«Идейный» лидер в безыдейной деревне

К.И.Соколов (Тверь)

«Идейный» лидер в безыдейной деревне

Лидерами большинства крестьянских и практически всех «зеленых» восстаний и выступлений на территории Тверской губернии в 1918-1919 годах становились бывшие младшие офицеры. Как правило, источники не позволяют сформировать сколько-нибудь полное представление об идеологии восставших и их отношении к советской власти в целом, а не ее отдельным мероприятиям типа призыва в армию, сбора продразверстки и т.д. Насколько можно судить, они практически не отличались от повседневных взглядов крестьянства на политику большевиков в отношении деревни. Кроме того, поскольку в подавляющем большинстве случаев после подавления восстаний и выступлений задержать их лидеров не удавалось, крайне мало известно и о личностях предводителей повстанцев. Тем не менее, можно с уверенностью утверждать, что практически никто из них идейным противником советской власти не был, что повстанческая идеология формировалась за короткий период (от нескольких дней до двух-трех месяцев) и отличалась крайней ограниченностью, лозунговостью («Долой войну», «Бей коммунистов» и т.д.)[1].

Тем любопытнее фигура Василия Дмитриевича Калявина-Вещего, организатора антисоветской группы, которая в период «зеленых» восстаний в Тверской губернии (середина июня – середина июля 1919 года) по своей активности и формам протеста занимала промежуточное положение между собственно «зеленым» движением, крестьянским повстанчеством 1918 года и будущим политическим бандитизмом, который развернется в губернии в 1921 – 1922 годах. В архиве управления Федеральной службы безопасности Российской Федерации по Тверской области сохранилось следственное дело, в составе которого имеются уникальные источники – дневники В.Д.Калявина-Вещего, черновики его воззваний к крестьянам и письма в органы власти, а также типичные для таких дел протоколы допросов обвиняемых и свидетелей, обвинительные заключения, информация агентов ЧК и т.д.[2] Сведения других источников о событиях, связанных с этой группой, крайне скудны, но в некоторых случаях дают важную дополнительную информацию.

Состав дела позволяет проследить формирование антисоветской идеологии у человека, задолго до революции воспринявшего социалистические взгляды, и даже некоторое время поддерживавшего большевиков. С учетом того, что в некоторых восстаниях в Тверской губернии их лидерами становились люди с аналогичной биографией, а иногда даже бывшие члены РКП(б), представляется крайне важным проследить эволюцию таких взглядов даже на единичном примере. Кроме того, исследование позволяет понять отношение деревни к таким «идейным» людям, выяснить, насколько важна была антисоветская идеологическая составляющая как для крестьянства в целом, так и для участников повстанческого движения.

Во всех документах следствия и в сообщениях уездной и губернской печати Калявин-Вещий фигурирует как организатор «зеленых» банд, и даже организатор восстания «зеленых» в Весьегонском уезде, к которому он не имел никакого отношения.

Выходец из семьи крестьян-середняков, Василий Данилович Калявин (в 1919 году ему было 37 лет), как и многие земляки, был отходником, работал на заводах Петрограда. Образование – земская школа. К моменту событий 1918 – 1920 годов у него была изба, двор, две коровы, и при этом жена и четверо детей (старшей дочери было всего 10 лет) – даже середняком его считать трудно.

В 1905 году Калявин принимал участие в революционных событиях в столице. Между революциями он начал писать в петербургских газетах «Русь», «Молния», «Обрыв». В 1911 году появился псевдоним «Вещий».

В его биографии есть эпизод, который позволил большевикам записать Василия Даниловича в ярые враги советской власти: в 1907 – 1908 годах он служил в полиции, урядником в Антоновской волости Весьегонского уезда, всего чуть менее 14 месяцев. После этого был писарем у волостного старшины в родной Мартыновской волости (до 1918 г. Весьегонский, после – Краснохолмский уезд). В начале 1917 года снова жил в Петрограде[3].

В дни Февральской революции он в гуще событий – распространял прокламации, искал полицейских, стрелявших в народ с чердаков, был арестован за агитационные выступления перед казаками. В период между революциями некоторое время симпатизировал большевикам, участвовал в сборе денег для взятия арестованных членов партии на поруки. Насколько можно судить, он пробовал служить новой власти, но очень быстро в ней разочаровался и уехал домой, прихватив с собой револьвер, 4 винтовки и несколько сотен патронов[4]. Причина разочарования, по его признанию – то, что к власти пришли не идейные люди, а ищущие собственную выгоду.

Но и в родном селе он столкнулся с тем же, что и в столице – деревенские большевики проводили повальные обыски и изъятия без описей, разворовывали конфискованное. После того, как Калявин стал возражать против этих бесчинств новой власти, он был объявлен врагом новой власти, и его тоже дом подвергся обыску-разграблению[5].

В июне 1918 года в Мартыновской волости проходило собрание по продовольственному вопросу, руководили которым братья Калявины. Благодаря их агитации крестьяне высказались за свободу торговли и за отмену продовольственного налога. Мотивация была типичной для лета 1918 года: уезд для волости ничего не делает, никакой помощи мы не получаем, а куда идет налог – неизвестно[6].

12-13 июня в соседней Чамеровской волости Весьегонского уезда произошло одно из самых крупных и известных крестьянских восстаний в Тверской губернии[7]. Его участники во время наступления чекистских отрядов попросили помощи от Мартыновской волости, и группа жителей вышла к ним, но к тому времени восстание уже было подавлено. Очевидно, что брат Калявина, Александр Данилович, был одним из предводителей этой группы. Его задержал отряд Весьегонской УЧК. Дважды он пытался бежать из арестного дома, и после второй попытки был расстрелян[8].

Очевидно, каким-то образом принимал участие в событиях и Василий Данилович, поскольку вскоре после чамеровского восстания, 2 июля 1918 года, его пришли арестовывать. Он бежал из волости в Петроград и больше в свой дом никогда не возвращался. В октябре 1918 года из-за голода он приезжает в Мартыново, рассчитывая, что про него тут забыли, живет у знакомых. Тогда же, во время повальных обысков осенью 1918 года, у его семьи отобрали немало вещей, в т.ч. ткань для одежды детям, о чем он неоднократно упоминал в обращениях в органы власти. Именно эти события окончательно убедили его в «несправедливости» власти[9].

В итоге в январе 1919 года он опять уезжает в Петроград, но в местный совет поступило обращение из Мартыново о нем, как о контрреволюционере, и ему пришлось уже в марте вернуться на родину. В этот период началась его антисоветская деятельность – возмущенный обысками, он изготавливал и развешивал прокламации с протестами против действий большевиков. Впрочем, и ранее он раздавал знакомым оппозиционные газеты, писал из Петрограда письма с критикой большевиков. Но когда вокруг него начинает собираться группа, выяснилось, что никаких политических мотивов выступать против власти, кроме как у Калявина, ни у кого нет. Более того, по своим действиям (нападения и ограбления коммунистов) эта группа оказалась чем-то средним между отрядами «зеленых» и политическим бандитизмом 1921-22 годов. В конце июня, испытывая нужду, ее участники решили достать деньги и оружие в Судковском волисполкоме в Ярославской губернии.

7 июля там были захвачены шапирограф и бумага, револьвер, деньги в размере 97 тысяч рублей, из которых Калявин по 10 тысяч раздал сообщникам, остальное оставил себе[10].

В период между захватами Судковского и Мартыновского волисполкомов Калявин печатал и распространяли антисоветские прокламации. Тогда же от членов группы неоднократно звучали угрозы в адрес советских служащих, а по волостному милиционеру даже стреляли. Также они распространяли слухи о том, что белые армии находятся уже под Москвой и Бологое и конец большевиков близок.

Вечером 16 июля 1919 года группа захватила Мартыновский волисполком, где был вывешен плакат «Долой советы, да здравствует Учредительное Собрание!». Но уже 16 и 17 числа в волость вошли отряды уездного Весьегонского военкомата и губернской милиции, были убиты участники группы Н.Митюшов и И.Павлов, некий Николаев (упоминается только в одном источнике), Калявин ранен в ногу, причем пуля задела кость[11]. 10 дней он отлеживался в лесу, ему делали перевязки и носили еду сестра Мария, жена Полина и любовница Любовь Бурилова. Через некоторое время, в августе, он уехал в Петроград, где несколько месяцев лежал в больнице, даже была угроза ампутации ноги[12].

По данным следствия, всего в налетах на исполкомы участвовало 7 человек: В. Калявин-Вещий, П. Ступкин, П. Кундышев, И. Павлов (Бородавка), Н. Митюшов, А. Педенкин, И. Бурилов[13]. Только трое из них были дезертирами, но никакой организации «зеленых» в Мартыновской волости, в отличие от десятков других в Тверской губернии, не было, и даже в нападениях на исполкомы участвовало 4 – 5 человек. Нет никаких подтверждений тому, что захваченный шапирограф использовался после событий июля 1919 года для изготовления антисоветских воззваний. Сам Калявин заявлял в обращениях в органы власти и на следствии, что после июля 1919 года агитацией не занимался.

Осенью 1919 года он жил в Петрограде, получал известия из Мартыново, в частности, знал, что его родственники арестованы как заложники.

9 февраля 1920 года ГубЧК получает донос, что Калявин находится в Мартыновской волости и сюда направляются агенты. Выйти на его след они долго не могли, ссылаясь на то, что у него много сообщников, а жители запуганы – хотя до апреля его в волости просто не было. Чекисты даже подозревали, что информацию об их действиях сообщают Калявину прямо из волостного исполкома, но предположения эти безосновательны. Агенты считали Калявина причастным к ряду поджогов волости, в частности, народного дома, а также попытке организации дезертиров, которых зимой 1920 года в волости было достаточно. Сам он отрицал свое участие в этих событиях.[14]

После возвращения из Петрограда (не ранее середины апреля 1920 года) он все время скрывался в лесах Мартыновской волости, но даже здесь его не могли найти – землянка была хорошо замаскирована, на люке посажена ель. Главным образом он скрывался в доме семьи Крыловых, где даже сделал тайный ход, благодаря которому однажды спасся от облавы.

В целом о его возвращении знали многие, он даже появлялся на вечеринках, ходил на исповедь в монастырь «Камень» в Весьегонском уезде. Жил за счет того, что просил в деревнях еду, обычно крестьяне давали ему хлеб и молоко, иногда яйца, денег с него не брали.

6 мая 1920 года на гулянье был арестован П. Кундышев и отправлен в Красный Холм. 17 июня 1920 года задержали П. Ступкина[15]. Оба они использовали в качестве укрытия, как и Калявин, помещения кирпичного завода неподалеку от села, изредка встречались там. Со Ступкиным Калявин даже обсуждал возможность пробраться к белогвардейцам. Но после ареста оба ближайших сподвижника Калявина заявляли, что стали врагами советской власти по его вине, и что инициатором захвата исполкомов был только он.

С 9 мая было установлено наблюдение за домом Калявина, хотя он не появлялся там около двух лет, началась подготовка к новым повальным обыскам и арестам заложников[16].

17 мая у чекистов был реальный шанс задержать Калявина – на крыльцо клуба в Мартыново была подброшена записка о том, что он скрывается у Крыловых в д. Дулово. Записку написала сестра Любови Буриловой, которая решила выдать любовника властям. Но для задержания, которое пытались провести в час ночи, собралось всего 5 человек. Несмотря на открытый огонь, Калявину удалось скрыться в лесу[17]. Сам он утверждал, что 7 раз уходил от погони.

В доме обнаружили потайной ход и вещи Калявина, в том числе дневник, из-за чего были задержаны многие из тех, кто оказывал ему помощь. Интересно, что все Крыловы отрицали, что знали о пребывании и Калявина в их доме, хотя на самом деле он даже встречался у них с женой и любовницей.

После этого события у него усиливается депрессия, появляются мысли о самоубийстве. К тому же из-за арестов и нахождении в волости агентов ЧК, повальных обысков по всем деревням, многие крестьяне, даже знакомые, перестали давать ему продукты, советовали уезжать[18].

В начале июня начались массовые обыски и аресты – задержали 11 человек, родственников и близких знакомых Калявина (все они были освобождены после того, как он сдался властям)[19]. Уже 1 июня он отправил заявление в Краснохолмскую следственную комиссию со словами о том, что раскаивается в содеянном, просит простить его и обязуется в дальнейшем поступать по указаниям власти и готов сдаться под честное слово о том, что ему будут сохранены жизнь и свобода[20].

В волость выехали судья Краснохолмского суда Тазызин и член коллегии правозащитников Мартынов, за их подписями были расклеены объявления о том, что власть гарантирует Калявину жизнь и свободу в случае добровольной сдачи.

16 июня он добровольно явился в Мартыновский волисполком, причем сначала не хотел сдавать оружие, но потом согласился. После нескольких дней пребывания в Краснохолмском арестном доме Губревтрибунал затребовал перевести его в Тверь[21].

Но 21 июня 1920 года, при выезде на место, где, по словам Калявина, хранилось оружие, он попытался бежать и был убит – в него попали 4 пули. Тело увезли в Красный Холм, где его, вероятно, и захоронили. Понимая, что его не отпустят, он решил таким образом свести счеты с жизнью[22].

18 декабря 1920 года были осуждены к различным срокам заключения под стражей П. Ступкин, П. Кундышев, родственники и знакомые Калявина, помогавшие ему. Все они вышли на свободу уже в начале 20-х, даже П. Ступкин, осужденный к расстрелу с заменой на 10 лет заключения, был освобожден в 1923 году[23].

Идеологию, приверженцем которой был Калявин, можно охарактеризовать как примитивный книжный, отчасти христианский социализм. Насколько позволяют судить источники, первоначальные представления о социалистических идеях он получил из популярных подпольных брошюр и прессы еще в период первой русской революции, а затем постоянно подпитывался ими во время работы в столице. Активно читал газеты и после революции – в дневнике есть упоминания работ Ленина и Троцкого. Отсюда и представления об идеальной «справедливой» власти, о том, что она должна помогать бедным и вести ко всеобщему равенству.

Основными претензиями к большевистской власти на местном уровне было то, что она ничего не делает для населения (впервые такое заявление упоминается в источниках еще в июне 1918 года – выступление на волостном собрании), а также грабеж обеспеченных крестьян, якобы в пользу бедных, которые ничего не получают, а коммунисты присваивают реквизированное.

Калявин осуждает советскую власть за грабеж крестьян, но под влиянием жизненных обстоятельств решается на ограбление волисполкомов – нужно было «добыть денег». Таким образом, можно предполагать, что в его представлении лозунг «грабь награбленное» уживался с уверенностью в том, что власть так поступать не должна. Он неоднократно подчеркивал, что выступает не против власти, а против тирании, насилия, грабежей и произвола. Он считал себя идейным борцом – «я борюсь идейно, и со смертью моей не умрет моя идея», заявлял, что готов пострадать за убеждения, в письмах любовнице говорит о том, что славно, что она сидела в тюрьме за политику, позора в этом нет[24].

Во взглядах Калявина большое место занимали вопросы нравственности, «правильной» власти. «Всякая власть, которая желает, чтобы под управлением ее народ не стенал и не проклинал ее, а благоденствовал и благословлял (ее), тем более власть народа, должна стремиться к тому, чтобы среди народа, вверившего ей управление над собою, процветал мир, благоденствие и развивалась промышленность»[25], – таких заявлений в его дневниках и письмах в органы власти немало. Он был возмущен не тем, что его объявили вне закона, а что тем самым поставили его на одну доску с «подлым, безнравственным преступником». Интересно, что изначально в своих письмах в органы власти он отрицал участие в нападениях на волисполкомы и то, что присвоил себе деньги. Также он отрицал, что стрелял по коммунистам, в чем позже признался на допросах. Но в то же время в дневнике писал, что не хочет и не может мстить коммунистам, не станет пачкать руки в крови[26].

Уже в 1918 году он стал крайне негативно относиться к коммунистам, заявляя, что лучше быть полицейским, чем современным большевиком. Больше всего возмущали его грабежи, то, что коммунисты берут награбленное себе, а сами хранят золото и царские деньги, что они не «идейные». «Вот коммуна – бери чужое, свое не отдавай». «Идея вся выворочена наизнанку. Все должны сказать – долой тиранов. Люди, называющие себя коммунистами, высококультурными и цивилизованными (интересно, где он таких увидел в деревне – К.С.) – это вандалы 20 века, дикари». Пишет он и о том, что многие коммунисты скрывают темное прошлое. Отсюда понятное заявление: «Считаю для себя позором быть у власти и служить ей». В письмах жене он просит оберегать детей от дурного влияния, не записываться в коммунисты[27].

Власть коммунистов он считал еврейской, причем эти обвинения звучали только в адрес руководства партии, на местный уровень никак не экстраполировались. Возмущался гонениями на православие, распространял слухи о переезде синагог в лучшие дома Петрограда. «Жиды хотят завоевать мир и повелевать народами» – он разделял распространенное в годы революции убеждение[28].

В единственном сохранившемся черновике листовки к крестьянам[29] Калявин основной акцент делает на братоубийственной войне, на том, что белые – такие же труженики, которые не хотят признавать власть тиранов, воров и убийц. То есть реальную ситуацию он не знал и заменял ее собственными представлениями, основанными на примитивном социализме. В листовке он пытается объяснить, что все жители советской России обречены на смерть от голода, потому что у них власть отбирает плоды их трудов. В обращении в исполком в августе 1919 г. писал, что от этой власти ничего хорошего нет, что большинством народа она не признается, что держится она благодаря силе, что это власть не социалистов, а грабителей. Но настанет пора – и падет произвол – такие заявления говорят о том, что ему были близки даже народнические настроения.

Листовки, распространявшиеся накануне захвата исполкома, не сохранились, по свидетельским показаниям, они были более жесткими – с призывами к свержению советской власти, с угрозами репрессий по отношению к советским работникам и коммунистам[30]. Любопытно, что плакат с призывом к созыву Учредительного Собрания, вывешенный в захваченном здании Мартыновского волисполкома – единственный документ (упоминания о нем содержатся в нескольких свидетельских показаниях), который может говорить о некоторых изменениях во взглядах Калявина в пользу широкого народовластия, поскольку нигде более тема Хозяина земли Русской в его записях не звучит.

После того, как стало ясно, что никто из земляков его поддерживать не будет, что распространить идеи «правильного» социализма не получается, Калявин частично разочаровывается в своих взглядах, при встречах со знакомыми советскими служащими просит исхлопотать для него амнистию.

Можно говорить о том, что в конце весны 1920 года он искренне раскаялся в своих поступках, был готов внешне подчиниться власти. Обвиняет в происшедшем он уже себя – что мне было надо, меня бы не обобрали, я бедный и т.д. В дневнике звучат претензии к обществу – я их защищал, а от них – никакой поддержки. При том, что помощь он получал, но, очевидно, ждал большего, не материальной, а идейной поддержки и т.д.[31] И здесь же звучат обвинения в адрес земляков: не слышал ни одного сочувственного слова, не говоря о материальной поддержке – опять же получал это, но, очевидно, рассчитывал на большее.

В мае 1920 года в обращении в Краснохолмскую следственную комиссию он уже заявляет, что его очернили перед властью, что весь вред от него – только в том, что он любит свободу и не дал себя арестовать. «Я добыл свободу в 1917 году и не собираюсь ее отдавать» – тем самым, он заявляет, что является большим социалистом, чем те, кто находится у власти. Отвращение к существующей власти становится главным для него, он пишет: «Когда после перехода власти 25-го октября 1917 г. когда народ взял власть в свои руки и мои товарищи стали комиссарами… и стали с презрением смотреть на своих бывших товарищей рабочих… во мне произошел переворот в другую сторону. (…) Я убедился, что это не единичные факты, а почти сплошь. (…) значит и власть пополнили люди не идеи, а карьеры»[32].

Его идеалистические социалистические убеждения проявлялись и в убеждении о том, что преследуют его в первую очередь за свободу слова. А поскольку он отказался от агитации и не намерен никому мстить, то искренне не понимал, почему его не оставят в покое. По сути, Калявин не считал себя виновным, и поскольку не видел за собой преступления, не был согласен и с тем, что должен понести наказание.

Его заявление о готовности сдаться при гарантии жизни и свободы, готовности поступать по указанию власти – это согласие спрятать убеждения и быть «как все», т.е. полный отказ от идейной борьбы, которую ранее он считал смыслом своей жизни. При этом в последних обращениях звучит совершенно неожиданный посыл: я помогаю власти, поскольку указываю на нарушения, на незаконные действия коммунистов, а меня за это еще и преследуют. Теперь именно этот момент он объявляет причиной возмущения и выступлений против власти. Более того, в обращениях в органы власти он тщательно перечисляет фамилии «неправильных» коммунистов. Здесь, несмотря на смену власти и кардинальную ломку прежней жизни, проявляет себя архетип массового сознания российского крестьянства: власть наверху обязательно разберется в тех нарушениях, которые творятся на местах.

Интересно, что Калявин, даже в период, когда укрывался в лесах, был включен в традиционную систему распространения информации в виде слухов – о победах белых, о том, что их армии стоят под Москвой и Бологое. В то же время источниками не зафиксировано с его стороны распространение популярных во время «зеленых» восстаний слухов о том, что поднялась вся Волга и что на стороне восставших – мощная армия и организация. Зато в некоторых местах своего дневника он поднимается до общих рассуждений о гибельной роли большевизма в истории России, о его опасности для всего мира[33].

Необходимо отметить, что Калявин был глубоко религиозным человеком – в его дневнике постоянно встречаются ссылки на Библию, он обращает внимание на знамения, в тяжелый период ходил на исповедь в монастырь «Камень» в Весьегогонском уезде. И даже от мысли о самоубийстве он отказался из-за убежденности в том, что Бог его создал не для этого. Можно предполагать, что рассматривал он свою борьбу и как некую миссию. И сдаться решил в том числе и будучи убежденным, что Бог не даст погибнуть. Встречаются в его дневнике и чисто христианские утверждения – в терпении есть награда, нельзя мстить, некоторые письма жене заканчиваются фразой «пусть будет вам всем защитой Бог»[34].

Таким образом, мы можем утверждать, что книжный социализм был тверской деревне чужд, его носители, даже из числа земляков, не могли становиться признанными и уважаемыми лидерами повстанческого движения. Для этого куда большее значение имел военный опыт – как боевой, так и организационный, что подтвердили восстания тверских «зеленых». Для человека, вооруженного только идеями «чистого» социализма попытка взять в руки оружие и организовать антисоветское движение была бесплодной. Опыт Калявина-Вещего говорит о бессмысленности перенесении методов городской агитационной работы в деревню, отличающуюся исключительно конкретно-предметным мышлением.

[1] Подробнее см.: Соколов К.И. Тверская быль революции. Очерки истории революционной эпохи в Тверской губернии в 1917 – 1922 гг. Тверь, 2013. с. 104 - 136

[2] Архив Управления Федеральной службы безопасности Российской Федерации по Тверской области (АУФСБРФТО), коллекция архивно-следственных дел (КАСД), д. 6055.

[3] АУФСБРФТО, КАСД, д. 6055, лл. 46, 54, 69 – 70 об, 73, 105, 171, 206.

[4] Там же, л. 73, 170-171, 180, 206.

[5] Там же, л. 210.

[6] Тодорский А.И. Год – с винтовкой и плугом // Вдохновленный Лениным. М., 1982. с. 40

[7] Подробнее см.: Соколов К.И. Указ. соч., с. 100 – 101.

[8] Известия Весьегонского совета, 29 сентября 1919 г.; Государственный архив Тверской области (ГАТО), ф. Р-1998, оп. 1, д. 547, л. 282.; ф. Р-570, оп. 1, д. 107, л. 11; Тверской центр документации новейшей истории (ТЦДНИ), ф. 114, оп. 1, д. 27, л. 10.

[9] ГАТО, ф. Р-1998, оп. 1, д. 547, лл. 12, 17 об.

[10] АУФСБРФТО, КАСД, д. 6055, л. 38, 130, 207, 210, 223.

[11] ГАТО, ф. Р-291, оп. 2, д. 113, л. 123; оп. 16, д. 71, л. 41; ф. Р-1585, оп. 5, д. 1795, л. 60; АУФСБРФТО, КАСД, д. 6055, лл. 131, 207, 210, 223.

[12] АУФСБРФТО, КАСД, д.6055, л. 51, 57, 83, 95, 207.

[13] Там же, л. 38.

[14] Там же, лл. 38, 52, 54, 55-56, 62, 171.

[15] Там же, лл. 38, 52, 55-56, 59, 61, 92 об., 105, 123 – 125, 130, 145, 159, 160, 221 - 223.

[16] Там же, л. 59, 154.

[17] Там же, лл. 88 – 90, 95, 101.

[18] Там же, л. 57, 92, 106, 208.

[19] Там же, л. 47, 64 – 69, 162 – 163, 169, 196 - 197.

[20] Там же, л. 170.

[21] Тверская правда, 22 июня 1920 г.; ГАТО, ф. Р-847, оп. 1, д. 36, л. 707 об.; АУФСБРФТО, КАСД, д.6055, л. 171, 197, 205.

[22] Тверская правда, 24 июня 1920 г.; ГАТО, ф. Р-847, оп. 1, д. 36, л. 707 об.; АУФСБРФТО, КАСД, д. 6055, лл. 38, 203, 225 - 229.

[23] АУФСБРФТО, КАСД, д. 6055, лл. 1, 9 – 11, 38, 169, 252.

[24] Там же, лл. 46 – 49 об., 51, 69 – 82, 201, 206 - 207.

[25] Там же, л. 82.

[26] Там же, л. 46, 85, 120 об., 170, 206 – 209.

[27] Там же, лл. 46 – 47 об., 49, 51, 69 – 82, 112, 170, 203 об., 206 – 207, 210.

[28] Там же, лл. 47, 49, 112, 131.

[29] Там же, л. 81.

[30] Там же, л. 127, 131.

[31] Там же, л. 180 - 182, 187 об., 196.

[32] Там же, л. 170.

[33] Там же, лл. 48, 51, 69 – 83, 108 – 109, 170, 183 об., 206 – 207.

[34] Там же, лл. 51, 80, 120 об., 177 – 178 об., 187 об., 207.

Дата добавления: 2015-10-21