
— Вчера мы марафонскую дистанцию проплыли, — сказала она. — Давайте сегодня ничего не делать.
Шехерезада в ночнушке и шлепанцах. Она снова наполнила свою огромную миску. Нога на ногу, икра на голени; невинность шлепанцев. Более конструктивно на этом этапе будет подумать о ее бедрах, об их внутренней стороне, более мягкой и влажной, чем наружная… Там, под медленным, непрерывно крутящимся на потолке вентилятором, он ее и оставил. А вентилятору на потолке полностью доверять не станешь, не правда ли? Ведь он всегда словно откручивает сам себя.
Кит сидел в одиночестве за каменным столом, где ему неожиданно удалось осилить часовой эквивалент «Мельницы на Флоссе»: восхитительную, неотразимую Мэгги Талливер пытался сбить с пути истинного хлыщеватый Стивен Гест. Репутация Мэгги — а стало быть, и ее жизнь — вот-вот будет разрушена. Они вместе в лодке, наедине, плывут по реке, вниз по течению, плывут по Флоссу…
«Ну что, — спросил он хрипло, затягиваясь своей „Диск бле“, — тебе было хорошо?»
А Дилькаш сказала: «Мне было… Сначала мне, конечно, было немного страшно».
«Конечно. Это же естественно».
«Верно».
«Более страшно, чем ты ожидала, или менее?»
«Менее».
«Тебе восемнадцать. Нельзя ведь всю жизнь откладывать. В следующий раз это уже не будет казаться настолько важной вещью».
«Верно. В следующий раз. И спасибо, что ты был так нежен».
Они, эти двое, говорили о первом поцелуе Дилькаш — ее самом первом в жизни поцелуе. Он только что его обеспечил. Кит не собирался заставать ее врасплох. Они заранее обсудили этот вопрос в подробностях… Губы ее были того же цвета, что и кожа, переход был обозначен лишь изменением в текстуре ткани. Эти губы не раскрылись, как не раскрылись и его, когда он целовал рот оттенка плоти на лице оттенка плоти.
«В следующий раз», — начал он.
Но тут дверь рывком открыли — это был неумолимый Первез, который подошел и встал над ними, сатанински красивый, со сложенными руками. И второго поцелуя не последовало. Он перестал звонить. Больше он с ней ни разу не виделся.
На этом Кит чихнул, зевнул и потянулся. Лягушки и их удовлетворенное бульканье. Щелкающие цикады с их щелкающим вопросом и ответом; заикаясь, они пытались выговорить его — всегда один и тот же ответ, всегда один и тот же вопрос.
— Куда посылали твоего отца?
Девушки прочесывали кухню в поисках провианта. После завтрака — Ветхого Завета наступил обед — Махабхарата. Часы тикали, раз в столетье. Или токали. Или клокали. Или кликали, клакали, клюкали. Глория сказала:
— Перед войной — в Каир. Потом в Лиссабон. Потом в Хельсинки. Потом в Рейкьявик. В Исландию.
Как описать одним словом эту конкретную дипломатическую карьеру? Кит, который рад был возможности отвлечься, рылся в своем лексиконе, ища антоним к слову «метеорная». Потом сказал безо всяких эмоций (с этого момента он ограничит свои замечания самоочевидным — общими местами, тавтологиями):
— На север двигался. Ты помнишь Лиссабон?
— В Лиссабоне я была совсем маленькая. Хельсинки помню. — Она непритворно вздрогнула. — Холоднее, чем в Исландии. Место, о котором он любит рассказывать, — Каир. М-м. Королевская свадьба.
— Какая королевская свадьба? — спросила Шехерезада. — Между кем и кем?
Глория откинулась на стуле и сказала удовлетворенным тоном (Йоркиль, в отличие от Тимми, уже летел к ней в объятия: Дувр, Париж, Монако, Флоренция):
— Между сестрой короля Фарука, Фавзией, и будущим шахом Ирана. В обеих странах были очень недовольны. Они ведь принадлежат к разным сектам. А мать Фавзии ушла со скандалом — что-то по поводу приданого. Праздник длился пять недель.
Кит наблюдал, как Глория опустила голову под стол; скоро голова появилась снова (соломенная сумка), и она положила перед ним его измятый экземпляр «Гордости и предубеждения».
— Спасибо. Мне понравилось. Кстати, там вовсе не о браках по расчету. Кто мне такое сказал? Это ты, Шехерезада?
— Нет. Это я.
