Таким поэтом Жизни по его мнению, был Пушкин. Мы знаем, что Пушкин называл себя «поэтом действительности»; что подтверждало и уточняло точку зрения Киреевского, высказанную еще в 1821 г. в статье «Обозрение русской словесности 1829г.»
Пушкин принял вывод Киреевского о новом характере просвещения в Европе: поэтический, исторический, художественный, философский характер сменился чисто практическим.
В вышедших номерах«Европейца» активное участие приняли Жуковский. Баратынский, Тургенев, Языков. Сотрудниками издания намеревались быть Пушкин и Вяземский. Киреевский писал Пушкину, приглашая его к участию в журнале:«Предполагаю наполнять статьями, относящимися больше до Европы вообще, чем до России. Однако если когда-нибудь Феофилакт Косичкин захочет сделать честь моему журналу: высечь в нем Булгарина, то, разумеется, в этом случае Булгарин будет Европа в полном смысле слова.»(5)
В 1 и 2 номерах «Европейца» Пушкин и Вяземский, не были напечатаны, так как были заняты сбором литературного материала для альманаха «Севериные цветы» на 1832 г., издававшегося в пользу малолетних братьев умершего лицейского друга Пушкина Дельвига.
Однако и Пушкин, и Вяземский собирались печататься в следующих номерах «Европейца».
18 ноября 1831 г. Пушкин в письме Языкову поздравляет «всю братию с рождением Европейца и сообщает о своей готовности служить вам чем угодно прозой и стихами, по совести и против совести.»(6)
4 февраля 1832 г. Пушкин отправляет письмо Киреевскому: «Простите меня великодушно за то, что до сих пор не облагодарил я Вас за «Европейца», и не прислал Вам смиреной дани моей. Виною тому проклятая рассеянность петербургской жизни и альманахи, которые совсем истощили мою казну. так что не осталось у меня и двустишия на черный день, кроме повести, которую сберег и из коей отрывок препровождаю в Ваш журнал. Дай бы многие лета Вашему журналу! Если гадать по двум первым №, то «Европеец» будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны, да сухи; кажется «Европеец» первый соединит дельность с заманчивостию».(7)
Цензура усмотрела в статье Киреевского отголоски «июльских дней». И журнал был закрыт. Набранная 3-я книга уже не увидела свет.
В феврале 1832 г. Пушкин, еще не зная о запрещении журнала, послал Киреевскому строфы из «Домика в Коломне».
Сохранилась рукописная копия ХХ1-ХХУ строф «Домика в Коломне»,сделанная рукой П.П. Пушкиной, с заглавием «Отрывок из повести «, надписанным А.С. Пушкиным. Впервые она была опубликована Т.Е. Пявловской в «Летописях Государственного Литературного музея». М., 1936, т. I
Интересно одно из парижских писем А.И. Тургенева, напечатанное анонимно. Позднее письма А.И. Тургенева будут печататься в пушкинском «Современнике», под названием «Хроника русского». Заграничные письма-очерки Тургенева по своему характеру, словно самой судьбой были определены для «Европейца». Дружеские отношения Тургенева и Киреевского позволяли печатать все письма Тургенева. Верным сотрудником журнала мог стать и беллетрист, философ-шеллингианец, критик и публицист кн. В.Ф. Одоевский. Он писал Киреевскому: «Статей у меня для тебя наготовлено пропасть - осталось только переписать, обо я ныне пишу карандашом, что не замедлиться. О твоем 1 №... Вообще он прекрасен; статьей о Борисе все восхищаются.»
После закрытия «Литературной газеты», на журнал ориентировались литераторы пушкинского круга: Жуковский, Пушкин, Баратынский, Вяземский. Л.И. Тургенев, В.Ф. Одоевский, Сомов. Говоря другими словами, литераторы, видевшие положительные достижения Западной Европы. Отсюда и название журнала.
Запрещение журнала Киреевского не могло не взволновать писателей, которые прекрасно понимали, что это еще более урезало их стесненные права. Цензура закрывала воздух.
Духовное родство Киреевского и Пушкина предопределило не только состав сотрудников журнала, но и попытку ближайших друзей Пушкина оказать помощь издателю в дни разгрома «Европейца».
Друзья заступились за Киреевского. В.А. Жуковский отправил два письма Бенкендорфу и Николаю I, в которых всю ответственность за направления «Европейца»принимал на себя, называя Кирпевского «безвинной жертвой клеветы и всеобщей подозрительности».(8)
В письме Николаю 1 Жуковский подчеркивал; «... запрещение журнала его падает некоторым образом и на меня, ибо я принял довольно живое участие в его издании».
В письме Бенкендорфу Жуковский не только говорит о невиновноети и Киреевского, и своей собственной, но и упрекает правительство, прислушивающееся к доносам «торгашей» от культуры.
«Литература есть одна из главных необходимостей народа, есть одно из сильнейших средств в руках правительства действовать на умы и их образование. Правительство должно давать литературе жизнь и быть ей другом, (...) а не утеснять подозрительностью враждебною»,(9) - пишет Жуковский.
Жуковский и лично обратился к императору с поручительством за Киреевского, вызвав раздражение Николая I. И тем не менее, Жуковский в знак протеста на две недели прекратил занятия с наследником престола.
Талантливый критик и блестящий публицист И.В. Киреевский оказался в крайне тяжелом положении. Он переживал не только за себя. свою судьбу, как бы предугадывая долгие годы молчания, невозможность заниматься литературной работой, в которой видел смысл своей жизни, но и за судьбу других журналов, за судьбу своих друзей, за судьбу всей русской литературы. «Думал ли я, начиная журнал, что принесу вред? Но именно потому, что вред этот я сделал, я не в праве отделять человека от журналиста в моем оправдании. И что мне в оправдании личном?... прошу Вас (попросите о том же Жуковского) не хлопотать обо мне слишком явно, чтоб участие не сочтено было единомышленном. Не все, что прекрасно полезно; а в этом случае заступаться за меня, без всякого сомнения вредно для Вас.»(10) Писал И.В.Киреевский к Вяземскому в феврале 1832 г.
Решительное письмо Бенкердорфу отправил и П.А. Вяземский. Оно долго не было известно, но в Остафьевском архиве был обнаружен черновик этого письма,написанного по-французски.
Вяземский считает запрещение «Европейца» несправедливым и «несовместимым» с интересами государства, а запрещение журнала считает посягательством на собственность подписчиков, заплативших деньги вперед и редактора, потерявшего деньги, «... речь идет как о вопросе совести, так и о рассмотрении вопроса с точки зрения правительства.»(11)
Он характеризует Киреевского как человека нравственного, достойного, чувства и принципы которого достойны со всех точек зрения. «Это кабинетный ученый,вдумчивый человек, вовсе не человек действия, не человек нового, но ум пылкий и беспокойный» он неоднократно подчеркивает в письме, что Киреевский «чужд политике и не думает о ниспровержении порядка, не повинен в преступных намерениях, в которых его обвиняют.» И далее очень смелая и интересная мысль Вяземского: «... всякое покушение на право опубликование своих мыслей, соответственно с существующим законом, является весьма чувствительным покушением, имеющим далеко идущие последствия, и результат его совершенно противоположен результату, к которому стремится правительство, т.е. успокоению умов и предупреждению злоупотреблений. Всякое запрещение газеты, журнала, который читался бы лишь определенным кругом читателей, становится делом, занимающим всех, и предметом общих разговоров».(12)
23 года спустя, в 1855 г. Вяземский стал товарищем министра народного просвещения, он написал статью «Несколько слов о народном просвещении в настоящее время», в которой вдруг заговорил о быстром распространении в России просвещения при содействии правительства.
В семейном архиве Вяземского сохранилось письмо И.В. Киреевского, полное возмущения тем, что князь взял под свою защиту царствование Николая I.
Полны справедливого гнева строки письма: «... Вы знаете, ценил ли он его при жизни в настоящую цену, хотя Пушкин сделал много для его славы, пожертвовав для нее большею частию своей... Гоголю царь дал несколько денег на бедность, не зная хорошо, кто такой Гоголь, и не для него. а для тех, кто за него просили...
