— Мне? К тебе на конференцию?
— Ну да. Уж ты бы мог состряпать статью о будущем литературной критики, верно?
— Я не считаю, что у критики большое будущее, — сказал Филипп.
— Отлично! Это вызовет полемику. И прихвати с собой Хилари.
— Хилари? — смущенно спросил Филипп. — Да нет, что ты. Она не перенесет жары. Кроме того, я сомневаюсь, что мы это потянем. Двое детей в университете — это сильно подрывает бюджет.
— Ох, и не говори! Я с ужасом ожидаю этой осени. — Уж не Хилари ли подала тебе эту мысль, Моррис? — спросил Филипп, устыдившись собственного вопроса. — Нет конечно. С чего ты взял? Филипп заерзал в кресле.
— Просто последнее время она стала жаловаться, что я подолгу бываю в отлучке, забросил семью, пренебрегаю супружескими обязанностями…
— Но ведь это так?
— Пожалуй, да. Однако эти поездки — единственное, что держит меня на плаву. Смена обстановки, новые лица. Если я возьму с собой Хилари, то пропадет весь смысл моих академических странствий.
— Ив чем же заключается их смысл?
Филипп вздохнул.
— Бог его знает. Это трудно выразить словами. А чего мы все ищем в этой жизни? Счастья? Но ведь известно, что счастье быстротечно. Возможно, новых впечатлений, которые заслонят собой прискорбные факты — что не за горами мужское бессилие, болезни, дряхлость, смерть.
— Боже правый, — сказал Моррис. — Это на тебя средневековые банкеты так действуют?
Филипп вяло улыбнулся и подлил в стаканы виски.
— Сильных ощущений — вот, я думаю, чего мы ищем. Мы знаем, что дома этого уже не будет, но всегда есть надежда, что где-то в дальних краях нас что-то ждет. Я это пережил в Америке в шестьдесят девятом.
— С Дезире?
— Дело было не только в ней, хотя и она сыграла свою роль. Прежде всего это была острота чувств, яркие переживания, смесь удовольствия, опасности, свободы и — солнце, солнце и еще раз солнце. Ты знаешь, когда мы возвратились в Англию, я долго еще в мыслях пребывал в штате Эйфория, хотя внешне вполне вернулся к прежней жизни. Я вставал по утрам, надевал свой твидовый костюм, читал за завтраком «Гардиан», отправлялся пешком в университет, проводил нудные семинары по набившим оскомину текстам… И все это время мое воображение рисовало картины совершенно иной жизни. Там, в своих мыслях, я решил не возвращаться в Англию и по утрам просыпался в Плотине, выходил в купальном халате посидеть на солнце и полюбоваться бухтой, натягивал джинсы и футболку, читал за завтраком «Эйфория тайме», гадая, что нас ждет сегодня, не будет ли акций протеста и демонстраций и не придется ли моим студентам пробиваться на занятия сквозь пикеты и слезоточивый газ, или, быть может, мы соберемся у кого-нибудь в квартире и рассядемся на полу в окружении плакатов, листовок и книжиц, агитирующих за групповую психотерапию, театр авангарда и окончание войны во Вьетнаме.
— Все это уже кончилось, — сказал Моррис. — Теперь ты нашего кампуса не узнаешь. Студенты не бунтуют, а объединяются в братства, носят костюмчики и все хотят попасть на юридический факультет.
— Да, я об этом слышал, — сказал Филипп. — Какая тоска.
— А эти яркие переживания, о которых ты говоришь, неужели после Америки ты ничего подобного не испытывал?
Филипп уставился в стакан.
— Было однажды со мной такое, — сказал он. — Хочешь, расскажу?
— Позволь мне только взять сигару. Твоя история длиной в толстую или в тонкую сигару?
— Не знаю. Я еще никому ее не рассказывал.
— Какая честь мне выпала, — сказал Моррис. — Возьму ка я сигару потолще.