— Ты? А тебе ведь, кажется, положено разбираться в таких вещах? В чтении книжек. Ты был совершенно не прав. В первый раз, если помнишь, Элизабет отказывает Дарси наотрез. А отец запрещает ей выходить за него, если это только ради его богатства — серьезно, тоже где-то в конце. Я поразилась.
«Гордость и предубеждение», мог бы сказать Кит, обладает одним-единственным недостатком — в ней, ближе к развязке, отсутствует сексуальная сцена на сорок страниц. Но он, разумеется, промолчал — он ждал, и все. Раз в десять минут часы на комоде выжимали из себя очередное подагрическое подергиванье. В чем, вероятно, и заключалась «относительность». Шехерезада сказала:
— В общем, конец там счастливый.
— Да, — согласилась Глория.
— Если забыть про ту шлюху, которая ебется с драгуном, — добавила Лили.
Он отнес свою чашку кофе наверх, на крепостную стену. Было полчетвертого.
«Можешь снова начать приходить на работу, —сказал Николас по телефону. — Дилькаш собрала свои ручечки с трафаретиками и пошла своей дорогой. Просидев месяц у телефона. Не сводя с него глаз. Тоскуя. Тоскуя сердечком по своему Киту».
Кит философски слушал. Именно такие вещи нравились Николасу больше всего.
«Страдаючи. Жаждучи. Надрываючи сердечко. Бедненькая Дилькаш. Кит поматросил да и бросил. Кит покрутил да свалил».
«Ну да, ну да. Хватит. Я же тебе говорил».
«Ладно. Кит полобзал — и на вокзал. Кит ее сперва взасос, а теперь не кажет нос».
«Хватит. Даже этого не было».
«Ладно. Кит ее чмок — и наутек. Придется тебе теперь отвечать перед Первезом и всеми его братьями и дядьями».
«Я ее любил, но какой смысл? Дилькаш — такая прелесть…»
Кит перестал звонить Дилькаш, ничего не объяснив. Они не находились — слова, что дышат правдой и добром. Или такие, что не дышат неправдой и злом. Поэтому он перестал звонить Дилькаш. Когда они прощались в тот вечер, вечер поцелуя, она сказала: «Знаешь, я рада, что это произошло с хорошим парнем».И этого он никогда не забудет. Но даже тогда он подумал: о нет, Дилькаш, нет, тебе придется найти кого-нибудь лучше, многолучше, чем я. Чтобы он сделал тебя в полном смысле современной. Представь себе. Держание за руки — а сердце подбирается к горлу. Касание губами губ — а космос вращается на своей оси. Не пора ли перейти к следующему этапу, Дилькаш?
«Нет, не могу я с этими религиозными чувихами, — сказал он Николасу по телефону. — А до того, как появилась Дилькаш, была эта чума с Пэнси. Господи, да я с самого лета — ни капли. Ты же видел, какой я бледный. Слушай. Тут эта новая чувиха в квартиру въехала, я ее сегодня вечером веду ужинать. На нее один раз посмотришь — и сразу думаешь: да! Уж она-то, черт побери, знает, что и как. Крошка Дорис».
…Кит стоял на крепостной стене, твердо кивая головой в знак согласия, потом слабо качая головой в знак несогласия. Да, он перестал звонить Дилькаш; нет, он не писал. Он бросил ее — глядеть не отрываясь на телефон, и гадать, что с ним было не так — с ее первым поцелуем. А это было не очень хорошо.
Хороший человек. Тогда Кит был лучше, чем теперь, — в этом не оставалось сомнений. Насколько хорош он будет в сентябре?
Итак, покончив со всем этим (было уже без четверти четыре), он спустился к бассейну и без остатка погрузился в обнаженную почти до предела красоту желанной — в красоту желанной до последнего дюйма… Кит уже давно, о да, очень давно рассчитал, где лучше всего сидеть: позади Лили, в каком-нибудь заброшенном, захудалом уголке Шехерезадина зрения (и, кстати говоря, вне поля наблюдения Глории, которая одним эффектным взмахом, бодрым и в то же время строгим, всегда отворачивалась и смотрела в другую сторону).
Женское тело было, казалось, составлено из пар. Волосы с их пробором, даже лоб с двумя его полусферами; дальше: глаза, ноздри, носовая перегородка, губы, подбородок с его разделительной ямкой, двойные жилы и впадины горла; дальше — чета плеч, грудей, рук, бедер, половых губ, ягодиц, ляжек, колен, икр. Тем самым моноформным оставался один лишь пупок. И мужчины были такими же, не считая центральной аномалии. У мужчин были все те же самые точные копии, но был еще и этот центральный знак вопроса. Вопросительный знак, который порой становился знаком восклицательным, а после опять превращался в вопросительный знак.
Что заставило его вспомнить. Существовал хороший повод для получасового интенсивного инцеста — возможно, от этого Лили будет только крепче спать. С другой стороны, эта возня с отрыванием ее от коллектива могла повлечь за собой опасность — неделикатное отношение, а этого он не хотел. Поэтому он решил: а, шло бы оно все, пойду порукоблудствую, и все. И лаконично удалился.
В шесть часов он вылез из горячей ванны, отжался десять раз и вступил под холодный душ. Побрился, почистил зубы и язык. Подстриг и подпилил ногти, верхние и нижние. Сохраняя строгое выражение лица, высушил феном и — рукой внушительно твердой — подвил щипцами волосы на лобке. Надел джинсы, все еще теплые от сушилки, и свежую белую рубашку. Он был готов.
«И вот уж вечер наступил, невиданный доселе» [74]… К шести сорока пяти Кит уже был в салоне, где, нагнувшись над столиком с напитками, аккуратно всыпал заранее измельченный азиум в Лилино prosecco… Он, разумеется, прочел себе лекцию о том, чтобы не пялиться, даже не взглядывать в сторону Шехерезады до времени более позднего, поэтому избегал ее лица (со странным чувством, что лицо какое-то не такое — в нем появился некий эфемерный изъян) и лишь обшаривал глазами внешний слепок, фигуру, оформление: черные бархатные шлепанцы, белое платье (до середины бедра) со свободным матерчатым поясом, разумеется, никакого лифчика, а на уровне таза ему видны были очертания того, что почти наверняка окажется ее наипрохладнейшим… Но теперь все было по-другому. То был подарок ко дню рождения (незаслуженный, в чем состоял фарс ситуации), который он скоро развернет, и эта одежда представляла собой всего лишь упаковку — вся она будет снята. Да, на него накатило это пресмыкающееся состояние. Будущее возможно было только одно.
И он его принял. Сегодня ночью, сказал он себе, я облегчу, я успокою, уйму Шехерезадино отчаяние — я подарю Шехерезаде надежду! Я — Бог дождя, и так тому и быть.
В семь двадцать, беззвучно приблизившись, в дверь вразвалку вошел человек с вещмешком на спине.
У Кита тут же случился разрыв сердца. Но это был всего лишь Уиттэкер с тяжелым мешком почты.
— Я здесь, — объявил он, — и несу с собой весь мир.
Они успели перебраться в столовую, и часы Кита уже показывали семь тридцать. Это было удивительно. По сути говоря, теперь со временем что-то было не так в совершенно новом смысле. Он еще раз кинул взгляд на запястье. Было без двадцати восемь. Заостренная секундная стрелка сновала по циферблату, словно убегающее насекомое; минутная стрелка — и та, казалось, решительно продвигалась вперед; да-да, и сама часовая стрелка ощутимо тянулась на север, двигаясь по направлению к ночи.
— Я как Атлас, — сказал Уиттэкер: рыжий шарф, роговая оправа. — Ну, или, может, соглашусь на Фрэнки Авалона [75]. Весь мир у меня в руках.
Мир. Вот она, почтовая сумка, сплетенная руками заключенных мешковина почтовой сумки. А в ней — все «Лайфы» и «Таймсы», «Спектейторы», «Лисенеры», «Энкаунтеры»…
Кит пожирал его глазами, этот мир. Мир — это здорово, мир — это нечто прекрасное и большое, но что он делает тут, в замке в Кампаньи, с Китом и Шехерезадой? Вдобавок ко всему Лили протягивала ему толстый коричневый пакет со словами:
— Это тебе.
А пока он занимался хлопотами местного значения (скрепки, картонная заклепка), все они принялись читать об этой штуке — о планете Земля… Оглядываясь назад, можно сказать, что для всех, не считая Шарля де Голля, Джипси Роузи Ли, Джимми Хендрикса, Пауля Целана, Дженис Джоплин, Э.-М. Форстера, Веры Бриттен и Бертрана Расселла, 1970-й был годом относительно спокойным — не считая жителей Кампучии, Перу, Родезии, Биафры, Уганды…
— М-м, — произнесла Глория, сидевшая склонив свою утыканную колючками корону над «Геральд трибюн». — Утвердили закон о равной оплате труда. Но вот это еще долго не вступит в действие. Женская зарплата.
Уиттэкер сообщил:
— Никсон говорит, с окружающей средой вопрос стоит так: сегодня или никогда. Америка должна — цитирую — «заплатить долг прошлому: вернуть чистоту своей атмосфере, своим водам». А сам берет и выбрасывает шестьдесят тонн нервно-паралитического газа у побережья Флориды.
— И этот жалкий беспомощный великан раздувает войну, — тихо сказала Шехерезада. — Зачем?
— А Организация освобождения Палестины заявляет, что это они убили семерых евреев в доме престарелых в Мюнхене.
— Ну вот. Рекламу сигарет запретили, — сказала Лили. — Что ты на это скажешь?
Она имела в виду Кита, который, естественно, курил. Но не разговаривал. Пока он не произнес ни единого слова, ни слога, ни фонемы. Он был, как никогда, уверен в святости своего обета молчания. Однако теперь ему надо было разобраться с кое-какими делами, и он сказал с пересохшим скрежетом в голосе, от которого все головы повернулись к нему:
— Сроки у них какие-то неудобные. — И объяснил.
Несмотря на то что он только перешел на третий курс университета, Кит написал в начале лета в «Литературное приложение» (в манере, как могло показаться некоторым, довольно непривлекательной) и попросил, чтобы ему дали книгу на рецензию — пробную. Как следствие, теперь перед ним лежала гора серой бумажной пыли и монография размером с буханку хлеба, озаглавленная «Антиномианизм у Д.-Г. Лоуренса», автор — Марвин М. Медоубрук (издательство Род-Айлендского университета). Указанный объем составлял тысячу слов, а до крайнего срока оставалось четыре дня. Лили предложила:
— Позвони им и скажи, что это невозможно.
— Я так не могу. Надо попробовать. Надо хотя бы попробовать.
— Еще студент, — сказала Глория, — а уже за клиентами бегаешь. Вот это амбиции!
— Да ведь нам всем такими положено быть. — С этими словами Шехерезада поднялась, а затем вошла в длинный коридор.
Кит поднял глаза. Шехерезада вошла в длинный коридор, охваченный закатным пламенем. Само небо вступило с ним в сговор, и он увидел последние следы света, крестообразного, прожигающего мысок там, где соединялись ее бедра и зад. И было заметно, даже сзади, с какой силой выпирают наружу ее сиськи. Лили сказала:
— А ты знаешь, что это такое, этот, как его, антиномианизм?
— Что? Нет… Но узнаю, когда… когда прочту восемьсот страниц на эту тему.
Ноздри Лили призывно раздулись, ее сжатый подбородок вздрогнул. Она произнесла, словно медленно двигаясь по списку:
— Ты прочел все про Италию. И стихи. Что ты еще прочел?
— У Лоуренса? Дай подумать… Я прочел треть «Сыновей и любовников». И тот кусок в «Леди Чаттерли», где сказано «пизда».
— Так-так, — сказала Глория.
— Давай, Глория, скажи еще раз «так-так». Похоже на тиканье часов. Заметь, я не ругаюсь. Это просто цитата из прогрессивного автора.
— Перестань, — простонала Лили. — Хватит юлить.
— Погодите, — осторожно промолвил он; в этот момент вернулась Шехерезада. — Уиттэкер во вторник едет в Лондон. Да, Уиттэкер? Тебе не трудно будет бросить конверт в почтовый ящик? — Чтобы произнести следующее предложение, он обернулся к Лили: — Завтра прочту скоростным методом, а в понедельник напишу текст. Извините, ребята, но это означает, что я не смогу поехать на развалины — только и всего.
— В день твоего рождения, — сказала Лили. — В твое двадцатиоднолетие.
— Извини, Лили. Извините, ребята.
Кит перегруппировался. Все казалось спокойным и ясным. Было уже восемь двадцать. Уиттэкер уже пустился в обратный путь по холму, в студию к Амину. Включили еще лампы. Один за другим они вышли в кухню, наполнили тарелки и вернулись. Весь мир был перед ними, и они ели, как студенты в столовой для младшекурсников, но это было нормально, это был социальный реализм, это было дело кухонное. «Лайфы», «Таймсы». «Хороший салат», — произнес чей-то голос. «Перец не передашь?» — произнес другой…
Внезапно, совсем внезапно выяснилось, что они перешли к фруктам — было без десяти десять. Голова Лили опустилась еще на дюйм, а рот ее складывался в трагическую маску. Глория поднялась на ноги и начала собирать тарелки и журналы. Кит с некоторой беззаботностью отложил «Антиномианизм у Д.-Г. Лоуренса» (с виду не так уж сложно, довольно много о том, как Фрида со всеми ебется) и сказал:
— Я тут как раз думал о сексе в другой жизни.
Что его заставило нарушить правило второе? Первое он уже нарушил (ничего не делать); теперь он нарушает второе (и ничего не говорить). Что его заставило? Отчасти сила. Каждое мгновение с восточной стороны сияло ею, силой класса и силой красоты, с бесконечно малой добавкой (не будем о ней забывать) силы торжественного открытия призвания, силы выражения своих мыслей собственноручно выбранными словами (и одновременно упорядочивания ближайших карьерных перспектив Марвина М. Медоубрука). Но поделать с этим он все равно ничего не мог. Потому что каждый его вдох сделался чистым гелием, много, много легче воздуха. Все кончено, и это — высшая точка моей юности, подумал он, продолжая:
— С переселением душ — тут, наверное, все зависит от того, кем родишься снова: тигром или гиеной, а в Израиле они же вообще с места не сдвинутся до Судного дня, а в раю, который у Амина с Руаа, там у них девочки, а мальчиков нет, плюс неплохое prosecco, Лили, так Уиттэкер говорил, а что касается нас, тут не все потеряно, ведь Гавриил сказал Адаму, что даже на небесах ангелы занимаются взаимным проникновением, и потом…
Он замолчал, затих, издавая себе под нос негромкое ржание, и обвел собравшихся взглядом исподлобья. Никто не слушал. Никто не заметил. Кит хладнокровно взял «Энкаунтер» и открыл его и нахмурился в его адрес.
— Оставлю вас, — медленно произнесла Лили, — наедине с вашими картами. Ой, глядите. Не может быть… «Let It Be».
— Да, жалко, правда? Последний диск «Битлов», — сказала Шехерезада. — «Let It Be».
Глория, приложив сбоку к подбородку раскрытую ладонь, говорила:
— Новая английская библия. Нет, это плохая идея… Так-так, а времени уже много. Ну что ж. Йоркиль добрался до Монако. А Бьютимэн надо как следует выспаться. Пойдем, Лили, удалимся рука об руку… Притворимся, как будто мы с тобой такие разговорчивые, современные. Нет, это точно ошибка. Новая английская библия.
— Согласен, Глория, — сказал Кит. — Библии, библии. Я вот читаю про библии.
— Да? И что?
— Вот послушай. На самом деле, довольно смешно. Послушай. Какой-то любитель соваться в чужие дела, придурок и вообще странный тип по имени преподобный Джон Джонсон, попался при попытке вывезти пять тысяч контрабандных Библий в Россию через Чехословакию. А до того он уже вывез четверть миллионав Болгарию и на Украину. Зачем? Короче, этот идиот несчастный находится в московской тюрьме. В самой худшей московской тюрьме.
Кит почувствовал, как Лилина туфля, копошась, тычет его в голень. Он поднял глаза. А Глория начала с теплотой в голосе:
— О, это прелесть — нет, это просто прелесть. Нахальный юнец вроде тебя несет такое о посвященном в сан миссионере. Ты меня очень обяжешь, если будешь следить за своим языком, когда говоришь б подобных вещах. Рисковать тюрьмой ради своих убеждений. Прошу прощения, но я католичка. И моя страна — это моя вера. Да, это правда, я верю в Бога — так уж сложилось. И я считаю, что этот человек обладает невероятной смелостью.
— Скажи мне, Глория, — попросил Кит, — а в Деда Мороза ты случайно не веришь? Нет? Ну конечно. Ты это переросла. Конечно, переросла. Знаешь, а жаль, что про Деда Мороза в твоей священной книге ничего не говорится. А то бы ты, глядишь, и Священное Писание переросла. Да, жалко все же — они что, не могли по крайней мере предвозвеститьДеда Мороза в Новом Завете? — Он продолжал тонким голосом: — Ну, знаешь: и будет приходить человек, каждое Рождество Христово, и одет он будет в красный костюм с белой оторочкой, и будет он ехать по воздуху на санях, запряженных летающими оленями… Может, это помогло бы всем вам, идиотам несчастным, увидеть вещи в их истинном…
Лили снова пнула его. Движением головы она направила его взгляд — на этот раз не на Глорию, а на бесцветное лицо Шехерезады. Та изменилась, стала другой. Знаете, на кого она была похожа? Она была похожа на фотографию девушки, которая отличилась в игре на клавесине, или накрутила пять тысяч миль, работая в «Обедах на колесах», или спасла кошку, залезшую на огромный дуб позади ратуши.
Когда около двенадцати, проведя два часа за пасьянсом в оружейной комнате, Кит пришел в темную башню, неровный свет, покачиваясь, пробирался вниз, а на крутых ступенях его встретила леди с фонарем.
— А я тебя искать собралась, — сказала Лили.
— Зачем?
— Не знаю. Какое-то странное чувство было.
Она повернулась и стала подниматься. Он пошел следом.
— Ты рано. — Она наблюдала за ним через плечо. — Да еще пьяный.
— М-м. Ну да. — Начиная примерно с одиннадцати двадцати Кит выпил три больших стакана чего-то под названием «Парфэ амур» — розового, липкого и оскорбительно сладкого. За этим последовала большая часть бутылки бенедиктина. Он вошел в комнату следом за Лили со словами:
— Да. Ну да. По моим меркам.
— Полегчало тебе небось, — сказала Лили, забираясь в постель.
— Полегчало? Полегчало? С чего бы это мне полегчало?
— Что не вышвырнули за порог. После такого выступления. Дело не просто в том, чтоты говорил, а в том, какты говорил. По-садистски. Повезло тебе.
— О да, повезло, это точно. Откуда мне, черт возьми, было знать, что она религиозная?
— Ты про Шехерезаду?
— Да, я про Шехерезаду. — Он расстегивал рубашку, ремень. Свалившись, он сказал: — По виду и не скажешь, что она религиозная.
— Про тебя тоже… Это же Тимми, идиот ты эдакий.
— Тимми? Тимми что, такой религиозный?
— Религиозный? Он верующий-маньяк. Ты вообще когда-нибудь слушаешь? Ввозить контрабандные Библии — это как раз именно то, чем Тимми все время занимается. За этим он и в Иерусалим ездил. Они туда ездят евреев обращать.
Он выключил свет и опустился на кровать.
— И Бухжопу ты тоже обидел.
— Ой, да шла бы она на хуй.
Последовало короткое молчание. Потом она сказала:
— Ты разницу заметил? Глория вся так и поднялась на защиту. А Шехерезада-то. У нее глаза были ледяные.
— Жалкий цирк, — ответил он.
— Знаешь, мне кажется, с Шехерезадой что-то не в порядке. Тебе не кажется? Видел, какая она бледная была?
— Бледная?
— Ты что, хочешь сказать, что не заметил? Глория сказала, у нее вид — прямо доброе привидение Каспер. Как ты мог не заметить?
— Не заметил, и все, — сказал он. — Нет, с видуона не религиозная. Сиськиу нее с виду не религиозные. И вообще, ты чего не спишь?
Последовало долгое молчание. Потом ее торс, жесткий и пугающий, разом поднялся, и Кит обнаружил, что сжимает веки в свете электрической лампы.
— Я чего не сплю? Я чего не сплю? — повторила она. — Ты хочешь сказать, после того, как меня накачали наркотиками?
Меня здесь нет, подумал он. Меня здесь нет, и кроме того, это вообще не я.
— Господи. Это все равно что стакан бариявыпить. Я решила, что у меня, наверное, овуляция. Сообразила, в чем дело, только когда вернулась сюда и у меня началась отрыжка.
Отрыжка? Видишь ли, Лили, я, честно говоря, довольно сильно разочарован тем, как все сложилось сегодня вечером. Да-да, разочарован. У меня были другие идеи — другие планы и надежды.
— От азиума бывает вонючая отрыжка, — продолжала она.
Вонючая отрыжка? У тебя, Лили, случайно нет такого ощущения, будто кое-что слегка не оправдало ожиданий? Согласен, это если взглянуть с моей точки зрения. Позволь мне объяснить. В этот момент я должен быть в позиции «морской узел» с твоей подругой Шехерезадой, в спальне за апартаментами; где-то в этот момент я должен отирать рот о шелковистое бедро, прежде чем приняться за вторую пинту ее телесных выделений. А вместо этого? Вместо этого я оказался в мире придирок — бьющих в цель придирок, овуляции, вонючих отрыжек.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |