Они стояли друг против друга молча довольно долго. Потом Мордвинов сказал почти дружески:
– Не могу Устименко. Прошу понять, катер нужен лично мне.
– Вы можете обойтись. Вы живете здесь.
– Это не ваше дело, где я живу, – опять пришел в бешенство начсанупр. И не вам мне указывать…
– А вы не кричите, – попросил Устименко. – Я ведь не боюсь вашего крика.
Говорить было больше не о чем. Мордвинов, грохоча ботинками по лестнице, ушел. В зале рядом с Ашхен Ованесовной стояли Богословский и Вера. Сейчас, когда Николай Евгеньевич ничем не был занят, Володю поразили его пустые, без всякого выражения глаза. Однако он крепко пожал Володе руку, похлопал его слегка по плечу, изображая, что рад встрече, и сказал, что хочет выпить.
– Нет, я еще посижу, – сказала вдруг Оганян. – Пусть все выйдут, а то там толчея в вестибюле…
Она посидела немного, закрыв глаза, потом резко поднялась и недоуменно всех оглядела – старая заболевающая баба-Яга. Но когда вышли, ей стало легче – «наверное, это все из-за духоты», объявила она.
Провожая втроем Ашхен на пирс, ни Устименко, ни Богословский ни единым словом не обмолвились про Ксению Николаевну, Сашеньку и тетку Аглаю, и Володя подумал, что Николай Евгеньевич, наверное, ни жену, ни дочь не вспоминает нарочно, чтобы хватало сил жить.
В поселке было темно и холодно, с залива хлестал ветер. Ашхен шагала тяжело, несколько раз поскальзывалась и, несмотря на то, что Володя вел ее под руку, едва не падала. Настроение у нее было дурное, даже флаконы «Ландыша» ее не порадовали, она только сказала Вере голосом светской дамы:
– Я вам признательна. Вы очень, очень милы…
Дежурный по пирсу – молоденький мичман с усиками – сообщил вежливо, с особой флотской щеголеватостью, что рейсовый катер, разумеется, ушел, что же касается до попутных «коробок», то, возможно, они и будут, но пока никаких точных сведений нет. Жалко, товарищи военврачи не побеспокоились раньше, начсанупр только что, вот несколько минут тому назад, отбыл в город с капитаном медицинской службы.
– Капитан – женщина? – спросила Вересова.
– Так точно, – сдерживая улыбку, ответил мичман. – Веселая очень, все смеялась…
– Это он Лидочку Макарьеву отправился провожать, – пояснила Вера, но, увидев напряженное лицо Володи, замолчала.
Ашхен тяжело села на табуретку и тотчас же устало закрыла глаза. «Яга моя несчастная, – печально подумал Володя, – что же я с тобой стану делать?» Снаружи выл ветер; врываясь сквозь щели слабеньких стенок, шевелил бумагами на столе дежурного, раскачивал лампочку на шнуре…
– Пойдемте ко мне, – сказала Вера, – я вас очень прошу, Ашхен Ованесовна. Дежурный позвонит в случае чего…
– Конечно, позвоню! – пообещал мичман.
Но старуха наотрез отказалась уходить.
– Катеришко, или что там случится, может пристать к пирсу буквально на минуту, – сказала она. – Мне не добежать будет. Ничего, я тут подремлю, а вы идите. Идите же, – прикрикнула она на Володю, – я этот собес терпеть не могу. Выпейте за мое здоровье, я и поправлюсь. Да я вообще здорова, просто возраст дает себя знать и непривычка к заседаниям…
У Веры Николаевны было невесело. Богословский выпил стакан водки, тяжело задумался и даже из вежливости никакого участия в разговоре не принимал. Вересова заводила патефон, играла на гитаре, пыталась петь, приносила еду и уносила ее обратно нетронутой. На огонек зашли два офицера-моряка, поругали аллопатию, похвалили гомеопатию и стали зевать, Володя спросил у них про Родиона Мефодиевича; моряки, оказалось, знали его и сообщили Володе, что к Степанову не так давно приезжала дочь.
