Три женщины одного мужчины 11 страница

В том, что она обязательно наступит, Вильский перестал сомневаться, как только распахнул дверь приемной, где Любочка Краско, взгромоздившись на стул, поливала висевший на стене аспарагус. От неожиданности она вздрогнула и чуть не свалилась со стула вместе с кувшином.

– Осторожно, – бросился к ней Евгений Николаевич. – Не упадите. – Он предложил руку. – Спускайтесь.

Любовь Ивановна протянула Вильскому кувшин, оправила узкую юбку, которую была вынуждена поднять довольно-таки высоко, чтобы та не сковывала движений, и, потупившись, слезла со стула.

– Надо перевесить, – посоветовал Евгений Николаевич, на глаз отмерив расстояние от пола до висевшего на стене растения.

– Что? – не поняла Люба.

– Надо перевесить, – повторил Вильский и поставил кувшин на пол.

– Перевесьте, – то ли попросила, то ли подтвердила правильность предположения Любовь Ивановна.

– Перевешу, – зачем-то пообещал Евгений Николаевич и вытащил из кармана остро отточенный красный карандаш, которым для наглядности делал пометки в схемах. – Идите сюда.

Люба повиновалась.

– Встаньте. – Он легко коснулся ее плеча, чтобы та плотнее прижалась к стене. – Давно рост не измеряли? (Любовь Ивановна смотрела на Вильского во все глаза.) Это не больно, – улыбнулся Евгений Николаевич и прочертил на уровне Любиной головы красную линию. – Готово, – объявил он, но женщина не пошевелилась. – Готово, – повторил Вильский и заметил, как бьется жилка на ее шее, как переливается в ушах маленькая чешского стекла капелька, как растет завиток.

Евгений Николаевич шумно сглотнул и отвернулся, почувствовав, что еще секунда, и он придавит эту маленькую женщину к стене, чтобы не смогла вырваться. Тяжелое возбуждение поднялось в нем откуда-то снизу, Вильский ощутил это абсолютно точно, но вместо стыда его лицо покрыла алая краска желания, неведомого ему прежде.

– Извините, – еле выговорил Евгений Николаевич, избегая смотреть в глаза женщине, кажущейся ему по-детски беспомощной. – Очень душно.

– Ничего страшного, – смутившись, проронила Люба и тоже опустила глаза.

– Я… – попытался еще что-то сказать Вильский, но не смог произнести ничего членораздельного.

– Я могу вызвать плотника, – вызвалась самостоятельно решить проблему Люба Краско. – Или слесаря… – Она никак не могла сообразить, в чьи обязанности это входит.

– Не надо, – остановил ее Евгений Николаевич. – Я сам повешу.

– Вы? – удивилась Любовь Ивановна, не поверив своим ушам. – Но…

– Мне не трудно, – не дал ей договорить Вильский. – Вот только вернусь и…

– Когда? – Люба затравленно посмотрела на Евгения Николаевича.

Вильский схватил со стола командировочное удостоверение и показал секретарю.

– Через неделю. Дождетесь? Это скоро.

«Нет, это не скоро», – убедилась на своем опыте Люба, для которой девятнадцать лет брака с Краско пролетели быстрее, чем эта треклятая неделя.

– Что с вами? – спрашивал Игорь Александрович как в воду опущенную секретаршу. – Проблемы дома?

И Люба с готовностью кивала в ответ, хотя никаких особенных проблем не было – все как всегда. Но было проще согласиться с начальником, чем объяснять ему совсем уж необъяснимое.

– Может, вам нужны отгулы? – Лояльность директора была безгранична.

«Нет», – лихорадочно трясла головой Любовь Ивановна, глядя на календарь: дома она совсем сошла бы с ума от ожидания, а здесь все-таки какие-никакие дела, которые к тому же сами делаются, ну, или почти сами.

В обеденный перерыв Люба закрывала приемную на ключ, садилась за стол с кружкой чая и тридцать минут гипнотизировала красную черту, оставленную Вильским на противоположной стене.

– Куда вы все время смотрите? – не выдержал Игорь Александрович, в очередной раз обнаружив секретаря с абсолютно застывшим взглядом.

– Туда, – указала направление Люба Краско.

Увидев безобразную, с его точки зрения, красную отметину, директор счел это нарушением порядка и потребовал вызвать маляров:

– Побелить!

– Нет! – вскочила как ужаленная Люба, и глаза ее наполнились слезами.

Игорь Александрович, обескураженный реакцией секретарши, забеспокоился и решил вызвать Любу на честный, как он сказал, открытый и дружеский разговор.

– Я не узнаю вас, – признался директор и потупил взор.

– Я сама себя не узнаю, Игорь Александрович, – прошептала Любовь Ивановна и тоже не осмелилась посмотреть в глаза начальству.

– Вы подавлены, – в никуда изрек директор. – Рассеянны. Вы хорошо себя чувствуете?

Отвечать на этот вопрос было бессмысленно: так хорошо Люба себя чувствовала только однажды, когда сидела на жесткой скамье пригородного поезда, уносящего ее в Пермь. Но вместе с тем и так тревожно она не чувствовала себя никогда. «Ничего не будет, – готовилась Любовь Ивановна к худшему. И одновременно молилась: – Ну, хоть бы было! Ну, пожалуйста. – Ничего не будет», – с остервенением повторяла она раз за разом, боясь поверить во что-то другое, потому что привыкла: ничего хорошего в ее жизни не происходит в принципе.

– Вы, наверное, не замечаете… – Игорь Александрович все-таки осмелился поднять голову и посмотреть в Любины глаза, – но вы разговариваете сами с собой.

Любовь Ивановна Краско вскинула в изумлении брови, залилась краской и еле выговорила:

– Простите.

– Да при чем тут это? – В голосе начальника наконец-то появились командные нотки. – При чем тут это, дорогая моя Любовь Ивановна. – Игорь Александрович по-барски вальяжно раскинулся в кресле. – Я же из лучших побуждений. Вижу – пропадает человек. А мне не все равно. Привык уже, без вас, можно сказать, как без рук. Даже с женой советовался. Как? Чего? Думаю, надо спросить. А самому неловко… Но ведь и так невозможно! – Голос директора взметнулся вверх, и Люба вздрогнула.

– У меня сложные отношения с мужем, – зачем-то сказала она Игорю Александровичу и снова потупилась, потому что дальше хотелось произнести немного другое. Например, «но на самом деле я жду Вильского». «А зачем?» – мог спросить ее директор, и тогда пришлось бы объяснять этому чужому человеку, что не ждать она не может, потому что только об этом и думает. И хотя между ними ничего не было, у нее ощущение, что было. Или будет. Ну и что, что нельзя? Какая кому разница: она столько страдала, неужели не заслужила? А что жена, так у всех жена… И дети, наверное, тоже есть. Но ее это нисколько не волнует: ну нисколечко!

– Я вас понимаю, – проникновенно произнес начальник и коснулся ее руки.

Люба вздрогнула.

– Да-а-а, – протянул Игорь Александрович, – дело плохо. И обсуждать вы это, естественно, со мной не станете?

– Естественно, нет, – без вызова ответила Любовь Ивановна Краско, борясь с желанием закрыть глаза.

Всякий раз, когда она это делала, в памяти всплывала та сцена около стены, и внутри становилось нестерпимо горячо. Просто невыносимо. «Быстрее бы это закончилось», – посылала Люба сигналы в недружелюбное к ней пространство, но внутри себя желала другого: «Хоть бы это никогда не заканчивалось!».

– О чем ты все время думаешь? – теребила ее забежавшая занять деньги Юлька. Для нее, отсутствующей дома, изменения, произошедшие в матери, были особенно очевидны. – Тебя спрашиваешь, а ты словно глухая.

– А? – спохватывалась Люба и невидящими глазами смотрела на дочь.

– Я тебя спрашиваю, о чем ты все время думаешь? – повторяла свой вопрос Юлька.

– Деньги тебе ищу, – объясняла свою сосредоточенность Люба и перетряхивала одну книжку за другой.

– Ты ищешь их уже минут двадцать, – сердилась дочь, а потом, как обычно, обвиняла мать в нежелании делиться. – Так и скажи: не хочу тебе давать деньги. Я пойму, не маленькая.

– Я хочу. – Люба прижимала книжку к груди. – Просто не помню, куда положила. Может быть, Ваня взял?

– Твой Ваня книг в руках отродясь не держал, – язвила Юлька, сидя на родительской кровати. – Кстати, а почему ты мою раскладушку не убираешь?

– А зачем? – отрывалась от поисков Люба. – Вдруг вернешься?

– Я? – картинно хохотала девушка. – Сюда? В вашу сраную общагу?

– Ты здесь выросла. – Любе явно был неприятен тон, с которым Юлька это все произносила.

– Я-то здесь только выросла, а вы… – Девушка немного помолчала, но потом цинично продолжила: – А вы здесь, похоже, и умрете.

– Я тебя чем-то обидела? – Люба старалась затушить в дочери разгоравшийся огонь ненависти к той жизни, которой сама жила много лет.

– Нет, – останавливалась Юлька.

– Тогда зачем ты мне это говоришь? – протягивала ей Люба деньги.

– Ну, надо же что-нибудь говорить, – ухмылялась девушка и смотрела на дверь.

– «Что-нибудь» не надо. – Люба садилась рядом. – Расскажи, как ты живешь…

– Приходи, посмотришь. – Юлька сменяла гнев на милость.

– А можно?

– Можно, – легко разрешала матери девушка, зная, что та не отважится ее навестить.

«Неужели ей не интересно, как я живу?» – спрашивала Юлька отца, пытаясь разгадать тайну, как она считала, материнского равнодушия.

– Интересно, – отвечала через мужа Люба, но навещать дочь не торопилась. И не потому, что ей была безразлична ее судьба, а потому, что ей было страшно увидеть, что Юлька, возможно, живет еще хуже, чем она сама.

– Ты не мать! Ты – мачеха, – обвинял Иван Иванович Краско жену. – Ты не только мне жизнь сломала, ты собственную дочь из дома выжила. Где она?

Люба с готовностью называла адрес.

– Перед людьми стыдно, – немного смягчался Иван Иванович и просил немного ему налить. Совсем немного: «чудь-чудь».

– У меня нет. – Люба открывала пустой холодильник.

– А у меня есть, – хихикал Ваня и шарил рукой под кроватью. – Вот, – доставал он початую бутылку. – Будешь?

– Не буду, – отказывалась жена и стелила себе на Юлькиной раскладушке.

– Э-э-э, нет, – останавливал ее Иван Иванович. – Сюда ложись, – похлопывал он рядом с собой. И Люба послушно ложилась прямо на покрывало и, не отрываясь, смотрела в потолок, надеясь, что Иван Иванович примет сонную дозу и просто захрапит рядом. Но это если повезет, а если не повезет, готовилась к ночным истязаниям, после которых нетронутым оставались только лицо, кисти и стопы с лодыжками. Все остальное превращалось в огромный сплошной синяк.

Увидев собственную работу, трезвый Иван Иванович вздрагивал и просил прощения, стоя на коленях.

– Простила? – у него тряслись губы, а Люба молча смотрела перед собой, пытаясь оживить те ощущения, которые испытала тогда с Вильским. – Нет, ты скажи, простила? – ползал по ковру Краско и пытался целовать ей руки. – Если не простишь, – грозил он, – руки на себя наложу.

«Скорее бы!» – думала в этот момент Люба, и было непонятно, чего она ждет больше: возвращения Вильского или смерти мужа.

Ожидание закончилось так же неожиданно, как и началось. Из Третьей лаборатории принесли отчет о командировке за подписью Евгения Николаевича Вильского. «Не придет, – догадалась Любовь Ивановна и перестала ощущать собственное тело. – Так не бывает», – думала она и щипала себя за руку. Тело ничего не чувствовало.

Приносили какие-то заявки, служебные письма, отчеты – Люба автоматически складывала их в дежурную папку «Документация» и тут же забывала о том, что обещала посетителям.

«Я так и знала, – повторяла она как заведенная. – Так и знала. Так и знала. Быстрей бы домой, – гнала Люба время, потому что находиться в приемной, где на стене прямо перед глазами алела злополучная черта, нарисованная Вильским, было просто невыносимо. – Рубец, – пришло Любови Ивановне в голову, и она задрала рукав блузки. – Еще один. Мало мне Краско, теперь еще и…».

– Игорь Александрович, – вскочила Люба со своего стула и бросилась к дверям директорского кабинета. – Игорь Александрович!

Директор НИИ невозмутимо посмотрел на секретаря.

– Игорь Александрович, – задыхаясь, в третий раз произнесла его имя Любовь Ивановна и наконец-то договорила: – Надо сделать ремонт в приемной. Побелить.

– Побелите, – разрешил тот, но на всякий случай поинтересовался: – А что за спешка?

– Мешает, – честно призналась Люба, думая о красной черте.

– Ну, раз мешает, значит, надо убрать, – согласился Игорь Александрович. – Еще что-то?

– Нет, – выдохнула Любовь Ивановна и аккуратно закрыла за собой дверь.

Рядом с ее столом стоял Вильский и рассматривал сверло, вставленное в дрель.

– Наконец-то, – поприветствовал он Любу, но даже невооруженным глазом было видно, что у него трясутся руки. – Вот, – показал он инструмент. – Как и обещал… Будем сверлить.

Любовь Ивановна Краско посмотрела на часы, автоматически отметив, что до конца рабочего дня осталось ровно десять минут.

– Сейчас? – Она пыталась скрыть волнение, поэтому говорила шепотом.

– А когда?

– Не знаю. – Люба не нашлась, что ответить, и брякнула первое, что пришло в голову.

Евгений Николаевич, похоже, пребывал в такой же растерянности. Они смотрели друг на друга, не отрываясь, и оба понимали, что если это не случится сегодня, то, наверное, уже не случится никогда.

– Я думал о вас. – Вильскому было тяжело говорить.

– И я, – одними губами произнесла Люба.

– Странно. – Евгений Николаевич переложил дрель из одной руки в другую, не решаясь с ней расстаться.

Люба кивнула.

– В котором часу вы заканчиваете? – глухо произнес Вильский, и они одновременно посмотрели на часы, не зная, о чем говорить дальше.

– Я?

– Вы. – Евгений Николаевич почувствовал, как резко пересохло в горле, и сглотнул.

– В шесть, – вспомнила Люба, когда заканчивается ее рабочий в день.

– А вы можете задержаться на десять, нет, на двадцать минут?

– Нет, – ответил за Любу выходивший из кабинета директор. – Все рабочие вопросы Любовь Ивановна должна решать только в рабочее время, – строго посмотрел он на Вильского с дрелью, приняв того за подсобного рабочего. – Завтра. Идите домой, Любовь Ивановна, – напомнил он секретарю и ткнул пальцем в часы. – И вы тоже идите, – отдал он приказание Евгению Николаевичу и покинул приемную.

– Ну что? – усмехнулся Вильский. – Приказ начальства нужно исполнять?

Люба молчала.

– Или все-таки немного нарушим правила? – подмигнул Евгений Николаевич и направился к противоположной стене. – Значит, так, – пробурчал он себе под нос и приставил сверло к красной черте. – По-моему, здесь…

– Ниже, – еле слышно проговорила Люба, но Вильскому показалось, что ее голос заполнил всю приемную.

– На сколько?

Люба подошла, встала под черту и закрыла глаза. А дальше было, что было.

– У меня такое чувство, – спустя какое-то время призналась Любовь Ивановна, – что это все происходит не со мной.

– У меня нет такого чувства, – тут же обозначил свою включенность в реальность Евгений Николаевич. – Как говорится, в трезвом уме и твердой памяти… Причем настолько твердой, что, когда я иду домой, специально захожу к родителям, хотя мне совершенно не по пути, чтобы чуть-чуть «смягчить» эту память… Переварить…

Люба не совсем понимала, о чем говорит Вильский. Да и не хотела ничего понимать, потому что ее рассудок работал только в одном направлении: где и когда. В этом смысле возможности любовников были мизерны: пресловутая директорская приемная и вымышленные служебные командировки в район или близлежащие к Верейску города. Но даже там было страшно, поэтому мечтали о совместном путешествии в крупный город – Москву, Ленинград, чтобы вокруг – тысячи людей и ни одного знакомого лица.

– А что ты скажешь жене? – утыкалась Евгению Николаевичу в плечо Люба и целовала-целовала до тех пор, пока Вильский не разворачивал ее лицом к себе.

– Ничего. А ты?

– Ничего, – бездумно повторяла за ним Любовь Ивановна и начинала плакать.

– Ты что? – пугался тот.

– Ничего, – трясла головой Люба, не умея объяснить, что плачет от счастья. Ей иногда даже казалось, что с появлением Вильского открылись какие-то шлюзы и оттуда хлынули неизрасходованные за столько лет мучительного брака слезы.

– Тебе больно? – пытался найти причину Евгений Николаевич, полагая, что как-то мог вызвать у этой хрупкой женщины неприятные ощущения.

– Нет, – выдыхала она и проводила рукой по горлу. – Мне не больно. Мне хорошо, – собиралась она с мыслями и прикрывала маленькую, почти детскую грудь простынкой, чтобы Вильский не видел характерных примет ее брака с Краско.

– Я его убью, – однажды не выдержал Евгений Николаевич, обнаружив на Любином теле очередной уродливый синяк, расползшийся по внутренней стороне бедра.

– Не надо, – тут же плотно сжала ноги Любовь Ивановна. – Мне не больно.

– Разведись с ним, – потребовал Вильский и поправил ей растрепавшиеся волосы, чтобы увидеть глаза.

– Зачем? – Люба смотрела на Вильского, не отрываясь.

– Так жить нельзя.

– Но жила же я так все это время, – напомнила любовнику Любовь Ивановна.

– Я этого не знал.

– Знал. – Люба вспомнила изумление Вильского, когда тот впервые увидел покрытое синяками тело.

– Тогда ты была чужая жена, – усмехнулся Евгений Николаевич, но взгляд его по-прежнему был серьезным.

– Я и сейчас чужая жена, – горько улыбнулась Любовь Ивановна и наконец-то отвела взгляд в сторону.

– Нет. – Вильский схватил Любу за руки и потянул на себя. – Ты не чужая жена, Любка. Теперь ты моя жена. Ты моя жена почти полтора года. И, по-моему, – Евгений Николаевич поперхнулся, – с этим пора заканчивать.

– Все? – Она прижала ладонь к губам, не давая им расползтись в крике.

– Все, – подтвердил Вильский, даже не подозревая, что они говорят о разных вещах.

Люба медленно поднялась, села на кровати, а потом сползла вниз, чтобы собрать разбросанную по полу одежду. Она двигалась как автомат, в котором заканчивается питание: вполсилы, вполнакала. В принципе она уже видела, что будет дальше. Видела, как купит билет на автовокзале, сядет в рейсовый автобус, вернется в Верейск, но домой не пойдет, а сразу отправится к Юльке. Может быть, даже с тортом, если удастся купить по дороге. Она ничего не будет объяснять дочери, просто посидит у нее, подержит за руку, если та даст, и попрощается, скажет, что снова уезжает в командировку или меняет место работы, в общем, что-нибудь да скажет. «А потом? – спросила себя Люба и сама же ответила: – А потом отравлюсь». «Чем?» – прозвучало в ее голове. «Чем-нибудь: уксус выпью или таблетки». «За таблетками придется идти в аптеку», – подсказывал ей разум, но она, Люба, в своем желании уйти из жизни была непреклонна: «Хлорку выпью». «Не страшно?» – екнуло сердце. «Все равно».

– Когда ты ему скажешь? – Голос Вильского звучал спокойно и заинтересованно.

– Кому? – попыталась выдавить из себя Люба, но не смогла. Точнее, смогла, но так, что ничего невозможно было разобрать.

– Любка, – свесился с кровати Евгений Николаевич. – Ты что там? Уснула?

Любовь Ивановна стояла на коленях, прижав к себе ворох одежды и опустив голову.

– Какая-то ты странная, Люба. Ни на один мой вопрос не отвечаешь с первого раза. – Вильский протянул любовнице руку, но, вместо того чтобы сделать встречное движение, она вцепилась в одежду еще сильнее. – Любка! – не выдержал он и сполз на пол. – Иди сюда.

Люба не говорила ни слова и смотрела на Вильского, точно жертва на палача.

– Люба! – напугался Евгений Николаевич. – Что с тобой?

– Я не буду, – трясущимися губами произнесла она. – Я не буду… не буду…

Наконец до Вильского начало доходить, что у нее самая настоящая истерика, но только в отличие от истерики, например, Желтой не сопровождающаяся криками и резкими движениями. Внешне Люба напоминала застывшее изваяние, дрожь которого можно объяснить каким-то подземными толчками.

– Черт возьми! – закричал на нее Евгений Николаевич. – Что случилось?! Что ты молчишь?! Можешь ты хоть что-нибудь сказать?!

– Могу, – неожиданно внятно произнесла Люба и, выпустив одежду из рук, подползла к Вильскому: – Женя… – Голос ее подрагивал. – Женечка, – погладила она его по лицу. – Я же без тебя жить не смогу. Не хочу. Не буду. Не буду. Не буду, – повторяла Люба и смотрела так, словно пыталась запомнить, как он выглядит.

Она не плакала. Просто стояла перед ним на коленях, не решаясь обнять, просто касаясь то лица, то руки.

– У меня до тебя жизни не было.

– Что ты говоришь? – Евгений Николаевич притянул Любу к себе. – Ну что ты говоришь, Любка. Не надо ничего говорить…

– Подожди, – отстранилась от него Любовь Ивановна. – Подожди, я договорю. У меня до тебя жизни не было. Собачонка. Для мужа – собачонка, для дочери – собачонка. Хочу – отпихну, хочу – поглажу. Бога молила, чтоб немного счастья. Чуть-чуть, чтоб попробовать, чтоб знать, как бывает. Дал…

– Ну, вот видишь, – пытался успокоить ее Вильский. – Дал…

– Дал, – согласилась Люба. – Дал. Показал, как любить можно, как… – Голос ее снова задрожал, но она справилась и договорила: – Бог дал, Бог взял. Все правильно, у тебя семья, дочери, жена. У меня…

Евгений Николаевич смотрел на нее, не отрываясь.

– У меня, – выговорила она. – Ничего. Только ты. Ты – первый, кого я не боюсь. Я только за тебя боюсь. Сама виновата. Не надо было. В чужую семью лезть…

– А ты в чужую семью и не лезла, – буркнул Вильский. – Это я сам.

– Да было бы куда лезть, – усмехнулась Люба. – Это у тебя семья, а у меня что?

– Перестань, – попросил Евгений Николаевич. – Ничего уже не изменишь.

– Не изменишь, – эхом отозвалась Люба.

– Значит, будем жить так… – Вильский не успел договорить, потому что она его перебила:

– Как жили?! – скорчилась, словно от удара, Любовь Ивановна. – Как жили, я жить не буду. Я вообще лучше жить не буду.

– Ну, я-то точно не буду, – печально выговорил Евгений Николаевич. – Просто не смогу, во вранье этом. Да и перед Желтой не в жилу: она ничего плохого мне не сделала, чтобы я с ней так поступал. Не по-человечески это, спать с женой, а думать о любовнице. Понимаешь?

Люба не понимала ровным счетом ничего, потому что слова Вильского не соответствовали тому смыслу, который она в них вложила. Они были о другом. О том, о чем Любовь Ивановна мечтала, но даже не допускала возможности, что мечта сбудется. В ее жизни, она была уверена на сто процентов, такого просто не может произойти. Доказательством тому выступал весь ее жизненный опыт, начиная с бегства из дома, которое обернулось годами мук и стыда.

– Любка, – Евгений Николаевич поцеловал ее в лоб, – выходи-ка за меня замуж. Все равно прежней жизни не будет, давай новую строить.

«А как же?» – хотела спросить Вильского Люба, но вместо этого поцеловала ему руку.

– Ну что ты? – смутился Евгений Николаевич. – Это я тебе должен руки целовать…

– Я, – выдохнула Люба и закрыла глаза.

Вот с этим-то ощущением зажмуренных от счастья глаз Любовь Ивановна Краско прожила с Вильским почти двадцать лет, периодически получая обвинения в свой адрес, что разрушила свою семью, чужую семью.

– Да открой ты свои глаза! – кричала на мать Юлька. – Что с ним будет? – имела она в виду отца. – Тебе сколько лет, чтобы личную жизнь устраивать? С ума сошла!

– Не кричи, – закрывалась от нее броней внешнего равнодушия Люба и с омерзением смотрела на пьяного Краско, смущавшего дочь рассказами о супружеской неверности.

– А чего ты боишься? – наскакивала Юлька и сжимала кулаки.

– Хочешь ударить? – спокойно интересовалась Люба, и та останавливалась.

– Ну, объясни, – требовала дочь. – Чем он лучше, этот твой рыжий?

– Всем. – Люба была немногословна.

– Понятно, – язвительно улыбалась Юлька.

– Ничего тебе не понятно, – устало отвечала Люба и складывала вещи в коробки.

– Да-а-а, – снова взбрыкивала дочь и переходила на крик: – Мне не понятно. Мне не понятно ничего. Ладно бы ты что-то от него получила: квартиру, деньги. Ты же снова будешь жить в общаге. Как и с ним, – кивала она на отца.

– Ну и что? – не отрываясь от дел, переспрашивала Люба.

– Ну и то… – шипела Юлька. – Хочешь, я скажу, что на самом деле произошло? Почему ты вляпалась во все это? Хочешь?

– Хочу.

– Мужика тебе захотелось, вот и все. Так ведь?

– Нет, не так, – вспыхивала Люба, обескураженная бестактностью дочери. – Не так.

– А что-о-о?

– Я устала жить в страхе, устала всего бояться, устала быть несчастной…

– А теперь тебе не страшно и ты счастлива? – было видно, что Юлька категорически не хотела слышать утвердительного ответа на свой вопрос.

– А теперь не страшно, и я счастлива.

– Рада за тебя, – изменилась она в лице, не сумев справиться с завистью. – Но сразу тебя предупреждаю: если с ним (показала она глазами на храпящего Краско) что-нибудь случится, я буду считать себя сиротой.

– Ничего с ним не случится, – легкомысленно заверила ее Люба и оказалась неправа. Как только она перебралась вместе с Вильским в соседнее общежитие, спасибо начальнику – поспособствовал, Иван Иванович Краско, впав в недельную трезвость, наконец-то осознал, что произошло, и шагнул с крыши.

– Слабак, – вынес вердикт Евгений Николаевич и запретил Любе идти на похороны.

Хоронила отца Юлька, вернувшаяся в опустевшее родительское гнездо с раздувшимся животом.

– Эх, Юлька-Юлька, – кивали головами соседки и вытаскивали из передников мятые конверты, в которых позвякивала мелочь – по этажам собирали. – Мать-то придет?

– Не знаю, – поджимала младшая Краско губы и настойчиво искала глазами Любу – сначала чтобы бросить в лицо: «Ненавижу!», а потом чтобы просто рядом был кто-то, кто искренне сопереживал ее горю.

И Люба пришла. Невзирая на запрет Вильского. Поднялась на пятый этаж по заплеванной лестнице, вошла в темный коридор и безошибочно определила: ее ждут.

Соседки, не стесняясь, выходили из комнат и рассматривали красивую Любу, искренне недоумевая, как та решилась прийти на похороны к человеку, которого сама же довела до смерти. «Стыда на тебе нет!» – не выдерживали некоторые и с осуждением рассматривали бывшую соседку, со злостью отмечая в той перемены к лучшему. «Это надо же! – переговаривались они. – Не постеснялась, пришла! Бога не боится!»

А Люба бога боялась. Потому и шла, чтобы сказать покойнику последнее «Прости!», без которого дальнейшая жизнь с Вильским казалась ей невозможной.

– Прости меня, – тихо произнесла Люба с порога и, минуя дочь, подошла к гробу. Она ожидала увидеть обезображенное тело, искореженное лицо, но перед ней лежал прежний Иван Иванович, добрый и глупый и даже по-своему счастливый, потому что все были рядом – Юлька, она.

– Прости меня, – повторила Люба и наклонилась над бывшим мужем. – Так получилось.

«Даже не думай!» – послышалось ей в ответ.

– Не буду, – пообещала она безмолвному покойнику и заплакала.

«Плачет еще!» – тут же осудили ее хлынувшие в комнату соседки и с надеждой посмотрели на перегоревшую в ожидании Юльку: скандала на похоронах не получилось.

А могло. И не только потому, что Юлька собиралась устроить генеральное сражение, но и потому, что на похороны несчастного Ивана Ивановича Краско собиралась зайти сама Евгения Николаевна Вильская – в расчете на то, что наконец-то увидит ненавистную разлучницу.

«Зачем тебе это нужно?» – пыталась остановить мать Вера, и сердце ее сжималось от жалости. Она боялась, что Евгения Николаевна увидит женщину, рядом с которой почувствует себя еще более униженной, чем сейчас. «Не ходи, прошу тебя», – тщетно уговаривала Вера мать. «Хочу», – твердила в ответ Евгения Николаевна и смотрела на дочь так, что Вере становилось понятно: и правда пойдет. «Не надо», – снова и снова просила измученная материнским упорством Верочка и грозилась рассказать все Николаю Андреевичу, напрасно надеясь, что, услышав имя свекра, Евгения Николаевна одумается. «Мне все равно», – отмахивалась от дочери Желтая и снова и снова представляла встречу с Любовью Ивановной Краско, которой она прямо на похоронах во всеуслышание скажет все, что о ней думает. Пусть все знают. И пусть она знает. И пусть ей станет стыдно!

Видя, что справиться с материнской решимостью нет никакой возможности, Вера позвонила в Москву Марусе Ларичевой и попросила совета. Та обещала вмешаться, а потом передумала и успокоила дочь подруги тем, что встреча с Любой Краско, возможно, и есть та последняя капля, которая освободит несчастную Женечку от напрасных надежд и заставит ее жить с новой силой.

«Может быть», – согласилась с доводами материнской подруги Вера и самоустранилась, чем несколько смутила Евгению Николаевну, жаждавшую увидеть в лице старшей дочери абсолютного единомышленника, готового за оскорбленную мать пойти грудью на баррикады.

– Тебе что, Вера, все равно? – с некоторой долей разочарования произнесла Женечка Вильская. – Неужели ты даже не хочешь посмотреть в глаза этой твари, которая разрушила нашу семью?

– Я уже ее видела, – призналась Вера, скрывшая от матери факт знакомства с новой женой отца.

– Когда? – внешне равнодушно поинтересовалась Евгения Николаевна, но по проступившим на материнском лице пятнам Вера поняла, что та еле сдерживается, чтобы не закричать на нее, «предательницу».

– Давно, – скупо ответила девушка.

– Вот как. – Женечка Вильская поджала губы. – И ничего мне не сказала.

– А что ты хотела услышать, мама?

– Ну… какая она, как выглядит, сколько ей лет, как они с отцом смотрятся…

– Она никакая. Сколько ей лет, ты прекрасно знаешь. Тетя Нина тебе подробно все объяснила. С отцом они не смотрятся, потому что он рыжий, а она белая. Причем белая в желтизну. По-дешевому, я бы сказала. И в глазах ни капли интеллекта. Прозрачные как стекла. Я вообще не знаю, о чем он может с ней разговаривать.

Дата добавления: 2015-11-04