Взгляни на дом свой, ангел 36 страница

— Кого видела? А, подите вы! — раздражённо сказала Элиза. — Не понимаю, о чём вы говорите, да вы и сами не понимаете.

Жутко улыбаясь им всем и цепляясь за воздух, старуха удалилась, как ветхий фургон на разболтанных колесах. Хелен, увидев тупо ошеломлённое лицо Юджина, его полуоткрытый рот, принялась хрипло хохотать. Элиза тоже лукаво рассмеялась и потерла широкую ноздрю.

— Хоть присягнуть! — сказала она. — По-моему, она спятила. Она принимает какие-то наркотики — это точно. Как увижу её, так прямо мороз по коже дерёт.

— Тогда почему ты держишь её в доме? — возмущённо сказала Хелен. — Ради всего святого, мама! Ты могла бы избавиться от неё, если бы захотела. Бедняга Джин! — снова засмеялась она. — Тебе всегда достаётся, а?

— Близится час рождения Христа, — сказал он благочестиво.

Она рассмеялась; потом, глядя в никуда, рассеянно подёргала себя за крупный подбородок.

Его отец почти весь день сидел в гостиной, устремив невидящие глаза на огонь. Мисс Флорри Мэнгл, сиделка, утешала его мрачным молчанием; она непрерывно покачивалась перед камином — тридцать ударов каблуком по полу в минуту, — крепко скрестив руки на жидкой груди. Иногда она начинала говорить о болезнях и смерти. На Ганта было больно смотреть, так он состарился и исхудал. Тяжёлая одежда складками ложилась на его тощие бёдра, лицо стало, восковым и прозрачным — оно походило на громадный клюв. Он выглядел чистым и хрупким. Рак, думал Юджин, расцветает в нём, как какой-то ужасный, но красивый цветок. Его сознание оставалось ясным, не тронутым маразмом, но оно было печальным и старым. Говорил он мало, с почти смешной легкостью, но переставал слушать раньше, чем ему отвечали.

— Как твои дела, сын? — спросил он. — Всё в порядке?

— Да. Я теперь репортёр университетской газеты; может быть, на будущий год стану редактором. Меня приняли в разные общества, — продолжал он оживлённо, обрадовавшись редкому случаю поговорить с кем-нибудь из них о своей жизни. Но когда он взглянул на отца, он увидел, что тот снова пристально смотрит на огонь. Юджин смущённо умолк, пронзённый острой болью.

— Это хорошо, — сказал Гант, услышав, что он перестал говорить. — Будь хорошим мальчиком, сын. Мы гордимся тобой.

Бен приехал домой за два дня до рождества; он бродил по дому, как призрак. Он уехал ранней осенью, сразу после возвращения из Балтимора. Три месяца он скитался один по Югу, продавая торговцам в маленьких городках место для рекламы на квитанциях прачечных. Он не говорил, насколько удалось это странное предприятие; его одежда была безукоризненно аккуратна, но сильно поношена, а сам он исхудал и был ещё более яростно замкнут, чем прежде. В конце концов он устроился в газету в богатом табачном городе Пидмонте. Он должен был уехать туда после рождества.

Как всегда, он вернулся к ним с дарами.

Люк приехал из ньюпортской морской школы в сочельник. Они услышали его звучный тенор на улице — он здоровался с соседями. В дом он ворвался с сильным порывом сквозняка. Все заулыбались.

— Ну вот и мы! Адмирал вернулся! Папа, как делишки? Ну, бога ради! — кричал он, обнимая Ганта и хлопая его по спине. — Я-то думал, что увижу больного человека, а ты выглядишь как весенний цветок.

— Ничего, мальчик, ничего. А ты как? — сказал Гант с довольной усмешкой.

— Лучше быть не может, полковник. Джин! Как поживаешь, старый вояка? Отлично! — воскликнул он, не дожидаясь ответа. — Ну-ну, да никак это старый Лысик! — воскликнул он, тряся руку Бена. — Я не знал, приедешь ты или нет. Мама, старушка, — сказал он, обнимая её, — как дела? На все сто. Прекрасно! — завопил он, прежде чем кто-нибудь успел что-то ответить.

— Погоди-ка, сын! Что такое? — воскликнула Элиза и отступила на шаг, разглядывая его. — Что с тобой случилось? Ты как будто бы хромаешь?

Он идиотски расхохотался при виде её встревоженного лица и ткнул её под рёбра.

— Уах-уах! Меня торпедировала подводная лодка, — сказал он. — Это пустяки, — добавил он скромно, — я отдал немного кожи, чтобы помочь знакомому парню из электротехникума.

— Как? — взвизгнула Элиза. — Сколько ты отдал?

— А, всего лоскуток в шесть дюймов, — сказал он небрежно. — Парень здорово обгорел, так мы с ребятами сложились и дали каждый по кусочку своей шкуры.

— Боже милостивый! — сказала Элиза. — Ты останешься хромым на всю жизнь. Это чудо, что ты ещё можешь ходить.

— Он всегда думает о других, этот мальчик! — с гордостью сказал Гант. — Он рад бы сердце вынуть.

Моряк приобрёл лишний чемодан и наполнил его по дороге домой разнообразными напитками для отца: несколько бутылок шотландского и ржаного виски, две бутылки джина, одна бутылка рома и по бутылке портвейна и хереса.

Перед ужином все слегка опьянели.

— Дайте бедному ребёнку выпить, — сказала Хелен. — Это ему не повредит.

— Что? Моему ма-аленькому? Сын, ты не станешь пить, правда? — шутливо сказала Элиза.

— Не станет! — сказала Хелен, тыча его в рёбра. — Хо-хо-хо!

И она налила ему большую рюмку виски.

— Вот! — весело сказала она. — Это ему не повредит!

— Сын, — сказала Элиза серьёзно, покачивая своей рюмкой. — Я не хочу, чтобы ты привыкал к этому.

Она всё ещё была верна заветам почтенного майора.

— Да! — сказал Гант. — Это тебя сразу погубит.

— Если ты привыкнешь к этой дряни, твоё дело каюк, парень, — сказал Люк. — Поверь мне на слово.

Пока он подносил рюмку к губам, они не жалели предостережений. Огненная жидкость обожгла его юную глотку, он поперхнулся, из глаз брызнули слёзы. Он и раньше пил — крошечные порции, которые сестра давала ему на Вудсон-стрит. А один раз с Джимом Триветтом он вообразил, что совсем пьян.

После еды они выпили ещё. Ему налили маленькую рюмку. Потом все отправились в город заканчивать предпраздничные покупки. Он остался один в доме.

Выпитое виски приятным теплом разливалось в его жилах, омывало кончики издёрганных нервов, дарило ощущение силы и покоя, каких он ещё не знал. Вскоре он пошёл в кладовую, куда убрали вино. Он взял стакан, на пробу смешал в нём в равных количествах виски, джин и ром. Потом, усевшись у кухонного стола, он начал медленно потягивать эту смесь.

Жуткое питьё оглушило его сразу, как удар тяжёлого кулака. Он мгновенно опьянел и тут же понял, зачем люди пьют. Это была, он знал, одна из величайших минут его жизни — он лежал и, подобно девушке, впервые отдающейся объятиям возлюбленного, алчно наблюдал, как алкоголь овладевает ею девственной плотью. И внезапно он понял, насколько он истинный сын своего отца, насколько, — с какой новой силой и тонкостью ощущений, — что он настоящий Гант. Он наслаждался длиной своего тела, рук и ног, потому что у могучего напитка было больше простора творить своё колдовство. На всей земле не было человека, подобного ему, никого достойного и способного так великолепно и восхитительно напиться. Это было величественнее всей музыки, какую ему доводилось слышать, это было величественно, как самая высокая поэзия. Почему ему этого не объяснили? Почему никто ни разу не написал об этом, как надо? Почему, если возможно купить бога в бутылке, выпить его и стать самому богом, люди не остаются вечно пьяными?

Он испытал миг чудесного изумления — великолепного изумления, с которым мы обнаруживаем то простое и невыразимое, что лежит в нас погребённым и ведомо нам, хотя мы в этом не признаёмся. Такое чувство мог бы испытать человек, если бы он пробудился от смерти в раю.

Потом божественный паралич постепенно сковал его плоть. Его конечности онемели, язык всё больше распухал, и он уже не мог согнуть его для произнесения хитрых звуков, слагающихся в слова. Он заговорил громко, повторяя трудные фразы по нескольку раз, бешено хохоча и радуясь своим усилиям. А над его пьяным телом парящим соколом повис его мозг, глядя на него с презрением, с нежностью, глядя на его смех с печалью и жалостью. В нём крылось что-то, чего нельзя было увидеть и нельзя было коснуться, что-то над ним и вне его — глаз внутри глаза, мозг внутри мозга. Неизвестный, который обитал в нём и глядел на него со стороны, и был им, и которого он не знал. «Но, — подумал он, — сейчас я в доме один, и, если можно его узнать, я узнаю».

Он встал и, шатаясь, выбрался из чуждой света и тепла кухни в холл, где горела тусклая лампочка, а от стен веяло могильной сыростью. Это, подумал он, и есть дом.

Он сел на жёсткий деревянный диванчик и стал слушать холодную капель безмолвия.

Это дом, в котором я жил в изгнании. В доме есть чужой, и чужой во мне.

О дом Адмета,234 в котором (хоть я был богом) я столько вынес. Теперь, дом, я не боюсь. И призраки могут без страха подходить ко мне. Если есть дверь в безмолвии, пусть она распахнётся. Моё безмолвие может быть более великим, чем твоё. И ты, таящийся во мне, который и есть я, выйди из тихой оболочки тела, не отвергающей тебя. Нас некому увидеть. О, выйди, мой брат и господин, с неумолимым лицом. Если бы у меня было сорок тысяч лет, я все, кроме последних девяноста, отдал бы безмолвию. Я врос бы в землю, как гора или скала. Распусти ткань ночей и дней, размотай мою жизнь назад к рождению, доведи меня вычитанием до наготы и построй меня вновь всеми сложениями, которых я не считал. Или дай мне взглянуть в живое лицо мрака; дай мне услышать страшный приговор твоего голоса.

Но не было ничего, кроме живого безмолвия дома, никакая дверь не распахнулась.

Вскоре он встал и вышел из дома. Он не надел ни шляпы, ни пальто — он не сумел их найти. Вечер обволакивали густые пары тумана; звуки доносились смутно и радостно. Земля уже полнилась рождеством. Он вспомнил, что не купил подарков. В кармане у него было несколько долларов — пока не закрылись магазины, он должен всем купить подарки. С непокрытой головой он направился в город. Он знал, что пьян и шатается, но он верил, что сумеет скрыть своё состояние от встречных, если постарается. Он упрямо шагал по линии, разделявшей бетонный тротуар пополам, не спуская с неё глаз, и сразу возвращался на неё, когда его относило в сторону. Около площади улицы кишели запоздалыми покупателями. На всём лежала печать завершенности. Люди густым потоком возвращались домой праздновать рождество. Он свернул с площади в узкую улочку, шагая среди оглядывающихся прохожих. Он не спускал глаз с черты. Он не знал, куда идти. Он не знал, что купить.

Когда он проходил мимо аптеки Вуда, компания у входа захохотала. Секунду спустя он смотрел на дружески улыбающиеся лица Джулиуса Артура и Ван Йетса.

— Куда это ты направляешься? — сказал Джулиус Артур.

Он попробовал объяснить, но получалось только хриплое бормотание.

— Он пьян в стельку, — сказал Ван Йетс.

— Присмотри-ка за ним, Ван, — сказал Джулиус. — Поставь его где-нибудь в подъезде, чтобы никто из родственников на него не наткнулся. Я схожу за машиной.

Ван Йетс аккуратно прислонил его к стене; Джулиус Артур бегом свернул в Чёрч-стрит и минуту спустя подъехал к тротуару. Юджин испытывал непреодолимое желание повиснуть на первой попавшейся опоре. Он обнял их плечи и обмяк. Они крепко стиснули его между собой на переднем сиденье. Где-то звонили колокола.

— Дин-дон! — сказал он весело. — Рож-ство!

Они ответили взрывом смеха.

Когда они подъехали, дом всё ещё был пуст. Они вытащили его из автомобиля и, пошатываясь, повели его вверх, по ступенькам крыльца. Ему было очень грустно, что их дружба кончилась.

— Где твоя комната, Джин? — сказал запыхавшийся Джулиус Артур, когда они вошли в холл.

— Сойдёт и эта, — сказал Ван Йетс.

Дверь большой спальни напротив гостиной была открыта. Они повели его туда и положили на постель.

— Давай снимем с него башмаки, — сказал Джулиус Артур. Они расшнуровали их и сняли.

— Что-нибудь ещё, сынок? — сказал Джулиус.

Он попытался сказать им, чтобы они раздели его, положили под одеяло и закрыли за собой дверь, чтобы скрыть его эскападу от семьи, но он утратил дар речи.

Они, улыбаясь, поглядели на него и ушли, не закрыв двери.

Когда они ушли, он продолжал лежать, не в силах пошевелиться. Он утратил ощущение времени, однако его сознание было ясно. Он знал, что должен встать, закрыть дверь и раздеться. Но он был парализован.

Вскоре Ганты вернулись домой. Только Элиза ещё задержалась в городе, выбирая подарки. Был уже двенадцатый час. Гант, его дочь и два сына вошли в комнату и уставились на него. Когда они заговорили с ним, он беспомощно залепетал.

— Говори же! Говори! — завопил Люк, кидаясь к нему и энергично его встряхивая. — Ты что, онемел, идиот?

Это я буду помнить, подумал он.

— Нет у тебя гордости? Нет у тебя чести? Вот до чего дошло! — театрально взывал моряк, расхаживая по комнате.

Как он себе нравится! — думал Юджин. Слова у него не получались, по ему удалось иронически забормотать в такт поучениям брата.

— Ту-ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту! — сказал он, точно воспроизведя его интонацию.

Хелен, расстёгивавшая его воротник, согнулась над ним от смеха. Бен быстро усмехнулся под сведёнными бровями.

Нет у тебя этого? Нет у тебя того? Нет у тебя этого? — Он был окутан этим ритмом. Да, сударыня. Сегодня честь у нас вся вышла, но есть свежий запасец самоуважения.

— А, да замолчи, — пробормотал Бен. — Никто же не умер!

— Пойдите согрейте воды, — сказал Гант профессионально. — Надо очистить ему желудок. — Он больше не казался старым. Его жизнь на одно чудесное мгновение возвратилась из иссушающего сумрака тени. Она обрела здоровую крепость и энергию.

— Не трать порох попусту, — сказала Хелен Люку, выходя из комнаты. — Закрой дверь. Ради всего святого, постарайся, чтобы мама об этом не узнала.

В этом великая нравственная проблема, — подумал Юджин. Его начинало мутить.

Хелен вернулась очень скоро с чайником, полным горячей воды, стаканом и коробочкой соды. Гант безжалостно поил его этой смесью, пока его не начало рвать. Когда пароксизм достиг высшей точки, появилась Элиза. Он тупо приподнял раскалывающуюся голову над тазом и увидел в дверях её белое лицо и близорукие карие глаза, которые умели сверлить и сверкать, когда в ней просыпались подозрения.

— А? Э? В чём дело? — сказала Элиза.

Но она, конечно, сразу поняла, в чём было дело.

— Что ты сказал? — спросила она резко. Никто ничего не говорил. Он слабо ухмыльнулся в её сторону — несмотря на тошноту и тоску, его насмешило это неуклюжее изображение слепой наивности, которое всегда предшествовало её открытию. И, увидев её такой, они все рассмеялись.

— О господи! — сказала Хелен. — Вот и она. А мы надеялись, что ты придёшь, когда всё уже кончится. Посмотри-ка на своего маленького, — сказала она с добродушным смешком, ловко поддерживая его голову широкой ладонью.

— Ну, как ты теперь себя чувствуешь, сын? — ласково спросил Гант.

— Лучше, — пробормотал он, с некоторой радостью обнаруживая, что онемел не навсегда.

— Вот видишь, — начала Хелен довольно ласково, но с угрюмым удовлетворением, — это доказывает, что мы все похожи. У нас у всех есть такая склонность. Это у нас в крови.

— Это ужасное проклятие! — сказала Элиза. — Я надеялась, что хоть один из моих сыновей его избежит. Наверное, — сказала она, разражаясь слёзами, — господь нас карает. Грехи отцов…

— О, ради всего святого! — сердито воскликнула Хелен. — Прекрати это! Он же не умрёт. А уроком это ему послужит.

Гант пожевал узкую губу и облизал большой палец, как когда-то.

— Сразу можно было догадаться, — сказал он, — что виноватым во всём окажусь я. Да… сломай один из них ногу, было бы то же самое.

— Одно точно! — сказала Элиза. — Никто не унаследовал этого с моей стороны. Говорите, что хотите, но его дед майор Пентленд капли никому не позволял выпить в своём доме.

— Чёрт бы побрал майора Пентленда! — сказал Гант. — У него в доме все ходили голодными.

«Во всяком случае, жаждущими», — подумал Юджин.

— Забудь об этом! — сказала Хелен. — Сегодня рождество. Хоть раз в году проведём время тихо и мирно!

Когда они ушли, Юджин попробовал представить себе их в сладком покое, к которому они так часто взывали. Результат, подумал он, мог бы оказаться хуже, чем результат любой войны.

В темноте всё вокруг и внутри него отвратительно поплыло. Но вскоре он провалился в пропасть тяжёлого сна.

Все подчёркнуто простили его. Они с навязчивой тщательностью обходили его проступок, приятно исполненные рождественского милосердия. Бен хмурился на него совершенно естественным образом, Хелен усмехалась и тыкала его в рёбра, Элиза и Люк растворялись в нежности, печали и молчании. От их всепрощения у него гудело в ушах.

Утром отец пригласил его прогуляться. Гант был смущён и растерян: на него легла обязанность деликатного увещевания — на этом настояли Хелен и Элиза. Хотя в своё время Гант, как никто, умел метать громы и молнии, трудно было найти человека менее пригодного для того, чтобы рассыпать цветы прощения и благости. Его гнев бывал внезапным, его тирады рождались сами собой, но на этот раз в его колчане не было ни одной громовой стрелы и его задача не доставляла ему никакой радости. Он чувствовал себя виноватым, он испытывал такое же чувство, с каким судья мог бы приговорить к штрафу своего вчерашнего собутыльника. А кроме того: вдруг сын унаследовал его вакхические склонности?

Они молча прошли через площадь мимо фонтана в кольце льда. Гант несколько раз нервно откашлялся.

— Сын, — сказал он наконец. — Надеюсь, вчерашний вечер послужит тебе предостережением. Будет ужасно, если ты пристрастишься к виски. Я не собираюсь бранить тебя, я надеюсь, что это будет тебе уроком. Лучше умереть, чем стать пьяницей.

Ну вот! Слава богу, это позади.

— Конечно! — сказал Юджин. Он испытывал благодарность и облегчение. Как все они были добры к нему! Ему хотелось давать страстные клятвы и торжественные зароки. Он попытался что-то сказать. И не сумел. Сказать надо было слишком много.

Итак, они получили своё рождество, начавшееся с отеческих увещеваний и продолжавшееся в раскаянии, любви и благопристойности. Они набросили на свои яростные жизни покров условностей, усердно выполняли все церемонии, соблюдали все ритуалы и думали: «Ну, мы ничем не отличаемся от всех других семей»; но они были робки, застенчивы и неуклюжи, как крестьяне во фраках.

Однако молчание они сумели сохранить лишь ненадолго. Они не были мелочны или злопамятны, а просто не умели сдерживаться. Хелен бросали из стороны в сторону ветра её истерии, могучие прихотливые волны её темперамента. Иногда у огня в своём доме она слышала завывание ветра снаружи, жизнерадостность её угасала, и она испытывала к Юджину почти ненависть.

— Просто нелепо, — сказала она Люку. — Это его поведение. Он ещё совсем ребёнок, и у него было всё, а у нас не было ничего. И видишь, к чему это привело? Видишь?

— Высшее образование его погубило, — сказал моряк, не слишком огорчаясь тем, что его свеча запылает ярче на фоне всеобщей испорченности.

— Почему ты не поговоришь с ней? — раздражённо сказала она. — Тебя она, может быть, послушает, не то что меня! Скажи ей! Ты же видел, как она свалила всё на бедного папу? Неужели ты думаешь, что старик, больной старик — виноват? И вообще Джин совсем не Гант. Он пошел в её родню. Он свихнутый, как все они! Ганты — это мы! — закончила она, горько подчёркивая последние слова.

— У папы были оправдания, — сказал моряк. — Ему приходилось со многим мириться. Все его мнения о положении дел в семье предварительно одобрялись ею.

— Вот к сказал бы ей об этом. Хотя он и вечно копается в книгах, он ничем не лучше нас. Если он думает, что может задирать передо мной нос, так он глубоко ошибается.

— Пусть только попробует, когда я рядом! — мрачно сказал Люк.

Юджин отбывал множественную эпитимью — его первый великий грех заключался в том, что одновременно он был и слишком далёк, и слишком близок им. Нынешняя беда усугублялась выпадами Элизы против его отца и осложнялась скрытым, но постоянно вспыхивающим антагонизмом между матерью и дочерью. Вдобавок он был непосредственной мишенью ворчания и упрёков Элизы. Ко всему этому он был готов — таково было свойство характера его матери (она любила его не меньше остальных, думал он), а враждебность Люка и Хелен была чем-то неумолимым, бессознательным, неизбежным — чем-то вырастающим из самого существа их жизни. Он был один из них и нёс то же клеймо, но он не был с ними и не был похож на них. Много лет его ставила в тупик жгучая загадка их неприязни, а их внезапная теплота и нежность бывали ему непонятны — он принимал их с благодарностью и удивлением, которого ему не удавалось скрыть. Он оброс скорлупой угрюмости и безмолвия — он почти не разговаривал дома.

Этот случай и его последствия изранили его. Он сознавал, что к нему несправедливы, но чем больше ему давали почувствовать его вину, тем упрямее он наклонял голову и молчал, считая дни до окончания каникул. Он безмолвно воззвал к Бену — а взывать не следовало ни к кому. Старший брат, его давняя опора, исполосованный и ожесточённый собственными невзгодами, мрачно хмурился и резко отчитывал его. В конце концов это стало невыносимым. Он чувствовал себя преданным — на него восстали все.

Взрыв произошёл за три дня до его отъезда, когда он стоял в гостиной, весь напрягшись, не показывая и вида. Почти час со свирепой монотонностью Бен, казалось, сознательно старался вызвать его на нападение. Он слушал, ничего не отвечая, захлебнувшись болью и яростью и разъяряя своим молчанием старшего брата, который пытался дать выход собственному скрытому крушению.

— …и нечего дуться на меня, уличный хулиган. Я говорю тебе все это для твоей же пользы. Я ведь только хочу уберечь тебя от тюрьмы.

— Вся беда в том, — сказал Люк, — что ты не ценишь того, что для тебя делают. Для тебя делают всё, а у тебя не хватает ума это понять. Университет тебя погубил.

Юджин медленно повернулся к Бену.

— Хватит, Бен, — пробормотал он. — Достаточно. Мне всё равно, что говорит он, но от тебя я больше ничего не желаю слушать.

Именно этого и ждал старший брат. Все они были раздражены и взвинчены.

— Не смей отвечать мне, дурак, или я раскрою тебе голову!

С придушенным криком мальчик прыгнул на брата, как кошка. Он опрокинул его на пол, точно ребёнка, но осторожно подхватил его и стал над ним на колени, потому что был потрясён хрупкостью противника и лёгкостью своей победы. Он старался побороть в себе ярость и стыд, точно человек, который пытается спокойно выдерживать истерики капризного ребёнка. Он склонялся над Беном, прижав его руки к полу, но тут ему на спину тяжело навалился Люк: возбуждённо крича, он душил его одной рукой и неловко колотил другой.

— Ничего, Б-б-бен, — частил он, — хватай его за ноги.

Началась свалка на полу, сопровождавшаяся таким грохотом опрокинутых совков, утюгов и стульев, что из кухни быстрым галопом примчалась Элиза.

— Господи! — взвизгнула она в дверях. — Они убьют его!

Но, хотя его и одолели, — или, на гордом языке старых южан, «победили, сэр, но не разбили», — Юджин для своих лет держался прекрасно и продолжал замораживать кровь в жилах противников горловым рычанием, даже когда они, задыхаясь, поднялись на ноги.

— По-м-м-моему, он сошёл с ума, — сказал Люк. — Он н-набросился на нас без всякого предупреждения.

Герой в ответ на это пьяно дёрнул головой, раздул ноздри и снова жутко зарычал.

— Что с нами будет! — плакала Элиза. — Если брат поднимает руку на брата, то это конец всему. — Она подняла кресло и поставила его на место.

Когда Юджин обрёл дар речи, он сказал тихо, стараясь справиться с дрожью в голосе:

— Прости, что я набросился на тебя, Бен. А ты, — сказал он возбуждённому моряку, — набросился на меня сзади, как трус. Но я жалею, что так случилось. Я жалею и о том, что произошло в тот вечер. И я сказал об этом, а вы всё-таки не могли оставить меня в покое. Ты меня нарочно доводил до исступления своими разговорами. А я и подумать не мог, — голос его прервался, — я и подумать не мог, что ты тоже будешь против меня. От остальных я другого и не ждал, я знаю, что они меня ненавидят.

— Мы тебя ненавидим? — возбуждённо воскликнул Люк. — Что т-т-ты выдумываешь! Не говори глупостей. Мы хотели помочь тебе для твоей же пользы. С какой стати нам ненавидеть тебя!

— Нет, вы меня ненавидите, — сказал Юджин, — и вам стыдно признаться в этом. Я не знаю, с какой стати, но ненавидите. Вы ни за что в этом не признаетесь, но это так. Вы боитесь правды. Но с тобой всегда было по-другому, — сказал он Бену. — Мы были как братья, а теперь и ты против меня.

— А! — пробормотал Бен, нервно отворачиваясь. — Ты свихнулся. Я не понимаю, о чём ты говоришь!

Он закурил сигарету, рука, державшая спичку, дрожала.

Но хотя мальчик говорил с детской обидой и озлоблением, они почувствовали, что в его словах есть доля правды.

— Дети! Дети! — грустно сказала Элиза. — Мы должны стараться любить друг друга. Давайте проведём это рождество мирно — то, что осталось. Может быть, это последнее рождество, которое мы празднуем все вместе. — Она заплакала. — Я прожила такую тяжёлую жизнь, — сказала она, — всё время волнения и невзгоды. По-моему, я заслужила немного покоя и счастья на старости лет.

В них проснулся старый горький стыд, они не осмеливались взглянуть друг на друга. Но потрясла их и усмирила бездонная загадка боли и смятения, искромсавшая их жизнь.

— Никто не против тебя, Джин, — спокойно начал Люк. — Мы хотим помочь тебе, увидеть, что из тебя что-то вышло. Ты — наша последняя надежда, если ты пристрастишься к спиртному, как все мы, с тобой будет покончено.

Юджина охватило утомление. Его голос стал глухим и монотонным, и в том, что он сказал, была необоримая окончательность.

— А как ты собираешься помешать мне пристраститься к спиртному, Люк? — сказал он. — Бросаясь на меня сзади и начиная меня душить? Больше ты никогда ничего не делал, чтобы узнать меня поближе.

— А? — иронически заметил Люк. — Ты считаешь, что мы тебя не понимаем?

— Да, — негромко сказал Юджин. — По-моему, не понимаете. Вы ничего обо мне не знаете. Я ничего не знаю ни о тебе, ни о ком из вас. Я прожил рядом с вами семнадцать лет, и я чужой вам. За всё это время ты хоть раз разговаривал со мною как брат? Рассказал ли ты мне что-нибудь о себе? Ты когда-нибудь пробовал стать моим другом или хотя бы товарищем?

— Я не знаю, чего ты хочешь, — ответил Люк, — но мне казалось, что я делаю как лучше. Рассказать о себе — но что бы ты хотел знать?

— Ну, — сказал медленно Юджин, — ты на шесть лет старше меня: ты уезжал учиться, ты работал в больших городах, а теперь ты служишь в военном флоте Соединённых Штатов. Почему ты всегда держишься, как господь всемогущий? — продолжал он с едкой горечью. — Я ведь знаю, как ведут себя моряки! Ты не лучше меня! Как насчёт выпивки? А насчёт женщин?

— Так при матери не говорят, — строго сказал Люк.

— Да, сын, — сказала Элиза обеспокоенно, — мне не нравятся такие разговоры.

— Хорошо, я не буду говорить так, — сказал Юджин. — Но я заранее знал, что ты скажешь именно это. Мы не хотим, чтобы нам говорили то, что нам и так известно. Мы не хотим называть вещи своими именами, хотя и готовы называть друг друга оскорбительными кличками. Мы называем подлость благородством, а ненависть — честью. Чтобы превратить себя в героя, ты должен выставить меня подлецом. Ты и в этом не сознаёшься, но это так. Ну, хорошо, Люк, мы не будем говорить ни о чёрных, ни о белых дамах, с которыми ты, быть может, знаком, раз это тебя смущает. Продолжай изображать из себя бога, а я буду внимать твоим наставлениям, как мальчик в воскресной школе. Но я предпочёл бы просто перечесть десять заповедей, в которых всё это изложено короче и лучше.

— Сын, — сказала Элиза со старой своей тревогой и безнадёжностью, — нам надо стараться ладить друг с другом.

— Нет, — сказал он. — Я один. Я пробыл тут у вас в ученичестве семнадцать лет, но оно приходит к концу. Я знаю теперь, что мне удастся спастись; я знаю, что не повинен перед вами ни в каком преступлении, и больше я вас не боюсь.

— Что ты, милый! — сказала Элиза. — Мы делали для тебя всё, что могли. В каком преступлении мы тебя обвиняем?

— В том, что я дышу вашим воздухом, ем вашу еду, сплю под вашей крышей; в том, что ваша кровь течёт в моих жилах; в том, что я принимал ваши жертвы и одолжения и в том, что я неблагодарен.

— Мы все должны быть благодарны за то, что имеем, — нравоучительно сказал Люк. — Много людей с радостью отдали бы правый глаз за те возможности, которые тебе предоставляли.

— Мне ничего не предоставляли! — страстно сказал Юджин, повышая охрипнувший голос. — Я больше не намерен смиренно сносить в этом доме всё. Мои возможности я создал сам вопреки вам всем и вашему сопротивлению. Вы послали меня в университет, потому что у вас не оставалось другого выхода, когда весь город осудил бы вас, если бы вы этого не сделали. Вы послали меня после того, как Леонарды три года превозносили меня, и послали на год раньше, чем следовало бы, когда мне не было ещё шестнадцати — с коробкой бутербродов, одним сменным костюмом и наставлениями вести себя хорошо.

— Они, кроме этого, посылали тебе деньги, — сказал Люк. — Не забывай этого.

— Если бы я и позабыл, то вы, остальные, мне об этом напомнили бы, — ответил Юджин. — В этом-то всё и дело, верно? Моё преступление в тот вечер заключалось не в том, что я напился, а в том, что я напился не на свои деньги. Если бы я плохо учился в университете на свои деньги, вы бы не посмели ничего мне сказать, но если я хорошо учусь на ваши деньги, вы не забываете напоминать мне о своей доброте и о моей недостойности.

Дата добавления: 2015-11-04