Девушка, красивая и грациозная, как видение, вошла в комнату. Можно было лишь удивляться, каким образом вырос в этой гнусной клоаке такой прекрасный цветок.
— Благодарю, благодарю, — сказал Беккайо. — Сейчас не время пить, даже за здоровье короля. Сейчас, маэстро Донато, требуется повесить мятежника.
— Повесить мятежника? — откликнулся маэстро Донато. — Это мне подходит.
— Притом настоящего мятежника, маэстро, вы сможете этим похвалиться; если сомневаетесь, справьтесь у Паскуале Де Симоне. Нам с ним когда еще поручили казнить этого молодца, а мы, как дураки, его упустили.
— Вот оно что! — заметил маэстро Донато. — А он тебя не упустил? Надо думать, это он наградил тебя славным сабельным ударом, от которого у тебя шрам на лице?
— И отрубил мне руку, — подхватил Беккайо, показывая искалеченную и окровавленную кисть.
— Ох, сосед! — вскричал маэстро Донато. — Давайте-ка я перевяжу, мы ведь, знаете, отчасти и хирурги.
— Нет, клянусь кровью Христовой! Нет! — отвечал Беккайо. — Когда он будет мертв — пожалуй, но пока он жив, пусть течет моя кровь, пусть течет! Ну, маэстро, пошли, вас ждут.
— Меня ждут? Хорошо сказано. Но кто мне заплатит?
— Я.
— Вы так говорите, потому что он жив, но что вы скажете, когда он будет повешен?
— Моя лавка отсюда в двух шагах; мы там остановимся, и я отсчитаю тебе десять дукатов.
— Гм! — произнес маэстро Донато. — Десять дукатов за законную казнь, а незаконная стоит все двадцать, да и то боюсь, что с моей стороны это будет неосторожно.
— Пойдем, я дам тебе двадцать, да только решайся поскорее, потому что, если ты не хочешь его вешать, я повешу его сам и приберегу свои денежки.
Маэстро Донато подумал, что и в самом деле повесить человека не так уж трудно, раз столько людей сами лезут в петлю, и, боясь упустить заработок, сказал:
— Ладно, не хочу отказывать в услуге соседу.
И он направился к стене, чтобы снять с гвоздя смотанную в кольцо веревку.
— Куда вы, кум? — осведомился Беккайо.
— Вы же видите, хочу захватить свой инструмент.
— Веревку? Мы уже ею запаслись.
— Но ваша специально не подготовлена. Чем веревка больше послужила, тем она лучше скользит, а значит, тем легче клиенту.
— Шутишь ты, что ли? — закричал Беккайо. — Да разве я хочу ему легкой смерти! Новую веревку, черт побери, только новую!
— А ведь правда, — сказал маэстро Донато со зловещей ухмылкой. — Платите-то вы, значит, вам и музыку заказывать. До скорой встречи, папаша Томео!
— До скорой встречи, — отозвался старый рыбак. — И не унывайте, кум! Сдается мне, что кончились ваши неудачи.
А про себя пробормотал:
«Законно, незаконно, какая разница! Те же двадцать дукатов в счет приданого».
Приятели вышли на улицу Вздохов-из-Бездны и двинулись в сторону лавки Беккайо.
Тот направился прямо к прилавку, вытащил из выдвижного ящика двадцать дукатов и протянул их было маэстро Донато, но вдруг передумал:
— Вот десять дукатов, маэстро, остальные после казни.
— Чьей казни? — спросила, выходя из задней комнаты, жена Беккайо.
— Если тебя спросят, скажешь, что ни о какой казни ты и не слышала или что все забыла, — отвечал тот.
Только теперь заметив, в каком состоянии рука мужа, женщина вскрикнула:
— Боже милостивый! Что это с тобой такое?
— Ничего.
— Как так ничего? Трех пальцев не хватает, это, по-твоему, ничего?!