Моррис вышел из комнаты взять свою любимую «Ромео и Джульетта». Вернувшись, он обнаружил, что в его отсутствие в гостиной поменялось освещение и сдвинулась со своих мест
кое-какая мебель. Два кресла с высокими спинками теперь стояли под углом друг к другу перед камином, в котором слегка теплился огонь. Единственным источником света был торшер за креслом Филиппа, так что лицо рассказчика оставалось в тени. Между креслами стоял длинный журнальный столик, на котором расположились бутылка виски, графин с водой, стаканы и пепельница. В стакан Морриса Филипп щедрой рукой подлил спиртного.
— Это здесь сидит наррататор? — осведомился Моррис, занимая свободное кресло. Филипп, рассеянно вглядываясь в огонь, слегка улыбнулся и промолчал. Моррис, поднеся к уху сигару, покатал ее между пальцами, с удовольствием прислушиваясь к потрескиванию сухих листьев. Затем он с одного конца проткнул ее, с другого обрезал и закурил, яростно пуская клубы дыма.
— Я тебя слушаю.
— Это случилось несколько лет тому назад, в Италии, — начал Филипп. — Я впервые выехал в заграничный лекционный тур по программе Британского Совета. Я прилетел в Неаполь и затем отправился по стране на поезде: Рим, Флоренция, Болонья, Падуя; завершалось мое турне в Генуе. Последний день выдался довольно суматошным — после обеда у меня была лекция, а вечером я вылетал в Англию. Опекавший меня в Генуе сотрудник Британского Совета поужинал со мной в ресторане, а затем доставил меня в аэропорт. Вылет самолета откладывался — как сообщили, по техническим причинам, поэтому я попросил его из-за меня не задерживаться. Я знал, что ему рано утром надо было ехать в Милан на совещание. Все это имеет отношение к делу.
— Не сомневаюсь, — сказал Моррис. — В хорошем рассказе нет второстепенных подробностей.
— Так вот, этот сотрудник Британского Совета фамилия его Симпсон, а имени не помню — приятный молодой мужчина, очень дружелюбный, увлеченный своей работой, сказал мне: «Ну ладно, тогда я вас оставлю, но если рейс отменят, позвоните мне, и я устрою вас в гостиницу»…
— Рейс, надо сказать, то и дело откладывался, и когда мы в конце концов вылетели, было уже около полуночи. Самолет был британской авиакомпании. Рядом со мной сидел английский бизнесмен, торговый представитель фирмы, производящей шерстяные ткани, так, кажется…
— Это тоже важно для сюжета?
— Пожалуй, нет.
— Ну что ж, — терпеливо сказал Моррис и плавно взмахнул сигарой. — Обилие частных деталей придает повествованию достоверность.
— Мы сидели поближе к хвосту самолета, как раз позади крыла. Бизнесмен занимал место у окна, а я соседнее. Минут через десять после взлета, когда стюардессы собирались разносить напитки — до нас доносилось звяканье бутылок, — торговый представитель вдруг отвернулся от окна, похлопал меня по руке и сказал: «Извините, вы не могли бы взглянуть в окно? Не пойму: мне это кажется или у нашего самолета загорелся двигатель?» Я, потянувшись через него, посмотрел в иллюминатор. Там, конечно, было темно, но язычки пламени, вырывающиеся из двигателя, были вполне различимы. Вообще говоря, можно ожидать, что в темноте из сопла двигателя будет исходить огненное сияние. Но то, что я увидел, действительно походило на загоревшийся двигатель. «Даже не знаю, — сказал я бизнесмену, — но, скорее всего, здесь что-то не так». «Может, надо кому-нибудь сказать об этом?»-спросил он. «Надо полагать, они и сами это уже видят», — ответил я. А все дело было в том, что ни один из нас не хотел сглупить, понапрасну подняв панику. К счастью, пассажир, сидевший через проход, заметил нашу возню и подошел взглянуть. «Господи!»-воскликнул он и нажал кнопку вызова стюардессы. Наверное, он был инженер или что-то вроде этого. А стюардесса как раз подкатила к нам тележку с напитками. «Если вы хотите выпить, вам придется немного подождать», — сказала она ему. Из-за задержки рейса экипаж был в несколько раздраженном состоянии. «Известно ли капитану, что у самолета загорелся бортовой двигатель?»-спросил инженер. Стюардесса вытаращилась на него, потом искоса взглянула в окно и понеслась по проходу, толкая впереди себя, как коляску с младенцем, свою тележку. Не прошло и минуты, как мужчина в форме — наверное, второй пилот — показался в проходе с фонарем в руках. Он встревожено посветил в окно. Двигатель действительно был объят пламенем. Второй пилот со всех ног бросился в кабину. Самолет сделал стремительный вираж и полетел обратно в Геную. Капитан обратился по радио к пассажирам, объясняя, что по технической причине самолет сделает вынужденную посадку, и предупредил, чтобы все были готовы к экстренной эвакуации из салона. Затем кто-то другой проинструктировал нас о том, что надо делать. Должен сказать, его голос звучал на удивление спокойно и сдержанно.
— Это запись, — пояснил Моррис. — У них на все случаи жизни заготовлены кассеты. Как-то раз я летел в реактивном лайнере над Скалистыми горами, и стюардесса по ошибке поставила кассету аварийной посадки. Как сейчас помню: чудный солнечный день, девять тысяч метров над землей, и вдруг нам объявляют спокойным голосом: «Самолет произведет вынужденную посадку на воду. Если вы не умеете плавать, не поддавайтесь панике. Спасательные службы уже предупреждены о наших действиях». Пассажиры застыли от ужаса, не донеся вилок до рта. Пока экипаж не разобрался, в чем дело, можешь представить себе, что творилось в самолете.
— У нас тоже было достаточно воя и зубовного скрежета. Среди пассажиров было много итальянцев, а ты знаешь, какие они — своих чувств не прячут. Потом пилот ввел самолет в крутое пике, чтобы загасить огонь.
— Кошмар! — сказал Моррис Цапп.
— Впрочем, у него хватило ума сначала объяснить, что он собирается сделать. Правда, говорил он по-английски, так что все итальянцы решили, что мы сейчас упадем в море, и стали вопить, рыдать и креститься. Но пике помогло, огонь действительно загас. Затем нам пришлось минут двадцать кружить
над морем, чтобы выработать топливо. Это были самые долгие двадцать минут в моей жизни. — Могу себе представить.
— Если честно, я думал, что это последние двадцать минут в моей жизни.
— И какие мысли пришли тебе в голову?
— Я подумал: какой идиотизм. Потом подумал: какая несправедливость. Кажется, произнес какую-то молитву. Я представил, как Хилари и дети услышат утром по радио сообщение об авиакатастрофе, и мне стало не по себе. Потом я вообразил, что выжил, но остался калекой. Я попытался вспомнить, что там говорилось в страховке Британского Совета для участников лекционных заграничных туров — столько-то за потерянную руку, столько-то за ногу ниже колена, столько-то за ногу выше колена. О том, что я могу сгореть заживо, я старался не думать.
— Посадка в Генуе и без всяких приключений — испытание не для слабонервных. Не знаю, известно ли тебе, Моррис, но там есть далеко уходящий в море скалистый мыс. Самолеты, подлетающие с севера, должны развернуться, а затем пролететь между ним и горами, прямо над городом и портом. А мы проделывали эти виражи глубокой ночью и при одном сдохшем двигателе. Разумеется, аэропорт был поднят на ноги по тревоге, но что можно было ожидать от такого маленького аэропорта, да еще в Италии? Как только мы коснулись земли, я увидел, как к нашему самолету помчались, сверкая сигнальными огнями, пожарные машины. Когда самолет остановился, экипаж открыл запасные выходы и пассажиры стали съезжать на землю по надувным трапам. Правда, ближайший к нам, то есть ко мне и шерстяному бизнесмену, выход открывать не стали, поскольку он был рядом со злосчастным двигателем. Так что мы покинули самолет последними. Помню, мне подумалось, что это довольно несправедливо, поскольку если бы не мы, вся эта хреновина могла бы взорваться в воздухе.
— Короче, мы выбрались наружу, очертя голову бросились к поджидавшему нас автобусу и на нем доехали до аэровокзала.
Пожарные машины обляпали самолет пеной. Пока из него извлекали наш багаж, я позвонил тому парню из Британского Совета. Наверное, прежде всего мне хотелось поделиться с кем-нибудь радостью по поводу своего спасения. Так странно было при этом думать, что Хилари и дети сейчас спят и не подозревают, что я был на волоске от смерти. Звонить Хилари и пугать ее задним числом я не хотел. Но поговорить хоть с кем-то мне было просто необходимо. Кроме того, мне не терпелось поскорее выбраться из аэропорта. Итальянские пассажиры впали в истерику: рыдали, целовали землю, истово крестились и все такое прочее. Было совершенно ясно, что до утра мы никуда не полетим и что на организацию ночлега понадобится уйма времени. А Симпсон сказал мне, чтобы я звонил, если возникнут проблемы. Поэтому я и позвонил, хотя шел второй час ночи. Как только до него дошло, что со мной стряслось, он сказал, что немедленно выезжает в аэропорт. Через полчаса он забрал меня оттуда, и мы поехали в город, чтобы найти гостиницу. Мы побывали сразу в нескольких, но безуспешно: они либо были закрыты на ночь, либо не имели свободных мест — на той неделе в Генуе проходила торговая выставка. В конце концов Симпсон сказал: послушайте, поехали к нам, у нас нет свободной спальни, но в гостиной стоит раскладной диван. И он привез меня к себе домой; квартира у него была в современном многоэтажном здании, на склоне горы с видом сразу на город и на море. Я был совершенно спокоен и совсем не хотел спать. Должен сказать, меня даже удивило собственное хладнокровие. Но когда он предложил мне хлебнуть бренди, я с готовностью согласился. Я окинул взглядом комнату и почувствовал внезапный приступ тоски по дому. Последние двенадцать дней я жил в гостиничных номерах, а питался в ресторанах. Теперь мне это даже нравится, но тогда, с непривычки, стоило немалых усилий. А здесь был маленький островок домашнего английского уюта, в котором я мог расслабиться и прийти в себя. По комнате были разбросаны детские игрушки и английские газеты, а в ванной на веревке сушилось нижнее белье из магазина «Маркс энд Спенсер». Пока мы угощались бренди и я рассказывал Симпсону о своем приключении, в комнату вошла его жена. Она была в халате и, зевая, терла глаза. Раньше я с ней не встречался. Звали ее Джой.
— Ага, — пробормотал Моррис. — Ее имя ты запомнил.
— Я извинился за доставленное беспокойство. Джой сказала: ничего-ничего, но было видно, что она не так уж мне и рада. Она спросила, не хочу ли я перекусить, и тут я понял, что зверски проголодался. Она принесла из кухни сырокопченой ветчины, какой-то кекс, чаю, и мы устроили импровизированный ужин. Я сидел как раз напротив Джой. Халат на ней был из синего велюра, с капюшоном и застежкой на молнии от воротника до подола. У Хилари когда-то был такой же, и, поглядывая искоса на Джой, я словно видел перед собой молодую и хорошенькую Хилари, такую, какой она была, когда мы поженились. Джой было, наверное, лет тридцать с небольшим. У нее были светлые волосы и голубые глаза. Слегка тяжеловатый подбородок, зато красивой формы рот и полные губы. В ее речи чувствовался легкий северный акцент, наверное из Йоркшира, подумал я. Она немного преподавала разговорный английский в университете, но главное свое предназначение видела в том, чтобы помогать мужу в его карьере. Можно было не сомневаться, что гостеприимство в столь поздний час было оказано мне исключительно ради него. Ну вот, мы сидели, разговаривали, ели, пили, и внезапно я воспылал непреодолимой страстью к Джой.
— Так я и знал, — сказал Моррис.
— Вырвавшись из лап смерти, я вновь ощутил жажду жизни, которую я навсегда, как мне казалось, утратил после возвращения из Америки. В каком-то смысле постигшее меня чувство было сильнее всех, дотоле мною испытанных. Еда была изысканна на вкус, чай благоухал, как амброзия, а сидящая напротив женщина казалась мучительно красивой, тем более мучительно, что не сознавала, насколько привлекательна она для меня в эту минуту. Волосы у нее были растрепаны, лицо припухло от сна, и разумеется, на губах не было никакой помады.
Она сидела себе тихонько, уютно держа в ладонях кружку, и слегка улыбалась знакомым шуткам мужа. Если честно, то в подобной ситуации такие же чувства, наверное, возникли бы у меня по отношению к любой женщине, хоть мало-мальски привлекательной. Джой воплотила в себе весь женский род. Знаешь, как Адам у Мильтона: увидев Еву во сне, он пробудился и обнаружил, что сон стал явью. Я подумал: Боже, до чего хороши женщины. Какие они нежные, мягкие и добрые. И как было бы чудесно, как естественно подойти к Джой и обнять ее, зарыться головой в ее колени. И все это происходило под рассказ Симпсона о том, насколько ужасен уровень преподавания английского в итальянских школах. В конце концов, взглянув на часы, он сказал, что уже пятый час, и, вместо того чтобы ложиться спать, он лучше поедет в Милан и там уж отдохнет. Он собрался ехать на служебной машине, чтобы Джой утром подвезла меня в аэропорт на их собственной.
— Я знаю, что будет дальше, — сказал Моррис, — хотя в это трудно поверить.
— Сумка у него была уложена, так что он решил не терять времени. Мы пожали друг другу руки, и он пожелал мне более удачного полета. Джой проводила его до дверей, и мне было слышно, как они поцеловались на прощанье. Когда Джой вернулась в комнату, вид у нее был слегка смущенный. Синий халат был ей длинноват, она придерживала его за полу и выглядела при этом как-то изысканно-старомодно. Я заметил, что она босиком. «Вы, наверное, хотите прилечь, — сказала она. — В комнате Джерарда есть вторая кровать, но если я положу вас там, то он, когда проснется утром, испугается. — Я сказал, что меня вполне устроит диван. — Джерард встает ни свет ни заря и потревожит вас, — сказала она. — Может, вы ляжете у нас в спальне, а я пойду спать к нему?» Я отказался. Она стала меня уговаривать и сказала, что ей только надо постелить свежие простыни. Я ответил, что ни в коем случае не хочу доставлять ей столько хлопот. Мысль о постели, еще хранящей тепло ее тела, была невыносима. Я задрожал еще сильней, подавляя в себе желание отринуть все моральные препоны, броситься к Джой, рвануть, как парашютное кольцо, застежку на ее халате и упасть вместе с нею на пол.
— Какая дивная метафора, Филипп, — сказал Моррис. — Даже не верится, что ты никому не рассказывал эту историю.
— По правде сказаться записал ее, — ответил Филипп. — Для собственного удовольствия. Но никому не показывал. — Он подлил в стаканы виски. — Ну вот, так мы и стояли, глядя друг на друга. Вдали послышался шум газующей машины, возможно, это Симпсон спускался с горы. «Что с вами? — спросила она. — У вас озноб». Она тоже слегка дрожала. Я сказал, что это, наверное, шок. Запоздалая реакция. Она налила мне бренди и сама хлебнула немного. Мне было ясно: она понимает, что трясет меня не от шока, а от ее близости, но было также видно, что она не вполне доверяет своим ощущениям. «Вам надо быстрее лечь в постель, — сказала она. — Я провожу вас в спальню».
— Я последовал за ней в хозяйскую спальню. Она была освещена единственной лампой под малиновым абажуром, стоявшей на тумбочке. В середине комнаты расположилась большая двуспальная кровать с откинутым одеялом. Джой поправила его, взбила подушку. Я все никак не мог унять дрожь. Она спросила, не дать ли мне грелку. Я ответил: «Я знаю, что надо сделать, чтобы я перестал дрожать. Обнимите меня, пожалуйста».
— В комнате было темновато, однако я увидел, что Джой покраснела. «Я не могу этого сделать, — сказала она. — Не могу, не просите. — Ну, пожалуйста», — сказал я и, сделав шаг, встал перед ней.
— Девяносто девять женщин из ста сразу бы развернулись и вышли из комнаты, возможно, закатив мне оплеуху. А Джой так и стояла передо мной. Я подошел к ней вплотную и обнял ее. Боже, как это было чудесно. Сквозь велюровый халат и собственную рубашку я чувствовал тепло ее груди. Она обняла меня, замкнув руки у меня за спиной. Будто по мановению волшебной палочки, меня перестало лихорадить. Уткнувшись подбородком ей в плечо, я стал, как в бреду, нашептывать ей, какая она необыкновенная и великодушная и прекрасная, и какое безумное наслаждение держать ее в руках, и как в меня вливаются жизненные силы, и прочую романтическую чепуху. И все это время я посматривал на себя в трюмо, на свое отражение в этом странном малиновом свете, и видел свой подбородок на ее плече и свои руки, шарящие у нее по спине, — будто я смотрел какой-то фильм или вглядывался в магический кристалл. Все это казалось таким далеким от реальности. Я увидел, как мои руки скользнули вниз по ее спине, как мои ладони обхватили ее ягодицы, собирая в горсть ткань ее халата, и мысленно сказал своему отражению: ты сошел с ума, она сейчас вырвется, даст тебе пощечину, станет звать на помощь. Но ничего этого она не сделала. Я увидел в зеркале, как, выгнув спину, она плотнее прижалась ко мне. Меня качнуло, и, восстанавливая равновесие, я слегка развернулся, чтобы видеть ее лицо, отраженное в зеркале напротив, и, бог ты мой, на ее лице я увидел блаженную отрешенность, глаза ее были прикрыты, а на губах играла улыбка. Улыбка! Я приник к ней и жадно поцеловал ее в губы. Ее язык, как теплый угорь, скользнул мне в рот. Я тихонько потянул вниз молнию на ее халате и просунул внутрь руку. Под халатом на ней ничего не было.
Филипп замолчал и уставился в камин. Моррис вдруг почувствовал, что сидит на самом краю кресла, а сигара у него во рту давно погасла.
— Ну, и? — спросил он, шаря в кармане в поисках зажигалки. — Что было дальше?
— Я стянул с ее плеч халат, и он упал на пол, потрескивая статическим электричеством. Я рухнул на колени и уткнулся лицом ей в живот. Джой провела руками по моим волосам, а потом ухватила меня за плечи, царапая их ногтями. Я положил ее на кровать и стал одной рукой срывать с себя одежду, другой продолжая ласкать ее и боясь, что, если отниму руку, то потеряю ее. У меня едва хватило соображения спросить, есть ли у нее какая-нибудь защита, и она, не открывая глаз, кивнула. И мы предались любви. В том, что произошло, не было особого изыска, да и кончилось все довольно быстро. Однако ни раньше, ни потом я не переживал оргазма столь необыкновенной силы. Как будто, бросая вызов смерти, я тащил себя из могилы за собственный член. И Джой пришлось зажать мне рот, чтобы я перестал во весь голос выкрикивать ее имя.
— А затем, почти мгновенно, я погрузился в сон. Когда я проснулся, в кровати рядом со мной никого не было, а сам я, совершенно голый, лежал прикрытый одеялом. Сквозь щели оконных ставен в комнату пробивалось солнце, а в соседней комнате шумел пылесос. Я взглянул на часы: было половина одиннадцатого. Я даже подумал, не приснилось ли мне все это, но физически воспоминание было слишком ярким и специфичным, а в комнате валялась разбросанная мною одежда. Я натянул брюки и рубашку и вышел из спальни в гостиную. Там крошечная итальянка в косынке пылесосила ковер. Она улыбнулась мне, выключила пылесос и произнесла что-то нечленораздельное. В это время в гостиную из кухни вышла Джой, а с ней маленький мальчик с заводной машинкой в руке — он во все глаза уставился на меня. Джой выглядела совсем иначе, чем прошлой ночью, казалась более собранной и ухоженной. Правда, рука ее была заклеена лейкопластырем — наверное, порезалась, но в целом вид ее был безукоризнен: льняное платье, блестящие, пышные, будто только что вымытые, волосы. Она широко, хотя и несколько принужденно, улыбнулась, избегая смотреть мне в глаза. «Доброе утро, — сказала она, — а я как раз собиралась вас будить». Она уже звонила в справочную и узнала, что мой самолет вылетает в половине первого. Как только я буду готов, она отвезет меня в аэропорт. Что я хочу сначала — позавтракать или принять душ? Ни дать ни взять идеальная протокольная дама из Британского Совета — вежливая, терпеливая, отстраненная. Она даже поинтересовалась, хорошо ли я спал. Мне снова на миг показалось, что вчерашний эпизод не более чем эротическое сновидение, но когда я увидел висящий на двери ванной синий велюровый халат, пережитое вспыхнуло в моей памяти в столь чувственных подробностях, что их было невозможно принять за фантазию. Точная форма ее сосков, коротких, цилиндрической формы, осталась на кончиках моих пальцев; мне запомнилось обилие волос у нее на лобке — золотистых, с малиновыми искорками от света ночной лампы, я видел линию на животе, где кончался загар… Нет, это был не сон. Но заговорить с ней о нашей тайне при итальянской уборщице с пылесосом и малыше, вертящемся под ногами, было просто немыслимо. И было очевидно, что она этого не хочет. Она кружила по квартире, переговаривалась с итальянкой, занималась сыном. И даже взяла его с собой, когда повезла меня в аэропорт. А этот маленький паршивец вполне мог все уразуметь. Он сидел на заднем сиденье, но то и дело вклинивал между нами голову, не давая заговорить на интимные темы. Я начинал понимать, что мы так и расстанемся, ни словом не обмолвившись о прошлой ночи. Это казалось дикой нелепостью. Я все никак не мог взять в толк, что она за птица. Мне просто необходимо было узнать, что толкнуло ее на столь необычный шаг. Кто она — нимфоманка, отдающая себя первому встречному? А я — лишь один из длинной череды английских лекторов, прошедших через спальню с лампой под малиновым абажуром? Меня даже посетила мысль, что она в тайном сговоре с мужем, а я выступаю пешкой в какой-то извращенной эротической игре, и что, возможно, он тихонько вернулся домой и спрятался в спальне за одним из зеркал. Однако одного взгляда на ее лицо, повернутое ко мне в профиль, было достаточно, чтобы напрочь отмести подобные предположения — все в ней было сама норма, само благоразумие и сама сдержанность. Так почему же она сорвалась? Ответ был мне необходим как воздух.
— Когда мы приехали в аэропорт, она сказала: «Ничего, если я вас здесь оставлю?» Но все-таки вышла из машины, чтобы открыть багажник. Я понял, что это единственный шанс перемолвиться с ней наедине. «Нам все-таки надо хоть что-то сказать друг другу о том, что случилось ночью, — начал я, вынимая из багажника сумку. — Не беспокойтесь, — ответила она, одарив меня любезной улыбкой. — Вы нам нисколько не помешали, такая у нас работа. Мы привыкли, что народ приезжает к нам в любое время суток, правда, не всегда прямиком из горящего самолета. Надеюсь, в этот раз полет будет более удачным. До свиданья, мистер Лоу».
— «Мистер Лоу!» И эта женщина несколько часов назад лежала подо мной, обхватив ногами мою спину! Да, было совершенно ясно, что по каким-то причинам она хочет сделать вид, что прошлой ночью между нами ничего не было, хочет стереть этот эпизод из памяти, отменить его, распустить, как вязаный носок. И что единственное, чем я мог выразить благодарность, было подыграть ей. Поэтому я, пусть и с неохотой, но отступился от расспросов. И позволил себе лишь одну маленькую поблажку. Когда она протянула мне руку, я, вместо того чтобы пожать ее, поднес к своим губам. Как мне показалось, в итальянском аэропорту этот жест был вполне уместен. Она покраснела, так же густо залилась краской, как и прошлой ночью, когда я попросил обнять меня, и невероятная нежность того объятья вновь прихлынула ко мне и, насколько я мог понять, к ней тоже. Затем она отошла от багажника, села за руль, в последний раз взглянула на меня в окно и уехала. Больше я ее никогда не видел.
— Как знать, может еще… — сказал Моррис. Филипп покачал головой. — Она погибла. — Погибла?!
— Все трое погибли в авиакатастрофе в Индии год спустя. Я видел их имена в списке пассажиров. В живых никого не осталось. «Симпсон Дж. К., его жена Джой и их сын Джерард».
Моррис выдохнул, глухо присвистнув.
— Бог ты мой, как все это печально! Вот уж не думал, что у твоего рассказа будет несчастливый конец.
— Ив чем-то иронический, если вспомнить, как мы познакомились, правда? Поначалу я чувствовал себя страшно виноватым, как будто наслал на нее смерть, которой сам едва избежал. Но потом все-таки убедил себя, что это чистой воды суеверие. Но я на всю жизнь сохраню в своем сердце маленькое святилище во имя Джой.
— Маленькое что?
— Святилище, — торжественно сказал Филипп. Моррис закашлялся от сигарного дыма и ничего не сказал. — Ко мне вернулось желание жить, которое, как мне казалось, навсегда меня покинуло. В том, как она неожиданно подарила мне себя, было столько щедрости… Я убедился, что жить стоит и что надо взять от жизни все, пока есть время.
— А еще у тебя были похожие приключения? — спросил Моррис, слегка задетый впечатлением, какое на него произвел рассказ Филиппа, столь же эротический, сколь и печальный.
Филипп слегка покраснел.
— Из этой истории я извлек один урок: никогда не отказывай тому, кто жаждет твоего тела, и никогда не говори «нет» тому, кто предлагает тебе свое.
— Понятно, — сухо сказал Моррис. — А ты согласовал эту формулу с Хилари?
— У нас с Хилари на многое не совпадают взгляды. Еще виски?
— Если только по последней. Мне завтра в пять утра вставать.
— Ну, а ты, Моррис? — спросил Филипп, разливая виски. — Как у тебя с личной жизнью?
— После того как мы расстались с Дезире, я пытался жениться по новой. У меня в доме появлялись женщины, в основном из бывших студенток, но ни одна из них не хотела за меня замуж — у современных девушек нет никаких моральных устоев, — и постепенно я потерял интерес к браку. Теперь живу сам по себе. Бегаю трусцой. Смотрю телевизор. Пишу книги. Иногда хожу в массажный салон в Эссефе.
— В массажный салон? — недоверчиво переспросил Филипп.
— А в этих заведениях работают весьма недурные девушки. Никакие не проститутки. С высшим образованием. Чистые, ухоженные, с ними есть о чем поговорить. Когда я был подростком, то сколько сил и времени тратил на то, чтобы уломать подобную девушку доставить мне удовольствие на заднем сиденье папашиного «шевроле»… А теперь это так же просто, как сходить в супермаркет. Большая экономия времени и нервов.
— Но это же не отношения!
— Отношения убивают секс, ты что, до сих пор этого не понял? Чем дольше длятся отношения, тем меньше в них чувственности. Не надо обманывать себя, Филипп, — ты думаешь, у вас. с Джой второй раз получилось бы так же великолепно?
— Да, — сказал Филипп. — Да.
— А двадцать второй раз? А сто двадцать второй?
— Думаю, нет, — согласился с Моррисом Филипп. — Привычка может погубить все что угодно, так ведь? Наверное, именно этого мы все ищем — страсти, не задушенной привычкой.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |