Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938), русский поэт, прозаик. Родился 3 (15) января 1891 в Варшаве в семье кожевенника и мастера перчаточного дела. Старинный еврейский род Мандельштамов со времен

Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938), русский поэт, прозаик.
Родился 3 (15) января 1891 в Варшаве в семье кожевенника и мастера перчаточного дела. Старинный еврейский род Мандельштамов со времен иудейского просвещения XVIII века дал миру известных раввинов, физиков и врачей, переводчиков Библии и историков литературы. Мать поэта происходила из виленской семьи ассимилировавшихся и влившихся в ряды русской интеллигенции евреев. Она находилась в родстве с известным литературоведом С. А. Венгеровым, была музыкантшей и ценителем русской классической словесности.
Вскоре после рождения сына семья переезжает в Петербург. Здесь сознание будущего поэта постепенно пронизывается глубоким и творчески плодотворным культурным диссонансом. Патриархальный быт еврейского клана, впоследствии облекшийся в образ отвергаемого, заклинаемого, но и родного "хаоса иудейского", противостанет в творчестве поэта раз и навсегда ошеломившему, пленившему и отчужденно властному величию Петербурга с его имперской упорядоченностью и повелительной гармонией, которая не раз отзовется в мандельштамовской лирике темами вечного Рима и торжественности архитектурных шедевров. Позднее в поэзии Мандельштама оба этих фона запечатлелись в сочетании глубоких контрастирующих красок - черной и желтой, красок талиса (иудейского молитвенного покрывала) и императорского штандарта: "Словно в воздухе струится / Желчь двухглавого орла" ("Дворцовая площадь", 1915); "Се черно-желтый свет, се радость Иудеи!" ("Среди священников левитом молодым..", 1917).
Лейтмотив мандельштамовских воспоминаний о детстве - "косноязычие", "безъязычие" семьи, "фантастический" язык отца, самоучкой освоившего русский и немецкий. В наследие поэту достается не речь, а неутолимый порыв к речи, рвущийся через преграду безъязыковости. Путь Мандельштама к лаврам одного из величайших поэтов XX века пройдет через мучительные попытки преодолеть это косноязычие, расширить границы выговариваемого, обуздать "невыразимое" врожденным ритмом, найти "потерянное слово". Но наряду с косноязычием евреев, входящих в русскую речь извне, с усилием, Мандельштаму предстоит преодолеть и косноязычие надсоновской поры русской поэзии - 1880-1890 годов, когда старые возможности языка исчерпаны, а новые лишь брезжат, и, наконец, безъязыковость будущего поэта, которому заказано благополучно пользоваться готовым языком и предстоит сквозь "высокое" косноязычие ("косноязычием" именуется в Библии речевой дефект пророка Моисея) прорваться к своему уникальному слову. А преображающая сила воздействия мандельштамовского слова на последующую русскую поэзию XX века, пожалуй, не знает себе равных.
С ранних юношеских лет сознание Мандельштама - это сознание разночинца, не укорененного в вековой почве национальной культуры и патриархального быта: "Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых-внуков, влюбленных в семейственые архивы с эпическими домашними воспоминаньями... Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, - и биография готова". Но из этой неукорененности в национальном быте вырастет причастность всемирному бытию, акмеистическая "тоска по мировой культуре", способность воспринимать Гомера, Данте и Пушкина как современников и "сображников" на свободном "пиру" вселенского духа.
В 1900-1907 годах Мандельштам обучается в Тенишевском коммерческом училище - одном из лучших учебных заведений тогдашней России, которое несколько позднее окончили также Вл. Набоков и выдающийся филолог В. Жирмунский. Здесь царила особая интеллигентско-аскетическая атмосфера, культивировались возвышенные идеалы политической свободы и гражданского долга. В годы первой русской революции 1905-1907 годов Мандельштам не мог не заразиться политическим радикализмом. Революционные события и катастрофа русско-японской войны вдохновили первые ученические стихотворные опыты поэта. Происходящее воспринимается им как обновляющая стихия, бодрая вселенская метаморфоза: "Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары", - скажет он много позже, оглядываясь назад.
Получив 15 мая 1907 года диплом Тенишевского училища, Мандельштам пытается вступить в Финляндии в боевую организацию эсеров, но не принимается туда по малолетству. Обеспокоенные за будущность сына родители спешат отправить его учиться заграницу. В 1907-1908 годах Мандельштам слушает лекции на словесном факультете Парижского университета, в 1909-1910 годах занимается романской филологией в Гейдельбергском университете (Германия), путешествует по Швейцарии и Италии. Эхо этих встреч с Западной Европой уже никогда не покинет поэзию Мандельштама. Именно тогда в сумму архитектурных впечатлений Мандельштама входит европейская готика - сквозной символ образной системы его будущей поэзии.
В Париже в эти годы происходит внутренний перелом: Мандельштам оставляет политику ради поэзии, обращается к интенсивному литературному труду. Увлекается лирикой Брюсова, вождя русского символизма, и французских "проклятых" поэтов - за смелость "чистого отрицания", за "музыку жизни", вызванную отсутствием привязанностей к конкретному жизненному содержанию, как скажет Мандельштам в одном из писем своему бывшему учителю словесности и литературному наставнику Вл. Гиппиусу. В Париже Мандельштам знакомится с Гумилевым, ставшим его ближайшим другом и сподвижником. Именно Гумилев "посвятил" Мандельштама в "сан" поэта. Этому знакомству суждено было укорениться в 1911 году уже в Петербурге, когда Мандельштам на вечере в "башне" Вячеслава Иванова впервые встречает супругу Гумилева Анну Ахматову. Всех троих объединит не только глубокая дружба, но и сходство поэтических устремлений.
Около 1910 года в наиболее чутких литературных кругах становится очевиден кризис символизма как литературного направления, претендующего на роль тотального языка нового искусства и новой культуры. Желанием художественного высвобождения из-под власти слишком навязчивого и дидактичного символизма было продиктовано намерение Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, а также С. Городецкого, В. Нарбута, М. Зенкевича и некоторых других авторов образовать новое поэтическое направление. Так в начале 1913 года на авансцену литературной борьбы выступает акмеизм.
В 1910-е годы Мандельштам со всем жаром молодости разделил акмеистические чаяния противопоставить бесконечным символистским порывам "в небо", в неразборчивую мистику, золотое равновесие земного и небесного. В его творчестве плод околоакмеистической журнальной полемики 1913 года - статья "Утро акмеизма", которая по неизвестным причинам была отвергнута в качестве акмеистического манифеста и опубликована лишь в 1919 году. Однако именно в этой статье сущность акмеистического взгляда на мир и искусство, принципы поэтики акмеизма сформулированы с предельной ясностью и глубиной.
Более чем какое-либо иное литературное направление XX века, акмеизм сопротивлялся точному его определению. В его лоно вошли слишком разные художественные системы, привнесенные слишком разными поэтами, которых объединяли в первую очередь приятельские отношения и желание отстраниться от символизма. Но в историю русской литературы XX века акмеизм вошел прежде всего как цельная поэтическая система, объединяющая трех стихотворцев - Мандельштама, Ахматову и Гумилева. И Мандельштам в этом ряду для большинства современных исследователей стоит едва ли не первым.
Высшее чудо акмеизм прозрел в слове, в самом поэтическом действе. И это чудо слова он противопоставил бесконечным символистским спекуляциям на темы "метафизических", запредельных чудес. Слово у Мандельштама-акмеиста не призывало к бегству из "голубой тюрьмы" реального мира в мир "еще более реальный", "высший", "небесный" (как у романтиков и их наследников - символистов). Мир был единым, Богом данным дворцом. Земное и небесное здесь не противостояли друг другу. Они сливались воедино благодаря чуду слова - божественного дара именования простых земных вещей. И такое поэтическое слово - "слово, как таковое" [формула из "Утра акмеизма", развитая в позднейших статьях Мандельштама "Слово и культура" (1922) и "О природе слова" (1922)] - претворялось в "чудовищно-уплотненную реальность явлений". Объединив земное и небесное, поэтическое слово как бы обретало плоть и превращалось в такой же факт действительности, как и окружающие вещи - только более долговечный.
Исходной предпосылкой эстетики Мандельштама-акмеиста служила память о поэтических текстах прошедших эпох и их узнавание - или переосмысленное повторение - в цитатах, зачастую преображенных и зашифрованных. Многие критики не вполне справедливо считали акмеизм - в том числе и мандельштамовскую поэзию - консервативным неоклассическим (или "ложноклассическим") направлением. Однако сами акмеисты возводили слово "классический" к латинскому "classicum", что означает "сигнал боевого горна". А Мандельштам, который определял в статье "Слово и культура" классику не как то, что уже было, а как то, что должно быть, противопоставлял неувядающую новизну "серебряной трубы Катулла" (древнеримского поэта) двухтысячелетней давности быстро устаревающим футуристическим загадкам: "И не одно сокровище, быть может, / Минуя внуков, к правнукам уйдет, / И снова скальд чужую песню сложит / И как свою ее произнесет" ("Я не слыхал рассказов Оссиана..", 1914).
Мандельштам всегда стремился свое поэтическое существование сличить с неизгладимым следом, оставленным его великими предшественниками, и результат этого сличения предъявить далекому читателю уже в потомстве, "провиденциальному собеседнику". (статья "Утро акмеизма") Тем самым снималось противоречие между прошлым, настоящим и будущим. Поэзия Мандельштама могла облекаться в ясные классические формы, отсылающей к искусству былых эпох. Но одновременно в ней всегда таилась взрывная сила сверхсовременных, авангардных художественных приемов, которые наделяли устойчивые традиционные образы новыми и неожиданными значениями. Угадать эти значения и предстояло "идеальному читателю" будущего. При всей безупречной, классической логике своей "архитектуры", смысл мандельштамовского текста столь же непредсказуем, как и ключ загадки. В центре образного языка Мандельштама - спрятанные в подтекст сложные аналогии между порой далекими друг от друга явлениями. И разглядеть эти аналогии под силу только очень подготовленному читателю, который живет в том же культурном пространстве, что и сам Мандельштам.
Например, когда Мандельштам в "Летних стансах" (1913) назвал судьбу цыганкой, то объяснить этот образ можно двояко: судьба столь же непостоянна, как цыганка, и - цыганки предсказывают судьбу. Однако мандельштамовская поэтика требует еще и третьей мотивировки образа - за пределами стихотворения. И здесь следует обратиться к поэме Пушкина "Цыганы", завершающейся словами: "И от судеб защиты нет". Подобный намек посредством скрытой цитаты и наложение разных мотивировок образа - характерный образец мандельштамовской поэтики, которую исследователи называют "семантической" (то есть разрабатываюшей смысловые нюансы, сдвиги значения, обусловленные контекстом и подтекстом). А потому, по словам С. С. Аверинцева, стихи Мандельштама "так заманчиво понимать - и так трудно толковать".
В поэзии Мандельштама смысловой потенциал, накопленный словом за всю историю его бытования в других поэтических контекстах, приобретает значение благодаря таким скрытым цитатам-загадкам. Они заставляют читателя обратиться к их источникам с тем, чтобы найти систему координат, подтекст, с помощью которого текст можно дешифровать.
Основные черты этого метода в полной мере проявились уже в первом опубликованном сборнике поэта - "Камень" (1913). Сюда вошли 23 стихотворения 1908-1913 годов (позднее сборник был дополнен текстами 1914-1915 годов и переиздан в конце 1915 года (на титуле значится - 1916)). Вошедшие в сборник ранние стихи 1908-1910 года являют собой уникальное для всей мировой поэзии сочетание незрелой психологии юноши, чуть ли не подростка, с совершенной зрелостью интеллектуального наблюдения и поэтического описания именно этой психологии: "Из омута злого и вязкого / Я вырос тростинкой шурша, - / И страстно, и томно, и ласково / Запретною жизнью дыша... Я счастлив жестокой обидою, / И в жизни, похожей на сон, Я каждому тайно завидую / И в каждого тайно влюблен."
В первой части "Камня" Мандельштам сочетает "суровость Тютчева" с "серой песенкой" Верлена, где "смутное с ясным слито". В ранних стихах поэта критики чаще всего отмечали символистские влияния. Здесь, действительно, как и у символистов, и у романтиков, присутствует некое "двоемирие", противостояние земной преходящей реальности высшему вечному миру. Но Мандельштам это двоемирие ощущает по-особому, сугубо индивидуально. Он драматически напряженно переживает уникальность своего хрупкого "я", своего слабого, но неповторимого "теплого дыхания" на фоне космически безучастной вечности. В итоге рождается удивление (едва ли не центральная эмоция всей лирики Мандельштама), психологически достоверное и лишенное всякой литературности, вторичности: "Неужели я настоящий, / И, действительно, смерть придет?"
Вскоре эту антиномию частного и космического Мандельштам решит на свой собственный лад - через "одомашнивание" и "согревание" материи. "Родное и теплое" начало в его творчестве осваивает "чуждые" и большие вечные объекты (природу, воздух, историю, искусство) чисто человеческими, "детскими" способами (путем вдыхания, съедания, выпивания). Так, в стихотворении "Мороженно! Солнце. Воздушный бисквит..." (1914) вечный лед воспетых Тютчевым Альп преобразуется в "бродячий ледник" мороженщика: "И в мир шоколада с румяной зарею, / В молочные Альпы мечтанье летит... И боги не ведают - что он возьмет: / Алмазные сливки иль вафли с начинкой..." В поэзии Мандельштама Евхаристия, Таинство причащения Телу и Крови Христовым, "как вечный полдень длится", но "взбитых сливок вкус и запах апельсиновой корки" тоже вечны.
Вторая половина "Камня", как заметил в рецензии на книгу Гумилев, образцово "акмеистическая". В противовес символистским "экстазам слога", нарочитой звукописи и декоративности здесь царствует "классическая" форма стиха, зачастую приподнятая интонация оды, равновесная экономия стиля и образа. При этом Мандельштам преображает мистические символы в сложные, но осязаемые аналогии, а тайны - в интеллектуальные проблемы, загадки. Ключ к такому методу лежит уже в названии книги. Именование "камень" может быть воспринято как анаграмма (игра на созвучии через перестановку букв) слова АКМЭ, давшее название новому литературному движению (это греческое слово, обозначающее высшую точку развития, расцвет, но также и острие камня, по происхождению родственно индоевропейскому слово akmen - "камень"). Но название сборника отсылает и к знаменитому стихотворению Тютчева 1833 года "Probleme", повествующему о камне, который "с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой или низвергнут мыслящей рукой". В статье "Утро акмеизма" Мандельштам окончательно прояснит смысл этой ассоциации: "Но камень Тютчева... есть слово. Голос материи в этом неожиданном паденье звучит как членораздельная речь. На этот вызов можно ответить только архитектурой. Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания".
В "Камне" Мандельштам символистскому культу музыки, "эфемернейшего из искусств", отвечал как раз монументальными образами архитектуры, свидетельствующими о победе организации над хаосом, пафоса утверждения меры и обуздания материи над безмерностью и порывом, а, как следствие - Логоса, разумного Слова, над мистической бессмыслицей ["Айа-София" (1912), "Notre Dame" (1912), "Адмиралтейство" (1913)]: "...красота - не прихоть полубога, / А хищный глазомер простого столяра. / Нам четырех стихий приязненно господство, / Но создал пятую свободный человек: / Не отрицает ли пространства превосходство / Сей целомудренно построенный ковчег".
И все же здесь нет пресловутого культа вещей, какой критики нередко усматривали за акмеистическими манифестами, а чувственная пластичность и осязаемая конкретность образов - не главное. Когда поэт хочет передать вещь на ощупь, он достигает этого одной деталью. Но таких вещей в лирике Мандельштама немного. На вещи своего века поэт смотрит с огромной дистанции. Сами по себе они его удивляют, но не очень интересуют. Взгляд Мандельштама проходит как бы сквозь вещи и стремится уловить то, что за ними скрыто.
Еще в 1911 году Мандельштам совершил акт "перехода в европейскую культуру" - принял христианство. И хотя крещен поэт был в методистской церкви (14 мая, в Выборге), стихи "Камня" запечатлели захваченность католической темой, образом вечного Рима апостола Петра. В римо-католичестве Мандельштама пленил пафос единой всемирной организующей идеи. Она отразила в духовной сфере симфонию готической архитектуры. Подобно тому, как "твердыня" собора созидается из "стихийного лабиринта", "непостижимой леса" и "недоброй тяжести" камней, из хора столь разных и несхожих народов рождается единство западного христианского мира под властью Рима. Веками это единство поддерживалось жестким уставом, железной организацией и дисциплиной. Но для Мандельштама религиозный культ, именно в его строго регламентированном католическом уставе, - "ничего не требует" в награду за свой совет и в христианском произволении парадоксальным образом наделяет поэта наивысшей творческой свободой: "Как жаворонок, Жамм" (Франсис Жамм - французский католический поэт) "поет, / Ведь католический священник / Ему советы подает". Иной пример связан с восприятием Мандельштамом образа "первого русского западника" - Чаадаева. Ему посвящена статья 1915 года "Петр Чаадаев", его образом вдохновлено созданное тогда же стихотворение "Посох". В католических симпатиях Чаадаева, в его преданности идее Рима как средоточия духовного единства христианской вселенной Мандельштам прозревает не измену, а глубинную верность русскому национальному пути: "Мысль Чаадаева, национальная в своих истоках, национальна и там, где вливается в Рим. Только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущеннее, конкретнее самого исторического Запада. Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную землю традиции, с которой он не был связан преемственностью..." И лирический герой самого Мандельштама, очевидно, с "посохом" отправился в Европу - "страну святых чудес", - дабы по-настоящему "вырасти в русского".
Теперь "весна неумирающего Рима" перенимает у зрелого Мандельштама ту роль противовеса родимому хаосу, которую для юного поэта выполняла петербургская архитектура. А в понятии "родимого хаоса" ныне неразличимы два лика - "иудейский" и "российский".
С началом Первой мировой войны в поэзии Мандельштама все громче звучат эсхатологические ноты - ощущение неминуемости катастрофы, некоего временного конца. Эти ноты сопряжены, прежде всего, с темой России и наделяют образ Родины, зажатой в тисках неумолимой истории, даром особой свободы, доступной лишь тем, кто вкусил Смерти и взвалил на себя жертвенный Крест: "Нам ли, брошенным в пространство, / Обреченным умереть, / О прекрасном постоянстве / И о верности жалеть". ("О свободе небывалой...", 1915). Место "камня", строительного материала поэзии, ныне заменяет подвластное огню "дерево" - одновременно символ трагической судьбы, выражение русской идеи и напоминание о Крестном Древе Страстей Господних ("Уничтожает пламень...", 1915).
Стремление приобщиться к такого рода трагическому национальному опыту в практической жизни заставляет Мандельштама в декабре 1914 года отправится в прифронтовую Варшаву, где он хочет вступить в войска санитаром. Из этого ничего не вышло. Поэт возвращается в столицу и создает целый ряд стихотворений, которые можно назвать реквиемом по обреченному имперскому Петербургу. Именно в качестве имперской столицы Петербург подобен для Мандельштама святому, богоотступническому и гибнущему Иерусалиму. Российскую империю с "окаменевшей" Иудеей роднит "грех" национального мессианизма. Воздаяние за него - неизбежная катастрофа (тема позднейшей статьи "Пшеница человеческая", 1923). Государственность, слишком густо, безусловно и самодовольно осознающая свою святость, обречена погибнуть. Уходящий державный мир вызывает у поэта сложное переплетение чувств: это и почти физический ужас, и торжественность ("Прославим власти сумеречное бремя, / Ее невыносимый гнет"), и, наконец, даже жалость. Мандельштам, наверное, первым в мировой литературе заговорил о "сострадании" к государству, к его "голоду". В одной из глав "Шума времени" - автобиографической прозы 1925 года - возникает сюрреалистический образ "больного орла", жалкого, слепого, с перебитыми лапами, - двуглавой птицы, копошащейся в углу "под шипенье примуса". Чернота этой геральдической птицы - герба Российской империи - была увидена как цвет конца еще в 1915 году.
Стихи поры войны и революции составляют у Мандельштама сборник "Tristia" ("книгу скорбей", впервые изданную без участия автора в 1922 году и переизданную под названием "Вторая книга" в 1923 году в Москве). Цементирует книгу тема времени, грандиозного потока истории, устремленной к гибели. Эта тема станет сквозной во всем творчестве поэта вплоть до последних дней. Внутреннее единство "Tristia" обеспечено новым качеством лирического героя, для которого уже не существует ничего личного, что не причастно общему временному потоку, чей голос может быть слышен лишь как отзвук гула эпохи. Совершающееся в большой истории осознается как крушение и созидание "храма" собственной личности: "В ком сердце есть - тот должен слышать, время, / Как твой корабль ко дну идет" ("Сумерки свободы", 1918). Мотив отчаяния здесь звучит очень отчетливо, однако на последней глубине он высветляется очищающим чувством собственной причастности происходящему. Повествование зачастую ведется от первого лица множественного числа: "Мы в легионы боевые / Связали ласточек - и вот / Не видно солнца; вся стихия / Щебечет, движется, живет;/ Сквозь сети - сумерки густые - / Не видно солнца и земля плывет".
По законам духовного парадокса, восходящим еще к апостолу Павлу ("Где преумножается грех, там преизбытствует Благодать"), тяжкая, кровавая и голодная пора начала 1920-х годов не только ознаменуется подъемом поэтической активности Мандельштама, но и привнесет странное, вроде бы иррациональное ощущение просветления и очищения ("В Петербурге мы сойдемся снова...", 1920). Мандельштам говорит о хрупком веселье национальной культуры посреди гибельной стужи русской жизни и обращается к пронзительнейшему образу: "И живая ласточка упала / На горячие снега". Ужас происходящего чреват последней степенью свободы. "Нет ничего невозможного. Как комната умирающего открыта для всех, так дверь старого мира настежь распахнута перед толпой. Внезапно все стало достоянием общим. Идите и берите. Все доступно: все лабиринты, все тайники, все заповедные ходы. Слово стало не семиствольной, а тысячествольной цевницей, оживляемой сразу дыханием всех веков", - сказано в статье "Слово и культура".
В поэзии и биографии Мандельштама 1920-1930-х годов отчаяние искупается мужественной готовностью к высокой жертве, причем в тонах отчетливо христианских. Строки 1922 года "Снова в жертву, как ягненка / Темя жизни принесли" откликнутся в словах, сказанных поэтом, уже написавшим гибельные для себя стихи о Сталине, в феврале 1934 года Ахматовой: "Я к смерти готов". А в начале 1920-х годов Мандельштам пишет свое отречение от соблазна эмиграции и противопоставляет посулам политических свобод свободу иного - духовного порядка, свободу самопреодоления, которая может быть куплена лишь ценой верности русской Голгофе: "Зане свободен раб, преодолевший страх, / И сохранилось свыше меры / В прохладных житницах в глубоких закромах / Зерно глубокой полной веры".
Книга "Tristia" запечатлела существенное изменение стиля поэта: фактура образа все больше движется в сторону смыслового сдвига, "темных", зашифрованных значений, иррациональных языковых ходов. И все же здесь еще царит равновесие новых тенденций и былой "архитектурной" строгости. Впрочем, от прежней акмеистической ясности Мандельштам отходит и в теории. Он разрабатывает концепцию "блаженного бессмысленного слова", которое теряет свою предметную значимость, "вещность". Но закон равновесия царит и в теории слова: слово обретает свободу от предметного смысла, однако не забывает о нем. "Бессмысленное блаженное слово" подходит к границе "зауми", с которой экспериментировали футуристы, но не переходит ее. Такая техника постепенного отхода от опознаваемых деталей создает возможность для внезапного прорыва "узнавания" и удивления - как только читателю-собеседнику удастся пробраться сквозь поверхностные смысловые темноты. И тогда читатель одаряется ликованием "слепого, который узнает милое лицо, едва прикоснувшись к нему", и у которого "слезы... радости узнавания брызнут из глаз после долгой разлуки".
Так построены лучшие произведения поэта начала десятилетия ("Сестры - тяжесть и нежность...", "Ласточка", "Чуть мерцает призрачная сцена...", "Возьми на радость из моих ладоней...", "За то, что я руки твои не сумел удержать...", все - 1920 год).
В начале 1920-х годов Мандельштам скитается по южным областям России: посещает Киев, где встречает свою будущую супругу Н. Я. Хазину (автора двух мемуарных книг о Мандельштаме и первого комментатора поэта), короткое время живет в Коктебеле у Волошина, переезжает в Феодосию, где его арестовывает врангелевская контрразведка по подозрению в шпионаже, после освобождения оказывается в Батуми. Здесь Мандельштама вновь арестовывают - на сей раз береговая охрана меньшевиков (из тюрьмы его вызволят грузинские поэты Н. Мицишвили и Т. Табидзе). Наконец, изможденный до крайности Мандельштам возвращается в Петроград, какое-то время живет в знаменитом Доме искусств, где обрели приют едва ли не все оставшиеся в городе известные писатели, вновь едет на юг, затем обосновывается в Москве.
Но к середине 1920-х годов от былого равновесия тревог и надежд в осмыслении происходящего не остается и следа. Как следствие, меняется и поэтика Мандельштама: в ней теперь темноты все больше перевешивают ясность. Очень лично переживается расстрел Гумилева в 1921 году. Не оправдываются недавние упования на "отделение церкви-культуры от государства" и установление между ними новых, органических отношений по типу связи древнерусских "удельных князей" с "монастырями". Культуру все больше ставили на место. Мандельштам, как и Ахматова, оказался в двусмысленном положении. Для советских властей он явно был чужим, реликтом буржуазного прошлого, но, в отличие от поколения символистов, лишенным даже снисхождения за "солидность" былых заслуг, а потому оказывался не у дел.
Мандельштам все больше страшится потерять чувство внутренней правоты. Все чаще в поэзии Мандельштама возникает образ "человеческих губ, которым больше нечего сказать". Параллельно в тематику мандельштамовских стихов вползает зловещая тень безжалостного "века-Зверя". За ним проглядывают зашифрованные черты гоголевского Вия с его смертоносным взглядом (через скрытый пароним, то есть созвучие слов "век" и "веко" - в обращении демона Вия к нечисти: "поднимите мне веки"). Так переосмысляется язык библейского Апокалипсиса, который "зверем" именует грядущего антихриста. Судьба поэтического слова в поединке с самым кровожадным хищником, голодным временем, пожирающим все человеческие творения, отражается в "Грифельной оде" (1923, 1937). Здесь более чем примечательна густая темнота образов, лишенная малейшей прозрачности.
В 1925 году происходит короткий творческий всплеск, связанный с увлечением Мандельштама Ольгой Ваксель. Затем поэт замолкает на пять лет. Эти годы заняты переводами и работой над прозой - автобиографией "Шум времени", повестью "Египетская марка" (1928), эссе "Четвертая проза" (1930). Тон книгам задает трагическое напряжение между "большим", историческим, эпическим временем и временем личным, биографическим. Автор боится застрять в своем прошлом, потерять абсолютную свободу неукорененности и беспочвенности. Он отрекается от себя, от своей биографии, пытается себя преодолеть, победить. В "Египетской марке" эти мотивы доведены до надрыва. Главным героем Мандельштам выводит своего двойника, наделяет его сгущенными чертами "маленького человека" русской литературы в духе Гоголя и Достоевского и предает его подобию ритуального поругания. Никогда не дававший волю "нервам" в своей поэзии, Мандельштам здесь, по словам литературоведа Н. Берковского, "борзых игрового стиля затравляет до последних сил". Так автор расправляется с важнейшими для себя темами - страха, чести и бесчестия, дабы, подобно шуту или юродивому, обрести право без стыда выкрикивать последнюю правду.
На рубеже 1920-1930-х годов покровитель Мандельштама во властный кругах Н. Бухарин устраивает его корректором в газету "Московский комсомолец", что дает поэту и его супруге минимальные средства к существованию. Однако нежелание Мандельштама принимать "правила игры" обслуживающих режим "благовоспитанных" советских писателей и крайняя эмоциональная порывистость резко осложняют отношения с "коллегами по цеху". Поэт оказывается в центре публичного скандала, связанного с обвинениями в переводческом плагиате (свою отповедь литературным врагам он произнесет в "Четвертой прозе", где отвергнет "писательство" как "проституцию" и недвусмысленно выскажется о "кровавой Советской земле" и ее "залапанном2 социализме).
Дабы уберечь Мандельштама от последствий скандала, Н. Бухарин организует для него поездку в 1930 году в Армению, оставившую глубокий след в том числе в художественном творчестве поэта: после долгого молчания в чаду "советской ночи" к нему вновь приходят стихи. Они яснее и прозрачней "Грифельной оды", но в них уже явственно звучит последнее мужественное отчаяние и безысходный страх. Если в прозе Мандельштам судорожно пытался уйти от угрозы, то теперь он окончательно принимает судьбу, возобновляет внутреннее согласие на жертву: "А мог бы жизнь просвистать скворцом, / Заесть ореховым пирогом, / Да, видно, нельзя никак".
С начала 1930-х годов поэзия Мандельштама накапливает энергию вызова и "высокого" гражданского негодования, восходящего еще к древнеримскому поэту Ювеналу: "Человеческий жалкий обугленный рот/ Негодует и "нет" говорит. Так рождается шедевр гражданской лирики - "За гремучую доблесть грядущих веков..." (1931, 1935).
Между тем поэт все более ощущает себя затравленным зверем и, наконец, решается на гражданский поступок: в ноябре 1933 году пишет стихи против Сталина "Мы живем, под собою не чуя страны..." Стихи быстро получили известность, разошлись в списках по рукам, заучивались наизусть. Участь Мандельштама была предрешена: 13 мая 1934 года следует арест. Однако приговор оказался сравнительно мягким. Вместо расстрела или хотя бы лагеря - высылка в Чердынь и скорое разрешение переехать в Воронеж.
Здесь Мандельштам переживает последний, очень яркий расцвет поэтического гения (Три "Воронежские тетради", 1935-1937). Венец "воронежской лирики" - "Стихи о неизвестном солдате" (1937). Поэт проникает внутрь новой "яви" - безисторического и обездуховленного материка времени. Здесь он исполняется глубокой волей "быть как все", "по выбору совести личной" жить и гибнуть с "гурьбой" и "гуртом" миллионов "убитых задешево", раствориться в бесконечном космическом пространстве вселенной и наполняющей его человеческой массе - и тем самым победить злое время. Поздняя мандельштамовская поэтика делается при этом еще более "закрытой", "темной", многослойной, усложненной различными подтекстными уровнями. Это поэтика "опущенных звеньев", когда для восстановления сюжета стихотворения нужно восстановить образ-посредник. Образ-посредник может таиться в скрытой и переработанной цитате, зашифрованном подтексте, который с большим трудом поддается восстановлению неподготовленным читателем. Но он может скрываться и в сугубо индивидуальной иррациональной логике авторского мышления, взламывающего готовое слово и извлекающей его скрытые смысловые глубины, часто архаичные, восходящие к древним мифологическим моделям.
И все же темноты могут неожиданно высветляться: воронежская земля, земля изгнания, воспринята как целомудренное чудо русского ландшафта. Суровый и чистый пейзаж служит фоном для торжествующей темы человеческого достоинства, неподвластного ударам судьбы: "Несчастлив тот, кого, как тень его, / Пугает лай и ветер косит, / И беден тот, кто сам полуживой, / У тени милостыни просит".
Отвергая участь "тени", но все же "тенью" ощущая и себя, поэт проходит через последнее искушение - попросить милостыни у того, от кого зависит "возвращение в жизнь". Так в начале 1937 года появляется "Ода Сталину" - гениально составленный каталог штампованных славословий "вождю". Однако "Ода" Мандельштама не спасла. Ее герой - хитрый и мстительный - мог начать со своими обидчиками лукавую игру и, к примеру, подарить жизнь и даже надежду - как и произошло с Мандельштамом, который в мае 1937 года отбыл назначенный срок воронежской ссылки и вернулся в Москву. Но простить и забыть оскорбление Сталин не мог: в мае 1938 года следует новый арест Мандельштама (формально - по письму наркому Ежову генерального секретаря Союза Советских писателей В. П. Ставского). Поэта отправляют по этапу на Дальний Восток.
27 декабря 1938 года в пересылочном лагере "Вторая речка" под Владивостоком доведенный до грани безумия Мандельштам умирает. По свидетельству некоторых заключенных - на сорной куче.
Наследие О. Э. Мандельштама, спасенное от уничтожения его вдовой, с начала 1960-х годов начинает активно входить в культурный обиход интеллигенции эпохи "оттепели". Вскоре имя поэта становится паролем для тех, кто хранил или пытался восстановить память русской культуры, причем оно осознавалось как знак не только художественных, но и нравственных ценностей.
Показательны слова известного литературоведа Ю. И. Левина, представителя поколения, "открывшего" Мандельштама: "Мандельштам - призыв к единству жизни и культуры, к такому глубокому и серьезному... отношению к культуре, до которого наш век, видимо еще не в состоянии подняться... Мандельштам -...промежуточное звено, предвестие, формула перехода от нашей современности к тому, чего "еще нет", но что "должно быть". Мандельштам должен "что-то изменить в строении и составе" не только русской поэзии, но и мировой культуры".

1)Родился в Варшаве в семье мастера-кожевенника, мелкого торговца. Через год семья поселяется в Павловске, затем в 1897 переезжает на жительство в Петербург. Здесь заканчивает одно из лучших петербургских учебных заведений — Тенишевское коммерческое училище, давшее ему прочные знания в гуманитарных науках, отсюда началось его увлечение поэзией, музыкой, театром (директор училища поэт-символист Вл.Гиппиус способствовал этому интересу).

2)В 1907 Мандельштам уезжает в Париж, слушает лекции в Сорбонне, знакомится с Н.Гумилевым. Интерес к литературе, истории, философии приводит его в Гейдельбергский университет, где он слушает лекции в течение года. Наездами бывает в Петербурге, устанавливает свои первые связи с литературной средой: прослушивает курс лекций по стихосложению на "башне" у В.Иванова.

3)Литературный дебют Мандельштама состоялся в 1910, когда в журнале "Аполлон" были напечатаны его пять стихотворений. В эти годы он увлекается идеями и творчеством поэтов-символистов, становится частым гостем В.Иванова, теоретика символизма, у которого собирались талантливые литераторы.

4)В 1911 Мандельштам поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета, желая систематизировать свои знания. К этому времени он прочно входит в литературную среду — он принадлежит к группе акмеистов (от греческого акме — высшая степень чего-либо, цветущая сила), к организованному Н.Гумилевым "Цеху поэтов", в который входили А.Ахматова, С.Городецкий, М.Кузмин и др. Мандельштам выступает в печати не только со стихами, но и со статьями на литературные темы.

5)В 1913 вышла в свет первая книга стихотворений О.Мандельштама — "Камень", сразу поставившая автора в ряд значительных русских поэтов. Много выступает с чтением своих стихов в различных литературных объединениях.

В предоктябрьские годы появляются новые знакомства: М.Цветаева, М.Волошин, в доме которого в Крыму Мандельштам бывал несколько раз.

6)В 1918 Мандельштам живет то в Москве, то в Петрограде, потом в Тифлисе, куда приехал ненадолго и потом приезжал снова и снова. Н.Чуковский написал: "...у него никогда не было не только никакого имущества, но и постоянной оседлости — он вел бродячий образ жизни,...я понял самую разительную его черту — безбытность. Это был человек, не создававший вокруг себя никакого быта и живущий вне всякого уклада".

7)1920-е были для него временем интенсивной и разнообразной литературной работы. Вышли новые поэтические сборники — "Tristia" (1922), "Вторая книга" (1923), "Стихотворения" (1928). Он продолжал публиковать статьи о литературе — сборник "О поэзии" (1928). Были изданы две книги прозы — повесть "Шум времени" (1925) и "Египетская марка" (1928). Вышли и несколько книжек для детей — "Два трамвая", "Примус" (1925), "Шары" (1926). Много времени Мандельштам отдает переводческой работе. В совершенстве владея французским, немецким и английским языком, он брался (нередко в целях заработка) за переводы прозы современных зарубежных писателей. С особой тщательностью относился к стихотворным переводам, проявляя высокое мастерство. В 1930-е, когда началась открытая травля поэта и печататься становилось все труднее, перевод оставался той отдушиной, где поэт мог сохранить себя. В эти годы он перевел десятки книг.

Осенью 1933 пишет стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны...", за которое в мае 1934 был арестован.

8)Только защита Бухарина смягчила приговор — выслали в Чердынь-на-Каме, где пробыл две недели, заболел, попал в больницу. Был отправлен в Воронеж, где работал в газетах и журналах, на радио. После окончания срока ссылки возвращается в Москву, но здесь ему жить запрещают. Живет в Калинине. Получив путевку в санаторий, уезжает с женой в Саматиху, где он был вновь арестован. Приговор — 5 лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Этапом был отправлен на Дальний Восток. В пересыльном лагере на Второй речке (теперь в черте Владивостока) 27 декабря 1938 О.Мандельштам умер в больничном бараке в лагере.

В.Шкловский сказал о Мандельштаме: "Это был человек... странный... трудный... трогательный... и гениальный!"

Жена поэта Надежда Мандельштам и некоторые испытанные друзья поэта сохранили его стихи, которые в 1960-е появилась возможность опубликовать. Сейчас изданы все произведения О.Мандельштама.

Мы живём, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлёвского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подкову, куёт за указом указ: Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него - то малина И широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933 года

Творчество О. Мандельштама занимает особое место в русской поэзии. Известно, что судьба этого человека была не из легких. За свой талант Мандельштам поплатился гонениями, нищетой и, в конце концов, гибелью.

Мандельштам не мог спокойно и равнодушно смотреть на то, что творилось вокруг него. И поэтому многие произведения этого поэта носят гражданский и общественный характер. Так, стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…» (1933) стало одним из тех, которое было направлено против правящей верхушки. Это произведение, на мой взгляд, было равносильно самоубийству. Ведь здесь Мандельштам очень зло и непочтительно отзывается о «земном боге».

Поэт рисует весьма неприглядную картину окружающей его действительности. Он говорит о том, что люди, словно куклы, живут одним днем. Они не чувствуют значимости своей жизни и жизней окружающих людей:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за девять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Все вокруг подчинено страху за свою судьбу и будущее, которого, если что не так, может и не быть.

Очень интересно и смело, на мой взгляд, изображает Мандельштам «земного бога». Перед нами возникает образ, совсем не возвышенный и даже не человеческий. Это существо похоже на что-то землянистое, пресмыкающееся. У него толстые пальцы, похожие на черви, тараканьи глаза.

Но основной характеристикой этого «бога», по моему мнению, являются его слова. Они, «как пудовые гири верны», следовательно, никто из окружающих не смеет противоречить им или их опровергать.

Далее поэт показывает, что каков вождь, таково и его окружение:

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей,

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычит,

Он один лишь бабачет и тычет.

Таким образом, несмотря на то, что вокруг вождя много людей, только «кремлевский горец» вправе казнить и миловать.

Люди, которые окружают вождя, очень мало похожи на людей. Поэт говорит о них, как о полулюдях. Но это не мифические существа, имеющие получеловеческое, полубожественное происхождение. Здесь речь идет о существах, не имеющих ничего человеческого именно в нравственном и духовном плане. Поэтому во внешнем облике этих людей появляется много животного: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычит…»

Кремлевский горец, на мой взгляд, становится тем существом, которое взяло на себя роль Бога:

Как подкову дарит за указом указ –

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз, -

Что ни казнь, у него-то малина

И широкая грудь осетина.

Вождь - единственный, кто решает судьбы окружающих его людей. Он чрезвычайно жесток: «что ни казнь для него – то малина». Следовательно, людские жизни не имеют для этого усатого монстра никакого значения и никакой ценности. И для Мандельштама в этом заключается истинная трагедия России. Поэт не может смириться с подобной ситуацией. Автору очень тяжело осознавать, что его страной управляют кровавые монстры, не имеющие никаких представлений о нравственности и морали.
Стихотворение состоит всего из двух строф. В первой части в большей степени описывается сам «кремлевский горец», а во второй части речь идет о «тонкошеих вождях», полулюдях, окружающих «земного бога».
В тексе автор прибегает к сравнениям: «пальцы, как черви, жирны», «слова как пудовые гири верны». Также Мандельштам использует инверсию, которая и придает стихотворению большую выразительность и подчиненность выбранной теме.
Что же касается размера, то данное стихотворение написано трехстопным анапестом с пиррихием. Такой размер, по моему мнению, придает произведению большую сложность, которая способствует передаче настроения лирического героя, усиливает атмосферу трагедии и обреченности.
Таким образом, данное стихотворение оказало огромное влияние на современников и, конечно же, на правящие круги. Естественно, что подобные стихи Мандельштама не остались без внимания. Но, несмотря на все гонения, которые за ними последовали, автор все же до конца остался верен своей точке зрения.

Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочёл до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи, - На головах царей божественная пена, - Куда плывёте вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер - всё движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море чёрное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Творчество Осипа Мандельштама занимает особое место в русской литературе Серебряного века. Его жизнь, как и его произведения, весьма интересна, загадочна и противоречива одновременно. Этот поэт был из тех людей, которые не могут быть равнодушными ко всему тому, что происходит вокруг. Мандельштам глубоко чувствует, в чем истинные ценности и где правда.

Творческая судьба О. Мандельштама – это «поиск слова», которое бы в полной мере выражало внутреннее состояние поэта.

Одним из лучших произведений Мандельштама по праву является его стихотворение «Бессонница. Гомер. Тугие паруса», которое было написано в 1916 году в Крыму.

В этом произведении автор, как и его лирический герой, обращается к древнегреческой эпической поэме Гомера «Илиада». Важно отметить, что Мандельштам не обращается к сюжетной линии этого произведения.

Перед нами оживают картины былых времен. Лирический герой воссоздает в своем воображении древние корабли, которые отправились завоевывать Трою:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Складывается впечатление, что лирический герой перечитывает строки из «Илиады», где список кораблей становится символом силы и мощи эллинов. Что же стало причиной похода их войск против Трои? Дело в том, что сыном царя Трои была похищена прекрасная Елена:

Как журавлиный клин в чужие рубежи, -

На головах царей божественная пена, -

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам, ахейские мужи?

Картины, возникающие в воображении лирического героя, увлекают его и наводят на размышления. На мой взгляд, автор задумывается над тем, что же является смыслом жизни. В итоге он приходит к выводу, что все в жизни подчинено любви:

И море, и Гомер – все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит.

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Только любовь способна пробуждать в человеке самое лучшее. Только любовь заставляет совершать порой неожиданные, но самые верные действия и поступки.

В этом стихотворении автор прибегает к сравнениям. Корабли он называет «длинным выводком, поездом журавлиным». Еще ярче сравнение «журавлиный клин». Но оно имеет под собой и реальную основу. Корабли в те далекие времена, когда выходили в военный поход, действительно выстраивались клином.

Особое внимание так же следует обратить на эпитет «тугие паруса». Он указывает на то, что корабли готовы к выходу в море. Мандельштам также упоминает царей, на головах которых – «божественная пена». Это говорит, как мне кажется, об их величии и силе. Цари здесь уподоблены греческим богам. Кроме того, складывается ощущение, что боги Олимпа одобряют этот поход в «чужие рубежи» за Еленой.

В свое стихотворение Мандельштам так же вводит образ «моря черного», которое, «витийствуя, шумит». Я думаю, данный образ придает стихотворению большую яркость и ощущение реальности происходящего.

Следует обратить внимание и на лексику, используемую в этом стихотворении. В произведении больше всего имен существительных: паруса, корабли, пена, голова, море. Но есть и отвлеченные понятия: бессонница, любовь. Я считаю, что в стихотворении эти слова ключевые, так как они необходимы для понимания его идеи и темы.
На синтаксическом уровне в стихотворении много назывных предложений, особенно в первой строке: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса». На мой взгляд, такие предложения вводят нас в мир произведения.
В стихотворении есть также и риторические вопросы. Они говорят об особом состоянии лирического героя. Он находится в задумчивости, в размышлениях, философствует.
«Илиада» Гомера становится для лирического героя чем-то загадочным, непостижимым и прекрасным одновременно. Он чувствует свою причастность к далеким событиям, ко всему мировому процессу.
Стихотворение Мандельштама «Бессонница. Гомер. Тугие паруса» является размышлением героя и поэта об истине, о прекрасном, о смысле жизни, о законах Вселенной. Любовь – вот то, что пробуждает человечество к действиям. В этом, на мой взгляд, и проявляется преемственность поколений.

МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич (1891-1938), русский поэт. Начинал как представитель акмеизма. Поэзия насыщена культурно-историческими образами и мотивами, отмечена конкретно-вещественным восприятием мира, трагическим переживанием гибели культуры. Сборники «Камень» (1913), «Tristia» (1922), цикл «Воронежские тетради» (опубликован 1966). Книга «Разговор о Данте» (опубликована 1967), автобиографическая проза, статьи о поэзии. Репрессирован; реабилитирован посмертно.
* * *
МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич [3 (15) января 1891, Варшава — 27 декабря 1938, лагерь Вторая Речка под Владивостоком], русский поэт, прозаик, переводчик, эссеист.
Из петербургской еврейской купеческой семьи. Учился в Тенишевском училище, увлекался эсеровским движением (воспоминания «Шум времени»,1925). В 1907-08 слушал лекции в Париже, в 1909-10 в Гейдельберге, в 1911-17 изучал в Петербургском университете романскую филологию (курса не закончил).
Символизм
Первые стихотворные опыты в народническом стиле относятся к 1906, систематическая работа над поэзией началась с 1908, первая публикация — 1910. Мандельштам примыкает к символизму (посещает В. И. Иванова, посылает ему свои стихи). Его программа — сочетать «суровость Тютчева с ребячеством Верлена», высокость с детской непосредственностью. Сквозная тема стихов — хрупкость здешнего мира и человека перед лицом непонятной вечности и судьбы («Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?..»); интонация — удивленной простоты; форма — короткие стихотворения с очень конкретными образами (пейзажи, стихотворные натюрморты). Поэт ищет выхода в религии (особенно напряженно в 1910), посещает заседания Религиозно-философского общества, но в стихах его религиозные мотивы целомудренно-сдержанны («Неумолимые слова...» — о Христе, который не назван). В 1911 принимает крещение по методистскому обряду. Из стихов этих лет Мандельштам включил в свои книги менее трети.
Акмеизм
В 1911 Мандельштам сближается с Н. С. Гумилевым и А. А. Ахматовой, в 1913 его стихи Notre Dame, «Айя-София» печатаются в программной подборке акмеистов (см. Акмеизм). Программа акмеизма для него — конкретность, «посюсторонность», «сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия», преодоление хрупкости человека и косности мироздания через творчество («из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам»): поэт уподобляется зодчему, первая книга Мандельштама называется «Камень» (1913, 2-е изд.— 1916). Так же «зодчески» должно строиться и общество (стихи о всеединящем Риме, статьи «Петр Чаадаев», «Скрябин и христианство»). Стихи его приобретают высокую торжественность интонаций, насыщаются классическими мотивами («Петербургские строфы», «Бах», «Я не увижу знаменитой «Федры»); в сочетании с бытовыми и книжными темами это порой дает остраненно-причудливые рисунки («Кинематограф», «Домби и сын»). К нему приходит известность в литературных кружках, он свой человек в петербургской богеме, задорный, ребячливый и самозабвенно-торжественный над стихами.
Война и революция
Первую мировую войну Мандельштам сначала приветствует, потом развенчивает («Зверинец»); отношение к октябрю 1917 как к катастрофе («Кассандре», «Когда октябрьский нам готовил временщик...») сменяется надеждой на то, что новое «жестоковыйное» государство может быть гуманизовано хранителями старой культуры, которые вдохнут в его нищету домашнее, «эллинское» (а не римское!) тепло человеческого слова. Об этом — его лирические статьи «Слово и культура», «О природе слова», «Гуманизм и современность», «Пшеница человеческая» и др. (1921-22). В 1919-20 (и позднее, в 1921-22) он уезжает из голодного Петербурга на юг (Украина, Крым, Кавказ: воспоминания «Феодосия», 1925), но от эмиграции отказывается; в 1922 поселяется в Москве с молодой женой Н. Я. Хазиной (Н. Я. Мандельштам), которая станет его опорой на всю жизнь, а после гибели героически спасет его наследие. Стихи 1916-21 гг. (сборник Tristia, 1922, «Вторая книга», 1923) написаны в новой манере, значения слов становятся расплывчаты, иррациональны: «живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья,... милое тело». Слова соединяются в фразы только звуками и семантической эмоцией («Россия, Лета, Лорелея»), связь между фразами теряется из-за пропусков ассоциативных звеньев. В тематике появляются «черное солнце» любви, смерти, исторической катастрофы, «ночное солнце» сохраняемой и возрождаемой культуры, круговорот времен, а в центре его — «святые острова» Эллады («На розвальнях...», «Сестры — тяжесть и нежность...», «Золотистого меда струя...», «В Петербурге мы сойдемся снова...» и др.). К 1923 надежды на гуманизацию нового общества иссякают, Мандельштам чувствует себя отзвуком старого века в пустоте нового («Нашедший подкову», «1 января 1924») и после 1925 на пять лет перестает писать стихи; только в 1928 выходят итоговый сборник «Стихотворения» и прозаическая повесть «Египетская марка» (тем же отрывисто-ассоциативным стилем) о судьбе маленького человека в провале двух эпох.
Вызов власти
С 1924 Мандельштам живет в Ленинграде, с 1928 в Москве, бездомно и безбытно, зарабатывая изнурительными переводами: «чувствую себя должником революции, но приношу ей дары, в которых она не нуждается». Он принимает идеалы революции, но отвергает власть, которая их фальсифицирует. В 1930 он пишет «Четвертую прозу», жесточайшее обличение нового режима, а в 1933 — стихотворную инвективу («эпиграмму») против Сталина («Мы живем, под собою не чуя страны...»). Этот разрыв с официальной идеологией дает ему силу вернуться к творчеству (за редкими исключениями, «в стол», не для печати): его стихи — о чести и совести, завещанных революционными «разночинцами», о новой человеческой культуре, которая должна рождаться из земной природы, как биологическое или геологическое явление («Сохрани мою речь...», «За гремучую доблесть грядущих веков...», «Армения», очерки «Путешествие в Армению»). Ассоциативный стиль его стихов становится все более резким, порывистым, темным; теоретическая мотивировка его — в эссе «Разговор о Данте» (1933).
Ссылка и гибель
В мае 1934 Мандельштам арестован (за «эпиграмму» и другие стихи), сослан в Чердынь на Северном Урале, после приступа душевной болезни и попытки самоубийства переведен в Воронеж. Там он отбывает ссылку до мая 1937, живет почти нищенски, сперва на мелкие заработки, потом на скудную помощь друзей. Мандельштам ждал расстрела: неожиданная мягкость приговора вызвала в нем душевное смятение, вылившееся в ряд стихов с открытым приятием советской действительности и с готовностью на жертвенную смерть («Стансы» 1935 и 1937, так называемая «ода» Сталину 1937 и др.); впрочем, многие исследователи видят в них лишь самопринуждение или «эзопов язык». Центральное произведение воронежских лет — «Стихи о неизвестном солдате», самое темное из сочинений Мандельштама, с апокалиптической картиной революционной (?) войны за выживание человечества и его мирового разума. Мандельштам то надеялся, что «ода» спасет его, то говорил, что «это была болезнь», и хотел ее уничтожить. После Воронежа он живет год в окрестностях Москвы, «как в страшном сне» (А. Ахматова). В мае 1938 его арестовывают вторично — «за контрреволюционную деятельность» — и направляют на Колыму. Он умер в пересыльном лагере, в состоянии, близком к сумасшествию, по официальному заключению — от паралича сердца. Имя его оставалось в СССР под запретом около 20 лет.