— Ладно, — сказал Беккайо. — Подул бы ветерок, давно бы уже все высохло. Пошли, маэстро.
И он вышел из лавки; палач следовал за ним.
Так они пришли на улицу Лавинайо; Беккайо показывал дорогу и шагал так скоро, что маэстро Донато едва за ним поспевал.
Все оставалось в том же положении, как и до ухода Беккайо. Пленник лежал на столе, ни малейшим движением не отвечая на оскорбления и пинки со стороны лаццарони, и, казалось, пребывал в полной неподвижности.
Впрочем, требовалось столько же силы духа, чтобы молча выносить оскорбления, как и физической силы, чтобы переносить побои и даже ранения, которые ему наносили, пытаясь сломить упрямца. Ничего у них не получалось.
Появление двух убийц — живодера и палача — было встречено победными кликами и приветствиями. «И boia! Il boia!» 59 — слышалось со всех сторон.
Как ни тверд был Сальвато, но при этих возгласах он содрогнулся, ибо начал понимать, в чем истинная причина столь длительной отсрочки: Беккайо не только жаждал его уничтожить, но и хотел, чтобы он принял смерть от презренной руки.
Все же молодой человек сообразил, что, попав в опытные руки, он умрет более скорой и не такой мучительной смертью.
Он снова опустил приподнятые было веки и впал в прежнее безразличие (впрочем, никто не заметил, что он на миг из него выходил).
Беккайо подошел к пленнику и указал на него маэстро Донато.
— Вот этот человек, — проговорил он.
Маэстро Донато огляделся в поисках подходящего для устройства временной виселицы места, но Беккайо указал ему на кольцо и веревку.
— Мы тебе все приготовили. Не торопись, времени у тебя сколько угодно. Маэстро Донато взобрался на стол; но, испытывая большее, чем его приятель, почтение к бедному двуногому животному, что тщится уподобиться самому Господу Богу и именуется человеком, палач не осмелился наступить на тело жертвы, как это прежде сделал Беккайо.
Он стал на стул, чтобы проверить, крепко ли сидит кольцо и хорошо ли скользит петля.
Кольцо сидело прочно, но петля не скользила.
Маэстро Донато пожал плечами, насмешливо пробормотал что-то по адресу тех, кто берется не за свое дело, и наладил заново плохо завязанный узел.
Тем временем Беккайо отчаянно ругал пленника, все такого же неподвижного и молчаливого, словно он был уже мертв.
Часы пробили семь.
— А теперь считай минуты, — обратился живодер к Сальвато, — потому что считать часы тебе уже не придется.
Ночь еще не наступила, но на узких улицах и в высоких домах Неаполя сумерки начинаются еще до захода солнца.
В столовой, где готовилось зрелище, из которого присутствующие не хотели упустить ни малейшей подробности, становилось плохо видно.
Послышались голоса:
— Факелы! Факелы!
Теперь редко случалось, чтобы в компании из пяти-шести лаццарони у кого-нибудь не нашлось факела. Ведь кардинал Руффо требовал поджогов во имя святого Антония, и, действительно, именно пожары вызывали в городе наибольшее смятение.
Сейчас в столовой собралось с полсотни лаццарони, поэтому уже через минуту запылало семь-восемь факелов; их чадное пламя вытеснило печальный вечерний полусвет, и в красноватых отблесках, среди резких теней, падавших на стены, фигуры всех этих убийц и грабителей выглядели еще более зловещими.
Тем временем скользящая петля была изготовлена, и веревка уже ждала осужденного.
Палач стал рядом с ним на колено и, то ли из жалости, то ли угадывая его состояние, сказал:
— Известно ли вам, что вы можете потребовать священника и никто не вправе вам отказать?
В этих словах впервые, с тех пор как Сальвато попал в руки лаццарони, ему померещилась искра сочувствия, и тут вдруг испарилась его решимость до конца хранить молчание.
— Спасибо, друг, — отозвался он кротким голосом, улыбнувшись палачу. — Я солдат, а значит, всегда готов умереть; я честный человек, а значит, всегда готов предстать пред ликом Божьим.
— Сколько вам нужно времени для последней молитвы? Слово Донато, вы его получите, или я не стану вас вешать.
— Пока я лежал на этом столе, у меня было достаточно времени, чтобы прочитать молитву, — отвечал Сальвато. — Поэтому, друг мой, если вы торопитесь, не стану вас задерживать.
Маэстро Донато не привык к подобной учтивости со стороны тех, с кем ему приходилось иметь дело. И хоть был он палачом, а возможно, именно по этой причине, он почувствовал, что глубоко тронут.
С минуту он чесал у себя за ухом.
— Я знаю, — сказал он наконец, — что существует предубеждение против тех, кто занимается нашим ремеслом, и некоторые деликатные люди не хотят, чтобы мы к ним прикасались. Может быть, вы развяжете галстук и отвернете воротник рубашки сами? Или вы предпочитаете, чтобы я оказал вам эту последнюю услугу?
— У меня нет предубеждений, — отвечал Сальвато, — и я не только не вижу разницы между вами и любым другим человеком, но даже ценю то, что вы для меня делаете. Если бы я не был связан, я пожал бы вам перед смертью руку.
— Клянусь кровью Христовой, вы ее пожмете! — воскликнул маэстро Донато, принимаясь развязывать веревки, стягивавшие кисти Сальвато. — И я сохраню об этом славное воспоминание до конца моих дней.
— Вот как ты отрабатываешь свои деньги! — зарычал Беккайо, приходя в ярость от того, что Сальвато готов был столь же невозмутимо умереть от руки палача, как от руки первого встречного. — Раз так, ты мне больше не нужен.
И, столкнув маэстро Донато со стола, заменявшего помост, он взобрался на его место.
— Развязывать галстук, отворачивать воротник! Зачем все это, скажите на милость? Нет уж, приятель, мы не станем разводить такие церемонии. Священник тебе не требуется? Тем лучше, скорее управимся.
И, схватив узел веревки, он за волосы приподнял голову Сальвато и надел петлю ему на шею.
Сальвато впал в прежнюю невозмутимость. Но если бы кто-нибудь мог увидеть погруженное в тень лицо пленника, он заметил бы, по приоткрытым глазам и по слегка напряженной шее, что внимание молодого человека привлек какой-то шум за окном, шум, которого не расслышали окружающие, увлеченные своим злодейством.
Действительно, внезапно в комнату вбежали несколько лаццарони, которые оставались во дворе, с воплями: «Тревога! Тревога!» — и в тот же миг грянул ружейный залп, от которого вдребезги разлетелись стекла, а Беккайо с ужасным проклятием повалился на пленника.
Невероятное смятение последовало за этим первым залпом; пять или шесть человек упали замертво или были ранены, у Беккайо оказалось раздроблено бедро.
Вдруг в открытое окно ворвались вооруженные люди во главе с Микеле, кричавшего во всю глотку, перекрывая общий шум:
— Мы не опоздали, генерал? Если вы еще живы, откликнитесь, но если мертвы, то, клянусь Мадонной дель Кармине, ни один человек не выйдет отсюда живым!
— Успокойся, мой славный Микеле, — отвечал Сальвато самым будничным голосом, в котором нельзя было заметить ни малейшего волнения, — я жив и невредим.
. НОЧЬ С 13 НА 14 ИЮНЯ
В самом деле, упав на пленника, Беккайо прикрыл его собою от пуль, которые во тьме ночного сражения могли с равным успехом поразить друга и недруга, жертву и убийцу.
Кроме того, к чести Донато, следует отметить, что достойный маэстро, полностью обманув возложенные на него надежды, в мгновение ока стащил Сальвато с помоста и укрыл его под столом. В следующий миг он с профессиональной ловкостью развязал веревки на запястьях пленника и на всякий случай сунул ему в правую руку нож.
Сальвато отскочил назад, прислонился к стене и приготовился дорого продать свою жизнь, если битва затянется и его освободителям не будет благоприятствовать удача.
Стоя у стены, с пылающим взором, держа наготове нож и весь собравшись, как готовый к прыжку тигр, он успокоительными словами ответил на призыв Микеле.
Но опасения его были напрасны. Нельзя было сомневаться ни минуты, на чьей стороне победа. Лаццарони загасили или побросали факелы и со всех ног кинулись прочь; через пять минут в комнате оставались только мертвые, раненые, молодой офицер, маэстро Донато, Микеле со своим верным помощником Пальюкеллой и три-четыре десятка вооруженных людей, которых обоим лаццарони-патриотам с огромным трудом удалось собрать, когда Микеле узнал о том, что Сальвато попал в руки Беккайо, и понял, какая опасность грозит его командиру.
К счастью, слыша со всех сторон крики отчаяния, Беккайо возомнил себя полновластным хозяином города и не подумал поставить часовых; таким образом, Микеле смог беспрепятственно приблизиться к дому, где, по его сведениям, находился пленник
Придя туда, он взобрался на груду сломанной мебели и через окно первого этажа разглядел Беккайо, набрасывавшего петлю на шею Сальвато.
С полным основанием заключив, что нельзя терять время, он прицелился в живодера и выстрелил, крича:
— На помощь генералу Сальвато!
И тут же он первым бросился в дом; остальные последовали за ним, стреляя на ходу, кто из ружья, кто из пистолета.
Очутившись в столовой, Микеле первым делом велел подобрать с полу еще горевший факел, брошенный санфедистом, вскочил на стол и, потрясая факелом, осветил все помещение.
Оглядывая поле сражения, он тотчас заметил Беккайо, хрипевшего у него под ногами, разглядел два-три неподвижных трупа, четыре или пять окровавленных раненых, цеплявшихся за стены, чтобы подняться на ноги, и Сальвато, готового сражаться, в правой руке сжимавшего нож, а левой заботливо прикрывавшего какого-то человека, в котором Микеле не сразу — и к великому своему изумлению — распознал маэстро Донато
Как ни сообразителен был Микеле, он не мог уяснить себе значение этого зрелища. Почему Сальвато, которого он пять минут тому назад видел с петлей на шее и со связанными руками, оказался свободен, да еще с ножом в руке? И почему он защищал палача, что мог явиться сюда лишь с одной целью: чтобы его повесить?
Сальвато бросился в объятия Микеле и в двух словах рассказал ему, в чем дело.
Получилось, будто Микеле отплатил за тот случай на площади Пинье, когда его хотели расстрелять, а Сальвато его спас; теперь Микеле спас Сальвато, которого собирались повесить.
— Ну и ну! — воскликнул Микеле, когда сам маэстро Донато поведал, как был приглашен на это торжество и для чего его позвали. — Пусть не говорят, кум, что тебя понапрасну потревожили. Но только, вместо того чтобы повесить честного человека и храброго офицера, ты повесишь презренного убийцу, гнусного бандита.
— Полковник Микеле, — отвечал маэстро Донато, — я не отказываю вам, как не отказал Беккайо, и должен сказать, что обслужу его с меньшими угрызениями совести, чем если бы мне пришлось повесить этого храброго офицера. Но я прежде всего человек порядочный, и, поскольку получил от Беккайо десять дукатов за то, чтобы повесить этого молодого человека, мне кажется, я не имею права оставить их у себя, раз я должен буду заняться им самим. Так будьте свидетелями, раз уж вы все собрались здесь, что я вернул соседу его денежки, до того, как предпринять что-либо против него.
И, вынув из кармана десять дукатов, он разложил в ряд на столе, где лежал Беккайо, монеты.
— А теперь, — обратился он к Сальвато, — я готов повиноваться распоряжениям вашей милости.
Взяв веревку и ожидая лишь знака, чтобы начать работу, палач приготовился набросить петлю на шею Беккайо, как прежде собирался надеть ее на Сальвато.
Сальвато спокойно оглядел всех — и друзей и недругов.
— Верно ли, — спросил он, — что я имею право отдавать здесь приказания и что эти приказания будут выполнены?
— В вашем присутствии, генерал, никому другому и в голову не придет командовать, — отвечал Микеле, — а раз вы командуете, кто же посмеет вас ослушаться?
— Хорошо, — сказал Сальвато. — В таком случае ты со своими людьми будешь сопровождать меня в Кастель Нуово; я получил весьма важное распоряжение, и его надо передать Скипани, так что мне необходимо как можно скорее прибыть туда целым и невредимым. Тем временем вы, маэстро Донато…
— Пощады! — пробормотал Беккайо. — Пощады! Я раскаиваюсь.
Но Сальвато, не слушая, продолжал:
— … Тем временем вы, маэстро Донато, велите перенести этого человека к нему домой и проследите, чтобы ему была оказана необходимая помощь как раненому. Может быть, это научит его понимать, что есть люди, которые сражаются и поражают врага в честном бою, а есть другие, которые убивают и вешают. Но так как их мерзкие действия противны святой воле Господней, то убивают они только наполовину, а вешать им не удается вовсе.
И, вытащив из кармана гербовую бумагу, он протянул ее палачу:
— Держите, маэстро Донато, вот вам банковский вексель на сто дукатов в возмещение тех двадцати, что вы теряете.
Маэстро Донато принял сто дукатов с меланхолическим видом, придававшим его физиономии не столько чувствительное, сколько комическое выражение.
— Вы обещали мне не деньги, а нечто другое, ваше превосходительство, если у вас будут свободны руки.
— Верно, — сказал Сальвато, — я обещал тебе свою руку, а поскольку честный человек всегда держит слово, — вот она.
Маэстро Донато с благодарностью схватил руку молодого офицера и пылко ее поцеловал.
Сальвато на миг задержал свою руку в ладони Донато, не выказывая ни малейшего отвращения. Потом он распорядился:
— Поторопись, Микеле, нельзя терять ни минуты; перезарядим ружья — и скорее в Кастель Нуово!
Через несколько мгновений Сальвато вместе с Микеле, а за ними свободолюбивые лаццарони, помогавшие выручать пленника, двинулись по улице Трибунали, через Порт'Альба и Меркателло вышли на улицу Толедо, по ней дошли до улицы Санта Анна деи Ломбарди, оттуда по улицам Монтеоливето и Медина достигли, наконец, ворот Кастель Нуово.
Сальвато узнали и впустили в крепость. Как выяснилось, весть о случившемся уже достигла слуха засевших в замке патриотов и комендант Масса только что распорядился отправить ему на помощь отряд в сто человек.
Сальвато подумал о Луизе: если ей рассказали, что его схватили, она, должно быть, в страшной тревоге; но долг был прежде всего, и он поручил Микеле отправиться к своей молочной сестре и успокоить ее, а сам остался в крепости, чтобы обсудить с членами Директории, каким образом передать Скипани приказ его командующего.
Сальвато поднялся прямо в зал заседаний. При виде его
крик радости вырвался из всех уст. Все знали, что он схвачен, знали, что в подобных случаях лаццарони скоры на расправу, и считали его уже или расстрелянным, или заколотым, или повешенным. Молодого человека спешили поздравить, но он оборвал эти приветствия:
— Граждане, нельзя медлить ни минуты. Вот два экземпляра приказа Бассетти; ознакомьтесь с ним и позаботьтесь, чтобы было исполнено все, что касается вас. Я же, если не возражаете, займусь поиском людей, которые отвезут приказ генералу Скипани.
Ясность мысли Сальвато и решительная манера, в которой он излагал суть дела, допускали либо согласие, либо отказ. При данных обстоятельствах оставалось лишь согласиться с ним. Члены Директории и не стали возражать: оставили себе копию приказа на случай, если он будет перехвачен противником, а оригинал вручили Сальвато.
Тот поспешно распрощался, быстро сбежал вниз по лестнице и, уверенный, что застанет Микеле у Луизы, вошел в комнату, где, как он знал, его ждали с самым пылким нетерпением.
И верно: Луиза встретила его на пороге. При виде возлюбленного она протяжно воскликнула «Сальвато!» и в следующий миг очутилась в объятиях того, кого так страстно ждала; глаза ее закрылись, она вся трепетала и в изнеможении могла только тихо повторять: «Сальвато! Сальвато!» Имя это, по-итальянски означающее «спасенный», звучало в ее устах с особенной нежностью, словно бы удвоившейся в соответствии с его двойным смыслом, так что в сердце молодого человека зазвенели самые сокровенные струны.
Подняв Луизу на руки, он внес ее в комнату, где, как он и предполагал, его ждал Микеле.
Когда Луиза немного пришла в себя, а сердце Сальвато начало успокаиваться, разум его сумел наконец снова ухватить внезапно прерванную цепь мыслей.
— Ты поблагодарила как следует нашего дорогого Микеле, Луиза? — спросил он. — Ведь это ему мы обязаны счастьем нашей встречи. Если бы не он, ты сейчас обнимала бы не живого человека, который любит тебя, живет твоей жизнью, трепещет под твоими поцелуями, а остывший труп, бесчувственный и недвижимый, не способный разделить драгоценное пламя, что, угаснув, не возжигается вновь!
— Нет, — отвечала удивленная Луиза. — Он мне ничего не говорил, гадкий мальчишка! Он только сказал, что ты попал в руки к санфедистам, но выпутался из беды благодаря своему хладнокровию и мужеству.
— Так узнай же, — продолжал Сальвато, — что твой молочный брат ужасный лгун! Я, как дурак, позволил себя захватить, меня бы вздернули как собаку, если бы… Но погоди, пусть в наказание он сам все расскажет.
— Генерал, — возразил Микеле, — сейчас, мне кажется, самое неотложное дело — это отправить депешу генералу Скипани; должно быть, она важная, раз вы подвергались такой опасности, чтобы ее добыть. Внизу есть лодка, готовая отплыть по первому вашему приказанию.
— Ты уверен в людях, которые ее поведут?
— Насколько вообще один человек может быть уверен в других. Но среди матросов будет переодетый Пальюкел-ла, а ему я доверяю как самому себе. Я отправлю лодку и депешу, а вы уж тем временем расскажете сестрице, как я спас вам жизнь, — у вас это получится гораздо лучше, чем у меня.
И, легонько подтолкнув Луизу к молодому человеку, Микеле затворил за собою дверь и сбежал вниз по лестнице, напевая популярную в Неаполе песенку «Пожелания», начинающуюся такими словами:
Хотел бы я стать водоносом-мальчонкой, Согнувшимся низко над ношей своей, К дворцу твоему я ходил бы и звонко Кричал: «Есть вода! Не найдете свежей!» Сказала бы ты, посмотрев плутовато: «Ведерко воды мне подай, водонос!» Ответил бы я: «Как терзаешь меня ты! Не воду, а слезы любви я принес!»
. НОЧЬ С 13 НА 14 ИЮНЯ (Продолжение)
Темная ночь с 13 на 14 июня опустилась на усеянный мертвыми телами берег, на обагренные кровью улицы.
Кардиналу Руффо удался его замысел: басней о веревках и о явлении святого Антония он сумел разжечь гражданскую войну в самом сердце Неаполя.
На мосту Магдалины, на побережье Портичи и Резины огонь прекратился, но на городских улицах все еще шла перестрелка.
Патриоты, которых начали убивать в их собственных домах, не захотели сложа руки ждать смерти.
Каждый вооружился, вышел на улицу и присоединился к первому же встречному отряду; на любом углу можно было натолкнуться на дозор патриотов и банду лаццарони, которые обменивались ружейными выстрелами.
Эти выстрелы, отдававшиеся эхом в Кастель Нуово, пробуждали угрызения совести в груди Сальвато; внутренний голос шептал ему, что у него есть дела поважнее, чем объясняться в любви своей подруге, когда город отдан во власть разнузданной и безжалостной черни.
К тому же на душе у него лежала тяжким грузом мысль, что он целых два часа был игрушкой в руках трех десятков лаццарони и до сих пор не смыл этого оскорбления.
Но вот вернулся Микеле. Его появление послужило для Сальвато предлогом, чтобы выйти из комнаты Луизы.
Микеле явился доложить, что сам видел, как лодка с Палькжеллой за рулем вышла в море.
— А теперь скажи, знаешь ли ты, где расположился биваком Николино со своими гусарами? — спросил Сальвато.
— У Иммаколателлы, — отвечал Микеле.
— Где твои люди?
— Внизу. Я велел накормить их и напоить. Я неверно поступил?
— Напротив, они вполне заслужили свой обед. Но скажи, захотят ли они снова пойти с тобой?
— Я думаю, они захотят спуститься со мною в ад или подняться на луну, но при условии, что вы скажете им ободряющее словечко.
— Ну, за этим дело не станет. Пойдем!
Молодые люди вошли в нижнюю залу, где пили и ели лаццарони.
При виде своего начальника и Сальвато они дружно закричали:
— Да здравствует Микеле! Да здравствует генерал Сальвато!
— Друзья мои, — обратился к ним Сальвато. — Если собрать вас вместе всех до единого, сколько вас получится?
— Человек шестьсот-семьсот, не меньше.
— А где находятся ваши товарищи?
— Ну-у, откуда мы знаем… — ответили двое из лаццарони, кривя губы.
— Так, значит, невозможно собрать всех ваших товарищей?
— Не то, что невозможно, но трудно.
— А если за каждого человека, которого вы приведете к месту сбора, я дам по два карлино, дело покажется вам все таким же сложным?
— Нет, это бы сильно помогло!
— Ну, так вот вам для начала по два дуката на душу: это значит, каждому за десять товарищей. Вы получили деньги вперед за триста человек.
— В час добрый! Вот это разговор! За ваше здоровье, генерал!
На минуту настала тишина: каждый осушал свой стакан. Затем они разом воскликнули:
— Приказывайте, генерал!
— Слушай меня внимательно, Микеле, и проследи, чтобы все было сделано в точности так, как я скажу.
— Будьте покойны, генерал, я не упущу ни слова.
— Пусть каждый из твоих людей, — начал Сальвато, — соберет как можно больше товарищей и возглавит составленный из них отряд. Место общего сбора — улица Пендино. Когда вы все соберетесь, пересчитайте присутствующих; если вас окажется четыреста, разделитесь на четыре отряда, если окажется шестьсот, разделитесь на шесть отрядов. На неаполитанских улицах сто человек могут сопротивляться кому угодно, а если это люди решительные, то и победить кого угодно. Когда часы на Кастель Капуано пробьют одиннадцать, выступайте, идите по улице Толедо и сокрушайте все, что встретится по пути; дайте знать, где вы находитесь, ружейными выстрелами. Как вы считаете, это не слишком трудная задача?
— Нет, это очень просто. Можно идти?
— Погодите. Нужны трое добровольцев. Три человека выступили из рядов.
— Вам троим дается одно и то же поручение.
— Зачем же три человека там, где довольно одного?
— Затем, что двое из троих могут быть схвачены или убиты.
— Верно, — согласились лаццарони: твердая и лаконичная речь молодого человека прибавила им смелости.
— Вы трое должны любым способом, по каким угодно дорогам пробраться в монастырь святого Мартина. Там сейчас находятся шесть или семь сотен патриотов, тех самых, кого Межан не пустил в замок Сант'Эльмо. Скажите им, пусть дожидаются одиннадцати часов.
— Мы им это скажем.
— Как только они услышат ваши ружейные выстрелы, пусть спустятся в город — сопротивления они не встретят, бандиты скопились в других кварталах — и займут все переулки, по которым теснимые нашими товарищами санфедисты будут пытаться бежать в верхнюю часть Неаполя. На улице Толедо они окажутся меж двух огней. Остальное — моя забота.
— Если так, стало быть, нам не о чем беспокоиться.
— Ты хорошо меня понял, Микеле?
— Еще бы!
— А вы все поняли меня?
— Прекрасно поняли.
— Тогда за дело!
Ворота отворили, опустили подъемный мост. Три добровольца направились вверх по улице Мола, чтобы пробраться к монастырю святого Мартина, остальные разбились на две группы: одна из них исчезла в глубине улицы Медина, другая — на улице Порто.
Сальвато в одиночку двинулся по дороге к Иммаколателле.
Микеле был прав: Николино со своими гусарами разбил лагерь между Иммаколателлой и малым портом, там, где в наши дни находится таможня.
Лагерь охраняли конные дозоры, выставленные со стороны улиц Пильеро, Нуова и Оливареса.
Часовые узнали Сальвато и пропустили его к Николино.
Николино лежал, растянувшись на мостовой, подложив под голову седло; рядом стоял кувшин и стакан с водой.
Таковы были ложе и ужин того самого сибарита, кто год тому назад не мог заснуть, если в постель к нему попадал смятый розовый лепесток, и у кого гончая ела с серебряного блюда.
Сальвато разбудил его; тот спросонья довольно сердито осведомился, в чем дело.
Молодой генерал назвал себя.
— Ах, любезный друг, — сказал Николино, — только вам я могу простить, что вы оторвали меня от такого упоительного сновидения. Вообразите, мне снилось, будто я прекрасный пастух Парис и только что отдал яблоко, будто я пью нектар и вкушаю амброзию в обществе богини Венеры, а она похожа как две капли воды на маркизу Сан Клементе. Если вы что-нибудь знаете о ней, расскажите поскорее.
— Я ничего не знаю. Откуда мне знать что-нибудь о маркизе?
— А почему бы и нет? Ведь было же у вас в кармане письмо от нее в тот день, когда вас пытались убить.
— Довольно шутить, друг мой, нам надо поговорить о серьезных делах.
— Я серьезен, как святой Януарий… Чего вам еще надо?
— Ничего. Найдется у вас для меня лошадь и сабля?
— Лошадь? Мой слуга должен сейчас находиться на берегу моря с моим конем и еще с одним запасным. Что до сабли, то среди моих людей имеется несколько раненых достаточно тяжело, чтобы не обидеться, если вы возьмете их оружие. А пистолеты, полностью заряженные, вы найдете в кобурах. Вы же знаете, что я ваш поставщик по части пистолетов. Если вы эти пустите в ход так же ловко, как прежние, я возражать не стану.
— Ну что ж, дружище, раз все улажено, я сяду верхом на одну из ваших лошадей, пристегну саблю одного из ваших людей, возьму половину ваших гусаров и двинусь вверх по улице Фориа, вы же тем временем подниметесь по площади Кастелло, а когда мы окажемся на обоих концах улицы Толедо и пробьет полночь, каждый начнет стрелять со своей стороны, и, бьюсь об заклад, дела у нас хватит.
— Я вас не совсем понимаю, но это неважно. Если замысел принадлежит вам, значит, он превосходен. А уж я буду рубиться от души. Итак, считайте, что мы условились.
Николино приказал привести обеих лошадей; Сальвато взял саблю одного из раненых; молодые люди вскочили в седла и, согласно уговору, разделив поровну отряд гусар, поскакали к улице Толедо: один по улице Фориа, другой по площади Кастелло.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |