Дорогая Эстер. Иногда мне кажется, что я собственноручно создал этот остров. Неведомо где, между долготой и широтой отколол и высадил его на мель. И как бы усердно я ни старался сравнивать его с чем

Dear Esther

Дорогая Эстер. Иногда мне кажется, что я собственноручно создал этот остров. Неведомо где, между долготой и широтой отколол и высадил его на мель. И как бы усердно я ни старался сравнивать его с чем бы то ни было, он по-прежнему оставался уникальным, своеобразным первоначалом в моей жизни, опровергающим все гипотезы. Я возвращаюсь, каждый раз оставляя за собой «хлебные крошки», которые спустя время расцветут в ярких лучах моей безнадёжности.

Дорогая Эстер. Чайки больше сюда не залетают. Я заметил, что в этом году они стали облетать эти места стороной. Возможно, причиной столь явной антипатии стало уменьшение популяции рыб. А может, это моя вина. Впервые ступивший на эти берега Доннелли рассказывал, что эти острова, называемые Гебридскими, населяют убогие пастухи, которые занимаются выпасом таких же дряхлых стад. Спустя три сотни лет, ретировались даже они.

Дорогая Эстер. Я потерял счёт времени и количеству моих визитов. Само собой, местность стала мне настолько знакомой, что я практически заставляю себя созерцать формы ландшафта, предстающие перед взором. Я могу вслепую шагать вдоль скал и уступов, не боясь оступиться и кануть в бурлящее море. Более того, я всегда считал, что если всё же сорвусь, мне во что бы то ни стало нужно делать это с широко открытыми в падении глазами.

Дорогая Эстер. Следующим утром, когда меня прибило к берегу, я почувствовал себя так, будто соль в ушах, песок во рту и волны, омывающие мои лодыжки, тайным образом вошли в сговор, приведший к сему кораблекрушению. В моей памяти всплывали только лишь тонны воды, камней за пазухой и ботинки, что угрожали затащить меня в пучину на съедение морским падальщикам.

Доннелли рассказывал легенду об отшельнике-праведнике, что пытался найти уединённое место в его первозданном виде. Предположительно, он шёл с материка на крохотном судёнышке без днища, с тем, чтобы все морские обитатели имели возможность подплывать с наступлением ночи, дабы побеседовать с ним. Можно только гадать, сколь сильно разочаровала его эта пустая болтовня. Сегодня, когда океан превратили в пристанище отбросов грузовых кораблей, он бы, возможно, достиг истинного умиротворения. Говорят, он бросил якорь в долине на юге острова меж уступов скал, ставших его пристанищем. Ходит слух, что он умер от простуды сто шестнадцать лет спустя. Пастухи подносили дары для него ко входу в пещеру, но Доннелли отмечает, что его самого они так и не видели. Побывав в пещере, я оставил свои подарки, но, как и они, я, по-видимому, оказался недостоин его внимания.

Иногда вдоль острова проплывают огни проходящих мимо рыболовецких и промысловых судов. Они выглядят вполне повседневно, если наблюдать за ними с высоты скал. Однако отсюда, снизу, они являли себя в двойном обличье. К примеру, я не мог достоверно заключить, плавают ли они по волнам или под ними. Впрочем, какая разница, будем считать, что и то и другое сразу. Нет ничего лучше, чем разжигать споры с внутренним эго, ожидая, пока раскрутится клубок жизни.

Одно время здесь поговаривали о постройке ветряной электростанции, вдали от ярости и нетерпимости толпы. Говорили, что для турбины море слишком бурное. Они, очевидно, никогда не приходили сюда почувствовать на себе умиротворение. Я бы лично поддержал это. Турбины были бы подходящим современным убежищем для отшельников, перемены и постоянства.

Твоя мама рассказывала мне, что когда ты родилась, вся палата погрузилась в тишину. Большое родимое пятно красного цвета было у тебя на левой стороне лица. Никто не знал, что сказать, и ты плакала, чтобы заполнить эту пустоту. Я всегда восхищался тем, что ты плакала каждый раз, когда где-то было пусто. Я начал производить пустоты, чтобы ты могла раскрыть свой талант. Родимое пятно почти исчезло, когда тебе исполнилось шесть лет. Когда мы с тобой встретились, у тебя оно было почти незаметно, а после того как ты вылечилась, вообще ничего не осталось.

Эти острова вдалеке – не более чем напоминание из прошлого, спящие гиганты, боги сомнамбул, ждущие своего часа. Я смыл песок со своих губ и сжал запястья ещё крепче, но трясущиеся руки не удержат моих рассыпающихся дневников.

Читаю Доннелли при слабом полуденном свете. Он высадился на южной оконечности острова, добрался до бухты и вскарабкался на гору. Он не нашёл пещер и не изучил северную сторону. Думаю, в этом и есть причина его неполного понимания острова. Он стоял на горе и на мгновение подумал, как бы спуститься. Впрочем, тогда у него не было тех причин, что ведут теперь меня.

Никто не брал книгу Доннелли из библиотеки с 1974 года. Я решил, что её никто и не хватится, пока нёс её, засунув под свой плащ и избегая посторонних взглядов. Когда смысл описываемого сокрыт, то и стиль писателя возвышен. Это не слащавый текст репортёра первых полос. Вероятно, поэтому единственным моим подходящим спутником тех последних дней была украденная книга, написанная умирающим человеком.

Вне всяких сомнений, гора образовывала центр симметрии, настолько безупречной, что, казалось, будто его создали искусственно. Я поймал себя на том, что с лёгкостью окунаюсь в бредовое состояние навязчивой идеи, предвзятому отношению ко всему, что меня окружает. Появился ли этот остров в миг столкновения, в момент, когда нас оторвало от швартов и ремни безопасности больно врезались в нашу грудь и плечи, тогда ли он показался на поверхности?..

Великолепный вид. Луна, увенчавшая середину между утёсами и каменным кругом. Она отбрасывает через пляж тень от горного хребта, и весь мир – словно небрежный росчерк вашего имени на песке…

Когда кто-то умирал, или был при смерти, или тяжело заболевал, и не оставалось ни малейшей надежды, они вырезали в скале параллельные линии, обнажая находящийся под поверхностью камня мел. В правильном ракурсе линии можно было увидеть с материка или рыбацкого судна, чтобы принять решение либо об оказании помощи, либо о полной изоляции, и переждать поколение независимо от того, какая чума преследовала утёсы и их обитателей. Мои же линии нужны для другого – держать любых возможных спасателей в страхе. Инфекция – это не просто болезнь плоти.

Эти пастухи были богобоязненным народом. Их отношения не знали любви. Доннелли рассказывал мне, что у них была одна Библия, передававшаяся по кругу в строгом порядке. Эту книгу выкрали путешествующие монахи в 1776 году, остров же двумя годами ранее был пастухами покинут. Иногда я удивляюсь, как они смогли воплотить главы и стихи в камне и траве, создав географию с религиозной значимостью. Значит, они действительно могли пройтись по Библии и поселиться в её противоречиях?

Ты и я, мы с тобой не такие, как жена Лота — мы не ощущаем постоянной тяги к возвращению. Мы не сделали ничего значительного: ни усталого старика, полосующего скалы голыми руками, ни подарков и святых писаний, рассыпанных на песке в ожидании своего часа, ни порывов ветра в лицо, ни кричащих чаек над головой. Кости отшельника больше не лежат на виду – я убрал их подальше вглубь этого острова, туда, где все проходы ведут в черноту, и где мы сможем осветить лица друг друга таинственным свечением.

Цитата: «Пёстрый выбор из немногого. Теперь я провёл три дня в их компании и, боюсь, этого достаточно для любого человека не из их круга. Несмотря на их утомительные цитаты из Святого Писания, они представляются мне наиболее обделёнными Богом из всех обитателей внешних островов. Действительно, в данном случае очень притягательный термин — Богом забытые — попадает прямо в цель». Конец цитаты. Кажется, Доннелли также нашёл тех, кто блуждает по этой береговой линии, избегая любого шанса на искупление. Интересно, себя он включил в их число?

Дорогая Эстер. Я встретил Пола, я совершил свой маленький хадж. Дамаск... Мой маленький дом из двух квартир на окраине Вульверхэмптона. Мы пили кофе у него на кухне, пытаясь найти общий язык. И даже осознавая, что я прибыл не в поисках извинений, первопричины или воздаяния, он по-прежнему не находил себе места в своих волнениях, словно под кайфом или в бреду. Ответственность превратила его в старца. Как и все мы, он давно перешагнул все мыслимые границы жизни.

Я распростёр руки, и скала разверзлась передо мной, сотворяя этот необтёсанный дом. Я перенёс свои пожитки с хибары на горе и попытался жить здесь. По ночам было холодно, и во время прилива море плескалось у входа. Чтобы забраться на пик, я должен сначала отправиться ещё глубже в недра острова, где все сигналы блокируются. И только тогда я пойму их, когда я буду стоять на вершине, а они будут пронизывать меня неискажёнными.

Я бы оставил тебе дары возле убежища, в этом временном месте между утёсом и пляжем. Я бы оставил тебе хлеб и рыбу, но рыбные запасы кончились, да и у меня хлеба не осталось, и отвёз бы тебя на твою родину в лодке без дна, но, боюсь, болтовня морских существ сведёт нас с ума.

Мне всё тяжелее найти ту точку, где кончается отшельник и начинаются Пол и я. Мы сотканы в одно промокшее одеяло, набиты в дно лодки, чтобы остановить течь и сдержать океан. Моя шея болит оттого, что я уставился вверх на антенну. Она отражает пустой пульс в моём горле, где я точно начал создавать ещё один камень.

Этот отшельник, этот провидец, этот далёкий историк костей и старого хлеба… Куда он исчез? «Зачем, - спрашивали фермеры, - зачем?» Якобсон вопрошал: «Зачем возиться со своими видениями, и вообще, если тебе нужно просто раскинуть свои руки к утёсу и позволить ему закрыться после тебя, запечатать тебя в нутро острова, музея, который закрыт для всех, кроме преданных?»

Он всё ещё утверждал, что он не пьян, а устал. Я не могу судить или различить что-то теперь. Я был пьяным, когда я оказался здесь, и уставшим. Я взобрался по тропе на утёс в практически полной темноте, и прилёг в бухте, где траулер лежит брошенным на пляже. Только к рассвету я увидел хибару, и решил приостановиться здесь. Я ожидал, что антенна и передатчик находятся в погодоустойчивой коробке где-то на горе. Коробка дышала неловким постоянством, как и все сооружения здесь. Эрозия, кажется, покинула эти края навсегда.

Растительность здесь каменеет от корней и доверху. Так подумать, они однажды пасли животных здесь, остатки оккупации тому свидетели. Всё здесь больное до смерти: вода слишком загрязнена для рыбы, воздух в небе слишком разрежён для птиц, а почва испещрена костями отшельников и пастухов. Я слышал, что человеческий прах — хорошее удобрение, что можно высеять огромный лес из того, что осталось от твоих бёдер и грудной клетки, даже ещё останется на разрежённый воздух и восстановление бухты.

Я видел во сне, как я стою в центре солнца, и солнечная радиация жарит моё сердце изнутри. Мои зубы вьются, а мои ногти отпадают, оставаясь в карманах за ненадобностью. Если бы мой живот мог переваривать, я бы ел, но всё, на что я способен — солёная вода. Если бы здесь был скот, я бы одичал и начал им обжираться. Я истощён, словно тело на плите, открытое для источника преждевременной смерти. Я бы приплыл на лодке к этому острову, с сердцем без дна, все бактерии в моих кишках подпевали бы мне…

Я убедился, что я не один здесь, несмотря на то, что я столь же уверен, что это просто заблуждение, вызванное обстоятельствами. Я, например, не помню, где я нашёл свечи, или почему я взял их, чтобы освещать такой странный путь. Возможно, это для тех, кому приходится следовать за мной.

Дорогая Эстер. Я объездил участок М5 между Эксетером и Бристолем уже более двадцати одного раза. Но, хотя у меня есть все отчёты и все свидетели, и я перерыл все связи по миллиметру, используя карту военно-топографической съёмки, я всё равно не могу найти положение. Ты бы подумала, что там могли бы быть метки в качестве обозначений. Это где-то между поворотом на Сэндфорд и сервисом Welcome Break. Но хотя я всегда могу видеть это в зеркале заднего вида, я пока что не смог подплыть к берегу.

Дорогая Эстер. Это будет моё последнее письмо. Они и сейчас сложены в стопку на половике нашего опустевшего дома. И зачем я всё ещё шлю их тебе домой? Возможно, я даже могу представить, что я лично получаю их на почте, по возвращению, которому не суждено случиться, чтобы увидеть тебя, сидящей в ожидании, смотрящей очередную телепередачу в уютной обстановке. Стопка бумаги уже должно быть достигла ста двадцати сантиметров в высоту, мой собственный могильничек: мегалит из писчей и обёрточной бумаги. Они превратятся в окаменелости через века – этакая капсула неспокойного времени с потерянного острова, со штемпелем города Обан. Должно быть, оно было послано во время последнего подъёма.

Дорогая Эстер. Оказалось, что я столь же невыразителен как этот океан, столь же поверхностен и необитаем как эта бухта, апатичное судно на мели без каких-либо отличий. Мои скалы — эти кости, а аккуратная изгородь огораживает крутой утёс в бухте. Выстрел сквозь меня — пещера, мой лоб — гора, эта антенна также вещает прямо в меня. Всё в перенапряжении, нервная система в том числе, там, где ботинки Доннелли, твои и мои всё ещё топчутся. Я буду нести факел для тебя, я оставлю его у подножия моего надгробия. Он будет нужен тебе для тоннелей, которые уносят меня.

Дорогая Эстер. Пока они подсчитывали урон, я понял, что боюсь того, что ты сядешь, растянешься и не узнаешь меня. Я кружился возле тебя, как зловещая комета. Наша история, тянущаяся за мной в солнечном ветре прямо из флуоресцентных ламп… Твои волосы ещё не были причёсаны, твой макияж не был наложен. Ты была целым миром, словно пляж для меня, предназначенный для исследования, твоя география, рассказывающая одну историю, но указывающая на геологию, спрятанную за порезами и ранами…

Я нашёл декларацию судна, раздавленную и затопленную, под притоном канистр краски. Там написано, что, наряду с этим грузом, было большое количество нейтрализующего кислоту йогурта, направляющегося на европейский рынок. Должно быть, всё размыло и теперь его не увидеть. Бог знает, что больше нет ни коз, ни чаек, чтобы съесть всё это.

Там должно быть отверстие в днище лодки. Как иначе новые отшельники прибыли?

Только ночью это место делает вялые попытки изобразить жизнь. Ты можешь видеть буй и антенну. Я весь день пытался заснуть в попытках восстановиться. Я чувствую, это мои последние дни. Смысла продолжать мало. Должно быть что-то новое для поиска, какой-нибудь уголок или щель, за которую можно зацепиться. Я решил свои проблемы. Я потопил свои лодки и смотрел, как они идут на дно.

Всю ночь буй сохранял мне ясность разума. Я сидел, и когда я был уже на грани отчаяния, когда я думал, что уже никогда не смогу раскрыть тайну острова, сидя на краю, я видел этот дурацкий буй, мерцающий в ночи. Он был нем, он был глуп, ни одной мысли не вертелось в его железной голове. Но он сверкал на каждой волне, пока не пришло утро и не ослепило его, растворив в свете, в дополнение к глухоте и бессловесности. У нас с ним много общего, несмотря на различия.

Я начал задаваться вопросом, было ли путешествие Доннелли здесь таким уж прозаичным, каким оно было представлено. Каково же разочарование – так и не найти святых мощей? Неудивительно, что он так возненавидел обитателей. В его представлении они были моллюсками, бессмысленно цепляющимися за престол Господень. Зачем так отчаянно цепляться за камень? Потому что это единственное, что не даёт нам сорваться в океан, погрузиться в забвение.

Воображаемое сообщение автоответчика: шины спущены, спицы колёс свободно болтаются, а тормозная жидкость течёт, словно чернила по этой карте, пачкая знаки и делая береговую линию мутной и невнятной. Там, где ты видела галактики, я видел лишь синяки, вырезанные в утёсе моей недостаточной трезвостью.

Я не знаю названия того судна, что стоит на мели в бухте. Кажется, оно здесь лежит уже несколько лет, но ещё не было отбытия. Я не знаю, были ли погибшие; если же были, то я точно не видел их воочию. Возможно, когда вертолёт прилетел забрать их домой, они спугнули птиц. Я пройдусь по северному берегу в поисках яиц, найду любое свидетельство тому, что жизнь снова помечает это место как своё собственное. Возможно, это от нас они прячутся в бухте.

Я помню, как бежал через пески Кромера. Не было ни одного разбитого судна из тех, что теперь здесь есть. Я потратил дни, фиксируя у себя весь тот мусор, что омывает эти берега, и я начал собирать коллекцию в самых глубоких расселинах, что мог найти. Что за странный музей она бы составила… А что с трупом её куратора? Найду ли я стеклянный гроб и притворюсь, что сделаю нас абсолютно белыми?

Почему море так спокойно? Оно заманивает тебя походить по его поверхности, но я слишком хорошо знаю, что оно разверзнется под моими ногами и утянет меня вниз. Местные скалы противостояли штормам веками, и теперь, когда у них украли приливы, они стоят негласные и увечные, храмы без основания. Однажды я попытаюсь забраться на них, поохотиться среди их вершин на яйца и гнёзда, что чайки начисто забросили.

Я лечился от камней в почках, и ты пришла навестить меня. После операции, когда я ещё не до конца отошёл от анестезии, я пытался различить твои смутные очертания и расслышать твою речь. Теперь мои камни совершили побег и выросли в остров, а ты потускнела на фоне машины пьяного.

Я начал своё восхождение по зелёному склону с западной стороны. Я долго всматривался в горы и шахты и понял, что должен подняться выше, и только затем найти путь под ними. Я спрячу последние следы моей цивилизации в каменных стенах, и оттуда буду копать дальше. Моё внимание притягивает антенна и край утёса. В них есть что-то от перерождения, что ожидает меня там.

Я начал своё восхождение по безветренному склону с западной стороны. Солнце на закате было похоже на огненный глаз, который сжимался под светом докторского фонарика. Моя шея болит от постоянного вытягивания головы для того, чтобы не терять свет антенны. Я должен посмотреть вниз, следовать дорожке, ведущей под остров к новому началу.

Я начал лезть, подальше от моря и ближе к центру. Это чёткая линия, восходящая к вершине, где вечер начинает свёртываться кольцом вокруг антенны, сжимая сигналы в молчание, что должно было вот-вот начаться. Хибара самовольно селится на горе, чтобы избежать пристального взгляда антенны. Я тоже, словно животное, буду красться под островом и подойду к нему с северного берега.

Клянусь, когда я впервые заглянул в шахту, я ощутил тяжесть у себя в желудке.

Что за склеп находится у подножия этой пропасти? Сколько мертвых пастухов могло бы заполнить эту дыру?

Это то, что увидел Пол через своё лобовое стекло? Не жену Лота, смотрящую через своё плечо, а шрам на склоне холма, навеки погружающийся в черноту?

Доннелли пишет, что когда они пасут скот здесь, всегда идёт дождь. Но нет никаких доказательств того, что дождь был недавно. Листва вся статична, как и радиосигнал, возвращающийся с другой звезды.

В трюме разрушенного траулера я нашёл несколько тонн глянцевой краски. Возможно, она была предназначена для импорта. Вместо этого, я использую её, чтобы украсить этот остров значками и символами нашей катастрофы.

Кромер под завесой дождя. Школьная поездка. Мы нашли убежище на автобусной остановке, сгрудившись, подобно стаду под водительством пастуха. Песок в моём кармане тяжелел каждую секунду.

Убежище было построено здесь в начале семнадцатого века. К тому времени пасти животных стало специальностью. Первого пастуха звали Якобсон, он происходил из рода мигрировавших скандинавов. Местные не считали его скотоводом. Он приплывал сюда каждое лето, строил убежище, надеясь, в конечном счёте, что подняв хозяйство, он обеспечит себя, жену и потомков. Доннелли писал, что у него не вышло: он подхватил лихорадку от дойных коз и скончался спустя два года после окончания работ. И не нашлось никого, кто бы вырезал ему эпитафию на утёсе…

Инвентарь. Колченогий стол, который мы обтянули обоями в нашем первом доме. Складной стул. Я смеялся, когда увидел тебя в лагере у озера. Потом мне было жутко неудобно, и ты тоже смеялась. Этот дневник. Кровать со сломанными пружинами. Однажды поспав в ней, запомнишь навсегда. Сменная одежда. Книга Доннелли, украденная из Эдинбургской библиотеки по пути сюда. Я спалил всё это одним прекрасным утром, создав свою собственную реальность.

Когда масляная лампа выгорела, я не тронул фонарик, но использовал лунный свет, чтобы читать. Когда я вытяну последние остатки смысла из неё, я выброшу книгу Доннелли со скалы, и возможно себя вместе с ней. Может быть, течением её отнесёт в пещеры, и весной, когда начнутся дожди, она вернётся в пещеру отшельника. Возможно, когда я проснусь, она снова будет лежать на столе. Я думаю, что уже выбрасывал её в море несколько раз.

Три баклана видны сквозь сумрак. Они парят в воздухе. Этот дом построен из камня давно умершим пастухом. Содержимое: моя раскладушка, печь, стол, стулья, моя одежда, мои книги. Пещеры, что испещряют желудок этого острова, голодны. Мои члены и желудок голодны. Эта одежда, эти органы, это увядающее зрение. Когда иссякнет батарея моего фонарика, я спущусь в пещеры, ведомый одним лишь свечением.

Моё сердце – это свалка. Эти ложные рассветы в нём всё ещё не есть свет. Я грезил о тебе в предрассветной дрёме, комкая одеяло в клубок. Я всегда слушал, как волны разбиваются об эти потерянные берега, навсегда забытые даже чайками. Я могу поднять бутылку к моему уху, и всё, что я услышу, будет эта гебридская музыка.

В сноске редактор подмечает, что в этом месте Доннелли сошёл с ума, так как сифилис прорывался в его систему, словно пьяный водитель. Ему нельзя доверять. Многое из того, что он говорит, безосновательно. И хотя он действительно рисует красочную картину, многое могло быть сказано им в пылу лихорадки. Но я был здесь и я знаю, так же как и Доннелли, что это место всегда наполовину придумано. Даже в здоровом глазу скалы и пещеры мерцают и размываются.

Он оставил своё тело медицинской школе, которая была полностью доступна для толпы студентов на двадцать первый день после кончины. Отчёт включён в моё издание его книги. Сифилис пронизывал его внутренности, словно пьяный водитель, взбивая его органы, как яйца на тарелке. Тем не менее, там осталось достаточно для беглого осмотра. Как я и подозревал, они нашли отчётливые свидетельства о наличии камней в почках. Должно быть, он провёл последние года своей жизни, терпя ужасные боли. Возможно, это и есть причина его пристрастия к настойке опия. Хотя её использование и делает его ненадёжным свидетелем, я всё равно чувствую себя причастным.

Что можно сказать о Доннелли? Настойка опия и сифилис? Он точно не так начинал. Но мне не удалось узнать, было ли это следствием визита на остров, или сила, что привела его сюда. Касательно сифилиса. Пьяный водитель, сметающий его внутренности в массу, попутно спотыкаясь... Я могу лишь посочувствовать. Мы все жертвы нашего возраста. Моя болезнь — двигатель внутреннего сгорания и уценённая забродившая закваска.

Грудная клетка Якобсона, как они сказали Доннелли, была деформирована. Это был результат какого-то врождённого дефекта или, возможно, травмы, полученной в детстве. Она была хрупкой, раздувшейся и невероятно лёгкой. Возможно, это стало причиной его смерти – невозможность сдержать разрушение его сердца. В полутьме его развороченная грудная клетка походила на окаменелую птицу.

Они нашли Якобсона ранней весной, оттепель только наступила. Хотя он был мёртв уже почти семь месяцев, его тело было заморожено вплоть до нервов и даже не начало разлагаться. Он бы пробирался наверх по утёсу до половины, возможно, в поисках потерянной козы, или, возможно, в исступлениях и покинувших его силах, завёрнутого в тиски прямо под зимней луной. Даже животные обходили его труп стороной. Люди с материка думали привезти домой несчастного. Доннелли говорит, что они затащили его в пещеры, чтобы он оттаял и гнил там, но Доннелли — ненадёжный свидетель.

Они нашли Якобсона ранней весной, оттепель только наступила. Хотя он был мёртв уже почти семь месяцев, его тело было заморожено вплоть до нервов и даже не начало разлагаться. Его ногти огрубели и были обкусаны до крови. Под ногтями они нашли светящийся мох, что растёт глубоко в пещерах. Что бы он ни делал под островом, когда силы покинули его, неизвестно. Он бы пробирался наверх по утёсу до половины, возможно в исступлениях, возможно пытаясь добраться до пожара в хибаре до того, как превратится в камень и потеряет силу.

Они нашли Якобсона ранней весной, оттепель только наступила. Хотя он был мёртв уже почти семь месяцев, его тело было заморожено вплоть до нервов и даже не начало разлагаться. Всё жило вокруг него: маленькие цветы тянулись к слабому солнцу, козы приспособились жить без пастуха и свободно гуляли по долине. Доннелли докладывает, что они разорвали тело в страхе и с отвращением бросили в шахту, но я не могу согласиться с этой историей.

Я стану для тебя факелом, антенной. Я упаду с небес, словно древние радиоволны из бракованного бетона. Сквозь родники и леденящие подземные реки. Сквозь бактерии в моём кишечнике и сердце. Сквозь лодку без дна и забытые траулеры, где никто не умер. Словно отшельник и жена Лота, я окаменею и проделаю дыру в скале, пустить себя внутрь.

Исследовать это место — значит становиться пассивным, усваивать полученное из путешествия и не пытаться сломать границы. С момента как я сжёг мои лодки и подхватил болезнь, мне стало легче. Нужно будет много экспедиций, чтобы пройти этот микроконтинент. Умрут миллионы нейронов, рог изобилия простых чисел, бесчисленные станции тех. обслуживания и объезды будут позади, прежде чем я доберусь до точки назначения.

На этом пляже нет места, чтобы положить конец жизни. Якобсон понимал это, как и Доннелли. Якобсон сделал это на полпути к утёсу. Доннелли потерял веру и отправился умирать домой. У меня есть преимущество в этой истории. В прогрессе, кто-то возвёл антенну, ориентируя меня сквозь чёрные волны, маяк, светящий сквозь скалы, как фосфоресцирующий мох.

Спускаясь в пещеры, я поскользнулся, упал и повредил себе ногу. Кажется, я сломал бедро. Видно, что оно заражено: кожа стала ярко-розовой и боль подступает волнами, зимними приливами к берегу, глуша боль от моих камней. Я старался найти хибару для отдыха, но стало ясно, что у этого всего только один конец. Стало понятно, для чего могут понадобиться те медикаменты, что я украл с траулера — они помогут мне оставить…

Отсюда – это последний раз – я понял, что пути назад нет. Фонарь вышел из строя следом за моей решимостью. Из проходов надо мной я мог слышать пение морских существ, предвещавших возвращение чаек.

Мог ли Якобсон проползать где-то здесь? Могу ли я найти следы его ногтей на этих камнях? Не прохожу ли я его путь шаг за шагом, метр за метром? Почему же он повернул назад и не смог преодолеть подъём?

Доннелли не прошёл через пещеры. С этого момента его указания, как таковые, покинули меня. Теперь я понимаю, что это было между нами двумя – все эти переписки, которые могли быть вычерчены на мокрых скалах…

Одержимость Доннелли – это то единственно настоящее, что у меня есть. Даже когда я просыпаюсь и сквозь дрёму вижу, что мир вокруг изменился, я знаю только то, что меня тянет повторить его путь.

Впервые я увидел его, сидя у обочины дороги. Я ждал тебя, чтобы выбраться из обломков. Автомобиль выглядел так, будто упал с большой высоты, а внутренности двигателя были разбросаны по шоссе, словно вода под землёй.

Они создали пробку аж до самого поворота на Сэндфорд, и заезжали на обочину, словно радиосигнал из другой планеты. Они потратили двадцать одну минуту, чтобы добраться. Я видел, как Пол засёк время, вплоть до секунды, на своих часах.

Как будто кто-то взял машину и потряс её, готовя коктейль. Бардачок был открыт и выпотрошен, как и пепельница с багажником. Смятый для музея на выставку разбитых вдребезги…

Там не существует другого направления. Нет другого выхода из этой автомагистрали. Ускоряясь мимо перехода, я увидел вас на обочине с последним напитком в дрожащей руке.

Я избегаю агонии. Инфекция в моей ноге, как бур, черпает наружу чёрный гной из глубины костей. Я горстями глотаю диазепам и парацетамол, чтобы оставаться в сознании. Боль разливается во мне, словно подземные воды.

Если пещеры – это мои внутренности, то здесь должны начинать образовываться камни. Бактерии фосфоресцируются и растут, шумят сквозь тоннель. Здесь всё связано падением и вздыманием, как у волны. Возможно, под водой на самом деле находится целый остров.

Я путешествую внутри собственного тела, следуя за инфекцией от разбитого бедра к сердцу. Я горстями глотаю болеутоляющие, чтобы сохранять ясность ума. В своих исступлениях я вижу пару огней – от Луны и от антенны, сияющих мне сквозь камни.

В моём последнем сне, я сидел в тишине с Якобсоном, и наблюдал за Луной на стыке Сэндфорда, за козами, пасущимися на обочине. Мир в искуплении и очищении. Он показал мне свои лихорадочные шрамы, а я свои. Между каждыми плечами возник полёт.

Я восстанавливался после операции. Я припоминаю свет, которым они светили мне в глаза, чтобы проверить работу зрачка, как если бы уставился на лунное небо со дна колодца. Люди поднимались на вершину, но я не могу сказать, была ли ты там.

Это не могла быть шахта, в которую бы они бросали коз. Это не могла быть мусорная яма, где оказываются недогоревшие частицы твоей жизни. Это не мог быть дымоход, который доставил бы тебя к небесам. Это не могло быть местом, где ты выпадаешь дождём, чтобы снова обогащать почву и создавать маленькие цветы в ущельях.

Я буду держать протянутую мне руку с вершины вниз к этому водоёму, сквозь тёмные воды, где маленькие цветы содрогаются под солнцем. Фары отражаются на твоей сетчатке, залитые лунным светом в тени дымохода крематория.

Это лицо утопленника, отражённое в лунной воде. Это мог быть только мёртвый пастух, который привёз тебя домой.

Луна над Сэндфордом оставляла отпечаток в глазах. Доннелли поехал на сером хэтчбеке без днища. Все существа на асфальте поднялись, чтобы спеть ему. Все символы, нацарапанные на скале, олицетворяли моё беспокойство. Моя жизнь похожа на электрическую схему. Все мои чайки улетели. Они более не будут гнездиться на этих скалах. Соблазн Луны над Сэндфордом слишком силён.

Я сидел и смотрел, как две параллельные белые полосы проявлялись в небе. У них был какой-то определённый курс, и я последовал за ними. Я шёл в течение двадцати одной минуты, пока они не погасли близ Сэндфорда. Если бы я был чайкой, я бы бросил всё и последовал за ними. Я бы ввергнул свой мозг в гипоксию, заставив его страдать от потусторонних галлюцинаций. Я бы хотел вырвать дно своей лодки и попробовать пересечь магистраль, пока не достигну этого острова снова.

Я бы хотел увидеть здесь Доннелли. У нас бы было много причин для споров. Кто разрисовал этот камень, он или я? Кто бросил банки с краской в хижине на пристани? Кто создал этот музей под водой? Кто встретил смерть, прыгнув в ледяную воду? Кто построил антенну в этом Богом забытом месте? Неужели весь этот остров появился так внезапно, что чайки обратились в бегство?

Из огня и почвы я выбираю первое. Кажется, это более современный способ, более гигиеничный. Я не мог сопротивляться мысли пересобрать такие останки. Пришиваем руку к плечу и бедренную кость к бедру, вычерчивая линию нити подобно трафику на автостраде, делая всё это приемлемым для безутешных тёть и травмированных дядь, прилетевших по случаю. Измельчить всё до праха, смешать с водой, сделать светящуюся краску для этих гор и потолков…

Мы начнём собирать свою собственную версию с северного берега. Мы будем небрежно писать на мёртвых языках, составлять электрические диаграммы, и спрячем их для будущих геологов, чтобы погрузить их в размышления и споры. Мы пошлём письмо Эстер Доннелли, и будем ждать её ответа. Мы смешаем краску с прахом, асфальтом, бетоном, и светом от наших инфекций. Мы раскрасим Луну над поворотом на Сэндфорд и голубые огни, падающие подобно звёздам на обочину.

Я вернулся домой с карманом, полным украденного праха. Половина из него высыпалась из моего пальто, и впиталась в обивку машины. Но остальную часть я бережно запрятал в коробки, которые хранил возле своей кровати. Это никогда не было намеренным действием, но через года это стало чем-то вроде талисмана. Я сидел неподвижно часами, просто держа исчезающую пыль на ладони и примечая её равномерность. Настанет время, и мы все будем изношены в гранулы, смыты в море и растворены…

Дорогая Эстер. Я считаю. Каждый шаг всё труднее и тяжелее. Я переносил труп Доннелли на спине через эти скалы, и всё что я слышу – это его шёпот вины, его напоминания, сожжённые письма и аккуратно сложенная одежда. Он сказал мне, что я вовсе не был пьян!

Отсюда я могу видеть свою армаду. Я собрал все письма, что я тебе когда-либо хотел послать, если бы я когда-нибудь добрался до материка. Но вместо того я собрал их в рюкзак и раскидал по пляжу. Затем я взял каждое и сложил из них кораблики. Я сложил вас в множество изгибов, и затем, пока солнце садилось, я отправил флот в плавание. Разбитый на двадцать один обломок, я отправил вас в Атлантику, и теперь я сижу здесь, наблюдая, как и вы все тонете.

На кружке, в которой он налил мне кофе, были химические диаграммы. Ручка была липкая в том месте, где его руки тряслись. Он работал на фармацевтическую компанию, офис которой был в пригороде Вульверхэмптона. Он ехал обратно с конференции в Эксетере, формируя стратегическое видение в езде на велосипеде из антацидного йогурта на европейский рынок. Ты можешь проследить связи своим пальцем, соединить точки, и целые новые структуры будут созваны в деятельность.

На стенах в комнате ожидания висели плакаты с химическими диаграммами. В то время это казалось подходящим. Абстракции натюрмортов в соседней комнате уже начинали действовать на нервы и мышцы. Я наелся диазепама, как когда-то перед экзаменом по химии. Я пересмотрел свои варианты, касающиеся долгой и счастливой жизни.

На гудроне были пятна от разлившихся бензина, охлаждающей и тормозной жидкости. Сидя на обочине дороги, Пол продолжал обнюхивать свои пальцы, как будто не мог узнать или определить их запах. Он сказал, что возвращался домой с деловой конференции в Эксетере. Недавно он остановился, чтобы выпить на прощание, конечно же, ответственно контролируя количество употреблённого. Был слышен шум холостых оборотов двигателя.

Пол, по придорожной полосе, по выходу в Дамаск, весь кипящий и прохладный, весь в перьях и сожалениях — все эти сигналы обращались в беспорядочное бегство, словно ток через схематические диаграммы наших внутренностей, те исписанные лодки, у которых оторвано дно, что смывают нас обратно на берег.

Когда Пол неожиданно упал замертво по дороге в Дамаск, они пытались привести его в сознание, стуча по груди камнями, подобранными на обочине. Он не приходил в сознание двадцать одну минуту, что вполне достаточно для того, чтобы уровень кислорода в мозгу упал, вызывая галлюцинации и неземной бред. У меня заканчиваются болеутоляющие, и Луна стала практически невыносимо яркой.

Боль в моей ноге на пару минут ослепила меня, когда я изо всех сил взбирался вверх по скале: я проглотил очередную горсть обезболивающего и теперь чувствовал себя почти ясно. Остров вокруг меня отступил во мглу, в то время как Луна, кажется, сошла в мою ладонь, чтобы вести меня. Я мог видеть широкую чёрную линию инфекции, достигающую моего сердца от пояса на моих брюках. Сквозь фугу, весь этот мир как срезанный путь, с низин к антенне.

Я буду тащить свою ногу позади себя. Я буду тянуть её, как смятый хэтчбэк, разорванные шины и искрения вдоль ярких огней передо мной. У меня заканчиваются обезболивающие, и я следую за мерцанием лунного дома. Когда Пол свалился замертво на пути к Дамаску, они возобновили работу сердца с помощью провода большого сечения из смятого хэтчбека. Потребовалась двадцать одна попытка, чтобы привести его в сознание.

Звук разорванного металла, зубов, проносящихся по краям камней, Луны, подающей сигнал... Пока я лежал прижатый рядом с тобой, пока тикала система охлаждения и оклики с большой высоты, всё моё сознание было словно обходная дорога.

Я начал своё путешествие на бумажном кораблике без днища. Я полечу на нём на Луну. Я был согнут по линии времени. Лист жизни ослабел. Теперь ты остановилась на противоположной стороне листа. Я вижу твои следы из чернил, которые впитываются через волокна растительной целлюлозы. Когда лист пропитается водой, и клетки разрушатся, мы перемешаемся. Когда этот бумажный самолётик покинет край обрыва и высечет параллельные тропы пара в темноте, мы будем вместе.

Если бы Доннелли пережил это, он бы понял, что, как и я, сам был собственной границей между землёй и водой, и в то время как я стал этим островом, он превратился в его сифилис, отступая в горящие камни, синапсы, инфекцию.

Позже, когда я возвращался к своей машине, у меня всё ещё тряслись руки, а голова раскалывалась от столкновения. Прощайте, безутешные тёти и травмированные дяди, прощай, особенная, прощай, ясная. Прощай, Вульверхемптон, прощай, Сэндфорд, прощай, Кромер, прощай, Дамаск. Эта горная тропа скользкая от росы, по ней трудно взбираться с такой инфекцией. Я должен вырезать испорченную плоть и сбросить её с антенны. Я должен слиться с самим воздухом.

Дальний свет фар отражается в сетчатке. Слишком дальний для туннеля моего острова без дна. Морские существа поднялись на поверхность, но чайки здесь не для того чтобы нести их в свои гнёзда. Я стал недвижим, открыл и уставил глаз, повёрнутый сам на себя. Я стал заражённой ногой, чьи линии составляют чёткую карту соединений автострады М5. Я выйду на середине бедра и припаду к моей Эстер!

Камни в моём желудке будут тянуть меня вниз и обеспечат мне верное и прямое падение. Сквозь туман я разобью эти забытые Богом таблетки и достигну ясности. Моё функционирование застопорилось. Все вены засорились. Если моя нога не отомрёт до того как я достигну вершины, это будет чудо. Есть двадцать один вид чаек, населяющих эти острова, и двадцать одна миля между Сэндфордом и домом. Все эти вещи не могут быть, не будут совпадением!

Изогнутый назад, как ноготь, как заусеница, как утопающий человек, цепляющийся за спасательный круг, выброшенный на заброшенный берег под луной. Такой сломанный, как раздробленное крыло. Мы разбились. Мы летели и остановились. Эти никуда не годные обезбаливающие, эта форма непостоянна. Я отправляюсь в полёт.

Он не был пьян, Эстер, он вовсе не был пьян. Он не пил с Доннелли, не швырял Якобсона обратно в море. Он не нёсся через потерянные берега и последние пляжи его рождающегося архипелага. Он не хотел, чтобы его шотландская шапочка была мятой от удара, словно использованная салфетка. Его переднее стекло не было украшено знаменитостями, как карта неба. Его полотна вытравлены диаграммами схем. Странные рыбы отпугнут чаек. Свечение тормозных башмаков освещает всю автостраду М5, от Эксетера до Дамаска!

Ослепший от паники, оглохший от рёва оградившего его трафика. Его сердце остановилось по дороге в Дамаск. Пол, присевший у обочины, съёжившийся, словно чайка. Словно окровавленная чайка. Бесполезное и приговорённое существо, словно сифилисный картограф, умирающий пастух, заражённая нога. Камень в почке, блокирующий движение между Сэндфордом и Эксетером. Он не был пьян, Эстер, он вовсе не был пьян. Все его дороги и тоннели и пути вели к этому моменту столкновения. Это не отмеченное естественное состояние. Он не должен был там сидеть, со всеми его химикатами и диаграммами схем. Он вообще не должен был там сидеть!

Я обыскивал эти воды в поисках костей отшельника, следов Доннелли, какого-либо клочка от Якобсона, пустой бутылки, что могла бы послужить обвинением ему. Я истёр этот участок автострады двадцать один раз, пытаясь воссоздать его траекторию, точку, когда его сердце остановилось замертво, и всё что он видел, луна над сэндфордским перекрёстком… Он не был пьян, Эстер, он вовсе не был пьян. И это не была его ошибка, это были сходящиеся линии, что обрекли его на гибель. Это неотмеченное естественное состояние. Чайки не летают так низко над автострадой, заставляя его уворачиваться. Краска, слетевшая с машины линиями – словно болезнь, поражающая точно в сердце.

Чайка присела на смятую шляпу сбоку, пока звуки сирен затухали на полпути, и металл стонал от горя по нам. Я об этой ночной прогулке, старом хлебе и останках чаек, старом Доннелли в баре, сжимающем свою бутылку, старой Эстер, гуляющей с нашими детьми, старом Поле. Как и обычно, старый Пол трясётся и исчезает, и выключает за собою свет!

Мне больше некуда взбираться. Я покину это тело и вознесусь ввысь.

Мы оставим сдвоенные следы пара в воздухе, белые линии, выгравированные на этих скалах.

Я — антенна. В своём сигнале, я буду посылать новости звёздам, всем и каждой.

Дорогая Эстер. Я сжёг свои пожитки, книги, свидетельство о смерти. Моим свидетельством будет весь остров. Кем был Якобсон? Кто помнит о нём? О нём писал Доннелли, но кто такой Доннелли? Кто вспомнит о нём? Я нарисовал, вырезал, вытравил, высек в пространстве всё, что перенял от него. Придёт на эти берега другой, чтобы вспомнить и меня. И встану я из океана, словно остров без дна, соберусь воедино словно камень, стану маяком, сигнальным буем, чтобы помнили тебя. Нас всегда тянуло сюда. И однажды чайки вернутся и совьют гнёзда в костях наших историй. И взгляну я налево, и увижу Эстер Доннелли, летящую около меня. И взгляну направо, и увижу Пола Якобсона, летящего рядом. Они прочертят белые линии, врезанные в воздух, дабы достичь большой земли, откуда придёт помощь.

Вернись!

Вернись…

Дата добавления: 2015-11-04