– Варвара? – робея, спросил Устименко.
– Точно. Варвара Родионовна. Она где-то тут, на нашем Севере.
– Может быть, теперь вы развеселитесь? – остро взглянув на Володю, осведомилась Вересова. – Насколько я понимаю, Варенька – ваша любовь?
Не отвечая, Володя налил себе водки и выпил один. Потом он выпил с офицерами, потом с Богословским, который пил стопку за стопкой с явным желанием напиться. И не мог!
Было уже поздно, когда к захмелевшему Володе подсела Вера и заговорила о том, что во что бы то ни стало хочет попасть к нему в 126-й.
– Это зачем? – угрюмо спросил он.
– Угадайте.
– Я не мастер загадки отгадывать. Вы мне лучше скажите, что слышно про нашего друга Цветаева?
Вера Николаевна слегка порозовела, налила себе и Володе водки и, чокнувшись, предложила!
– Выпьем за него. Он теперь большой начальник. Так в гору пошел, как никто из моих знакомых.
– И вас с собой не взял в эту самую гору?
Вересова взглянула на Устименку мягко и печально.
– Я бы теперь и сама не пошла.
Офицеры, внезапно ужасно соскучившись, запели в два голоса:
Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
– Высоко, Мишенька! – сказал один.
– Нет, не высоко, Гришенька, – ответил другой. И опять негромко и душевно запели:
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти четыре шага.
– Значит, решительно не возьмете меня? – с тихим смехом, близко щурясь на Володю, спросила Вересова. – Решительно отказываетесь?
– Да как же мы вас возьмем, когда у нас полный комплект, все сто процентов личного состава…
– Тогда, Владимир Афанасьевич, я сама возьмусь. Я ведь, если захочу, все могу. Вы меня еще не знаете…
– Немного знаю.
В двенадцатом часу ночи у Вересовой зазвонил телефон, Она взяла трубку и, вдруг сразу раздражившись, передала ее Володе:
– Вас какая-то дамочка.
– Да, – сказал он, – Устименко слушает.
– Это Нора, Владимир Афанасьевич, – услышал он торопливые, сбивающиеся слова. – Я из отпуска прибыла и в дежурке увидела Ашхен Ованесовну. Плохо ей совсем, наверное, я так думаю, пневмония. У нее даже сознание туманное…
– Вы где?
– Да на пирсе у дежурного. Я хотела подполковника нашего в госпиталь направить, но они сердятся.
– Иду! – сказал Володя.
Богословский и оба офицера – Миша и Гриша – пошли с ним. Вера Николаевна, позевывая, попрощалась и обещала помочь, если понадобится. Покуда Володя натягивал шинель, она быстрым шепотом советовала ему не ссориться с Мордвиновым и вообще не наживать себе тут врагов.
– Вы на таком хорошем здесь счету, – добавила она, – зачем же все себе портить…
В скалах главной базы по-прежнему завывал ветер, только теперь он нес волны колючего, режущего снега. В дежурке было так холодно, что даже мичман в шапке-ушанке и черном флотском тулупчике отбивал валенками чечетку, чтобы согреться. Ашхен Ованесовна, пунцовая от жара, дремала в углу на своей табуретке, тоненькая Нора в черной шинельке пыталась напоить ее водой из кружки. И еще кто-то был здесь, нечто закутанное в одеяло и платок, ребенок по всей вероятности, Володя не разобрал сразу.
– Уй, бабка наша! – радостно удивился офицер Миша. – Узнаешь, Гришан?
Оказалось – оба они были катерниками и как-то после набеговой операции очутились в 126-м, немного контуженные и чуть обмороженные. Теперь и Володю они вспомнили, и сестру Нору.
Богословский взял в руки запястье Ашхен и покачал головой, а Нора в это время говорила:
– Ее непременно домой надо. Она иначе не успокоится. Ей все кажется, что там сейчас раненые прибывают и все совсем у нас худо…
Гриша и Миша переглянулись, пошептались и отозвали Володю в сторону. С их точки зрения, был только один выход – увидеть командующего.
– Поздно, – усомнился Володя.
– Он в это время всегда в штабе, – сказал Гриша.
– Это точно, – подтвердил Миша. – Адмирал раньше двух из штаба никогда не уходит.
– А пустят?
Офицеры опять переглянулись и заявили, что с ними пустят. Их розовые, энергичные лица были полны доброго сочувствия, они непременно должны были действовать и даже рисковать чем угодно, если это необходимо.
– И не задержат нас, товарищ майор, мы пароль знаем, – сказал Гриша.
– Тут на прорыв надо ориентироваться, – решительно заявил Миша, – тут или пан, или пропал…
До штаба по мерзлым ступеням, в свисте пурги, они добежали не более как за десять минут. Дважды Володя кубарем скатывался вниз, катерники дружно его поднимали, дружно отряхивали от снега, дружно приободряли. В здание штаба они проникли беспрепятственно, здешний адъютант был для Миши и Гриши просто Геной, дружком по училищу. Гена же и состряпал пропуск.
– Теперь дело ваше, – сказал он торопливо, – прорывайтесь…
Тут стоял строгий матрос с автоматом, матовые лампочки освещали красную ковровую дорожку. Катерники, обдернув кителя, причесавшись одинаковыми жестами у зеркала, обдернули китель и на Володе, причесали и его.
– Полный вперед! – приказал Гриша.
– Смелость и честность! – посоветовал Миша.
– Никаких предисловий, – наказал снизу адъютант Гена, – он этого не любит.
И тотчас же втроем они оказались в большом темном кабинете, где только на письменном столе горела затененная абажуром лампа.
– Кто? – спросил адмирал, когда они вошли после положенного «просим разрешения».
Володя доложился по форме. Щелкнул выключатель, адмирал включил люстру, и Устименко сразу увидел того, кто командовал флотом, в котором он служил. Он был совсем еще молод – этот уже прославленный в нынешнюю войну флотоводец, – по виду командующему нельзя было дать более сорока лет. Его волосы цвета перца с солью открывали высокий лоб, из-под очень темных бровей спокойно смотрели усталые глаза человека, который уже давно не высыпается.
– Так, ясно, – сказал командующий после паузы. – А вас сопровождает эскорт торпедных катеров?
– Иначе я бы не смог к вам попасть, – четко произнес Володя.
– Ну а с этими орлами, естественно, смогли, – сказал адмирал. – Для них нет преград, как пишут в нашей газете. Слушаю вас, майор!
Устименко сделал шаг вперед и заговорил. Он ни на кого не жаловался, он ничего не просил. Он просто рассказал про своих старух, какие они – эти старухи. Он заявил, именно заявил, что приказом их необходимо перевести в иные условия. Он решительно и твердо отказался от своего назначения в госпиталь главной базы. И со свойственной ему жесткостью сообщил, в каком тяжелом состоянии сейчас находится подполковник медицинской службы Оганян и как ее надлежит – он так и сказал: надлежит – немедленно доставить в медсанбат 126, о котором она так беспокоится, что даже «отболеть нормально» вне своего хозяйства не сможет.
– Требуется катер? – спросил командующий.
– Так точно! – ответил Володя.
Адмирал нажал кнопку и что-то коротко сказал в телефонную трубку. «Эскорт торпедных катеров» быстро зашептал в оба Володиных уха какие-то беспорядочно-восторженные слова, относящиеся к личности командующего. Потом адмирал соединился еще с кем-то и приказал завтра в одиннадцать ноль-ноль «подробно доложить». «Торпедные катера», распалясь, шипели в Володины уши, «какой парень» – командующий.
– Вы тот самый военврач Устименко, который вынул мину из разведчика?
– Мину обезвредил сапер, товарищ командующий… Я же…
– В общем, тот. И вы высаживались с десантниками на мыс Межуев?
– Наш медсанбат был придан десанту, вернее, наши товарищи из медсанбата…
– Но вы там были – с десантом?
– Так точно.
– Вы прыгали в воду с парашютом? Доктора из ВВС вас привлекали к своим опытам?
– Да, к ним меня посылал генерал-майор Харламов. Я прыгал несколько раз, но мне не везло, слишком рано подбирали…
– Командующему ВВС вы писали докладную записку о ваших соображениях по поводу переохлаждения летчиков в воде? Что он вам ответил?
– Пока ничего…
– Пока, – повторил адмирал. – Так. И про ожоги на кораблях писали?
– Так точно.
– Тоже ответа нет?
– Нет, товарищ командующий.
– Оно и понятно, – спокойным тоном произнес адмирал. – Большое начальство занято. Попрошу: все это – переохлаждения и ожоги – суммируйте и доложите мне в ясной и не для медика форме. Не нервничайте, катер подойдет не раньше чем через двадцать минут. Садитесь. И вы, эскорт, садитесь. Миша и Гриша, – вдруг с особым, непередаваемо насмешливым добродушным выражением сказал командующий. – Группа прорыва. – И, быстро повернувшись к Володе, спросил: – Чем сейчас командование может быть полезно вашим докторшам? Особенно заболевшей Оганян?
– Добрым словом, – сказал Володя. – Остальное приложится.
– Да, доброе слово, – задумчиво и медленно сказал адмирал. – Ну что ж, за этим дело не станет.
Поднявшись, он оглядел Володю и, неожиданно усмехнувшись, произнес:
– Странно, что вы врач.
– Почему? – удивился Володя.
– Из вас бы подводник недурной получился по характеру. Командир рейдера из тех, которые уходят в автономные плаванья. Слышали о таких? Впрочем, может быть, и в вашей профессии нужны такие характеры?
Он протянул Устименке горячую руку и с улыбкой добавил:
– В случае необходимости прошу приходить. И можете без эскорта, Миша и Гриша распорядятся заранее, их знакомый Гена все организует. Ох, уж эти мне дружки!
Проводив гостей до двери кабинета, он здесь за локоть задержал Устименку и спросил у него негромко:
– От Аглаи Петровны никаких сведений нет?
– Нет, – ответил Володя. – И, думаю я, не будет. Может быть, Родион Мефодиевич…
– Он в походе, – сказал командующий. – И не скоро вернется. Ну что ж, желаю удачи…
Гриша и Миша еще раз проводили Устименку до пирса, помогли вместе с дежурным мичманом и главстаршиной с катера снести Ашхен по трапу в маленькую теплую каютку и, стоя возле Богословского, помахали Володе, как старому другу. Нора сняла с Ашхен Ованесовны шинель, бережно укрыла ее, потом долго развязывала платки, шали и косынки, которыми была укутана ее дочка.
– Теперь вылазь, Оленка, – сказала она наконец, – тут тепло, теперь уж мы с тобой не пропадем, домой приехали. Дай дяде руку, поздоровайся, это дядя доктор, Владимир Афанасьевич.
– Здравствуйте, – очень серьезно сказала девочка, и огромные ресницы ее медленно поднялись. – Я – Елена.
– Здравствуй, Елена, – так же серьезно ответил Устименко. – Ты к нам в гости едешь?
– Нет, не в гости, – заплетая дочке быстрыми пальцами косичку, ответила Нора. – Насовсем я ее взяла. Нашего папочку фашисты убили, а бабушка умерла. Мы теперь с Еленой одни на всем свете, у нас из родственников только папочкина сестра осталась, но она нас терпеть не может, ненавидит даже. Конечно, она нервная…
– Она меня била, – серьезно и строго сказала Елена. – Щипала и била. Она нас ненавидит…
Моторы завыли сильнее, волна ударила в левую скулу.
– Вышли в море, теперь поболтает маленько, – сказал Володя. У него не было больше сил глядеть на этих двух сирот.
– Давящую повязку, – командовала в бреду Ашхен, – внутривенно хлористый кальций и подкожно – камфару. Да поворачивайтесь живее!
ПРО ДЕВОЧКУ ЛЕНОЧКУ
– Вы будете меня заменять! – велела утром баба Яга Володе. – В сложных случаях я приказываю вам со мной советоваться. Если я, конечно, буду в здравом уме. И не смейте смотреть на меня с выражением сострадания в глазах, меня и так тошнит от этого проклятого сульфидина.
– Не говори много, Ашхен, – прижимая руки к груди, попросила Зинаида Михайловна. – Я тебя заклинаю.
Оганян помолчала и распорядилась подать зеркало. С минуту она глядела на себя, потом вздохнула:
– А я, знаете ли, похорошела. Представляете, вдруг в гробу Ашхен Ованесовна Оганян окажется вроде спящей красавицы, что-то в этом роде меня очень утешало в детстве, какая-то сказка, кажется… Буду лежать такая тоненькая, беленькая, с голубыми глазками. Впрочем, глазки в этих случаях обычно закрыты…
И она закрыла глаза, вновь засыпая.
У перевязочной Володю поджидала сестра-хозяйка – огромная и толстая Каролина Яновна. Она успела сама догадаться, кто станет заменять подполковника Оганян, и осведомилась у Володи – какие последуют от него приказания. С некоторым удивлением он ответил, что никаких особых приказаний давать не собирается. Тогда Каролина Яновна, печально прославившаяся в 126-м приторной вежливостью с начальством, так же как и феноменальной грубостью с нижестоящими, в очень деликатной форме спросила, как быть с девочкой Леной, которую Нора незаконно привезла в медсанбат и поселила вместе с другими сестрами.
– А сестры жалуются, что ли? – спросил Устименко.
– Сестры имеют право, товарищ майор, на отдых.
– Девочка им мешает?
– Всякая девочка, если она недостаточно дисциплинирована…
– Я вас спрашиваю – сестры жалуются или нет?
– На сегодняшний день сестры не жалуются, но если они, товарищ майор, будут возражать…
– Тогда пришлите их ко мне. Еще что?
– Еще – как быть с питанием девочки? Я не имею права за счет раненых и больных, которые своею кровью…
Не торопясь Володя взглянул в печально-лживые и лукаво-искренние глаза сестры-хозяйки: разумеется, она не имеет права, конечно, кто станет с ней спорить? Ну, а если не задаваться этим вопросом, а просто-напросто наливать Норе в ее котелок чуть больше щей? И класть побольше гуляша? И хлеба, который и так остается в медсанбате? Ведь девочка тоже хлебнула военного лиха, оставшись без отца, погибшего в бою, и без матери, ушедшей добровольно на фронт?
– Пожалуйста, поймите меня правильно, – сказала Каролина Яновна. – Я сама имею детей и являюсь им доброй матерью, но быть симпатичной за счет вверенных мне раненых и больных…
– Хорошо, – ответил Устименко, – мы подумаем над этим вопросом. А пока позовите Нору, предложите ей расписаться на каком-либо бланке и выдайте мой дополнительный паек…
– Норе? – воскликнула, не сдержавшись, Каролина Яновна. – Весь паек?
– Норе Ярцевой. Кроме табаку. Вам ясно?
– Мне ясно! – скорбно вскинув подбритые брови, сказала Каролина. Будет исполнено, товарищ майор. Но имею ли я право лишать вас, ведущего хирурга…
– А уж это не ваше дело!
Вечером он увидел Лену в тамбуре своей подземной хирургии – так называлось отделение, которым он командовал: огромная палата была вырублена в гранитной скале, был и коридор, и еще две палаты, операционная, перевязочная, кубовая…
– Здравствуйте, – сказала Лена.
– Здравствуй, – ответил Устименко и немножко испугался, что девочка будет благодарить за паек. – Ты тут зачем?
– Разрешите мне петь, танцевать и рассказывать, – глядя на Устименку снизу вверх из-под своих словно приклеенных ресниц, очень веско, достойно и серьезно попросила девочка. – Я хорошо это умею. Особенно танцевать.
– Сколько же тебе лет, Елена?
– Будет десять.
– Отчего же ты такая маленькая?
– От недоедания. Это у меня и в поезде все спрашивали, и на пароходе. У нас было очень тяжелое продовольственное положение.
У Володи перехватило горло. Он покашлял.
– А мама знает, что ты здесь?
– Мама сейчас дежурит во второй хирургии. Она мне велела спросить у вас разрешения петь, танцевать и рассказывать.
– Ладно, разрешаю. Только запомни, есть раненые, которым очень больно и тяжело. Если им не понравится – не обижайся.
– Я понимаю.
Они помолчали. Елена стояла против него, закинув чуть-чуть голову, и глядела на Устименку своим невозможно открытым взглядом.
– Пошли, – сказал Устименко, – сообразим тебе халат.
Но халат «сообразить» не удалось, не было даже приблизительно такого размера. Тогда сестра Кондошина, которую Володя встретил на пути к бельевой, придумала одеть Елену в мужскую бязевую рубашку, подпоясать бинтом и закатать рукава. В это время за Володей пришел Митяшин: с мыса Тресковского доставили раненых.
– Идемте, – сказал Устименко, – а ты, Елена, действуй без нас.
И высокий доктор, и сестра Александра Тимофеевна ушли. Лена постояла, подумала, вздохнула. Потом открыла дверь и очутилась в подземном коридоре. Маленькая, пугливо озираясь по сторонам, вспоминая слова о том, что раненым тяжело и больно, девочка тихонько шла по длинному коридору. Все тут было чуждо, непонятно, непривычно, даже страшно: и острый запах медикаментов, и странные высокие носилки на колесах, и яркий свет в белой перевязочной, и длинные равномерные стоны из раскрытой двери в небольшую палату.
Внезапно из другой двери навстречу Лене вышел раненый с костылем, нагнулся к девочке и спросил густым басом:
– Это какое такое привидение?
Елена молчала, прижавшись к стене. От раненого густо пахло табаком, и он был такой небритый, что напомнил ей Робинзона Крузо из книжки, которую она недавно прочитала, только попугаев не хватало вокруг него.
– Докладывайте, – велел Робинзон, – почему вы сюда заявились, привидение? И еще докладывайте: разве детские привидения бывают?
– Я не знаю, – с присущей ей серьезностью ответила Елена. – Но только я не привидение, я – девочка и пришла к раненым – петь, танцевать и рассказывать. И мне доктор Владимир Афанасьевич разрешил.
– С ума сойти! – восхитился Робинзон Крузо.
Постукивая костылем, он привел Елену в огромную палату с каменными стенами и каменным потолком. Только пол тут был деревянный. Под серыми одеялами кое-где вздымались возвышения – Робинзон Крузо не совсем понятно объяснил, что эти возвышения называются «зенитками». Кое-где в полусумерках она видела нечто странное, белое, почти бесформенное, Робинзон сказал, что это загипсованные руки и ноги и что ничего особенного в этом нет. Один раненый лежал навзничь, ноги его были покрыты колпаком, в колпаке горела электрическая лампочка, эта лампочка просто ужаснула Елену, и она долго не могла отвести взор от раненого с лампочкой.
– Ты, Елена, не трепещи, – сказал ей Робинзон. – У Павлика ноги обожжены, его Владимир Афанасьевич по новой системе лечит, согласно современным научным достижениям. Чтобы там, в ящике в этом, одна температура держалась. Теперь – «зенитки». Это мы так про себя выражаемся, а на самом деле это костное вытяжение. С первого взгляда целый кошмар иголка через кость пропущена. А по существу вопроса, наш героический старшина Панасюк никакой боли не испытывает. Верно, Аркадий?
– А оно кто такое? – спросил Аркадий.
– Сейчас представлю, – ответил Робинзон. – Пусть оно немного к нашему зоосаду привыкнет…
– Я уже привыкла, – спокойно сказала Елена.
– Ну, раз привыкла, значит, будем начинать.
И голосом опытного конферансье Робинзон произнес:
– Товарищи раненые! Тут к нам прибыл ребенок по имени… Как тебя величать-то, девочка?
– Елена. Ярцева Елена.
– Ребенок Ярцева Елена. Она говорит, что может петь, танцевать и рассказывать. Вроде – она начинающий артист. Что ж, попросим?
– Попросим! – донеслось с койки старшины Панасюка.
И другие раненые тоже отнеслись к предстоящему Лениному дебюту довольно благосклонно:
– Пущай делает!
– Давай, девочка, не робей!
– Только первый бой страшен!
– Шуруй на самый полный!
Не зная, куда себя деть и как держаться, Лена подошла к той койке, на которой лежал Панасюк, взялась руками за изножье и сказала, глядя в его доброе бледное лицо:
– Песня. Под названием «Золотые вечера».
– Что ж, хорошая вещь, – одобрил Аркадий.
Елена кашлянула и запела своим тонким, чистым, слегка дрожащим голоском:
Пахнут медом,
Пахнут мятой
Золотые вечера…
Пела и смотрела серыми, все еще немного испуганными глазами на раненого, у которого под ногами горела электрическая лампочка. А раненый Павлик смотрел на Лену просто, серьезно и задумчиво, а когда она кончила свою песенку, сразу же громко сказал:
– Бис-браво-бис!
– Полундра, фрицы, здесь стоят матросы, – загадочно и поощрительно произнес Аркадий и оглушительно захлопал большими ладонями.
Лена спела еще. В дверях палаты теперь стояли нянечки и сестры, пришло несколько ходячих раненых. Робинзон Крузо со строгим выражением заросшего лица попросил соблюдать полную тишину, но это он сказал на всякий случай, потому что и так было абсолютно тихо.
– А теперь я вам скажу стих, – произнесла Елена, и длиннющие ресницы ее опустились, отчего худенькое личико стало вдруг таким трогательно прелестным, что Робинзон Крузо, у которого где-то на Орловщине были две девочки, мгновенно вспотел и задохнулся. – Стих, сочинение товарища Маршака.
Теперь Елене вовсе не было страшно, как поначалу, когда она вошла в подземную хирургию. И те раненые, которые совсем недавно казались ей пугающе опасными, теперь выглядели совсем обыкновенными людьми, только лежащими в неудобных позах. И все они хлопали ей, а те, которые не могли хлопать, потому что были ранены в руки, кричали:
– Давай, Ярцева, стих!
– Не робей, Оленка!
Все так же, держась за изножье кровати, Лена принялась рассказывать про старушку:
Старушка несла продавать молоко…
В стихотворении было много смешного про старушку, а так как Елена не читала стихотворение, как читают стихи обычно, а рассказывала его якобы от себя самой и притом с самым серьезным видом, то это было еще смешнее, и раненые моряки громко хохотали, а у Павлика даже слезы выступили на глазах. Он утирал слезы ладонью и охал:
– Это да, старушка! Надо же…
– А теперь я вам станцую! – объявила Елена, покончив со стихами.
– Сейчас Елена Ярцева выступит с танцами, – ловко прыгая, опираясь на костыль, как бы перевел Робинзон Крузо, который теперь стал непременным участником концерта и даже его руководителем. – Внимание, товарищи, танцы!
Третье отделение программы – танцы – прошло значительно хуже, чем предыдущие два. Оказалось, что доски пола в палате ссохлись, и, когда Лена начала прыгать, осуществляя разные сложные повороты с притопываниями, пол затрясся, запрыгали койки, и один наиболее нетерпеливый раненый даже застонал, за что ему впоследствии, правда, попало от товарищей. Тем не менее танец «Кабардиночку» Елена прервала на половине и очень сконфузилась, но ее тотчас же стали хвалить, попутно объяснив, что танцы лучше проводить в коридоре, что танцы, разумеется, замечательная вещь, но поскольку тут такая специфика, может быть, Елена еще споет, а танец покажет в недалеком будущем, когда Робинзон Крузо, плотник по профессии, сплотит полы, чтобы они не дрожали, как собачий хвост.
И Елена запела.
Репертуар у нее оказался большой: и «Катюша», которая, как известно, выходила вечером, и веселая песенка «Ни туда и ни сюда», в которой Елена продергивала бесноватого фюрера, и даже «Я на подвиг тебя провожала…»
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |