В комнате было тихо, только хрипло, хотя и ровно дышала Симонетта. Она лежала на спине рядом с ним, ее глаза были прикрыты его ладонью, словно даже во сне он хотел помешать ей увидеть завораживающие картины над головой. В воздухе висел густой спертый запах, в нем смешались вино, духи, пот, ламповое масло. «Не встать ли открыть окно?» — подумал Леонардо, но побоялся, что разбудит Симонетту и что ночной воздух повредит ее легким.
Она искала его — даже во сне. Возможно, почувствовала, что он проснулся и вот-вот должен уйти, потому что повернулась к нему, обвив его ногами, нашаривая его руку и грудь. Когда Леонардо смотрел на нее — она была так бледна и светловолоса, призрак, обретший плоть, — ему представлялось, что и в самом деле на несколько часов он оказался вне реальности.
Но теперь Леонардо очнулся; во рту у него было мерзко, голова болела, он чувствовал себя страшно одиноким. Чары рассеялись.
Внезапно Симонетта закашлялась, она кашляла непрерывно, и кашель бросал ее из стороны в сторону. Она мгновенно проснулась, глаза ее расширились, она смотрела перед собой и старалась вздохнуть, обхватив грудь руками. Леонардо поддержал ее и дал немного вина. Она снова закашлялась, но ненадолго.
— Прости, что разбудила тебя, прекрасный Леонардо, — сказала она, вытирая рот краешком дамастовой простыни, в которую он ее завернул.
— Я не спал.
— Давно?
— Нет, не очень.
— Уверена, вечеринка в самом разгаре. Хочешь вернуться?
Симонетта опять кашлянула, поднялась, собрала блестящие светлые волосы, что спадали до ягодиц, потом открыла сундук, стоявший у кровати, и достала ярко-синее, в талию, платье без камизы[23]. Оно открывало плечи, которые под шелковой сеткой с золотыми птицами и драгоценными камнями казались сгустками лунного света.
Лишь Джиневра превосходила Симонетту в красоте.
— У тебя нет вопросов? — с улыбкой спросила она.
— Ты собиралась сказать, кто сыграл моего двойника.
Все еще чувствуя себя неловко, Леонардо последовал ее примеру и оделся.
— Леонардо…
— Да?
— Ты такой замкнутый.
— Прости.
Симонетта подошла поближе.
— Мне можно доверять. Со мной твое сердце в безопасности. И возможно, я смогу помочь тебе.
— Но как мне отплатить за твою доброту?
— Никак.
— Тогда почему…
— Потому что я умираю и хочу быть щедрой. Потому что боюсь смерти и не могу открыться ни перед кем из сильных. И конечно же, не могу доверять женщинам. Но тебе доверять я могу, милый Леонардо.
— Почему ты так в этом уверена?
— Я верю Сандро, а он считает тебя братом.
— Тогда не лучше ли тебе избрать Сандро? Он живет ради тебя.
— Верно. И он любит меня. Я могу только дать ему надежду — и уничтожить ее. Я не могу позволить ему стать мне ближе. Держи его покрепче, когда я уйду.
— Симонетта, ты не должна…
Леонардо оборвал себя. Сказать было нечего: она хорошо подготовилась к тому, что Вергилий назвал «часом неизбежным». Помолчав немного, он произнес:
— Думаю, ты права — насчет Сандро.
Симонетта придвинулась к Леонардо; он был высок, и она смотрела на него снизу вверх.
— Это не просто страсть, — сказала она. — Менее всего страсть. Этого мне более чем хватает. Но я совершенно одна.
— Вся Флоренция обожает тебя.
— И все же…
Леонардо обнимал ее, желая, чтобы на ее месте была Джиневра, но все же радовался ее теплу, близости, ее запаху из смеси пота и духов… и, возможно, только возможно — он все же исцелится…
Возможно, она поможет ему…
Леонардо почувствовал, что снова возбуждается, но Симонетта со смехом отстранилась.
— Кто знает, могу ли я положиться на тебя?
— Тогда скажи, кто там, внизу, изображал меня?
Симонетта опустилась на кровать, отпила вина из кубка.
— Ну конечно же это был Нери.
— Так я и думал. — Леонардо присел рядом с ней. — Надо отдать ему должное, имитатор он прекрасный.
Она засмеялась.
— Милый мой Леонардо, если мне, как ты считаешь, поклоняется вся Флоренция, то Нери, должна сказать, поклоняется тебе.
— Мне казалось, я только и нужен ему, чтобы служить приправой к его вечеринкам.
— Он плохой художник, но хороший собиратель, и глаз у него верный. У него есть несколько твоих работ.
— Что?
— Просто наброски, Леонардо. Тебя трудно собирать. По слухам, даже маркизе Изабелле д’Эсте не удалось заполучить одну из твоих маленьких Мадонн.
— Я пишу очень медленно, мадонна Симонетта, и очень напряженно тружусь над несколькими маленькими Мадоннами.
— Я не рассчитываю оказаться удачливее маркизы, — сказала Симонетта.
— Богатые покровители вовсе не обивают порога мастерской Андреа с заказами для меня.
— У тебя плохая репутация: ты не завершаешь заказанного; но Лоренцо заинтересовался тобой. Посмотрим, что я смогу сделать.
— Что ж, должен признаться, что вы с Нери надули меня, — сказал Леонардо.
— Вот как?
— Если он загримировал тебя и себя, он очень хорош. Быть может, это мне стоило бы поучиться у него.
Симонетта тихонько засмеялась.
— Ты считаешь само собой разумеющимся, что это сделал Нери?
— Кто же еще?
— Ты не можешь даже предположить, что это я?
— Я потрясен.
— Потому лишь, что ты мужчина, Леонардо. Я же и научила Нери, как подражать твоему голосу, а то он квакал, как лягушка. — Она ловко передразнила Нери и продолжала: — Знаком тебе художник Гаддиано?
— Конечно, — сказал Леонардо. — Ходят слухи, что он сиенец; его заказчикам приходится связываться с ним через поверенного. Гаддиано сделал чудесную терракотовую Кибелу, что стоит у фонтана в садах Медичи в Карреджи. Это так?
— Ты очень наблюдателен. Это действительно работа Гаддиано. — Тут она встала, подчеркнуто поклонилась и сказала: — А Гаддиано — это я.
— Ты?!
— В это не так уж трудно поверить тому, кто всего несколько часов назад считал меня своим другом Нери.
— Прости мое удивление, мадонна, но большинство из нас, смертных, не знает, как бы прожить по-человечески одну жизнь. Ты же живешь сразу двумя, — заинтригованно добавил Леонардо. — Это как если бы быть сразу в двух местах.
Симонетта засмеялась и процитировала Горация:
— «Никто не живет, довольный тем, как он живет».
— Под маской Гаддиано ты получила завидную известность скульптора и художника, — сказал Леонардо. — Но у большинства из нас нет способностей к преображению. Быть может, ты — Парацельсов стихийный дух? Превратить себя в Нери, а Нери в меня было бы для такого существа детской игрой.
— Что же мне еще делать? — спросила она.
— О чем ты?
— Ты можешь жить, не рисуя, не ваяя? О, ты, наверное, можешь — пока остаются наука и твои исследования.
— Пока видят мои глаза, я могу занимать их и явлениями природы, и предметами искусства.
— А вот я не могу, милый Леонардо. И не могу писать и быть известной под собственным именем, под именем Симонетты.
— Но такие прекрасные работы принесли бы тебе только честь и славу.
— С женщиной никто не стал бы считаться, — сказала Симонетта. — Меня не принимали бы всерьез, я не смогла бы получить и самых простых заказов. Зато как мужчина… как мужчина я могу бороться на равных. Я могу покорять умы и души других мужчин. Как женщине мне подвластны, да и то на время, только их сердца и напряженные пенисы.
— Возможно, ты недооцениваешь власть женщины над мужчиной.
— Из всех женщин Флоренции менее всего можно упрекнуть в этом меня, — сказала Симонетта. — Но что бы ты об этом ни думал, женщина — не важно, какое положение она занимает, — всего лишь служанка мужчины. Я хочу получить бессмертие… Carpe diem[24]. В отличие от вас всех, мое время ограничено.
— Но Гаддиано работает уже…
— Во Флоренции — три года, — сказала Симонетта. — Три года назад я поняла, что умираю. Прошлое Гаддиано придумано мной; оно основано на слухах, картинах, помеченных более ранней датой, нескольких поддельных письмах. О, я обдумывала возможность использовать влиятельных друзей, но меня никогда не приняли бы всерьез, как не принимают всерьез мать твоего друга Бартоломею.
— Но ее уважают — как поэтессу.
— Да, как религиозную поэтессу. Но читают ли ее стихи в церквах? На улицах? Будь она повивальной бабкой, от нее и то было бы больше проку.
Симонетта принялась расхаживать по комнате, словно один из львов Лоренцо, запертых в клетке.
Леонардо поднялся и поймал ее за руки. Она смотрела в пол, точно Леонардо был ее отцом, а не любовником.
— Я понятия не имел, сколько гнева ты в себе носишь, — сказал Леонардо.
Симонетта сжала его руки.
— Теперь ты знаешь все мои тайны… как и я твои. Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь, Леонардо.
— Как бы то ни было, — сказал Леонардо, проклиная про себя Сандро, — ты не должна позволять гневу отравлять себя. Как Гаддиано ты навсегда заслужила место во Флоренции. Клянусь тебе, это правда.
Эти слова ее, похоже, обрадовали.
— А как Симонетта, — продолжал Леонардо, — ты запомнишься той, что дала облик Венере и множеству Мадонн.
— Благодаря Сандро. — Она слабо улыбнулась, Потом оттолкнулась от него и пошла к двери. — Я направлю к тебе слугу-провожатого. Нам не следует спускаться вместе, иначе наши гости заподозрят что-нибудь неуместное.
Она опять улыбнулась — на сей раз лукаво — и вышла.
Леонардо подождал немного, а потом последовал за слугой по темным залам, где звучало эхо его шагов, и далее — по холодным мраморным пролетам того, что было, скорее всего, потайной лестницей. Миновал не один час с тех пор, как они с Симонеттой поднялись в спальню, и теперь множество других комнат огромного дома было занято гостями. Все этажи и проходы наполняли ночные шорохи, словно Леонардо вели сквозь колдовской лес, и огни, бледные и нездешние, как кометные хвосты, огни святого Эльма или блуждающие огоньки, просверкивали в щелях между дверями и косяками. Леонардо остановился у одной двери, как ему показалось, на третьем этаже: ему послышался знакомый голос. Он сказал слуге, что отыщет дорогу сам, и прислушался к песне, что пел за дверью высокий чистый голос под аккомпанемент лютни, нестройного шума и довольно грубых замечаний.
Кто-то застонал, как в экстазе, и песня продолжалась:
…И лучшие цветы
спешат расцвесть под нежными стопами;
три милых нимфы нежными руками
в одежду облекают дивный стан…
Голос принадлежал Аталанте Мильоретти.
Леонардо распахнул дверь и уже готов был присоединиться к известной песне, которую пел Аталанте, когда увидел Нери, все еще переодетого и загримированного его двойником.
Прикрывая за собой дверь, Леонардо сказал:
— Нери, пора бы тебе стереть со своего лица мои черты.
Нери сидел в одном из кресел, обитых золотисто-зеленым бархатом, и молодой Якопо Сальтарелли, стоя на коленях перед его раскинутыми ногами, делал ему фелляцию. Сальтарелли был совершенно голый и раскрашен как некая багряно-пегая тварь. Большинство людей в покоях были обнаженными. Молодая женщина в черной рубашке и с алой лентой в волосах лежала на полу рядом с Нери, и с ней одновременно — спереди и сзади — занимались любовью двое мужчин средних лет, незнакомые Леонардо. По стенам ярко горели в канделябрах свечи, заливая комнату бледным светом и отбрасывая долгие тени. Хотя обстановка и дышала роскошью — мерцающий порфир, резьба, прекрасные гобелены с изображением самых сладострастных сцен из классической мифологии: превращение Ио в корову, Европа и бык, Даная и золотой дождь, — это была самая обычная оргия. Лишь сладкий голос и искусная игра Аталанте отличали эту компанию сластолюбцев от других подобных сборищ.
Леонардо не мог не заметить и трех пар, занимавшихся любовью на одной богато украшенной кровати; и его не слишком удивило, что одной из женщин оказалась та самая служаночка, что так пленила Никколо.
«Где же Сандро и Никколо?» — подумал он. Ему надо бы отыскать их.
Аталанте улыбнулся Леонардо и протянул ему лютню. Мальчик с сосудом вина спросил, не желает ли он выпить. Леонардо вежливо отказался и отвернулся от него. Из тех, кто собрался здесь, он знал лишь нескольких: Бартоломео де Паскуино, довольно неплохого златокузнеца; Баччино, дружка Нери; Джордано Браччиолини, ведущего члена Платоновой академии и автора комментариев к «Триумфу славы» Петрарки; путешественника Бернардо де Брандини Барончелли, который принял одну из нагих служанок за Симонетту и теперь во всеуслышание расточал ей похвалы; и низенького, с грубым лицом брата Якопо Сальтарелли Джованни — он сидел в углу и мастурбировал. Явно позабыв об оргии, творящейся вокруг, несколько безупречно одетых молодых патрициев из семейств Барди и Перуцци возбужденно спорили о нечестности Синьории, контролируемой Медичи, о бессилии властей предержащих — словом, обо всем, что один из юношей важно называл «contrabones mores»[25].
Аталанте вновь запел — теперь он выбрал одно из стихотворений Лоренцо.
— Что, кошка съела твой язык? — осведомился Леонардо у Нери.
— Если что и съела, то не язык, — ухмыльнулся Нери и начал стягивать с лица кожаные накладки.
Он велел Якопо подать салфетку и стер ею остатки грима; а Якопо без особого интереса, но и без сопротивления со стороны Нери продолжал обрабатывать губами и языком его почти обвисший пенис.
— Ну вот, любезный мой гость, — сказал Нери, — малейшее твое желание — моя величайшая забота. Теперь ты действительно Леонардо, а я… — Он глянул на Якопо и спросил: — Кто же я? Ага, — он прямо посмотрел на Леонардо, — я — mala in se… дурное семя. И что я сделал, став твоим воплощением, Леонардо? Как говорил Квинт Гораций Флакк, «Exegi monumentum aere perennius».
Нери засмеялся, но Леонардо вспыхнул от унижения, потому что не понимал латыни, когда на ней говорили так быстро. Леонардо мог неплохо читать по-латыни, но «образованные» цитировали древних поэтов и говорили на мертвом языке так, как некогда Лукиан, Квинтилиан или Клавдий; а ему это было недоступно.
— Леонардо, я же пошутил! Я только сказал: «Создал памятник я, бронзы литой прочней», и все! Прости, если…
Но Леонардо извинился и вышел. Он шагал по темным залам, ориентируясь на проблески огня в дверных щелях, и скоро заблудился. Он вытянул руку и коснулся стены, познавая дом на ощупь, как слепой, идущий незнакомым путем. Воспоминания прихлынули к нему, сделанные из того же вещества, что и тьма: Джиневра, Николини, растерзанный мальчик. Он потерял Джиневру навеки, но этого не могло быть… этого просто не могло случиться… и не мог он только что быть в постели с прекрасной и желанной Симонеттой. Она не могла быть Гаддиано… а Нери не мог быть Леонардо. Однако сегодня казалось возможным все жуткое и необычайное; и он мог думать только, что это знамение, что его ведет судьба.
Добравшись наконец до лестницы, он увидел, что в канделябрах по стенам горят свечи, а потом услышал аплодисменты и крики: «Брависсимо! Виват! Valete et plaudite!»[26] Леонардо бросился вперед: пред ним был все тот же большой сводчатый зал, где он оставил Сандро и Никколо. Из мерцающей тенями мглы коридора зал казался окутанным самой сущностью света, погруженной в самое его средоточие; и Леонардо почувствовал себя так, будто от закопченных лабиринтов преисподней воспарил к сияющей сфере рая. Когда он вошел, Симонетта отделилась от группы гостей, явно зачарованных творящимся действом: китаец в шелковой одежде цвета сливы стоял за длинным столом, драматически держа руки перед глазами. Когда Симонетта направилась к Леонардо, несколько ее возможных поклонников обернулись ей вслед. Она выглядела королевой — пышнотелая, с мягкими манерами и прямой спиной; казалось, она скользит над полом, не касаясь жалкого дерева. Когда Леонардо поцеловал ей руку, она сплела его пальцы со своими и сказала:
— А теперь, Леонардо, я представлю тебя гостю, о котором говорила до того, как мы… — Она улыбнулась, как бы напоминая, что он ее любовник. — Уверена, вы найдете друг в друге много общего.
Леонардо стало неловко, но тут к нему подбежал Никколо.
— Я не заметил, как ты вошел, — проговорил он, беря Леонардо за руку. Он был сильно возбужден, щеки у него горели.
За Никколо подошел Сандро. Он тепло приветствовал Леонардо, но вид у него был смятенный: как будто в присутствии Симонетты он растерял весь свой опыт, всю уверенность в себе. Возможно, он боялся, что она видит в нем лишь еще одного назойливого, думающего только о себе ухажера.
Однако Леонардо ощущал в нем что-то еще: ревность и гнев.
Конечно, если Сандро знал, что этой ночью Леонардо владел Симонеттой, он должен быть вне себя. По спине Леонардо пополз холодок. Он испугался, что Сандро прочтет вину в выражении его лица.
— Я должен поглядеть, что делает этот чудной человек, — заявил Никколо. Он явно горел нетерпением вернуться к толпе в дальнем конце зала, потому что продолжал смотреть туда с таким видом, словно пропускает проповедь, которую Бог произнес на Синае. — Его зовут Кукан в Венце.
Симонетта со смехом взъерошила его волосы:
— Нет, юный Никко, его зовут Куан Инь-ци, что, но его словам, означает «Властелин Перевала».
— Он выглядит чересчур театрально, — заметил Леонардо, наблюдая за нарочито преувеличенными жестами китайца. — Не думаю, чтобы другие его соотечественники держались именно так.
— Но ведь он такой, как ты, Леонардо! — Симонетта повернулась к нему, держа за руку Никколо, который тянул ее к завлекательной потехе. — Он волшебник, гений, чарователь, актер, колдун и астролог.
— Я не астролог, — возразил Леонардо.
Смеясь, она подняла руку Никколо:
— Вот видишь, малыш Никко, твой мастер не согласен, чтобы я называла его астрологом, но от всего прочего не отказался!
Леонардо и Сандро отстали от них.
— У тебя все в порядке, Пузырек? — шепотом спросил Леонардо.
Он принадлежал к тому тесному кругу друзей, которым Боттичелли позволял называть себя детским прозвищем. Сандро был довольно пухлым младенцем, потому отец и дал ему это насмешливое прозвание.
— А как же, если не считать того, что ты бросил меня с этим юным сластолюбцем.
— Никколо?
— Кто же еще?
— Что он натворил? — спросил Леонардо, но тут же осекся. — Ах да, эта служаночка… Я видел ее наверху — она так раздвигала ноги, словно готова была принять в себя целый полк.
— Ну, насчет полка я бы усомнился, — сказал Сандро, — но нашего юного Никколо она сожрала.
— Или он ее.
— Мне не пришлось долго бродить в темноте под дверями, пока я искал его, — продолжал Сандро. — Она крикунья.
— И?..
— Поскольку ясно было, что он уже начал, то я решил, что лучше будет дать ему закончить.
Леонардо рассмеялся.
— Что ж, Никко был честен насчет проституток: он прямо сказал мне, что они должны стать частью его воспитания. А замыслил это Тосканелли.
— Никогда бы не поверил!
— Да и я, по правде сказать, тоже, но от старика никогда не знаешь, чего ждать.
— Леонардо…
— Да, друг мой?
— Где ты был все это время?
— Ты же видел, я уходил с Нери. — Леонардо стало не по себе. — Он настоял на том, чтобы устроить мне роскошную прогулку при свечах, которая закончилась оргией наверху — я в ней не участвовал.
— Я не щепетилен, — сказал Сандро. — Твоя личная жизнь — дело только твое. Тебе не нужно ничего объяснять.
— Тогда в чем дело?
— Скажи, кто же тогда был твоим двойником?
Смекнув, что для Сандро открыть эту тайну — лишь дело времени, Леонардо ответил:
— Ладно, Пузырек, ты не оставил мне выхода. Двойником был Нери, а он попросил кого-то сыграть себя. Я встретился с ним позже.
— Большую часть ночи я искал Симонетту, — сказал Сандро.
— А судя по румянцу на твоем лице, друг мой, я бы сказал, что ты немалую часть ночи гонялся за бутылочкой.
— Я выпил только один стакан, — возразил Сандро.
Леонардо не стал развивать эту тему.
— Я виделся наверху с мадонной, — сказал он, делая первый шаг. Ему придется приложить все усилия, чтобы скрыть правду от Сандро. — Она, словно кошка, все время в движении.
Сандро нахмурился, и Леонардо поспешно прибавил:
— Это не оскорбление. Мы говорили о тебе.
Сандро просветлел:
— Да?
— Она верит, что твои картины дадут ей бессмертие. Разве может другой мужчина предложить ей больший дар?
— Правда, — согласился Сандро. — А еще что-нибудь она тебе сказала?
— Сказала только, что не хочет причинять тебе боль.
Лицо Сандро залилось краской.
— Что это значит?
— Всего лишь то, что ты ей небезразличен.
— Но если это так, то…
— Она принадлежит Первому Гражданину, друг мой.
Леонардо вовсе не хотел тешить друга ложными надеждами, но что проку, если Сандро все равно желал бы Симонетту вопреки любой логике.
— Ее сопровождал кто-нибудь?
— Ты видел здесь Лоренцо Великолепного или еще кого-нибудь из Медичи?
— Нет.
— Ну вот тебе и ответ.
Никколо метнулся к Леонардо и встрял в разговор:
— Пойдем же, пойдем, ты пропустишь все!
Симонетта на миг повернулась к ним и едва заметно кивнула Сандро, а потом вновь устремила все свое внимание на человека по имени Куан Инь-ци. Сандро, Леонардо и Никколо, перейдя зал, встали рядом с Симонеттой.
Куан Инь-ци был высок и хорошо сложен, но узкий чувственный рот и раскосые, широко поставленные глаза придавали его лицу холодное и высокомерное выражение. Зарубцевавшийся шрам сбегал слезой из уголка левого глаза, исчезая в путанице густой, безупречно чистой бороды.
— Могу я одолжить заколку или булавку у одной из прекрасных и высокочтимых дам?
Он говорил на тосканском диалекте без ошибок, но слишком ровно и монотонно.
Симонетта плавно прошла сквозь толпу и протянула восточному чародею золотую булавку, которой был сколот ее плащ.
— Вот, Куан, это подойдет?
— Очень хорошо, мадонна Веспуччи, — сказал он, с поклоном принимая булавку.
А потом поднял красный мешок со стопки толстых, переплетенных в кожу книг, которые лежали перед ним на столе. Это были «Арифметика» Боэция, «Сельское дело» Варра, «О восьми частях речи» Доната, «О тяжести» Евклида, одна из Орозиевых «Семи историй против язычников», тоненькая книжка без имени автора с загадочным заглавием «Тайна золотого цветка» и богато украшенная, вся в драгоценных камнях, Библия, недавно переведенная с латыни на итальянский.
Теперь Леонардо было более чем интересно. Он читал все эти труды, кроме Орозия и анонима. Его заинтриговала книга таинственного автора, ему захотелось вникнуть в нее и извлечь ту «тайну», в честь которой она была названа, — но для этого нужно было дождаться, пока китаец не закончит свой фокус.
Куан Инь-ци пододвинул Симонетте Библию.
— Не окажет ли мне мадонна честь, выбрав страницу?
— Вы хотите что-либо определенное?
— Нет, мадонна, подойдет любая страница. Просто закройте глаза и наугад выберите страницу и строку… но сначала мне надо на время ослепнуть. — И, натянув на голову плотный мешок, который перед тем прикрывал книги, он повернулся спиной к Симонетте. — Пожалуйста, не обижайтесь, мадонна. А теперь — прошу нас, выбирайте страницу.
Симонетта раскрыла книгу, зажмурилась и принялась листать тяжелые пергаментные страницы.
— Здесь, — сказала она наконец, открывая глаза, и нее зааплодировали, будто она разрешила сложнейшую загадку.
— Будьте добры назвать страницу и строку, с которой начинается избранное вами, — попросил Куан Инь-ци, а потом добавил мягкой скороговоркой, как любой западный престидижитатор: — Должен сказать псом вам, кто выказывает ко мне такое терпение, что все книги, кроме вот этого анонимного томика, принадлежащего мне, были щедро одолжены нам великим мастером Тосканелли, которого знают и ценят далеко за пределами его родных земель, в местах, о коих, быть может, не знаете даже вы.
Покуда Куан говорил, Симонетта отсчитывала строчки.
— Страница триста шестнадцать. Строчка… двадцать пятая, — сказала она наконец.
— Выбор хорош, любезная дама, — сказал Куан. — Вот что там сказано, слово в слово: «Или ты не слыхал? Давным-давно сотворил я сие. В незапамятные времена я облек сие в форму. Ныне претворил я сие в жизнь. Воистину, быть посему, и крепостям сим обратиться в безжизненные руины. Оттого были их жители слабы, напуганы и смятенны…» Надо ли мне продолжать? — спросил он. — Я могу цитировать Священное Писание, пока мой голос не сядет.
С этими словами он обернулся, и все захлопали, громко им восторгаясь.
— Еще рано, мои добрые друзья, — сказал Куан. — Мы еще не закончили.
И, подав Симонетте ее собственную булавку, он попросил ее выбрать слово и вколоть в него острие.
— Боюсь, Куан, это может быть расценено как кощунство, — сказала Симонетта и обернулась к кардиналам Святого престола. — Может ли это не быть таковым, ваши преосвященства?
— Может не быть, но может и быть, — сказал один из кардиналов, плотный молодой человек с тяжелым, грубым лицом. Его кожа и волосы были светлыми, а глаза — на удивление синими.
Его более старший сотоварищ, с сонными глазами и твердым, выступающим подбородком, спросил:
— Вы христианин, синьор мой?
— Я верю в святого Христа, — сказал Куан Инь-ци, поворачиваясь к кардиналам. С мешком на голове он выглядел очень странно.
— Это может быть правдой, но разве не правда и то, что читающий Коран также может верить в Христа? — спросил молодой кардинал.
— Вы позволите считаться христианином тому, кто узнал о Христе от бедного приверженца Нестория, патриарха константинопольского?
— Патриарх был осужден как еретик, — сказал молодой кардинал.
— Однако именно так я пришел к Христу в землях, где жил тогда.
— Но, зная, что вы были обращены еретической сектой, вы не должны противиться обращению в истинную, римскую веру, — елейно продолжал кардинал.
— Как я могу отвергать обращение, ваше преосвященство? Я приветствовал бы его.
Удивленный, кардинал спросил:
— И вы готовы отринуть еретические взгляды?
— Если Святой престол считает их неверными, я отрекусь от них.
Младший кардинал взглянул на своего товарища, который сказал низким глуховатым голосом:
— Мы все приготовим для вас.
— Я весьма признателен, — отвечал Куан Инь-ци. — Тогда, быть может, мы продолжим эту демонстрацию позже?
Гости разочарованно загудели. Кардиналы посовещались, и старший сказал:
— Мы решили дать вам свое дозволение продолжить демонстрацию.
Когда славословия в адрес кардиналов утихли, Куан сказал:
— Благодарю вас, ваши преосвященства. А теперь, мадонна Симонетта, пожалуйста, проколите булавкой священный пергамент.
— Хорошо.
— Проколите столько страниц, сколько сможете или захотите.
— Сделано.
— Будьте добры назвать слово, через которое прошло острие.
— Antico.
— А теперь, мадонна, посчитайте, пожалуйста, сколько страниц проколото.
— Четыре.
— Если вы посмотрите, какое слово пронзила булавка на четвертой странице, я уверен, что это будет слово «Иерусалим».
— Верно! — воскликнула Симонетта, хлопая в ладоши.
Куан сдернул мешок с головы и, не глядя в Библию, процитировал:
— «И высоты, что были пред Иерусалимом, коий по правую руку от горы порченой, что возведена Соломоном, царем Израиля, ради Астарты, мерзости сидонийской, и ради…»
Глаза Куана казались твердыми, как черный фарфор, когда он смотрел в толпу, и впечатление было такое, что он смотрит сквозь тех, кто так восхищается его талантами.
Гости сгрудились вокруг Симонетты — взглянуть, какие слова проколола булавка, но тут же расступились перед кардиналами, которые внимательно осмотрели страницы и кивнули, тем самым давая свое одобрение фантастическому фокусу Куана и самому Куану.
Куан низко поклонился.
Зрители были поражены благоговейным страхом: рядом с ними находился живой чудотворец. Куртизанки, цеховые мастера и дамы — все в знак почтения складывали руки, осеняли себя крестом и бормотали «Отче наш».
Свершилось два чуда — чудо памяти и чудо грядущего обращения.
Потом все окружили Куана, расспрашивая и расхваливая его, покуда Симонетта ловко не увела его от почитателей — но не прежде, чем он сложил в алый мешок драгоценные книги.
По зале прошло движение: появились музыканты с корнетами, виолами, лютнями и даже волынкой, и снова засуетились слуги, разнося подносы с пирожными и конфетами оригинальных форм; их ставили на столы вместе со стеклянной на вид, но на деле съедобной посудой из жженого сахара. Хотя музыканты и были «безусыми юнцами», играли и пели они искусно и с юмором; двое певцов вообще были не юношами, а кастратами, и голоса их звенели чисто, как колокольчики. Они прокричали: «Танцевать!» — и гости пустились в пляс под громкую неистовую музыку, а стихи стали более откровенными: пелась песня куртизанок и шлюх.
Я становлюсь такой нежной и милой,
когда окажусь в постели с тем,
кого люблю и кому я мила,
и восторгу моему нет конца…
И сам воздух, казалось, изменился с музыкой, потеплел, будто согретый жаром возбужденных тел.
Леонардо, Симонетта, Никколо и Куан Инь-ци стояли в глубокой полутени меж двух горящих на стене светилен. Сандро держался поодаль, словно опасался назойливостью помешать частной беседе.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |