обязательно, чтобы Оруэлл касался советских "сюжетов" впрямую, откликаясь
ли на процессы 1937 года или размышляя над судьбами ошельмованных
писателей. Пожалуй, даже поучительнее те его соображения, которые
затрагивают самое существо казарменно-бюрократических режимов, какими они
явились в XX столетии, по обилию их и по устойчивости далеко обогнавшем все
предшествовавшие. Оруэлл раньше очень многих понял, что это социальное
устройство совершенно особого типа, притязающее на долговременность, если
не на вековечность, и, уж во всяком случае, вовсе не являющееся неким
мимолетным злым капризом истории.
Тут важно помнить, что Оруэлл писал, сам находясь в потоке тогдашних
событий, а не с той созданной временем дистанции, которая помогает нам
теперь разобраться в механике "великого перелома", оплаченного столькими
трагическими потерями, столькими драмами, перенесенными нашим обществом.
Свидетельства современников обладают незаменимым преимуществом живой и
непосредственной реакции, однако нельзя от них требовать исторической
фундаментальности. Тем существеннее, что и сегодня, осмысляя феномен
сталинизма, мы отмечаем в нем как наиболее характерное немало из того, что
было осмыслено и объяснено Оруэллом.
Мы говорим сегодня о насильственном единомыслии, ставшем знаком
сталинской эпохи, об атмосфере страха, ей сопутствовавшей, о
приспособленчестве и беспринципности, которые, пустив в этой атмосфере
буйные побеги, заставляли объявлять кромешно черным то, что вчера
почиталось незамутненно белым. О беззаконии, накаленной подозрительности,
подавлении всякой независимой мысли и всякого неказенного чувства. О
кичливой парадности, за которой скрывались экономический авантюризм и
непростительные просчеты в политике. О стремлениях чуть ли не буквально
превратить человека в винтик, лишив его каких бы то ни было понятий о
свободе. Но ведь обо всем этом, или почти обо всем, говорил Оруэлл еще
полвека назад -- и отнюдь не со злорадством реакционера, напротив, с болью
за подобное перерождение революции, мыслившейся как начало социализма,
построенного на демократии и гуманности. С опасением, что схожая
перспектива ожидает все цивилизованное человечество.
Теперь легко утверждать, что тревоги Оруэлла оказались чрезмерными и
что советское общество вопреки его мрачным предсказаниям сумело, пусть
ценой страшных утрат, преодолеть дух сталинизма, преодолевая и его
наследие. Да, Оруэлл, как выяснилось, был не таким уж блистательным
провидцем, а как аналитик подчас оказывался далек от реальности. Надо ли
доказывать, что отнюдь не страх интеллектуалов перед настоящей свободой был
первопричиной появления режимов, названных у Оруэлла "тоталитарной
диктатурой", и что здесь проявились силы намного более масштабные и
грозные? Надо ли объяснять, что не все выстраивается в лад с доподлинной
историей и в "1984", и в "Скотном дворе"?
Впрочем, даже и "Скотный двор", наиболее насыщенный отголосками
советской действительности межвоенных десятилетий, вовсе не исчерпывается
парафразом ее хроники. Она дала Оруэллу материал, но проблематика не столь
однозначно конкретна. Ведь и само понятие "тоталитарная диктатура" для
Оруэлла не было синонимом только сталинизма. Скорее он видел тут явление,
способное прорасти и в обстоятельствах, отнюдь не специфичных для России,
как, приняв иную зловещую форму, проросло оно в гитлеровской Германии, в
Испании, раздавленной франкизмом, или в латиноамериканских банановых
республиках под властью "патриархов" наподобие описанного Гарсиа Маркесом.
В "Скотном дворе" модель диктатуры, возникающей на развалинах преданной и
проданной революции, объективно важнее любых опознаваемых параллелей.
За те сорок с лишним лет, что минули после выхода "Скотного двора",
эту модель можно было не раз и не два наблюдать в действии под разными
небесами. И все повторялось почти без вариаций. Повторялся первоначальный
всеобщий подъем, ожидание великих перемен, на смену которому медленно
приходило ощущение великого обмана. Повторялась борьба за власть, когда
звонкие слова таили в себе всего лишь игру далеко не бескорыстных амбиций,
а решающими аргументами становились кулак и карательный аппарат.
Повторялась механика вождизма, возносившая на монбланы власти все новых и
новых калифов. И у их приспешников-демагогов оказалось поистине
неисчислимое потомство. И прекрасные заповеди бесконечно корректировали,
пока не превращали их в пародию над смыслом. И толпы все так же
скандировали слова-фетиши, не желая замечать, что осталась только шелуха от
этих призывов, некогда способных вдохновлять на подвиги.
Пророчество? Сам Оруэлл, во всяком случае, таких целей перед собой не
ставил. И не протестовал, когда о его повести отзывались как об однодневке,
снисходительно признавая ее не лишенной остроумия. Теперь подобная слепота
английских критиков кажется дикой. Но, видимо, нужно было много времени,
чтобы понять и оценить истинную природу повествования Оруэлла. Когда это
произошло, его уже давно не было в живых.
В определенном смысле Оруэлл, несомненно, посодействовал тому, чтобы
его не воспринимали как художника. На фоне Элиота, Хаксли, Ивлина Во и
других литературных современников он выглядел кем угодно, только не
интеллектуалом, каковым, по общепринятому установлению, надлежало быть
истинному писателю. К интеллектуалам он вообще относился с насмешкой, чтобы
не сказать с презрением, обвиняя их в органической неспособности усвоить
самые очевидные факты, касающиеся коренных политических проблем времени.
Зачастую эти упреки неоправданно резки, но их нельзя назвать беспочвенными.
Он был убежден, что современному писателю невозможно оставаться вне
политики, а одеяние жреца надмирного искусства выглядит на нем как
шутовской кафтан. Это была далеко не эстетическая дискуссия. Еще в 1940
году Оруэлл писал, что для английских властителей умов "чистки, повальная
слежка, массовые казни, особые совещания и т. п. -- вещи слишком
незнакомые, чтобы испытать страх. Эти люди примирятся с любым
тоталитаризмом, ведь собственный опыт научил их только либеральным понятиям
и нормам". Подобный квиетизм стал объектом самых язвительных его нападок.
Ответом был либо бойкот, либо непризнание сказанного Оруэллом, как будто
дело не шло дальше газетной перепалки между консерватором и радикалами.
Очень многое в этом конфликте объяснялось и тем, что попытки Оруэлла
демифологизировать еще не остывшую историю больно били по национальному
самолюбию англичан, свято веривших в институты западной демократии, которые
якобы ставят надежный заслон на пути диктаторов и диктатур. В это Оруэлл
никогда не верил. Он видел, как потворствуют Франко и заискивают перед
Гитлером, провозгласив тактику сдерживания. В 1941 году написано эссе
"Англия, ваша Англия", где Оруэлл нашел свою метафору современного
состояния мира -- военный парад: ряды касок, по струнке вытянутый носок
сапога, который вот сейчас опустится на человеческое лицо, чтобы раздавить
его. Восемь лет спустя метафора станет ключевой в романе "1984".
Роман ответит и на мучительный для Оруэлла вопрос, который он выразил
тоже метафорически, вспомнив о библейском ките, проглотившем пророка Иону.
В Библии пророк молил бросить его в море, желая искупить вину за
разыгравшуюся бурю. Сняв мотив жертвенности, Оруэлл ввел противоположный --
бегство от долга. У него чрево кита дает уютное прибежище отказавшимся
противиться "веку, когда свобода мысли признана смертным грехом, пока ее не
превратят в бессмысленную абстракцию". Со временем произойдет и это; для
"независимой личности не останется возможности существовать". И тогда умрет
литература, которую удушают условия, вынуждающие безвольно подчиняться
такой реальности.
Она умрет оттого, что в ней восторжествует пассивность. "Отдайся
созерцанию происходящего в мире, -- писал Оруэлл в эссе "Во чреве кита"
(1940), -- не противодействуй, не питай надежд, будто способен
контролировать этот процесс, -- прими его, приспособься, запечатлевай.
Кажется, вот вера, которую в наши дни исповедует любой писатель, сознающий,
какова теперь жизнь". Пример был под рукой: уже названный Генри Миллер,
давний и близкий знакомый Оруэлла. Но для самого Оруэлла это был пример
"полностью отрицательный, бесперспективный, аморальный, потому что нельзя
быть только Ионой, бестрепетно наблюдая зло или наподобие Уитмена с
любознательностью разглядывая свалку трупов".
Смирение отвергалось. Что мог Оруэлл предложить взамен? Не приняв ни
проповедничества Уэллса, ни миллеровской циничной насмешки, не соглашаясь
ни с конформистами, ни с романтиками обновления, он становился уязвим со
всех сторон.
И здесь ему на выручку пришел Свифт.
Разумеется, это был весьма своеобразно прочитанный Свифт,
провозвестник антиутопии, которая бичует государство всеобщей
подозрительности и могущественного сыска. Говоря о Свифте, Оруэлл,
собственно, говорил о себе. Однако в истории литературы он выбрал
действительно подходящий образец. Ведь именно Свифтом была доказана
возможность судить о времени, не страшась гипербол, если за ними есть нечто
реальное, пусть это не признается общественным мнением. Оруэлл видел в
творце "Гулливера" художника, полагавшегося не на преобладающую веру, а на
здравый смысл, хотя бы его и почитали безумцем. В споре с собственным
временем свифтовская позиция становилась для Оруэлла единственно
приемлемой.
Над страницами "1984", конечно, не раз вспомнится шедевр Свифта: и
Академия прожектеров в Лагадо, отыскивающая способ повсюду насадить
умеренную правильность мыслей, и государство Требниа, где выучились в
зародыше истреблять любое недовольство. Тут больше чем литературные
параллели. Тут схожие взгляды на социум и на человеческую природу.
В государстве Океания, о котором повествует Оруэлл, мудрецам из Лагадо
пришлось бы не профессорствовать, а учиться самим, так далеко вперед
продвинулась их наука. Однако это все та же наука полной стандартизации,
когда ни о каком независимом индивиде просто не может идти речь. И это уже
не проекты, а будничное, привычное положение вещей.
Неусыпное наблюдение внимательно к последней мелочи быта подданных
Океании. Ничто не должно ускользнуть от державного ока, и суть вовсе не в
страхе -- подрывная деятельность практически давно уже исключена. Высшая
цель режима состоит в том, чтобы никаких отклонений от раз и навсегда
установленного канона не допустить как раз в сфере личностной, интимной --
там, где такие отклонения, при всем совершенстве слежки и кары, все-таки
еще не выкорчеваны до конца.
Человек должен принадлежать режиму с ног до головы и от пеленки до
савана. Преступление совершают не те, кто вздумал бы сопротивляться, --
таких просто нет; преступны помышляющие о непричастности, хотя бы
исключительно для себя и во внеслужебном, внегосударственном своем
существовании.
Тоталитарная идея призвана охватить -- в самом буквальном смысле слова
-- все, что составляет космос человеческого бытия. И лишь при этом условии
будет достигнута цель, которую она признает конечной. Возникнет мир стекла
и бетона, невиданных машин, неслыханных орудий убийства. Родится нация
воителей и фанатиков, сплоченных в нерасторжимое единство, чтобы двигаться
вечно вперед и вперед, одушевляясь абсолютно одинаковыми мыслями,
выкрикивая абсолютно одинаковые призывы, -- трудясь, сражаясь, побеждая,
пресекая, -- триста миллионов людей, у которых абсолютно одинаковые лица.
У Оруэлла это не воспаленная греза реформатора, вдохновленного
вывихнутой идеей; это, за микроскопическими исключениями, реальность. В ней
господствует сила, безразличная к рядовой человеческой судьбе. Граждане
Океании должны знать лишь обязанности, а не права, и первой обязанностью
является беспредельная преданность режиму: не из страха, а из веры, ставшей
второй натурой.
Парадокс в том, что подобной искренности добиваются насилием, для
которого не существует никаких ограничений. Центральная проблема из всех
интересующих Оруэлла -- до какой степени насилие способно превратить
человека не просто в раба, а во всецело убежденного сторонника системы,
которая раздавливает его, как тот сапог, опустившийся прямо на лицо. Где
кончается принужденность? Когда она перерастает в убеждение и восторг?
Тайна тоталитаризма виделась Оруэллу в умении достигать этого эффекта, и не
в единичных случаях, но как эффекта массового.
Разгадку он находил во всеобщей связанности страхом. Постепенно
становясь сильнейшим из побуждений, страх ломает нравственный хребет
человека и заставляет его глушить в себе все чувства, кроме самосохранения.
Оно требует мимикрии день за днем и год за годом, пока уже не воздействием
извне, но внутренним душевным настроем будет окончательно подавлена
способность видеть вещи, каковы они на самом деле. Государству надо только
способствовать тому, чтобы этот процесс протекал быстро и необратимо.
Для этого и существует режим -- с его исключительно мощным аппаратом
подавления, с полицией мысли и полицией нравов, с "новоязом", разрушающим
язык, чтобы стала невозможной мысль, с обязательной для всех доктриной
"подвижного прошлого", согласно которой память преступна, когда она верна
истине, а минувшего не существует, за вычетом того, каким оно
сконструировано на данный момент.
История, культура, само человеческое естество -- только помехи и
препятствия, мешающие тоталитарной идее осуществиться в ее настоящей
полноте. Пока сохраняется хотя бы хилый росток неофициозной мысли и
неказенного чувства, не могут считаться вечными самовластие лидера Океании,
называемого условным именем Старший Брат, и диктат целиком ему
подконтрольной организации, которую обозначают столь же условным словом
"партия". Задача не в том, чтобы добить противников, ибо они мнимы. Она в
том, чтобы исчезла возможность несогласия, пусть сугубо теоретическая и
эфемерная. Даже как отвлеченная концепция всякая индивидуальность должна
исчезнуть навеки.
О конкретном прообразе мира, встающего со страниц "1984", спорили, и
трудно сказать, согласился ли бы сам Оруэлл придать Старшему Брату
физическое сходство со Сталиным, как поступили экранизаторы романа.
Сталинизм, конечно, имеет самое прямое отношение к тому порядку вещей,
который установлен в Океании, но не только сталинизм. Как и в "Скотном
дворе", говорить надо не столько о конкретике, сколько о социальной
болезни, глубоко укорененной в атмосфере XX столетия и по-разному
проявляющейся, хотя это все та же самая болезнь, которая методически
убивает личность, укрепляя идеологию и власть. Это может быть власть
Старшего Брата, глядящего с тысячи портретов, или власть анонимной
бюрократии. В одном варианте это идеология сталинизма, это доктрина
расового и национального превосходства -- в другом, а в третьем -- комплекс
идей агрессивной технократии, которая мечтает о всеобщей роботизации. Но
все эти варианты предполагают ничтожество человека и абсолютизм власти,
опирающейся на идеологические концепции, которым всегда ведома
непререкаемая истина и которые поэтому не признают никаких диалогов.
Личность по логике этой системы необходимо обратить в ничто, свести к
винтику, сделать лагерной пылью, даже если формально оставлена свобода. А
власть ни при каких условиях не может удовлетвориться достигнутым
могуществом. Она обязана непрерывно укрепляться на все более и более
высоких уровнях, потому что таков закон ее существования: ведь она не
создает ничего, кроме рабства и страха, как не знает ценностей или
интересов, помимо себя самой. По словам одного оруэлловского персонажа, ее
представляющего, "цель репрессий -- репрессии. Цель пытки -- пытка. Цель
власти -- власть".
Это 0'Брайен, пытающий и расстреливающий в подвалах Министерства
любви, лишь с откровенностью формулирует основное побуждение, двигающее
тоталитарной идеей, которую привычно украшают более или менее искусно
наложенным гримом, чтобы выдать ее за триумф разума, справедливости и
демократии. В XX столетии идея проложила себе многочисленные торные дороги,
став фундаментом утопий, которые, осуществляясь, оказывались кошмаром.
Оруэлл показал общество, где это произошло. И оно узнаваемо, как модель,
имевшая достаточно слепков и подражаний.
Не следует корить поставленное Оруэллом зеркало за то, что мы узнаем в
нем и нечто очень близкое пережитому нами самими. Напомним: роман завершен
в 1948 году, одном из самых мрачных за всю советскую историю. Естественно,
что целью Оруэлла было развенчание сталинизма, тогда -- из-за незнания,
из-за иллюзий, из-за приписанных гению Вождя побед в Великой Отечественной
-- обладавшего особой привлекательностью для многих и многих на Западе.
Говорили о злобном памфлете, но на самом деле это была книга, расчищавшая
площадку для будущего, где Старшему Брату не найдется места.
А годом раньше, предваряя издание "Скотного двора" в переводе на
украинский язык, Оруэлл писал: "Ничто так не способствовало искажению
исходных социалистических идей, как вера, будто нынешняя Россия есть
образец социализма, а поэтому любую акцию ее правителей следует
воспринимать как должное, если не как пример для подражания. Вот отчего
последние десять лет я убежден, что необходимо развеять миф о Советском
Союзе, коль скоро мы стремимся возродить социалистическое движение".
Речь шла, понятно, не о Советском Союзе как таковом, а о сталинской
системе. Миф о ней до конца не развеян и сегодня. Книги Оруэлла помогут
этой задаче. Думается, это обстоятельство решающее, когда мы определяем
свое отношение к непростой фигуре их автора. Отдавая дань его
проницательности и честности, мы нередко полемизируем с ним, но не как с
противником, а как с умным собеседником, хотя он подчас неудобен и для нас
тоже.
А. М. Зверев
________________________________
Джордж Оруэлл. 1984
РОМАН
* ПЕРВАЯ *
I
Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув
подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Уинстон Смит торопливо
шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома "Победа", но все-таки впустил за
собой вихрь зернистой пыли.
В вестибюле пахло вареной капустой и старыми половиками. Против входа
на стене висел цветной плакат, слишком большой для помещения. На плакате
было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо, -- лицо человека
лет сорока пяти, с густыми черными усами, грубое, но по-мужски
привлекательное. Уинстон направился к лестнице. К лифту не стоило и
подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь, в дневное
время, электричество вообще отключали. Действовал режим экономии --
готовились к Неделе ненависти. Уинстону предстояло одолеть семь маршей; ему
шел сороковой год, над щиколоткой у него была варикозная язва: он
поднимался медленно и несколько раз останавливался передохнуть. На каждой
площадке со стены глядело все то же лицо. Портрет был выполнен так, что,
куда бы ты ни стал, глаза тебя не отпускали. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ,
-- гласила подпись.
В квартире сочный голос что-то говорил о производстве чугуна,
зачитывал цифры. Голос шел из заделанной в правую стену продолговатой
металлической пластины, похожей на мутное зеркало. Уинстон повернул ручку,
голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно. Аппарат этот (он назывался
телекран) притушить было можно, полностью же выключить -- нельзя. Уинстон
отошел к окну; невысокий тщедушный человек, он казался еще более щуплым в
синем форменном комбинезоне партийца. Волосы у него были совсем светлые, а
румяное лицо шелушилось от скверного мыла, тупых лезвий и холода только что
кончившейся зимы.
Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал
спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, а небо было резко
голубым, все в городе выглядело бесцветным -- кроме расклеенных повсюду
плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого. С дома
напротив тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, -- говорила подпись, и темные
глаза глядели в глаза Уинстону. Внизу, над тротуаром трепался на ветру
плакат с оторванным углом, то пряча, то открывая единственное слово:
АНГСОЦ. Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как
трупная муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал
людям в окна. Но патрули в счет не шли. В счет шла только полиция мыслей.
За спиной Уинстона голос из телекрана все еще болтал о выплавке чугуна
и перевыполнении девятого трехлетнего плана. Телекран работал на прием и на
передачу. Он ловил каждое слово, если его произносили не слишком тихим
шепотом; мало того, покуда Уинстон оставался в поле зрения мутной пластины,
он был не только слышен, но и виден. Конечно, никто не знал, наблюдают за
ним в данную минуту или нет. Часто ли и по какому расписанию подключается к
твоему кабелю полиция мыслей -- об этом можно было только гадать. Не
исключено, что следили за каждым -- и круглые сутки. Во всяком случае,
подключиться могли когда угодно. Приходилось жить -- и ты жил, по привычке,
которая превратилась в инстинкт, -- с сознанием того, что каждое твое слово
подслушивают и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают.
Уинстон держался к телекрану спиной. Так безопаснее; хотя -- он знал
это -- спина тоже выдает. В километре от его окна громоздилось над чумазым
городом белое здание министерства правды -- место его службы. Вот он, со
смутным отвращением подумал Уинстон, вот он, Лондон, главный город Взлетной
полосы I, третьей по населению провинции государства Океания. Он обратился
к детству -- попытался вспомнить, всегда ли был таким Лондон. Всегда ли
тянулись вдаль эти вереницы обветшалых домов XIX века, подпертых бревнами,
с залатанными картоном окнами, лоскутными крышами, пьяными стенками
палисадников? И эти прогалины от бомбежек, где вилась алебастровая пыль и
кипрей карабкался по грудам обломков; и большие пустыри, где бомбы
расчистили место для целой грибной семьи убогих дощатых хибарок, похожих на
курятники? Но -- без толку, вспомнить он не мог; ничего не осталось от
детства, кроме отрывочных ярко освещенных сцен, лишенных фона и чаще всего
невразумительных.
Министерство правды -- на новоязе[1] Миниправ -- разительно отличалось
от всего, что лежало вокруг. Это исполинское пирамидальное здание, сияющее
белым бетоном, вздымалось, уступ за уступом, на трехсотметровую высоту. Из
своего окна Уинстон мог прочесть на белом фасаде написанные элегантным
шрифтом три партийных лозунга:
ВОИНА -- ЭТО МИР
СВОБОДА -- ЭТО РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ -- СИЛА
По слухам, министерство правды заключало в себе три тысячи кабинетов
над поверхностью земли и соответствующую корневую систему в недрах. В
разных концах Лондона стояли лишь три еще здания подобного вида и размеров.
Они настолько возвышались над городом, что с крыши жилого дома "Победа"
можно было видеть все четыре разом. В них помещались четыре министерства,
весь государственный аппарат: министерство правды, ведавшее информацией,
образованием, досугом и искусствами; министерство мира, ведавшее войной;
министерство любви, ведавшее охраной порядка, и министерство изобилия,
отвечавшее за экономику. На новоязе: миниправ, минимир, минилюб и минизо.
Министерство любви внушало страх. В здании отсутствовали окна. Уинстон
ни разу не переступал его порога, ни разу не подходил к нему ближе чем на
полкилометра. Попасть туда можно было только по официальному делу. да и то
преодолев целый лабиринт колючей проволоки, стальных дверей и
замаскированных пулеметных гнезд. Даже на улицах, ведущих к внешнему кольцу
ограждений, патрулировали охранники в черной форме, с лицами горилл,
вооруженные суставчатыми дубинками
Уинстон резко повернулся. Он придал лицу выражение спокойного
оптимизма, наиболее уместное перед телекраном, и прошел в другой конец
комнаты, к крохотной кухоньке. Покинув в этот час министерство, он
пожертвовал обедом в столовой, а дома никакой еды не было -- кроме ломтя
черного хлеба, который надо было поберечь до завтрашнего утра. Он взял с
полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой: "Джин Победа".
Запах у джина был противный, маслянистый, как у китайской рисовой водки.
Уинстон налил почти полную чашку, собрался с духом и проглотил, точно
лекарство.
Лицо у него сразу покраснело, а из глаз дотекли слезы. Напиток был
похож на азотную кислоту; мало того: после глотка ощущение было такое,
будто тебя огрели по спине резиновой дубинкой. Но вскоре жжение в желудке
утихло, а мир стал выглядеть веселее. Он вытянул сигарету из мятой пачки с
надписью "Сигареты Победа", по рассеянности держа ее вертикально, в
результате весь табак из сигареты высыпался на пол. Со следующей Уинстон
обошелся аккуратнее. Он вернулся в комнату и сел за столик слева от
телекрана. Из ящика стола он вынул ручку, пузырек с чернилами и толстую
книгу для записей с красным корешком и переплетом под мрамор.
По неизвестной причине телекран в комнате был установлен не так, как
принято. Он помещался не в торцовой стене, откуда мог бы обозревать всю
комнату, а в длинной, напротив окна. Сбоку от него была неглубокая ниша,
предназначенная, вероятно, для книжных полок, -- там и сидел сейчас
Уинстон. Сев в ней поглубже, он оказывался недосягаемым для телекрана,
вернее, невидимым. Подслушивать его, конечно, могли, но наблюдать, пока он
сидел там, -- нет. Эта несколько необычная планировка комнаты, возможно, и
натолкнула его на мысль заняться тем, чем он намерен был сейчас заняться.
Но кроме того, натолкнула книга в мраморном переплете. Книга была
удивительно красива. Гладкая кремовая бумага чуть пожелтела от старости --
такой бумаги не выпускали уже лет сорок, а то и больше. Уинстон подозревал,
что книга еще древнее. Он приметил ее на витрине старьевщика в трущобном
районе (где именно, он уже забыл) и загорелся желанием купить. Членам
партии не полагалось ходить в обыкновенные магазины (это называлось
"приобретать товары на свободном рынке"), но запретом часто пренебрегали:
множество вещей, таких, как шнурки и бритвенные лезвия, раздобыть иным
способом было невозможно. Уинстон быстро оглянулся по сторонам, нырнул в
лавку и купил книгу за два доллара пятьдесят. Зачем -- он сам еще не знал.
Он воровато принес ее домой в портфеле. Даже пустая, она компрометировала
владельца.
Намеревался же он теперь -- начать дневник. Это не было
противозаконным поступком (противозаконного вообще ничего не существовало,
поскольку не существовало больше самих законов), но если дневник обнаружат,
Уинстона ожидает смерть или, в лучшем случае, двадцать пять лет каторжного
лагеря. Уинстон вставил в ручку перо и облизнул, чтобы снять смазку. Ручка
была архаическим инструментом, ими даже расписывались редко, и Уинстон
раздобыл свою тайком и не без труда: эта красивая кремовая бумага, казалось
ему, заслуживает того, чтобы по ней писали настоящими чернилами, а не
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |