Колобок и акула (по произведению Жемойтелите).

Колобок и акула (по произведению Жемойтелите).

Основано на реальных событиях.

1.

В одном диком и глухом месте, где ни дорог, ни перекрестков, стоял металлокомбинат. Выпускал он, как и положено каждому уважающему себя комбинату стиральные доски, тазики и, конечно, садово-огородный инвентарь. Выпускал, в основном для потребности самого затерянного в лесах калевальского поселка Хаапасуо. Зарплату народу, работающему в нем, платили из рук вон плохо, но работяги не сдавались и продолжали клепать свои тазики. Потребность в поселке на эту продукцию была велика: каждому заду – по тазу, каждой руке – по стиральной доске, каждой твари – по инвентарной паре.

Столь великий спрос диктовало качество. Руда добывалась из болота древним дедовским способом, поэтому металл был, как в китае – звезды просвечивали через прокат. Иногда, правда, налетали вертолеты и сбрасывали настоящие чушки из Камско-Ачинского месторождения, чтобы взамен доставить в закрома Родины столь полезную продукцию.

И так из года в год, из поколения в поколение. Уже загнулись все тракторостроительные заводы, уже в производственных цехах предприятия тяжелого бумажного машиностроения вовсю режутся в пинбол врачи, таксисты и барыги, уже пошло ко дну одно из самых крупных в мире речных пароходств, а металлокомбинат все жил, хоть и не процветал. Ай, да голова у головы, созданного среди лесов и болот стратегически ценного поселка! Наверно, кто-то из «северного сияния» подсказывал стратегию.

Жил комбинат, жили люди, жили вокруг волки. Звери свыклись с дымами, с грохотом и удушливыми запахами, поэтому никуда не уходили, бегали по поселку и стреляли у собак закурить. А народ комбинатовский не дремал и тоже стрелял у волков, точнее – по волкам. Самим курева не хватало, нечего с серыми хищниками делиться!

Так и жили: сиро, да счастливо. А сирее всех Костя Коргуев тридцати лет от роду, который лучше всех умел случайно пускать из телеги колесо на волю. Не каждый такое мог – не желает колесо, тем более, случайно, пускаться на волю. Даже под гору. Но Костя это умел - дама, косящая под прибалта, научила. Ай, шайтан! Даром, что кузнец.

Почитывал Костя Шолохова и, глядя в зеркало, радовался себе: красивый, смуглый, вроде цыгана, глазищи черные – вылитый Гришка Мелихов. Все бы ничего, да вот был у него один дефект, который ни скрыть, ни приукрасить. Мышцы у него были упругие и круглые, все, как одна – а с такими мышцами далеко не уйдешь. Только катиться и можно. Вот и выходило, что был Костя – Колобком.

Но при этом носил на груди массивный, из чистого серебра, нательный крестик – это чтобы девки лучше клевали. А они-то, дуры, и рады стараться! Забывали клевать на мормышки – и ну, на крест брать! Только успевай поворачиваться. Однако все равно житуха была гадкой, особенно во время мозглой весны. Мужики поселковые к сорока годам уже сгорали от водки, так что и ему оставалось не так, чтобы много. Да еще друг объявился – из тех, что плоскогубцами торгует и перемещается обычно от дома к дому короткими перебежками – Пекка Пяжиев.

Жил Пекка в типовом двухэтажном бараке, питался – объедками, которые всякий раз норовил конфузливо прикрыть плошкой от посторонних взглядов, одевался в майки. Такой был Пекка – бомж, интеллигент из Мордовии.

Вот этот друг, обрадовавшись условной фразе: «да иди ты, Пяжиев, на хер» устроил у себя в хате гостевище. Так было положено у бомжей. Пошлют их в одно место, они и бегут, накрывают на стол, заставляя его расквашенным вдрызг перцем, миской с кислой капустой и кастрюлей с картошкой. Собаки от такого изобилия в панике к комбинату бегут, чтобы там дым нюхать, а кошек у Пекки никогда и не было.

Зато был кто-то незнакомый, спрятавшийся за початую бутылку водки. Вкатившийся Костя не сразу и различил за всей этой снедью прорисовывающуюся девицу с блеклыми глазами и тонкими прядями почти белых волос. Она, эта девица, была неуловима для взгляда – то из-за бутылки глаза таращит, то среди перца квасится, а то в кастрюлю к картошке заберется. Костя гаркнул молодецкое приветствие:

- Хайльгитлер!

Девица почти мяукнула в ответ, едва приоткрыв рот, и опять где-то пропала, сызнова начав прорисовываться то там, то сям.

«Вот Пекка и кошака себе завел», - подумал, было, Костя, но внезапно вспомнил, что девица, ответив на приветствие, едва открыла рот, просто усаженный острыми зубками. У него все похолодело внутри: «Акула!» Он попытался укатиться за печь, но бомж Пекка ловко метнул под него табурет и, не спросясь, плеснул что-то в стакан. «Стеклоочиститель!» - обреченно решил кузнец. – «Ой, сожрут, демоны!»

- Сеструха моя, - тем временем представил акулу Пекка, и в голосе его сквозануло что-то вроде гордости.

«Мать моя колобок!» - Костю прошиб холодный пот. – «Так и этот интеллигент из Мордовии – акул? А я им про «хайль» завернул! Ой, пропал, пропал колобочек!»

Кузнец смачно высморкался, норовя угодить в картошку, и от души выругался.

- А чего вы матом ругаетесь? – грозно мяукнула прорисовавшаяся прямо над круглым плечом кузнеца акула.

- Гитлеркапут, - ответил Костя и зажмурился: все, сейчас начнется его членовредительство.

- Городская, чего с нее взять, - откуда-то из объедков прозвучал голос Пекки. – Пришлась не ко двору, вот и закончила педучилище – теперь мыкается по детсадам.

- Работы нет, жить негде, - механическим голосом промяукала та. – Дядя, а давай я к тебе переберусь?

Она гаденько захихикала и добавила:

- Я теперь большая, меня Катерина зовут, - и подтолкнула Косте тарелку картошки с капустой.

- Нет! – Костю взяла полновесная злость. – Я на это пойти не могу. Как князя Мышкина звали?

- А вот так: «к ноге, Мышкин, сукин сын!» - ответил за сестру Пекка. – Жизнь у нас грубая, простая.

Колобок решился, прыгнул на стол, схватил бутылку и сделал из нее маленький глоток. «Пьяного меня жрать не будете, акулы проклятые – невкусный я!» И уже теряясь в пьяном угаре, подумал: «Хоть бы картошку сварили, что ли – сырая и в горло не лезет».

Глобальное наступление весны только усугубило гнусность века. Немотствовавшее до сих пор сердце, наконец, тронулось с места. Сердце заныло. Так, бывает, с ноем отходят в тепле прихваченные стужей пальцы. У кого? Да пес его знает – у кого. У всех!

2.

Закраиной леса шлялись все, кому ни попадя. Для этого нужно было всего лишь быстро, легко отталкиваться мощными лапами от земли. Это все оттого, что «закраина леса»- особая территория. Только звери и особо одаренные люди о ней знают, вот и попади туда! Лесное воинство будоражилось резким духом весны, и ему, этому воинству, хотелось поскорее на дембель. Особенно в тот самый розовый момент предела ночи и дня, какой случается, опять же, ранней весной, когда еще не сошел снег, и белый покров леса разжижает багряные тучи.

В одну ноздрю лезет дух трусливой плоти зайца, в другую – яркий запах живой крови, в третью – душок плесени и гнили. В остальные ноздри вообще, набивается резкая вонь комбината, где огонь и горн. В горн никто уже не горнит, а огонь умирает сам по себе. Но запахи остаются, особенно докучает трусливая плоть зайца, даже разжижение леса не помогает.

Некто Черный замер, уловив новое в воздушной струе. Сначала ему показалось, что поблизости забыли выключить вентилятор, но потом пришло понимание. «Ай, шайтан!» - усмехнулся Черный. Это же струя от железа, прилипшего к человеку: или капкан, или ружье. Человек было двое и оба они, полные немощи и хвори, скучившись, дули во всю свою дурь, не выпуская папиросок изо рта. Чтобы дуть – не обязательно открывать рот. Отвратительные повадки!

Черный на своем веку пережил несколько облав: и ментовских, и федеральных, и даже МЧСных. Все его лесное воинство, не дождавшись дембеля, пребывало сейчас в беспамятстве весеннего гона, напрочь утратив всякую осторожность. Наверно, наркосодержащими препаратами обожралось, не иначе.

Черный почесал бороду и пробормотал на иностранном языке: «Соперник воспрял. Конец приспел вседозволенности и нахальству, разгулявшемуся минувшей зимой». Смысл слов был труден для понимания, но порядок чередования гласных и согласных делал честь любой маститой выпускнице филфака, как считалка.

Черный на цыпочках отбежал в лес к самому болоту и, пыхтя и почесываясь, принялся настраивать трубу горла по камертону ветра, как перископ подводной лодки. Наконец, он справился с трубой и взвыл: высоко, тягуче, отряжая звук родному глазу луны. Ох, уж этот родной глаз! Светит, но не греет, падла. И лес молчит, хоть и притих. Черный отдышался, взял, так сказать, новое дыхание, и опять запустил свою трубу. На этот раз позыв шел к безвестной душе, способной внять смертному его унынию. Глупо, конечно, но чрезвычайно романтично и пафосно.

3 - 4.

Пекка Пяжиев пристреливался из ружьеца по воронам со своего окна. Вороны кувыркались в воздухе и падали на грязную заплеванную землю, корчась от смеха. Оружие было, конечно, Кости, но Колобку из дома палить как-то несподручно: руки коротки. Да и тусклое смятение не отпускало, словно все сборы – металлолома, макулатуры и золы на их комбинате – шли по его душу. Да и Катька в коротенькой юбчонке, в огромных резиновых ботах вызывающе болтала ножками в голенищах. Вот бы эти ножки прикрыть чем-нибудь, например мозолистой пролетарской рукой!

- Эй, мать, - сказал ей Колобок. – Вернее – твою мать! Акула – ты сбрендила?

- Ага, - потупила та глазки.

- Ну, тогда, айда ко мне телевизор смотреть, пока я его не пропил!

Акула распихала по углам случившихся детсадовских детей, стрельнула сигарету и в один миг оказалась перед непропитым телевизором. Бабка Кости, увидев такое дело, спешно залезла на печь и там затаилась, только уши остались. А Катя принялась внимательно наблюдать светлыми и очень юркими глазами по сторонам. Глаза разбегались, спотыкались о бабкины уши и снова сбегались – одно слово: юркие.

- Ну, и как житуха? - спросил Колобок.

- Дыра, - ответила Акула.

Костя тотчас же накрыл ее коленку ладонью. Вероятно, на порыве жалости.

Катя вскочила и стряхнула его руку, словно гусеницу танка. Лицо ее перекривилось. Колобок сплюнул. Бабка замерла.

- Чего испужалась, дурочка?

- Idiot, foolish, moron! – закричала Акула, потрясла грязными кулаками и, вдруг, прыгнув вперед, зарылась в грудь Колобка лицом.

«Она меня любит!» - догадался Костя, с трудом отрывая истерзанную грудь от зубов Кати. Его тотчас же прошибла вина, хотя раньше прошибал только пот. Акула проворно выскользнула и вскоре уже была под скалой.

Тут же появилась бабка и стала кровожадно кромсать ножом курицу, поворачивая между делом. Дел у нее накопилось уйма, вот между них и занялась смертоубийством, а поворачивала она свой круп – что еще может бабка поворачивать?

- Колдуны! – разбрызгивая кровь, ревела бабка. Курица, кромсаемая ножом, вторила ей благим матом.

- Я сам в нее втюрился, - вздохнул Колобок, и тоска, когтившая с недавних пор середку – яйца, по-видимому – обрела точный образ: тоской была Катерина.

Он дождался пятницы, скумекал кое-что и сел в засаде. Три окна в логове Акулы погасли, двор окунулся в тусклые сумерки. Костя натужился, как в туалете, без остатка перетекая в зрение. Входная дверь выказала некое движение – раздалась вширь, что ли? Катя замаскировалась, но ее легкая быстрая поступь выдавала ее. Ее, ее, ее – кого же еще?

- Я тебе добуду шкуру! – крикнул ей вслед Колобок. Его нетерпение хлынуло через край.

Акула тотчас же на нем поскользнулась.

- Сдохни! – пролаяла Катя.

Колобок перехватил теплое дыхание по ветру, долго кашлял в удушье, но расслышал совсем другое: «Сохла!» Он тотчас же распахнул немалые свои руки, а малые руки кокетливо спрятал за спиной.

- Мне водка в горло нейдет. Как вспомяну, так и жить невмочь!

В оголенных кронах дерев пронзительно гуднул ветер. Упал недоуменный занавес, тоже гуднув.

5.

Короткая ожидала приплод. Черный решил так: приплод – и баста. Никаких детей. Дети – дома. Здесь – приплод. Короткая была еще та волчица, стреляная, тертая. Платок на уши – и лютовать! Черный таких иногда даже побаивался.

Гнусная, как и все в этой гнусной стране, ругня псов, покуда насилу слышная, понуждала сняться и уносить головы. Зады можно было оставить. Головы неверных псов – самая ценная добыча, их нужно собирать и ими же гордиться.

Короткая на своих коротких ногах почти притекла к земле. Как ей это удавалось – великая тайна притекания. К ее привязанному хвосту кто-то прилепил аккуратные шарики снега, и они теперь отчаянно царапали наст. Черному доводилось останавливаться, но вот делать такие стоянки – доводилось нечасто: с собаками на хвосте, с головами по мышкой.

Он засек время: с расстояния минутного хода раздалось гиканье. Так могли гикать только специально обученные гиканью в своих секретных милицейских школах загонщики-федералы. Едкий человеческий запах, смешанный с запахом железа, просто попер в ноздри, как бы это назвали творческие интеллигенты. Уж если запах попер, ситуация – вилы.

Черный ушел на лед. Он знал: менты не сунутся – они пузатые и тяжелые и больше всего на свете ценят свою жизнь, как достояние народное, врученное им вместе с фуражками и дубинками. Он двинулся легко, ровно, стараясь ступать на одних цыпочках, дабы не задерживаться на месте. Черному, выросшему среди диких кавказских гор, и невдомек, что так ходят только скалолазы, но никак не ледоходцы. Надо было скользить, но об этом знала только Короткая, коя опять притекла ко льду и провалилась в полынью, созданную за собой Черным. Вокруг сразу образовалось воздушное течение, которое принесло ос смерти.

Короткая плавала в полынье и кролем, и брасом и даже баттерфляем, а осы смерти летали вокруг и сердито жужжали. Черный скосил глаза, сжавшись в тугой комок, спружинил в прыжке и распрямился в воздухе телом, как тугой канат. Что ни говорить, а у них с Короткой была отличная спортивная команда. Менты зычно ревели на берегу, Короткая распялила конечности, полусвернулась ежом, подняла хвост и выстрелила. Это было ее роковой ошибкой. Осы смерти тотчас же почувствовали поживу и все разом ужалили. Менты продолжали реветь и гикать.

Черный понял, что его подруга двинула кони, коротко бросил «шайтан», раскосил глаза и утек к своему лесному воинству. Ветер донес до него несколько обрывков, самым волнующим из которых был обрывок запаха свежей крови. В его груди острая тоска разрослась чертополохом, потом проросла коноплей и вывернулась кактусами. Он резво пошел в неизвестном направлении, и единственный ветер в прибрежных ивах был попутчиком его бега. Прочие ветры таскали обрывки.

6.

- Вот, волки позорные! – сказал дядя Вася, народный дружинник. – Приблудились у нас клюкву на деревьях собирать целым автобусом, теперь зачищай от них местность!

- Так эта и вовсе брюхатая, на сносях, да и сука. Пока волочили – пальцы обморозили.

- Их мясо даже вороны не клюют.

Мужики гоготали, устав гикать и реветь, подогреваясь водкой. Директор выписал вертолетом славный закусон, хотя трофей помыслили только один. Но под закусон и сам трофеем встанешь, особенно будучи директором умирающего комбината производства стиральных досок. Чепуха, конечно, но не это главное. Главное – водка.

- А шкура-то где, где шкура-то? – допытывался Колобок у ментов.

- Катись отседова! – сказали федералы. – Мы за этой шкурой со времен Первой войны охотимся!

- Шкуру дайте, волки! – плакал Костя. – А не то – женюсь!

Мужики – дружинники и менты – ответили передышкой молчания. Это тоже было специальной сноровкой, развитой особой тренировкой.

- Женишься? – дядя Вася наконец взял дыхание. Мог бы, конечно, и на голову взять, но на конец интереснее.

- Ну, ты да-ал… - выпустил на парах Пекка, не открывая при этом рта, занятого директорским закусоном.

Мужики поморщились, но стерпели. Не стерпел Колобок.

- Шкуру я лично одному человеку обещал! – взвыл он. – Ой, и пьяный я…

А неведомый дядя Вася выдал:

- У Кабоева не выкупишь!

Все притихли. Упоминание известного в дальних кругах полевого командира вызывало трепет. Только дядя Вася держался молодцом:

- Не, у другого Кабоева – у местного с выводком детей – он ее приватизировал и теперь откроет салун по производству унтов.

- Так лето скоро, какие унты? – Колобок растерянно развел руками.

- Что ты рогом уперся в унты? – возмутился дядя Вася. Костя от удивления укатил под стол с закусоном: ну, какой у него, круглого, рог?

- У Кабоева выкупить трудно – он в горах бегает, - строго сказали менты.

- Да нет, у местного, - опять объяснил дядя Вася. – Сложимся тазиками, стиральными досками и садовым инвентарем. А на ком жениться думаешь?

- Да на Пяжиевой Катерине, - Колобок осторожно выкатил из-под стола.

- Что! – заорал Пекка. – Простите: чё? На Акуле?

- Ну. Я… это… плавника ейного прошу вроде, - Костя мялся, с трудом подыскивая слова. – Мы-ны-бы-ны.

- Катьку взамуж взять – шкуркой не обойдешься, - быстро скумекал Пекка, даже слегка протрезвев.

Следует отдать должно местным жителям: думать они не умели напрочь, зато кумекали так – завидки берут. При любом удобном моменте начинали кумекать. Уж такое оно, местное население.

Дядя Вася встал, чуя нарождение драки и притянул Пекку за локти на место его, в собачью будку. Колобка пнул, и тот укатился в ворота. «Гол!» - немедленно загигикали менты.

- Забей на шкуру, возьми, вон, хвост! – сказал он.

- Зачем он, хвост этот? – снова вкатился к мужикам Колобок.

- Дурак, - сказал из будки Пекка. – Из него стрелять можно.

На том и порешили, правда, брат Акулы еще колечки заказал, чтоб как у Горлума были – «моя прелесть». Тотчас же поставили в известность бабку – та забухтела, но в нее все разом плюнули, она и умолкла, чуть не утонув. Колобок перековал свой нательный крест на два кольца и с ними сунулся прямиком на работу Катерины, вынашивая свои мыслишки и разгорая в глазах занявшийся ранее черный огонек.

Тут же справили помолвку: Колобок выкатил бутылочку сы-ма-гона, детсадовский коллектив немедля распалился. Детишки принялись лихо наяривать в рабочий баян и стучать друг другу в бубны, а дядя Вася, менты с облавы и дружинники откуда попало, заведующая садиком и прочие воспитатели взялись плясать лезгинку. Странный мимопроходящий люд заглядывал на звуки и поминал прокуратуру: «только бы не увидела, только бы не прознала!»

- Куда теперь? – ущипнув Акулу за зад, сказал Колобок.

- Каждый пойдет своей дорогой, - ответила она и ощерилась.

- А я тебе шкуру приволок, - разочарованно сказал Костя. – Точнее, не шкуру, а хвост – с него стрелять можно.

Катя засмеялась, пьяная близким счастьем. От дальнего счастья трезвеют, здесь же – наоборот.

- Так мы еще не целовались ни разу! – заметила она.

Колобок тотчас же впился лобзанием в ее студеные губы, и долго стоял так, присосавшись, как клоп. Акула, мучимая жаждой давней любви, припала к нему и потом, отдышавшись, покатила перед собой, оглядываясь по сторонам. Совет да любовь!

7.

Какого недюжинного счастья ожидал Костя? Никакого. А какого дюжинного счастья ожидал Костя? Чтоб все было так, как прежде, да не так.

Житуха, стало быть, чтоб оставалась небогатая, чтоб на столе была та же картошка, клюква и квашеная капуста. Чтоб выпивать пореже. Чтоб уют, чтоб бабку изолировать. Для этого он даже крышу подлатал и поставил перегородку в комнате. Но вредная калевальская старушка продолжала зыркать на Акулу из-за угла, норовя ткнуть шилом.

Ночью – другое дело. Спала Катерина в аквариуме, поэтому Колобок нырял к ней в постель с замиранием сердца в ожидании любовной премудрости да всяких штук, про которые днем вспоминать стыдно.

Бабка молчала, дом безмолвствовал, не скрипели петли на сквозняке, никто не храпел, кошка не шебуршилась, мыши не кашляли. Идилия. Не каждую ночь такое бывает. Уж если мыши кашлять начнут, да кошка шебуршиться – тогда уж не до сна.

Катерина умела спать, свертевшись калачиком, на манер дитяти, великовозрастного и дебелого. Редкое свойство взрослых сверченных акул. Глядел на Акулу Костя и тосковал по своему массивному серебряному крестику – не словить ему больше ни одной девки, ни хвоста, ни поклевки. На кольца девки брать отказывались, вот какая незадача. Рука Колобка чесала круглую грудь, где фантомной болью распространялось жжение. «Эх», - думалось Косте. – «Худо это. В баню надо».

В конце июля ночи начали темнеть, бабка сдернулась в Калевалу, появилась возможность в баню ходить. Ладно, дом их стоял на отшибе, люди не таращились, как они в баню – из бани шастают. А шастали они так часто, что у Колобка на одном его месте в теле – на загадочной и потаенной физии – отображалось все, что они с Акулой в бане чудили.

А там для чудачеств – самое место: задницу можно подпалить, задумай раскрутиться. Акула пагубной склонностью Колобка умудрилась подзаразить - не так, чтобы смертельно, но как-то хронически. Раскинется оголенная на полке, шевелит плавниками, бьет хвостом и Костю в шею острыми своим зубками кусает. Огонь полыхает в буржуйке, оставшейся со времен революции от революционных матросов, кровь из шеи хлещет – ад, да и только.

Кувыркались, кувыркались, тут и август пришел, да бабка, вся смурная, воротилась. Только вошла в дом и ну, Костю пытать:

- Что, милостивый сударь, - начала она и тут же поправилась. – Че, сучок, достиг результата?

Колобок ничего не ответил, только палец в ноздрю себе запихал, да шрамы на шее другим пальцем потрогал.

- Ты, может, не маракуешь, а мой глаз наметан, - на иностранном, вероятно – калевальском языке, заговорила бабка. – Есть бабы, есть курвы.

- А есть Акулы! – обиделся Костя, аж испариной изошел.

На ночь он взял работу в постель, отработал свое и повернулся к Катерине. Схватил ее ухо, а это совсем непростое дело с Акулами, и заорал в него, чтоб бабка, стало быть, не слышала:

- Кать, а ты не беременная часом?

Акула прыснула богатырским смехом, даже дом задрожал.

- А сутками, неделей, месяцем, либо годом не беременная?

- Так я таблетки горстями жру – ответила Катерина. – Не до того. Еще огурцы солить надо. Когда уж там?

Колобок, замолчал, вперившись в тьму, за которой угадывались чуткие бабкины уши. Право слово, как у кота.

Он посмотрел на эти уши и грубовато двинул Акулу локтем. Катерина счастливо закашляла от боли и сползла на пол. Костя грузно налег, сверху налегла бабка, на бабку налегла кошка. Катька радостно замычала, но Колобок стиснул ей ребра.

Он зажал ей рот и начал колбасить до полного утомления, покуда самому не стало противно. Сверху колбасилась бабка, а еще сверху колбасилась кошка. В общем, колбасились все, пока не отвалились. Так, вероятно, и получается колбаса в колбасном цеху.

8.

На следующее утро наступил октябрь, выпал снег, и вороны начали самозабвенно клевать по дворам всякую пакость. Светлые надежды гасли в зачатке, куда их дружный коллектив никак неумирающего комбината сносил. Зима сулила темень, холод и скудность пищи. Отогреться можно было только водкой. Лесные волки стали подбираться к поселку, и смерть в нем сделалась не в диковинку.

Костя вопреки волчьей угрозе с озлоблением вершил всякую ночь работу: он где-то собирал семя и молотом остервенело долбал его в Акулу, в самое ее нутро. Вероятно фаршировал, чтоб на Новый год забить и запечь в печке-буржуйке. Черный огонь в его глазах разросся, и сам он сделался черным, как негра. Бабка его подзуживала, и он взял себе манеру рыться в сумке жены, где, бывало и засыпал под утро.

Они с Катериной по-прежнему посещали баню вдвоем, решительно не пуская вместе с собой настырную бабку. Костя молча мылился и поддавал пару. Так и парился: весь обмыленный. Затем, спохватившись, зло сжимал Акулу клещами и пронзал ее заготовленным с лета колом, норовя угодить в горло. Катерина хрипела и трепыхалась, как рыбка. Какой-то странный стал Колобок.

А однажды в субботу забежал Пекка Пяжиев с пузырем, который гордо выкатил перед собой. Пузырь наткнулся на сломанный акулий зуб, пискнул и сдулся.

- Вот ведь как! – почесал ногой за ухом Пекка. – От сеструхи, гляжу, одна чешуя осталась. По ночам, стало быть, тоже трудитесь?

- Не дадим комбинату сгинуть! – гордо вскинул голову Колобок.

- Ну-ка, ну-ка, - встрепенулся Пекка и ткнул Костю вилкой – он ее с собой всегда носил: мало ли где торговля плоскогубцами в натуральный обмен выльется.

Двор дышал стужей, все живое забилось по щелям, не кажа носа наружу. Только неживое делало это самое «кажа», и шлялось по улицам.

- С кем Катька колготилась, каких дитятей по канализациям полоскала – гри, паскуда! – Колобок отобрал вилку.

- Как это – гри? – поджал хвост Пекка и робко попробовал вернуть вилку себе обратно.

- Ну, это значит, «закончил кумекать – говори», - доверительно объяснил ему Костя.

Пекка смачно ругнулся по-собачьи, но в драку не полез, а тихо ретировался и поплелся домой восвояси. Хотел, конечно, куда-нибудь в другое место восвояси поплестись, в гости, например, но пузыря больше не было, никто его не пустит.

А в самый сумрак зимы задумала Акула на коньках ходить: шатается и все у нее валится из рук, того и гляди, коньки откинет. Хотел ее выгнать Колобок за околицу вместе с приблудной кошкой, да постеснялся, вместо этого он принялся поедом нутро свое грызть, жалея коньки.

- Ты, это… жри! – ласково и робко сказал он Катерине, закончив с самоедством.

У Катерины прыснули слезы, словно от смеха:

- Сам жри!

Она начерпала полную тарелку супа и налила его Косте за шиворот.

- Вот те на, едрена мать, на Новый год подарочек! – поежился он. - Бабка тебя курвой зовет, а мы всего-то полгода валандаемся. Пойдем апельсины в магазине стырим, пожрем, покумекаем!

-Так у меня сапоги на рыбьем меху! – закручинилась Акула.

- Ну и что, ты сама – рыба. Валенки со сторожа снимем! Со мной не пропадешь!

Они выбрались под горку, где Колбок гикнул, как научился у ментов, выругался матом, как прочитал в виршах филфаковских дам с замысловатыми фамилиями, и покатился вниз, оглашая окрестности визгом:

- Праздник! Шаром покати! Айда за мной! Ни жратвы, ни подарков!

Акула скользила, извиваясь, следом и громко хохотала простуженным басом. Костя, разухарившись, ловил ртом встречную метель, волосы его обросли сосульками, побелев. Потом обросли соплями, позеленев. Потом и вовсе почернели, когда они с женой угодили в выгребную яму.

Сторож не успел поздороваться, как Колобок ударил его прихваченным хвостом по уху: «Валенки давай, беленькие, импортные!»

- Валенки не бывают импортные, - заплакал сторож. – Как же я домой к бабке пойду, ить когтями всю асфальту поцарапаю!

- Бабке! – взбесился Костя. – Так она, лярва, еще и за нашими спинами со сторожами блудует!

- Нету у нас в поселке асфальту! – вторила ему Катерина. – Сымай, подлюга, шмутье.

Сторож резво разоблачился-разобулся, вздохнул и залез в самый сугроб, где и замерз до весны.

В магазине апельсинов не оказалось, вместо них Колобок, зверея, набрал бабке исподников, «а то на старое рванье и глядеть срамно», конфеты «Карокум» четыреста граммов и бутылку Советского шампанского. Запихал весь товар в самые большие женские трусы, что обнаружил, и потащил Акулу на выход.

Он оглядел притихший поселок, покумекал, молодецки гикнул, рыкнул, пукнул, запел боевую песню и, помахивая на хвосте узлом с товаром, пошел забираться в гору. Поселок переглядывался испуганными глазами, провожая его взглядом.

Ночью они не работали – выходной, бабка тоже не казала уха, напялив на себя новые трусы, только мыши приглушенно кашляли в кулаки. Зато набрел на их двор Черный, почесался спиной о крыльцо и ушел командовать воинством. Казалось, никто его не заметил.

Но Акулу не проведешь! Она все слышала, хоть и испугалась изрядно. Стянув с постели замаранную от страха простыню, она повозилась у рукомойника, сунулась в трофейные валенки и вышла с хвостом наперевес в стужу под лунный свет, открывая путь в тайный полуночный мир. Ей, почему-то насупротив, хотелось стаять со свету без следа. Загадочная женская душа калевальского поселка вблизи с вечноживым комбинатом!

9.

Черный рыскал кругами, неумолимо близясь к поселку. Акт террора против комбината легче всего было готовить именно в такие ночи, когда получают свой отпуск в мир все темные твари: низшие бесы царапают кривым когтем, одалживая его друг у друга, похабные слова на заборах, где, вообще-то, дрова сложены. Прочие рои сутей сутяжничают помаленьку и заглядывают через трубы в окошки. Такова белая горячка, таков быт Хуккаламби.

В овинах грудилась тупая блеющая еда, почесывая свои груди, но Черного сейчас это заботило мало. Его ноздри тронул смутный душок лесного собрата. Он не поверил своему носу: так вонять могла только Короткая, но ее менты замели. Однако темнота порождала образ боевой подруги, и образ этот шевелился, взмахивал хвостом и отчаянно хотел сожрать петуха, козу и дворового пса.

- Вай, - сказал Черный. – Шайтан.

Он не очень уважал, за ним кто-то, пусть даже мнимая сгинувшая Короткая, наблюдают.

- Кушать хочешь? – спросил он.

- Yes! – пискнула Акула и для пущей важности потрясла хвостом.

- Ну, пошли тогда к овцам. Только с хвостом осторожней – выстрелить может.

- All right, - забыла родную речь Катерина и пошла следом за Черным.

10.

То, что повадились лесные братья поедать особых грудастых овец, в поселке никого не взволновало: бывает лесной порой. Вот Колобок от избытка чувств яриться начал: бил Катерину прямо во дворе детского сада вместе с детсадовцами и участковым. Акула от этого только красивей делалась.

- Как ты живешь? – спросил он ее однажды.

- Да никак! – в голосе ее притаился страшок.

- Вот и я говорю: никак. Страшок у тебя в голосе, и кошки тебя боятся.

И верно, прокравшись с улицы, Мурка затекла на кухню, явно хоронясь от Катерины, засела за печкой и принялась щериться оттуда. Странная текучая щербатая кошка.

Колобок тотчас же уснул, а проснувшись, увидел, что он совершенно один. Ни бабки, ни Акулы. В такие минуты весь его сон делался ущербным. Он вскочил на постели, принялся на ней прыгать, кататься и кувыркаться – с ним приключилась истерика. Пустота была огромной, всемирной, и по пронзительному ее ощущению думалось, что Катерины нет не только в доме, а и вообще – среди живых.

Костя тихо с боязнью назвал ее имя, в ответ сразу же во дворе заголосил петух. Его тоже, оказывается, «Катькой» звали. Тут же в дом вихрем ворвалась Акула, уронила возле порога окоченевшую бабку и облапила Колобка.

- Давно распахнул глаза? – подозрительно оскалившись, спросила она.

- Да у тебя жар! – возмутился Костя.

Катя нырнула под одеяло и тут же сладко, беспробудно заснула. От ее шкуры тянуло снежной свежестью, но – не только. Еще шибало тринитротолуолом. Колобок, принюхавшись, в испуге откатился назад. «Ой, террором пахнет!» - подумалось ему, и он на цыпочках пробрался на крыльцо. Точнее, не пробрался, а вышед на крыльцо. Как-то так.

Там, покоясь на перилах, он приметил хвост и совсем опечалился.

Чуть погодя выспавшаяся Акула объяснила: ржаветь начал хвост, того и гляди, моль заведется.

В обеденный перерыв под какую-то завязку или, даже, заявку, а, может быть, подвязку, собрались мужики – и, ну, судачить. Судачили, судачили, пришел мудрый дядя Вася и выдал новость: лесные братья ночью на памятник Ленина, без которого в любых самых замшелых поселках не обойтись, тельняшку одели, а потом задрали у него, дяди Васи, петуха и несушку. Причем, вошли, как к себе домой, и набедокурили.

- Это разум наш человеческий в их темные головы вселился! – говорил дядя Вася и непрестанно сплевывался: то куриной костью, то петушиной. – А стерву я сам видел, она еще улыбнулась мне.

Мужики принялись реготать, а потом клекотать: «дурак ты, дядя Вася».

- Сами дураки, - ответил он. – Я эту лярву теперь вовек не забуду, опознаю при встрече. А главарь их еще мой забор обоссал. Теперь сгниет забор.

Мужики снова радостно зареготали. Только Колобок чувствовал за собой непонятную вину, будто это он забор подпортил, поэтому и не реготал.

- Расплодились в наших калевальских лесах оборотни! – горевал дядя Вася.

- Оборотни только в погонах бывают! – возмутился Костя.

- Так они тоже, порой, погоны носят: полевые командиры, либо полевые генералы, либо полевые генералиссимусы, - возразил дядя Вася.

- Либо половые гиганты, - огрызнулся Колобок и все разошлись.

11.

В упоении зимней ночи тяжело ухал филин, будто заглатывая сердце. Чтобы понять, как заглатывают сердце, надо быть, по крайней мере филином. Акула, путем мимикрии, заделавшись Короткой, и туповатый лесной воин Черный филинами не были. Так, во всяком случае, решили все «волки ислама», что роились черной шевелящейся массой на вершине холма за болотом. Их было много, Катерина, про себя даже присвистнула: дела!

Черный немедля выступил вперед, волки уселись вокруг, как в детском саду, либо в книге «Маугли». Главарь поднял голову к торовато сочившейся светом луне и протяжно и гладко завыл, вытягивая высокую ноту. Получилось просто гадко.

Когда все лесное воинство, уткнувшись друг другу в затылки начало плясать хоровод, притоптывая ногами и размахивая кинжалами, Акула поняла: «Да, попала!»

С этого часа она не принадлежала к человечьему стаду, но сделалась частью войска лесного. Она попятилась и дала стрекача. Скорей, скорей, пока не заголосил петух недорезанный и не рассеялись чары ночи! Но какой-то окоем прояснел, а ток событий утра обратился в хлопок выстрела, выпустив очередную осу, угодившую прямо в икру Катерине. Вот ведь ток, не глухариный, а почти электрический! Теперь не метать уже Акуле икры, ранена она.

12.

Подлый охотник дядька Васька обнаружил Катерину под утро по кровавому следу. Она лепетала что-то про серых хищников, но дядя Вася слушать ее не стал: дал в зубы прикладом берданки и свистнул Костю.

Костя прикатился быстро, проворно сориентировался на местности и тоже дал в зубы приходящей в себя Катерине. На его свист откликнулся молодой фельдшер.

Он бить Акулу не стал, зато свистнул ментов и те по приезду с гиканьем дали по зубам всем.

- Огнестрельная рана! – сплюнув кровь с подбитой губы, фельдшер указал пальцем на Катерину.

Менты обрадовались, погигикали еще для порядка и арестовали охотника дядю Васю, чтобы приговорить того к расстрелу. Но местное население несчастному дяде Васе сострадало, поэтому того освободили прямо перед готовыми к казни пистолетами Макарова. Подсудимый перед экзекуцией обильно накидал себе в штаны, поэтому менты ограничились конфискацией. Что они конфисковали – тайна, вероятно – все. Остался дядя Вася стоять на снегу с голой испачканной задницей, хныкая и шевеля в сугробе коченеющими пальцами ног.

- Эх, ты! – укоризненно сказал сестре Пекка. – Тамбовская волчица!

Но Катька только вздыхала, смотрела в окно и жрала яблоки – только сок на губах пенился.

А однажды Колобок закатился под кровать: уж больно неудобно на ней спать было в последнее время почему-то. Вытащил ящик с гвоздями, какие все уважающие себя хозяева держат непременно под своим ложем, чтоб они в зад временами втыкались, и обнаружил куклу Барби с пробитым сердцем. Кто-то всадил ей туда самый длинный гвоздь – «двухсотку».

- Это че же такое? – заорал он. – Или это не «че»?

- «Че, че», - спокойно закивала головой бабка. – Это я твою Акулу извести хотела. Потому что она переметнулась к террористам, и теперь она – «серый волк», то есть оборотень.

Колобок принялся бранить бабку, исходя гневом, но та, хитро скосив глаза к переносице, дала ему хомут.

- Посмотри на Катерину через эту штуку – много чего узришь.

Костя чертыхнулся, сунул хомут под мышку, а кукле Барби оторвал руки-ноги, а потом и голову свернул. Бросил в печку и подождал, пока огонь с удивленным свистом затянул останки игрушки в трубу. Бабка осерчала, два дня ее лицо было красное, она даже слегла. Ну и поделом!

Тут случилась весна, птицы затрепетали по-над окнами. Костя пригляделся: мухи и бабочки. Птицы так не умеют, тем более, по-над окнами. Впрочем, неважно – кто-то летает, жужжит и гадит со всем ожесточением пробуждающейся от зимней спячки жизни.

Катерина поправилась, но в лес больше не совалась. Наоборот, она подалась в сенцы и круглые ночи напролет соединяла какие-то проводки, старые будильники и похожие на обмылки куски. Иногда до нее из леса доносился требовательный гортанный вой, тогда она непроизвольно хваталась за любимый волчий хвост и принималась шевелить в проводках пальцами еще быстрее.

- Готовит наша Катька адскую машину, - сказала мудрая бабка. – Оборотень она.

Но народ только отмахивался от нее – кто ногами, кто руками, а кто и подручными средствами. Только Костя все намеревался выследить ее козни, потому что еще в армии он научился козни выслеживать – простому смертному это не дано.

Но однажды заснул на боевом посту, можно сказать, черный сон поглотил целиком его сознание, как мутная река, не оставив ни волоска на поверхности. Если бы волосы были подлиннее – не уснул бы он, но теперь уже ничего не попишешь.

Проснувшись под утро, он услышал, как бабка покряхтывает сквозь сон на печи: «Хомут, хомут». Жены поблизости не было, также исчезли все будильники с проволочками.

Колобок похолодел: проспал! Он бросился к хомуту, что висел с незапамятных времен на стене, и попытался одеть на шею. Не получалось! Шея-то у него была, будь здоров!

Он выскочил во двор и увидел свою Катьку, волков ислама и продажных ментов – те, получив аттестацию о своей непродажности, стояли на шухере. Акула передавала самому черному из лесного воинства изготовленные шайтан-машинки.

Костя сделал вид, что вышел во двор по малой нужде, но никак не мог открыть ширинку – мешал хомут в руке. Черный строго посмотрел на него, менты безразлично постучали дубинками по своим ладоням, а Катька вовсе не обратила никакого внимания, будто его и нету.

Дождавшись, когда все разойдутся, Колобок накинулся на жену:

- Извините пожалуйста, Катерина Пекковна, не желаете ли чайку с трудов?

- А, это ты, круглая твоя башка! – ответила она сквозь зубы и сплюнула.

- Я вот тут хомут принес, уж не осерчайте. Не поможете ли вдеть на шею?

Акула без слов вырвала хомут из его рук и с размаху напялила ему до плеч – только ухи по сторонам брызнули.

- Вот что, Колобок, - сказала она, подбоченившись и перекладывая хвост из руки в руку. – Уйду я в лес. С волками выть – по-волчьи жить. Оборотень я, и буду жить, как хочу. Понял?

- Скатертью дорога Вам, Катерина Микковна, не поминайте лихом.

Катерина сильно толкнула мужа в грудь, потом два раза пнула ногой, потом поддела за плечо и вышвырнула в дом, плюнув вослед.

И ушла, только ее и видели, всхлипывая и причитая.

Тем же вечером Костя разгуливал по поселку пьяный, с крепко засевшим на шее хомутом. Он лаялся с каждой встречной дворнягой, обзывая их «Катеринами» и норовя укусить. Луна, чуть тронутая тенью с самого краешку, зырила подслеповатым глазом на безобразие, только преумножая досаду в источенной Костиной душе. Такое свойство у калевальской луны – если где-то она смотрит, выглядывает, либо созерцает, то здесь непременно зырит. Феномен.

Колобок умудрился крепко запить на три дня, засел в кузнице, совсем забыв о квартальных обязательствах, лицо свое перевоплотил в харю и вещал членам профсоюза, что в округе кишмя кишат мелкие бесы, а десяток из них пляшет на лысине профорга.

Вызванный по тревоге фельдшер диагностировал у Кости «белую горячку», развившуюся мгновенно, прицепил за хомут цепью к конуре, где уже долгое время сидел неунывающий алкоголик Пекка Пяжиев, и наказал кормить три раза в день кашей из перловки. Сюда же хотели поместить бабку Колобка, ибо та поведала всем страшную тайну: «Катька – не Катька, она теперь – лесной брат, оборотень, взрыв на комбинате готовит с целью терроризма». Но больше места возле Пекки и Кости не оказалось – они спешно загадили все вокруг конуры перловкой, да и цепи кончились. «Всех не пересажаете!» - трясла кулаком бабка, а парни радостно гавкали ей вслед, поддерживая. Про Акулу все сразу же забыли, кроме районного следователя, но он был не в счет.

13.

Костя вышел из алкогольного пике совсем другим человеком. Ухи у него так и отвалились, когда снимали хомут, так что он теперь катался по поселку в свое удовольствие без помех. Но чаще всего видели его на болотах.

Фельдшер решил проверить: что он там забыл? Может труп пришитой жены? Замаскировался под комара и следом полетел.

А Колобок, глухой, как пень, добрался до болота, хлеб маргарином смазал и разложил его на платочке. Позвал кого-то странным словом «цоб-цобе» и принялся расхаживать рядом. Фельдшер отлетел на несколько шагов и тут же грянулся оземь, да так, что мордой в самую грязь. Вышли из леса воины ислама, но на маргарин не повелись. Фельдшер испугался не на шутку, тут же сделался жидким и в поселок утек. «Чудом ушел, чудом», - думалось ему. – «А ведь могли и пришить!»

На следующий день фельдшер принялся стучать на Колобка, тотчас же на стук откликнулся районный следователь, выдернул печального Костю из кузницы и начал тянуть ниточку злодеяния – это, если по следовательской терминологии.

- Что еще за херня? – сказал он. – Люди, гришь…

Колобок, даром что глухой, ничего не понимал из слов следователя. Да и вообще, после расставания с Катериной его как-то свертела острая тоска.

Но тут какие-то братья-пацаны ушли в лес и там остались. Пришлось вооружиться ружьем, либо палкой и идти на поиски, чесать, так сказать, окрестности. А следователь впереди всех, идет и гикает – все же развлечение ему.

Пацанов нашли, их, оказывается, сгинувшая Катька из лесу вывела, да еще и колечко от гранаты поиграться дала. Один пацан дал это колечко следователю, другой ему же – гранату.

- Да сдохните вы все тут! – весело сказал следователь и взорвался. Народ вздохнул, и все разбрелись по домам. Костя подобрал колечко, заплакал и отправился к себе в кузню – у него теперь там было гнездо.

14.

С того дня проклятье довлело над Хаапасуо. В бойлерной взорвался котел, троих рабочих комбината нашли в лесу замученными насмерть, ночью неизвестные подломили продовольственный склад и вынесли все стратегические запасы алкоголя, ну и тушенки тоже, автозак с зарплатой и отпускными пропал, будто его и не было. То ли в болоте утонул, то ли сбился с пути и уехал в свободную экономическую зону Гудермеса.

Менты старательно делали вид, что ничего не происходит, а мужики только чесали затылки. Наконец, дочесавшись, решили устроить облаву против лесных братьев. Только поселковые старухи во главе с бабкой Коргуевой посмеивались беззубыми ртами: оборотней пулей не взять, оборотни на серебро клюют. На худой конец, им колом осиновым можно было зарядить. Но не разобрать, кто из оборотней с худыми концами, кто – с толстыми, все в штанах и шароварах с лампасами.

Пекку Пяжиева отвязали по такому случаю и отправили к Колобку для переговоров. Пекка, будучи на привязи, выучил по самоучителю для «чайников» карате и теперь ходил королем.

- Я Катьку своими руками придушу! – сказал он Косте и провел ему отточенный удар ладонями по ушам.

Но у Колобка ухи на положенном месте отсутствовали, поэтому он вырвал из потных рук учебник, отнес его в ближайший нужник для практических целей, так сказать, а былому корешу дал в морду. С тем и разошлись.

Лето горело почему-то ярко. Но была от этого одна неприятность – дымка, будь она неладна. Остался Костя в кузне на ночь, сердце подсказывало, что сегодня диверсанты к нему на рабочий стан придут.

Так и вышло. Услышал посреди ночи шебуршанье, выглянул наружу, а там – слышимая тишина выдала тревогу, а неслышимая – Катьку собственной персоной, минирующую со всем тщанием его любимую кузню.

Костя три раза позвал ее по имени, наконец, она откликнулась:

- Пшел вон, - сказала она, насупившись насупротив.

Колобок заглотнул свой страх и метнул в нее железные щипцы, с которыми никогда не расставался.

Акула приняла удар на грудь и тотчас же бросилась к мужу целоваться, только рукоять щипцов, колеблющихся в такт дыханию, мешала. Губы ее были нежны и невинны, будто никогда не вкушали свежей крови. Мы-то знаем, что это не так, Катька всегда была кровопийцей. С детства, можно сказать.

Костя хотел что-то сказать, но его язык застрял глубоко в горле. Другой человек, конечно, задохнулся бы и издох, но Колобок был готов и не к такому повороту дел! Даже Катькин язык, просочившийся к трахеям, не мог заставить его посинеть – у него открылось резервное дыхание.

Он мычал, как бык, а жена его слабо повизгивала. От запаха «второго дыхания» вся одежда на них обуглилась или превратилась в тряпье. Всякая жидкость вблизи принялась ожесточенно бурлить. В том числе и занявшееся утро – оно тоже бурлило где-то за дверью.

Птицы принялись ошалело верещать, рабочие – весело переругиваться, бензопила – и вовсе: стрекотать.

Костя обнаружил себя лежащим в тряпье, грезящий тягучей тоской. Вокруг никого: ни птиц, ни рабочих, ни бензопил, ни, тем более, Акулы. Только голова болела, как у токсикомана.

15.

Тут и осень поперла, да не просто поперла, а поперла нагло, с яростью оголяя деревья. Ахнула стынь, грудами сковав грязюку. Все замерло, только Костина кузница дыхала, пыхала и пукала наперекор вселенской холодрыге, напоминая загадочным в этих местах мирянам об адском пламени. Миряне пужались и боязливо крестились.

Только у Колобка в доме жизнь продолжала бурлить, точнее – добурливать. Если раньше его дом промерзал насквозь, то теперь по щучьему веленью у него было тепло. Бабка была за кочегара, заправив фуфайку в трусы, орудовала кочергой. Мужики приходили греться и даже не пили алкоголь. Костя сделался трезвенником, поэтому никто не провоцировал его на слабость.

- Был замысел Божий, когда он нас, нелепых, лепил! – сказал дядя Вася, ущипнув бабку за задницу.

- Нелепо! – возмутился Колобок. – Лепила ни при чем!

Дядя Вася тут же ретировался в мужской сортир на комбинат. Сразу же выпал снег и обрядил саваном весь поселок. Жутко сделалось в Хаапасуо под саваном.

Костя даже пожалел лесных братьев: холодно им там, поди, голодно. И Акулу жалко: как она там без доступа к воде – все же замерзло к едрене фене!

16.

А вот и весна с выпадением синего момента прежде сумерек! Синий – вероятно, от алкоголя: мужики с теплом начали стремительно синеть.

Колобок в кузне промышлял, бабка возле дома дрова в корзину собирала, тут и духота упала. Бабка насторожилась и огляделась.

- Мань, ты, что ли? – спросила она силуэт, присевший возле забора по малой нужде.

Но это была нищенка. А с нищенками у нынешних селян разговор короткий: поленом по хребту, коленом в зад и дубиной по черепу.

- Да ты беременная! – просекла наблюдательная бабка. Она еще не разучилась за старостью лет просекать подобные вещи.

- Да ты Катька! – снова просекла она.

Тело, мелькавшее в в просвете лохмотьев, довольно осклабилось:

- Поможи, а то рожу!

- Помочь тебе? – едва живая от страха, слепила старуха. Лепка удалась: грязь под чуткими пальцами бабки воплотилась в кукиш.

- Я залью водой всю муку, боль возьмет горячий камень! – прочитала отрывок из «Калевалы» Акула.

Бабка испугалась пуще прежнего и затопила баню. Тут же прибежала, чтобы справить малую нужду, соседка Маня.

- Ого, - сказала она. – У нас тут Катька-оборотень рожает.

Акула засела в баню и начала оттуда кричать благим матом.

Тут к бане начал стягиваться народ: все они сидели в засаде и только того и ждали. Начали кумекать, как водится, а менты – гикать, как положено. Решили: потопить в озере по приговору народного суда. Менты облегченно вздохнули.

Тут прикатился Колобок, раскидал всех старух по сторонам, избил их ногами и истыкал щипцами.

- Чего тут у вас?

- Это я рожаю в бане, - сказала из бани Катя.

Колобок покатился прочь, кумекая: «Вот, удумала, террористка! Рожать! А я два дня и две ночи кузню свою разминировал!»

Тем временем Пекка Пяжиев на цепи рвал на клочья фуфайку, лая про позор на его седую голову.

Акула притомилась кричать и, вроде бы, как заснула. Бабка-кочегар, баню все топила, вытирая от пота красную харю и сморкаясь в передник. Случившийся журналист потом так описала пожар: «Труба буржуйки, раскочегаренной докрасна, аж звенела от жара, и вот потихоньку занялись деревянные перекрытия потолка, просмоленная крыша радостно подхватила огонь,пыхнула ярким сполохом, и – целый сноп пламени мгновенно взвился в воздух».

Но журналист была некомпетентна, либо обкурена. И в баню отродясь не ходила. И крыш просмоленных в глаза не видала. Так что соврала она, акула пера.

На самом деле сельчане играли в Хатынь: жгли роженицу и в ус не дули. Даже чужую баню не пожалели, обложили поленьями и бросили спичку. А журналист, уже пьяная в стельку, в кузне Колобка в тряпье спала.

Баня с беременной Катькой сгорела, Пекка, ее брат, заметил:

- Собаке и смерть собачья.

И задрал ногу на угол своей конуры.

А Костя, убежав на болота, утопил лицо в грязном снегу и спал сном младенца. И снились ему одуванчики.

17.

Дело о гибели в огне Катерины Коргуевой и ее неродившегося ребенка расследовала республиканская прокуратура. Сначала, конечно, районная, но главный районный прокурор только пучила глаза и перебирала толстыми ногами: не наша специализация – мы штрафы на школы, в основном, выписываем. А где у вас школа?

Пес его знает, где. Есть в Хаапасуо школа, либо ее нету – не знал никто, не до этого было. Детсад – был, в нем Акула работала.

Ну, вот, обрадовалась прокурор, получите штраф, а Катериной – пусть другие компетентные органы занимаются.

Главный же республиканский прокурор сделал вывод о белой горячке в поселке и о том, что молодежь шлендрает, где ни попадя. С ним согласился государственный чиновник, типа омбудсмен. Он сделал лозунг: «Детские дома – это наша элита! Всех детей по детским домам!» Тут нагрянул депутат Степанов с соплей на рукаве и, сурово нахмурив брови, картаво изрек целую тираду.

Впрочем, неважно, что изрек депутат Степанов. Он, как и прочий депутатский корпус, мог только поучать и грозить. Им за это деньги платят.

Но реагировать властям все же было необходимо. Вывели из пьяного творческого угара журналиста, и она поведала всему миру, как от буржуек горят просмоленные крыши, которые непременно приделываются к баням. Тотчас ГО и МЧС постановило: все банные крыши смолить, вместо каменок установить буржуйки, и вообще, баня – это вред, потому что не жарко в них. Вон, даже роженицы сидят в парилках на полатях и в ус не дуют, а печки перекаляются и сгорают вместе с крышами.

Бабке-истопнице выдали новые трусы взамен прогоревших и объявили почетным кочегаром Хаапасуо. Менты, посоветовавшись с каким-то судьей, все-таки административно задержали дядю Васю и Пекку Пяжиева. Колобка не нашли – тот по болотам катался. Дядя Вася в скором времени мирно скончался в изоляторе временного содержания от старости со следами жестоких побоев на теле. Его и списали, как главного виновника всех бед. Пекку же после этого выпустили пинком под зад. Он добрался до конуры и самостоятельно сел на цепь: ну, ее, волю – очень больно менты эту волю охраняют.

Директор комбината под шумок тоже сгинул: он испугался, что и его будут раскулачивать. А в двадцать три года жителю Кабардино-Балкарии это не нужно, директорство – это не вся жизнь. Он всплыл в родном горном селе возле инкассаторского автомобиля. Вскоре рядом начали всплывать и «лесные волки». Часть денег заслали судье, тот все дела закрыл и прихлопнул. А, прихлопнув, отдал бабке, и та под строгим надзором их сожгла. Все, кончилось расследование. Депутаты сами разбежались, как тараканы.

Только одичавший Колобок все маялся по болотам. Когда маяться наскучило, пошел в кузницу. От журналиста даже запаха не осталось, только тряпья прибавилось, да грамот от всяких министерств культур по углам валялось. Костя тщательно перечитал их и заплакал.

Тоскливо стало на его душе. Не очень, конечно, но все-таки нехорошо. Тогда собрал он всякий хлам по углам и сделал, как в пословице, из него пулю. До утра делал, а утром зарядил в неведомо откуда взявшееся ружье и пошел стреляться. Хотел всех лесных братьев перебить, да еще администрацию комбината, да чтоб на бабку и Пекку хватило.

Вышел он к лесу, бесы всякие полетели по сторонам, потому что упал занавес.

Из-за занавеса раздался выстрел.

- Застрелился! – смахнул рукавом слезу случившийся возле занавеса всемирно известный карельский поэт Галкин. – Тонкая душа Колобка, архитонкая. Хоть и маньяк, а жалко.

А про Акулу никто не вспомнил, будто ее и не было. Только Пекка иной раз жалобно скулил на луну.

Вот и весь сказ из затерянного карельского поселка, да и пес с ним. Хау!

Олонец, май – июнь 2014.

Дата добавления: 2015-11-04