Валерия НугатоваPublications 14 страница

Он скрыл досаду.

—Как тебе угодно... Значит, поговорим об этом позже.

Он с грохотом отодвинул стул и встал из-за стола.

Проснувшись среди ночи, Мари-Мадлен залюбовалась лунным светом и тенью от оконного переплета на полу. Огонь угас, и хотя уже наступил апрель, она съежилась под простынями от холода. Страшно было потерять привычную независимость: Мари-Мадлен боялась угодить в западню, в клетку, под строгий надзор. Но, с другой стороны, замужество могло, наоборот, расширить ее свободу. Так ведь часто бывает. Она решила навести справки о господине де Бренвилье и хорошенько разузнать, выйдет ли из него покладистый рогоносец? Выснилось, что выйдет.

Между балясинами висячей ложи неуклюже, точно куклы над ширмой, жестикулировали музыканты. Пищала бесцветным голоском продольная флейта, а кисло-сладкие скрипки неутомимо наматывали свои мелодии на замогильный бас сальпинкса [101]либо перебивали всхлипы виолы. Бурре сменялись аллемандами, арии джигами, и веселая или торжественная, бодрая либо возвышенная музыка на миг взмывала к позолоченной лепнине потолка, еще минуту парила у карнизов, а затем, расправив крылья, обрушивалась на великолепное пиршество. В мраморной гостиной за столом сидело больше сотни гостей: все ели из серебряной и золотой посуды. В зеленом и пурпурном мраморных зеркалах вспыхивали приглушенные отблески, неясные светящиеся призраки сочетали древесный рисунок оникса с луночками люмашеля, словно тонули в темных болотах либо плавали в лужах крови, нескладно соединялись с застывшими в жилках моренского мрамора высокими извилистыми феями или вдруг исчезали, ослепленные и распуганные ровной завесой желтого льда, когда мимо проходил факелоносец.

Обед начался около полудня, и теперь в высоких окнах темнел поздний сентябрьский вечер, прогоняемый блеском серебряных мисок и кувшинов, отражавшийся хвастливыми отблесками пламенеющих канделябров на боках тазиков с бутылками рейнского, янтарного богемского и большими темными бутылями журчащего и пенящегося вина, изобретенного в шампанском аббатстве Отвилле.

Большой стол опоясывали живой гирляндой изнывающие в тесных корсетах женщины с распрямившимися из-за суповых паров волосами и блестящие от пота мужчины. Судейские оживили собственные тоги брыжами из фламандских кружев, плоскими воротниками, веретенообразным гипюром с большими веточками кораллов на черном сукне, которые, переходя в сложный плетеный узор, вдруг завершались пенными каскадами, постоянно менявшими очертания белоснежными сливками. Из-под таких же кружев на жестких манжетах, точно кристаллами льда, усеянных звездами и розетками, выглядывали женские руки, казавшиеся еще тоньше из-за огромных рукавов в атласных лентах, в прорези которых виднелся пышный муслин, подобный тому, что вздувался под короткими мужскими куртками. И все это шевелилось в порхании шарфов, потоке фуксиновых и красновато-лиловых лент, посреди переливавшегося золотом газа, вишневых, бледно-желтых, золотистожелтых и чумно-желтых вуалей, ночных складок панбархата с поблескивавшими серебряными пальметтами, покрытого синельной сеткой атласа, черной парчи с черным же тканым узором, блестящих изумрудных, лазурных, гиацинтовых и даже пурпурных валов, теплого сверкающего велюра, на котором вспыхивали драгоценные камни, очи мелкого жемчуга, ослепительные брильянты.

Мари-Мадлен, сидевшая между отцом и молодым супругом, надела большую робу с серебряной чеканкой и ожерелье, подаренное на свадьбу Дрё д’Обре: три ряда крупных индийских парангонов чередовались с опалами - хоть те и вышли из моды, отец знал, что дочь их любит, к тому же пагубный для многих опал детям Сатурна приносит удачу. Эти редкостные поблескивавшие камни были привезены из Венгрии, и казалось, они торопливо, беспрерывно шушукались между собой.

Каждую перемену блюд музыканты предваряли новой мелодией, а повара с резальщиками вносили на плечах лососей, спускавшихся по серебристому течению длинных блюд; мраморные, под Цвет стен, галантины; подаваемых целиком жирных козлят; паштеты из зайчатины и оленины в окружении пирожных с кремом; золотистые круглые пироги; заливное из морских угрей, похожих на ос в янтаре; гусиный паштет, студни из ветчины и большие куски крупной дичи в черном соусе - с едким запахом кровавых погонь, смерти и разложения.

В конце залы установили парадный буфет со сверкавшими золотыми и серебряными изделиями, украшенный очень популярными в ту эпоху наборами китайского фарфора эры Канси [102]. Там красовались ряды салфеток, сложенных по методу мастера-укладчика Эстера: бабочкой, птичкой, завитой короной, патиссоном, капустным кочаном, турецким тюрбаном, шестигорьем и даже двенадцатигорьем - тоже завезенным из Азии способом. По случаю торжества был заведен итальянский обычай есть вилкой, так что поначалу гости обедали сдержанно и даже с церемонным достоинством. Но затем, разгоряченные бургундским, мальвазией, испанскими и гасконскими винами, принялись объедаться мясом, обгладывать кости, поглощать соусы, брать штурмом крепости из фазанов, кафедральные соборы из рябчиков и бастионы из свинины, барахтаясь в вермельных тазиках с темной трясиной сальми и тушеного мяса. Пробивали бреши в белоснежных утесах ломбардского маскарпоне[103], срывали украшения из перьев и золотой фольги, опрокидывали пирамиды из вырезанных цветами овощей, которые грузно обрушивались в опорожнявшиеся блюда. Одни гости во время еды разговаривали, отпуская несвежие сальные шутки, а другие, замкнувшись в себе, молча проглатывали кушанья. Тем временем соусы застывали, покрываясь тусклой пленкой, а на испачканной скатерти вырастали горы из корок и чешуи. Под столом же разыгрывались страшные баталии между большими и мелкими псами, дравшимися за недоеденные тушки, которые валялись на полу между растоптанными дамскими сумочками, сломанными веерами и слипшимися опахалами из страусовых перьев.

Около полуночи Дрё д’Обре вместе с мадам де Бренвилье, еще довольно милой и красившей волосы по венецианской моде, чтобы выглядеть двадцатилетней, открыли праздничный бал. Гости зашептались, пошутив, что до конца этого и так уже куцего года может еще состояться вторая свадьба. Мари-Мадлен и ее супруг вечером уехали в свой пикардийский замок де Сен. Там-то и состоялась их первая брачная ночь: Клеман де Бренвилье нисколько не удивился, не обнаружив того, на что вряд ли сам рассчитывал. Ну а Мари-Мадлен и не ждала от мужа ничего примечательного.

***

Нет, Фронда меня совершенно не волнует. Для меня гораздо важнее, как складывают салфетки и какое платье у дагиды, которую я леплю, дав ей имя Мари-Мадлен де Бренвилье. Леплю в назидание праведникам, в поучение грешникам, а главное, в утеху любознательным, а то и распутникам. Важны лишь цикута, искушение, родинка в виде стрелки, фазанья тушка и пятно бургундского на скатерти. Только то, что я живописую.

***

Род был не такой уж и древний, но об этом предпочитали не вспоминать. Реймский красильщик Жан Гобелен обосновался на берегах Бьевра в 1443 году. Этот добрый ремесленник превосходно наносил шарлаховую краску, и отличное качество изделий позволило ему вскоре сколотить состояние. Однако семья Гобеленов не задержалась на берегах обогатившей ее реки, и пожалованный в 1554 году дворянством Жак Гобелен де Бренвилье покинул этот квартал. Его потомки были затем членами Счетной палаты, государственными казначеями, советниками и председателями Парламента. Когда Гобелены стали дворянами, их промысел перешел к господам Кане, которые при помощи фламандских ремесленников объединили его с производством готлисовых гобеленов [104]. В один прекрасный день сеньоры де Бренвилье стали маркизами и получили герб с серебряным шевроном на лазурном поле, двумя золотыми звездами на главе щита и такого же цвета распростертым крылом на его оконечности.

Клеман Гобелен де Бренвилье, барон де Нувар, оказался точь-в-точь таким, как описывал Дрё: приятной наружности и веселого нрава. Достоинства его внешности сводились к отсутствию недостатков, и лишенное отличительных черт овальное лицо с округлым подбородком и средней высоты лбом соответствовало обобщенному образу вполне заменимого молодого человека. А веселый нрав проявлялся в страсти к игре и удовольствиям, привычке к роскоши и тратам, подчас превышавшим годовой доход в тридцать тысяч ливров, хотя это и так изрядная сумма. Мягкий и покладистый муж восполнял недостаток ума врожденным добродушием и беззаботностью, которую могла омрачить лишь мысль о каких-либо трудностях. Весьма довольный приданым в размере четырехсот тысяч ливров, он был совершенно очарован Мари-Мадлен. Она поразила его живой, четкой и твердой манерой речи, невиданными познаниями, грациозными жестами и странной стрелкой на правой скуле. Ему импонировала ее хрупкость - в противовес роскошной каштановой шевелюре, отливавшей то золотом, то красной медью, а порой и тем необычным оттенком, что загорается на кожице синего мускатного винограда. Но, самое главное, Клеман де Бренвилье с радостью обрел в жене элегантную и готовую ко всевозможным развлечениям спутницу.

Супружеская чета поселилась в особняке де Бренвилье, который в 1620 году построил на улице Нёв-Сен-Поль председатель Счетной палаты Бальтазар Гобелен. То был просторный дворец с устремленным ввысь порталом - в классическом стиле, но с ассиметричным закругленным крылом в виде обращенной к парадному двору башенки. Высокие сводчатые окна выходили в сад с огромными вязами, простиравшийся до самой апсиды церкви святого Павла. Пышный интерьер украшали рифленые пилястры и зеркальные двери, итальянские столики, эбеновая мебель с инкрустированными перламутром и чешуйчатым орнаментом выдвижными ящичками, обтянутые пестрым венгерским кружевом кресла, а в небольшой комнате дельфтские вазы чередовались на черных панно с корзинами тюльпанов. Балконы и возвышенные лестничные пролеты украшало своими щедрыми изгибами и прореженной вязью великолепное литье. Эти плетеные узоры казались знаками тайного языка, который, наверное, следовало расшифровать - точно оракулы, начертанные на плиточном полу часовни или на шкуре лягушек в Нелюдимой чаще.

Мари-Мадлен быстро освоилась в этом особняке с гладкими на ощупь перилами, скрывавшем тайну, пусть даже на первых порах малозаметную: по ошибке архитектора между этажами образовалась тесная комнатушка - наклонная потайная ниша без окон. Мари-Мадлен вскоре ее обнаружила и, сама не зная зачем, - возможно, просто из желания присвоить этот секрет, - велела изготовить специальный ключ, который затем спрятала в выдвижном ящике с двойным дном.

Невзирая на ломовые дроги, груды песка, творила для штукатурки, мергеля и гончарной глины, пирамиды кремня и гранита, а также доставленные из каменоломен кубики известкового туфа, порой загромождавшие улицы, и несмотря на гам сидевших На корточках и пиливших сизые плитки резчиков шифера, Мари-Мадлен уступила очарованию нового квартала Маре - города в городе, блаженного анклава, овеянного духом остроумия. То был квартал жеманниц и распутников, житница пародий и эпиграмм место, где зрели заговоры и плелись интриги. Там подготавливались трагедии и разрушались репутации. Мысли были здравыми, а поведение легким, и барышни полагали, что лучше уж быть похищенной каким-нибудь мушкетером, что провонял кожаным снаряженьем, но зато украшен огненными лентами, нежели томиться всю жизнь в монастыре. Дамы заводили любовников, чичисбеев или любовниц (почему бы и нет?), так же поступали и мужчины, хотя последние нередко погибали из-за сущего пустяка: на новенькой площади Пале-Рояль как раз появилось огороженное розовыми и белыми стенами место для поединков. Бурдалу гневно бичевал пороки, а минорно причитавший Берюль напоминал, что стремление к удовольствиям - прямое следствие первородного греха [105]. К ним прислушивались разве что богомольцы, поддерживавшие морализаторский настрой упадочного столетия, тогда как классицизм и христианство рука об руку боролись с языческими чарами барочного мира.

Мари-Мадлен не стремилась стать хозяйкой салона, полагая, что это ко многому обязывает. Ее и Клемана приглашали в гости остряки-спиритуалисты и остряки-сенсуалисты, но Декарт оставлял ее столь же равнодушной, как и Гассенди [106]: она умирала от скуки и у тех, и у других. Ну а с соседями Бренвилье виделись только от случая к случаю. Жившая в то время в доме напротив жена председателя дю Уссей писала сестре:

«Вчера играла в карты у г. де Террака, где познакомилась с нашей новой соседкой мадам де Бренвилье - умной и очень милой молодой женщиной. Она довольно образована, но представь себе мое изумление, когда она заявила, что считает Господа нашего лишь хронологической вехой древней истории! Как тебе это нравится?..»

Молодожены были заядлыми театралами и часто ходили в заново отстроенный на улице Вьей-дю-Тампль «Саль дю Маре», где давали «Цинну» и «Полиевкта» или, в крайнем случае, «Смерть Помпея» и «Золотое руно» [107]. Там собирались все присяжные остряки: Буало, Бюсси-Рабютен, мадам де Севинье с торчавшими из-под черного бархатного платка большими белокурыми прядями и вечно окруженная хорошенькими девушками, накрашенная, как мумия, мадмуазель де Скюдери [108]. Всюду лаяли собачонки, на волосы и одежду капало свечное сало, а зрители запруживали не только зал, но и сцену. Из-за жары длинными красными либо черными полосами растекались румяна, вонь стояла ужасная, и когда вопящие, багровые актеры выходили на авансцену, публика смеялась и развязно болтала, как в церкви, но, хотя и презирая героизм, все же терпеливо слушала дравших горло древних римлян.

Великий замысел оправдывает средства,

Коль прослывет он злом, тому виной соседство

Не дюжего ума;

Опасность никогда величье не страшила,

И совершать злодейства не гнушалась сила,

Навстречу славе шествуя сама.

За внимание публики с Древним Римом боролся Восток, и роскошные декорации Сулеймана отражали величие Короля-Солнца [109]. На зрительный зал накатывали встречные волны двух незримых, почти осязаемых потоков, увлекая одних напыщенностью, отталкивая других скептицизмом, и, плененная силой слова, как некогда ароматами трав, Мари-Мадлен поочередно следовала за каждым или высокомерно кривилась, прикрываясь веером. Ее могли взволновать ритмичные стихотворные строки, но развитие сюжета обычно не увлекало - слишком уж чужды были все эти хладнокровные геройства ее мрачной и дикой натуре. Даже обедненная латинскими переводами греческая трагедия оказывалась в сотню раз понятнее корнелевского многословия. Порой, вспоминая софокловского «Эдипа», она не смыкала глаз в своей темной комнате, задаваясь вопросом, что за мрачная звезда властвует над роком, и, памятуя о братьях, пыталась представить, в какой книге записана ее собственная судьба.

Сорокасемилетняя мадам де Бренвилье умерла в Шанделере от апоплексического удара, что весьма опечалило всех - даже Мари-Мадлен. Но Клеман не мог устоять перед страстью к игре, которую приятно разжигало недавнее увеличение имущества, и потому траур продлился ровно столько, сколько предписывали минимальные приличия. Клеман без труда приобщил жену к картежным радостям и горестям. Ставки делались очень высокие, пусть порою и лживые, и за игрой в самую обычную примьеру можно было потерять целое состояние. На ломберных столах рушились проглоченные пиковой дамой либо трефовым валетом зáмки, испарялись в воздухе целые леса, текли стремительными потоками драгоценности, пока не оставалось ровным счетом ничего.

Хотя в гостиных игра велась цивилизованнее, в притонах она была, безусловно, азартнее. Служанки в тюрбанах, крестясь, подливали вино, пока блудный сын со щеками ангелочка, с дряблыми, точно снятые перчатки, и желтыми в отблесках свечей руками проигрывал свою вотчину шулеру, прятавшему в рукаве камзола бубнового туза. Игроки вертелись на колесе Фортуны, давали себе клятву, что сейчас остановятся, но не могли этого сделать, отчаянно надеялись и вместе с тем чуяли, что всякая надежда тщетна. Возможно, сюда приходили с лелеемым в душе желанием проигрыша, который был заменителем смерти. Если в гостиных иногда выигрывали, то в притонах всегда проигрывали, или, точнее, изредка позволяли игрокам совсем немного выиграть, дабы заставить проиграть гораздо больше. Притоны пленяли не только чарами игры, но и резким мускусно-пыльным запахом, своей подозрительной, розовощекой живностью, выговором, который можно услышать только здесь, нигде более не встречавшимися нелепыми нарядами - словом, необычной, авантюрной атмосферой дальних странствий. Тут ярче блистало золото и жарче горели взоры, а если ставить на кон лишь подрезанные монеты, то проигрыш не покажется таким уж беспросветным.

Клеману и Мари-Мадлен нравился притон на улице Руа-де-Сисиль. Его содержала высокая женщина с кремовой кожей, которая неизменно носила странную ярко-красную шапочку и не гнушалась собственноручно обирать клиентов.

Суеверная, как и все игроки, Мари-Мадлен всегда надевала в таких случаях опалы, мысленно с ними беседовала, умоляла принести удачу, а затем тихонько бранила, ежели, сунув руку в кошелек, нащупывала лишь бархатную подкладку. Тогда Мари-Мадлен упрямилась, оставляла в залог кольцо с бриллиантами или серьги, но опалы - ни-ни! Порой к горлу подступал комок, у ног зияла бездна, но впоследствии Мари-Мадлен все забывала и вскоре возвращалась в притон с Клеманом или, если тот уезжал в свой полк, в гордом одиночестве. Ну а на следующий день нервничала и отчитывала по пустякам прислугу.

Летом после свадьбы Мари-Мадлен заметила, что беременна, и с тех пор приходила в ужас при мысли о предстоящих муках, однако не посмела прибегнуть к отварам Масетты, так как своеобразная привязанность к Клеману вынуждала его уважить. Разве он не любезный спутник и разве не позволяет ей жить, как вздумается? Он по праву заслуживал наследника. К тому же беременность вовсе не мешала танцевать на балах, ходить на спектакли и подкрепляться, а то и прогуливаться в портшезе до самого Нового моста, покупать голландские кружева и книги в Галерее Пале-Рояль, где можно повстречать других прекрасных дам и модных кавалеров.

В марте родилась Луиза де Бренвилье - из-за причиненных младенцем страданий Мари-Мадлен тотчас воспылала к этому багровому комочку лютой ненавистью. Поэтому девочка росла на Другом конце дома.

—Не хочу больше детей, - сказала Мари-Мадлен пару недель спустя, когда Масетта ловила на ней блох.

—Тогда опять понадобятся травки, - раздавив ногтем букашку, Флегматично ответила служанка.

Угрюмо сморщив брови, Мари-Мадлен кивнула.

—Нет уж, больше никаких детей...

Но благодать бесплодия так и не снизошла - она была плодовита, точно крольчиха.

В том же году старший из сыновей, Антуан д’Обре, граф д’Оффемон, сеньор Вилларсо и Буа-Сен-Мартен, к великой радости отца стал советником Парламента. С тех пор Антуан полюбил чрезвычайно строгую одежду, демонстративно противопоставляя ее фривольному желтовато-зеленому шелковому платью, ниспадавшим юбкой невероятно широким штанам и серебристым кружевам, в которые наряжался его зять. При встречах с сестрой Антуан испытывал скованность, тем более мучительную, что он старался ее побороть. Мари-Мадлен не простила брату унизительную холодность, норовила сделать подножку и попрать обидчика, но боялась получить сдачи. К тому же она находила, что Антуан подурнел: льняные волосы превратились в паклю, а кожа на лице стала толстой, как у кабана, - таким, по крайней мере, она его видела, хотя для двадцати одного года он и впрямь выглядел слишком взрослым.

—Тебе не кажется, что мой брат Вилларсо - зануда?

Клеман де Бренвилье перестал насвистывать мелодию, которой обучал попугайчиков.

—Нет, мадам, скорее, он скучен, как аптекарский колпак.

Сад на улице Нёв-Сен-Поль сильно отличался от французского парка, раскинувшегося перед оффемонским замком в сухом геометрическим порядке, а также был полной противоположностью голландского сада и огорода в Пикпюсе, изобиловавших закутками и ароматами. Предназначался он, главным образом, для прогулок по тенистым, посыпанным песком аллеям, пересекавшимся под древесным пологом, ну а в центре этих перекрестков порой размещался небольшой бассейн. Лишь немного убранства и никаких цветов, но когда ветви вязов трепал ветер, они гудели, словно большие оргáны. Парк был обнесен стеной и оставался неухоженным по углам, где садовники лишь старательно вырывали сорняки.

Слегка опираясь о высокую трость, Мари-Мадлен проходила мимо одного из таких закутков, когда на нее поднял взгляд половший траву краснощекий парень:

—Цикута... Сколько ни вырывай, все равно вылезет...

Поначалу шокированная тем, что слуга посмел обратиться к

ней первым, она вскоре смягчилась при виде трепетавших на ветру крупных зонтичков.

—Клянусь Олимпом! Я готов повторить, что мадам де Бренвилье - самая грязная потаскуха во всей Франции!

—Клянусь своим жезлом! Я запихну это оскорбление обратно в вашу подлую вонючую глотку! Защищайтесь, сударь...

С гадючьим свистом из ножен вышел клинок, и Гектор де Туарсе набросился на противника, глубоко увязнув левой ногой в снегу. Над белой площадью Пале-Рояль все еще порхали снежинки, застилая низкое небо с носившимися вороньими стаями. Шлем Людовика XIII [110]покрывала подушечка из лебяжьего пуха, просыпавшегося на бронзовое плечо и римские доспехи синеватыми полосами, а под аркадами восточный ветер поднимал длинную прозрачную поземку. После недолгой защиты в третьей позиции господин де Сейян нанес столь мощный ответный удар, что серовато-белая бобровая шапка с пером скатилась с головы Гектора на снег.

К окнам уже сбежались привлеченные звоном рапир дамы. Блондинки в черных блондах припали к стеклам, нетерпеливые мушки цеплялись за черные веера, черные чепцы охватывала дрожь вожделения, трепетная черная гирлянда опоясывала периметр заснеженной площади, а тайная влага усиливала аромат померанцевого масла от перчаток и запах пота на коже. Гектор перешел в пятую позицию, но, зная о прославившем «Пятнистого кота» презренном ударе, Бальтазар де Сейян встал на колени и, наклонившись до самой земли, вонзил рапиру в живот Гектора, проткнув его насквозь. Тогда на супервесте [111], на украшенной галунами и бахромой портупее вспыхнуло пурпурное солнце, которое затем выросло и пролилось на снег подле уже закрывшего глаза Гектора. Внезапно он распахнул их.

—Какая досада, - сказал юноша. - Но, клянусь своим жезлом, сударь, вы по-прежнему лжец и негодяй...

С этими словами он умер. Ему было двадцать три года.

Мари-Мадлен слушала, не сводя глаз со своей вышитой бархатной туфельки.

—Из-за... меня? - наконец робко спросила она.

—Да, из-за вас.

Она встала и вышла. Из глаз брызнули слезы. Мари-Мадлен впервые оплакивала смерть человека и ощутила странное удовольствие, грустное дождливое наслаждение, словно ее омыли чистой водой, сняли неприятный жар. Пустынный лес, понарошку съеденная цикута, а затем - лицо в солнечных пятнах, жабье пение в раскрытом окне, утраченная молодость...

—Масетта, приготовь мне вина с корицей.

Знавшая средство от всех бед Масетта вскоре принесла на подносе дымящийся серебряный кувшинчик, большую миску из китайского фарфора и тарталетки. Недолго думая, Мари-Мадлен выпила и закусила. Всякий раз при встрече со смертью еда и напитки казались ей вкуснее, она еще острее ощущала радость жизни и понимала всю скоротечность этого счастья.

Анриетта д’Обре тоже по-своему задумалась о мимолетности земной жизни и вступила в Кармель Воплощения, основанный мадам Акари [112]и построенный в кастильском стиле в предместье Сен-Жак. Этот монастырь, где томилось множество знатных девушек, славился чрезвычайным аскетизмом, и, намереваясь остаться здесь навсегда, Анриетта чуть ли не ежедневно приходила сюда молиться. До пикпюсовского дома было слишком далеко, а бьеврский казался ей неприличным, но раз уж добродетельная девушка не должна жить одна (наглядное тому доказательство - предосудительная жизнь Мари-Мадлен), Анриетта поселилась пока у сестры. С постной экзальтированной миной Анриетта бродила по комнатам, пряча руки в рукавах и порой негромко, но язвительно всех поучая. Она сильно кашляла, и потому ей разрешили сосать китайский финик, заранее отпустив грех чревоугодия. Служанка Дидьера носила еду прямо в комнату, поскольку ни Клеман, ни его супруга поститься не желали. Мари-Мадлен неприятно было обнаружить в сестре свою подурневшую копию, увидеть собственное округлое лицо отекшим, а белоснежную кожу потускневшей. В конце концов, ей вздумалось посеять смуту - снова помучить сестру, как детстве.

—А ты не раскаешься, сестрица?.. Вдруг через сорок-пятьдесят лет затворницы обезумеют, как те луденские монахини [113], о которых судачит весь свет: задерут сутаны до пупка, высунут языки и ну извиваться?

—На все воля Божья, - благочестиво ответила Анриетта.

—И почему ты такая злая? - спросил Клеман после ухода свояченицы.

Мари-Мадлен рассмеялась. Пару дней спустя горничные в последний раз пришли одеть Анриетту, после чего карета увезла ее в предместье Сен-Жак. Сестра облачилась в большую сизую атласную робу, вышитую бисером и аквамаринами, составлявшими инициалы Иисуса и девы Марии.

***

Хемлок много фотографировала и теперь хранит рассортированные снимки в коробках. Изредка она их рассматривает, зная

Дата добавления: 2015-11-04