Нет, покойный император никогда не любил словесности и никогда не покровительствовал ей. Быть литератором и подозрительным человеком - в его глазах было однозначно, т.е. явно.»(13)
И далее «Наши книги и журналы проходили в публику как вражеские корабли теперь приходят к берегам Финляндии, т.е. между схер и утесов и всегда в виду крепости. Особенно журнальная деятельность - этот необходимый проводник между немногих и общею образованностию - была совершенно задушена, не только тем, что журнал запрещали ни за что, что они отданы, были в монополию к трем- четырем спекулянтам. Мнению русскому, живительному, необходимому для правильною здорового развития всего русского просвещения, не только надо было высказаться, но даже негде было образовываться».(14)
Все, что касалось запрещения «Европейца», глубоко волновало и возмущало Пушкина. Замечательны строки из его письма от 14 февраля Дмитриеву: «Вероятно. Вы изволите уже знать, что журнал «Европеец» запрещен вследствие доноса. Киреевский добрый и скромный Киреевский представлен правительству сорванцом и якобинцем. Все здесь надеются, что он оправдается, и что его клеветники - или, по крайней мере. клевета устыдится и будет изобличена».(15)
11 июля 1832 г. Пушкин сообщает Киреевскому: «Запрещение Вашего журнала сделало здесь большое впечатление; все были на Вашей стороне, то есть на стороне совершенной безвинности...»(16)
В действиях правительства писатели пушкинского круга увидели покушение на свои и без того урезанные права. Вяземский не только защищал права Киреевского, но и прямо и смело упрекал правительство в усилении цензурного гнета в русской литературе.
Это прекрасно понимал сам Киреевский, что мы ясно видим из его письма Вяземскому: «... запрещение Европейца касается не одного меня. Оно имеет влияние на всю литературу нашу и производит на нее такое действие, как предпоследний ценсурный устав... правительство, осудя Европейца ни за что, должно было поступать строго и с другими журналами, чтобы сохранить хоть тень беспристрастия. Поэтому вслед за запрещением Евр (опейца) получена здесь грозная бумага против «Телескопа»и «Телеграфа», где их упрекают в самом вредном либерализме и велят смотреть за ними как можно строже».(17)
Запрещение «Европейца» совпало по времени с очередными неприятностями Пушкина. В 1832 г. в альманахе «Северные цветы на 1832 год»было напечатано его стихотворение «Анчар», не прошедшее цензуры Николая I. Бенкендорф заподозрил в этом стихотворении дерзкое иносказание и потребовал у поэта объяснение.
Сохранился черновик не отправленного письма Пушкина к Бенкендорфу, в котором явно чувствуется раздражение и горечь поэта «самой стеснительной цензурой изо всех писателей»... обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие». (18)
Таким образом, Киреевскому за статью «Девятнадцатый век» и Пушкину за стихотворение «Анчар» предъявили аналогичные обвинения, превратно пытаясь найти скрытный, тайный смысл, чуть ли не призыв к ниспровержению существующего строя. На самом же деле Пушкин и Киреевский говорили «о просвещенной России и неразрывно связанной с этим доктриной просвещенной монархией».
Пушкин ценил Киреевского как критика и журналиста, возлагал большие надежды на ж. «Европеец»и после его запрещения пригласил Киреевского а сотрудники газеты «Дневник»(издание не состоялось). Издание этой газеты, удовлетворяя потребности в независимой журнальной трибуне, особенно необходимой Пушкину и его единомышленникам ввиду краха «Литературной газеты» и обострения отношений с «Северной Пчелой», должно было обеспечить и прочную материальную базу для поэта.
Но в силу целого ряда причин и, прежде всего невозможности самостоятельности в издании, двусмысленное положение, на которое обрекал себя Пушкин, невозможность и не желание выполнить в 1832-1833 г.г. идеологические обязательства, взятые на себя в 1831 г., заставили поэта отказаться от газеты.
Закрыв «Европеец» правительство всячески препятствовало журнальной деятельности Киреевского. Когда в 1835-1837 г.г. стал выходить «Московский наблюдатель», то его учредителей В.П. Андросова и С.П. Шевырева предупредили, что власти не разрешают участие в нем Киреевского. Позднее, когда Киреевский примкнул к словянофилам, он тоже не мог печататься ни при Николае I ни при Александре 11.
В 1845 г. Киреевский стал редактором ж. «Москвитяне», издаваемого М.И. Погодиным, историком, беллетристом, критиком и публицистом, которого Пушкин считал талантливым и разносторонне сведущем литератором. В первых трех номерах журнала были опубликованы «Обозрение современного состояния словесности»и ряд рецензий. В четвертый номер Оптина Пустынь представила «Житие молдавского старца Паисия Величковского.»Но и это сотрудничество длилось не долго. Разногласия с Погодиным, болезнь заставили Киреевского отказаться от редактирования. Опять началось долгое молчание. Но работу над рукописями Поисия Величковского Киреевский продолжал, получив благословение митрополита Филарета на печатание переводов старца Поисия.
С 1845 г. при содействии И.В. Киреевского, Н.П. Киреевской, С.П. Шевырева и К.К. Зедергольма при руководстве о. Макария началось издательское дело в Оптиной Пустыне. В этом издании увидели свет работа «Святого старца нашего Исаака Сирина, епископа Ниневиского, слова духовно подвижнические, переведенные с греческого языка старцем Паисием Величковским»(1854), книга «Преподобного отца нашего Нила Сурского предание ученикам своим о жительстве скитском»(1849), «Преподобных отцов Варсонофия и Оанна руководство к духовной жизни о ответах на вопрошения учеников»(1852), «Оглашения преподобного Федора Студита»(1853) и т. д.
В 1852 г. в новом журнале «Московский сборник»была опубликована статья Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России». Правительство опять посчитало эту статью «неблагонадежной», а журнал запрещен.
И, наконец, в 1856 г. во второй книге журнала И, наконец, в 1856 г. во второй книге журнала «Русская беседа»увидела свет
статья Киреевского «О необходимости возможности новых начал для философии». Эта
статья стала посмертной статьей И.В. Киреевского.
И.В. Киреевского мы смело можем назвать просветителем, человеком, глубоко
убежденном в победе разума над невежеством. _Журнал «Европеец» ставил перед
собой задачу широкого просвещения. Русская прогрессивная мысль всегда стояла на стороне просвещения. Это очень четко прослеживается на примере одаренных людей
XIX столетия: Жуковского, Вяземского, Пушкина, Киреевского.
Стремление Киреевского скрыть зависимость между интеллектом человека и эпохой было равнозначно историзму художественного творчества Пушкина. Журнал «Европеец»по замыслу Киреевского должен был стать трибуной Пушкина и писателей его круга. Таким станет пушкинский журнал «Современник»; он будет не только источником занимательного чтения, но средством воспитания и просвещения читателей.
А.Н. Островский отмечал особое освобождающее значение Пушкина для развития русской мысли:«Русская литература в одном человеке выросла на целое
столетие. (...) Прочное начало освобождению нашей мысли положено Пушкиным; он
первый стал относиться к темам своих произведений прямо, непосредственно; он
захотел быть оригинальным и был, - был самим собою.»
Так журнал «Европеец» связал творческие биографии Пушкина и Киреевского, единомышленников, представителей прогрессивной общественной мысли XIX в.,
стоявших на стороне русского просвещения.
ВОКРУГ ЗАПРЕЩЕНИЯ ЖУРНАЛА «ЕВРОПЕЕЦ»
История журнала «Европеец» была трагически короткой. Иван Петрович Киреевский успел выпустить в январе 1832 г. лишь два его номера. Затем последовал запрет, более чем на двенадцать лет выбивший из творческой колеи Киреевского, молодого, подающего большие надежды журналиста. История этого журнального начинания подробнейшим образом прослежена в монографии Л. Г. Фризмана, содержащей к тому же исчерпывающий объем сведений по связанной с «Европейцем» библиографии.1 Тем не менее за пределами неоспоримо ясного в событиях вокруг журнала Ивана Киреевского доныне остается аспект, осмысление которого стало возможным лишь в самое последнее время благодаря выходу в свет фундаментального труда о Видоке Фиглярине (Ф. В. Булгарине), осветившего ряд теневых сторон деятельности III Отделения.2 На основе напечатанных в этой книге материалов некоторые выводы о том, как III Отделение, возглавлявшееся А. Х. Бенкендорфом, защищало «интересы... привилегированной этнической группы внутри правящей элиты» («русских немцев»),3 сделаны О. Проскуриным: «На Россию немецкая партия смотрела примерно так же, как европейские немецкие дворы смотрели на подчиненное им славянское население — как на опасную и враждебную „варварскую” стихию, движение которой надо постоянно сдерживать самыми жесткими мерами. Отсюда — повышенная подозрительность по отношению ко всяким проявлениям русского национализма, какую бы социальную и политическую окраску он ни принимал. <...> Характерно <...> что усиленное внимание обращалось не на „третье сословие” (в России слабое и лояльное по отношению к режиму), а на старинную родовую аристократию и вообще на русское дворянство — т. е. на ту среду, которая могла реально конкурировать с пребывающими во власти немцами и всяческие желать их отстранения».4 Эти выводы носят предварительный характер и нуждаются в наполнении их конкретным историко-литературным содержанием, причем история «Европейца» дает для этого богатый материал.
Однако не следует думать, что в настоящей статье будет сделана лишь переакцентировка давно известных сведений. То, что на свет Божий были выведены наконец некоторые тайные пружины деятельности III Отделения, позволяет привлечь к истории журнала Киреевского факты, затерявшиеся в массиве сведений о литературной жизни николаевского времени. Хотелось бы определить их место в событиях вокруг запрещения журнала, а также осветить те попытки ответных действий, которые были сделаны сочувствующим журналу кругом литераторов. Кроме того, важен и еще один вопрос: насколько этому кругу была известна подоплека действий III Отделения в защиту интересов «остзейского землячества»? Без ответа на него многие реалии произведений тех лет останутся без необходимого комментария, как например сатира П. А. Вяземского «Русский бог» (1828), начинающаяся словами:
Нужно ль вам истолкованье,
Что такое русский бог?
Вот его вам начертанье,
Сколько я заметить мог.
Заканчивалось же это «начертанье» язв русской действительности (голод, холод, нищета, наливки, рассолы и пр.) строфой о «боге бродяжных иноземцев» и увереньем Вяземского: «...Бог в особенности немцев, Вот он, вот он, русский бог».5
На первый же номер журнала «Европеец» был сделан донос (своего рода «рецензия»), ставший известным и А. Х. Бенкендорфу, и Николаю I. В нем утверждалось: «Журнал „Европеец” издается с целию распространения духа свободомыслия <...> В сей философии все говорится под условными знаками, которые понимают адепты и толкуют профанам. Стоит только знать, что просвещение есть синоним свободы, а деятельность разума означает революцию, чтоб иметь ключ к таинствам сей философии». О Киреевском, авторе статьи «Девятнадцатый век», доносчик писал: «На 1-й странице он объявляет, что не будет говорить о политике, а вся статья есть политическая». Публикация работы французского критика и историка А. Ф. Вильмена «Император Иулиан» характеризовалась в «рецензии» как «верх вероломства»: «Здесь доказывается, что Июлиян был великий
человек... но погиб оттого, что не шел за идеями века». В «Обозрении русской литературы за 1831 год» Киреевский, по уверению анонимного рецензента, «весьма коварно насмехается над нашим правительством, которого прозорливость избавляет нас от занятий политикою».6 Четвертой публикацией «Европейца», в которой доносчик усмотрел неблагонамеренность Киреевского, была его статья «„Горе от ума” — на московской сцене» (о ней подробнее см. ниже). Все заключения, сделанные доносчиком на основе публикаций журнала, были крайне несправедливы и носили характер клеветнических измышлений и натяжек.
Донос на журнал «Европеец» был напечатан Л. Г. Фризманом дважды — в 1967 и 1989 гг.:7 это две писарские копии, обе без подписи, первая из которых выправлена, как установил Фризман, рукой А. Н. Мордвинова, управляющего делами III Отделения. Трудно сказать, могут ли его поправки говорить о том, что Мордвинов, как считает Фризман, и был автором «рецензии» на журнал Киреевского. Познакомившись с исследованием А. И. Рейтблата о Видоке Фиглярине, можно увериться, что такого рода правка могла осуществляться и при обработке агентурного материала с целью подготовки его для донесения царю8 (по указанию Фризмана, тот документ, который был затем показан Николаю I, до сих пор не известен).
Возмущение несправедливостью, обрушившейся на И. Киреевского, выразил В. А. Жуковский. Его письмо-протест Бенкендорфу — ценнейший историко-литературный документ, дающий яркое представление о сложностях во взаимоотношениях русских литераторов с властями в начале 1830-х гг.9 Писалось это письмо по свежим следам события в середине февраля 1832 г. В нем Жуковский с уверенностью говорил о Булгарине как человеке, который из мстительных побуждений обратил неблагосклонное внимание властей на журнал «Европеец». Пушкин в более позднем письме Киреевскому (от 11 июля 1832 г.) сообщал, что в его журнал молния ударила «не из булгаринской навозной кучи, но из тучи» (XV, 26). Выражение «булгаринская
навозная куча» вполне можно понять как намек на прочно связанное с именем Булгарина III Отделение, а вот «туча» — это царь, гнев которого был в отношении журнала «Европеец» воистину испепеляющим.
Какое же отношение в действительности Булгарин имел к доносу на Киреевского? Многоаспектный анализ ситуации, сложившейся в III Отделении к началу 1832 г., выявляет примечательную связь самого документа с агентурной деятельностью Булгарина. На протяжении второй половины 1820-х гг. он всячески стремился сформировать у властей самое неблагоприятное отношение к московской журналистике. «Замечательно, — писал Булгарин в 1827 г. по поводу издательских инициатив Н. А. Полевого, — что от времен Новикова все запрещенные книги и все вредные, ныне находящиеся в обороте, напечатаны и одобрены в Москве... Сколько было промахов по газетам и журналам, то всегда это случается в Москве. Все политические новости и внутренние происшествия иначе понимаются и иначе толкуются в Москве, даже людьми просвещенными».10 Булгарин настаивал на том, что «дух молодежи в Москве (в этом ряду упоминался и Киреевский. — С. Б.) весьма дурен».11
Булгарин отличался особенно активной деятельностью в те моменты, когда кто-то из литераторов изъявлял желание издавать новый печатный орган. Так, в 1827 г. ему удалось воздействовать через III Отделение и уничтожить надежды Н. А. Полевого на издание газеты, уже получившей разрешение А. С. Шишкова. В 1828 г. он вновь обрушился на «московскую партию», готовую «действовать на дух народа распространением либеральных правил» (в ее составе назывались и «оба Киреевских»). Предложенный в его доносе разбор одной из публикаций «Московского вестника» вызвал возмущенный отзыв Д. В. Дашкова, который отметил в нем «натяжки» и «умышленно кривые толкования».12 Манера обращения с журнальной публикацией, продемонстрированная в этом доносе Булгарина, та же, что и в доносе, который стал причиной закрытия журнала «Европеец». Впрочем, политические «применения» к журнальным публикациям (т. е. поиск политического смысла в сообщениях общекультурного плана) не были редкостью в конце 1820-х — начале 1830-х гг. Как термин выражение «применения» встречается и в агентурных письмах Булгарина.
А. И. Рейтблат пишет о Булгарине: «...в конце 1820-х годов доносами на Полевого, Погодина, Вяземского и других ему удалось добиться того, чтобы издание политической газеты в Москве так и не было разрешено».13 В этом контексте странным выглядит молчание Булгарина в 1831 г. в преддверии появления в Москве нового печатного органа. Какую-то роль в этом могло сыграть его отсутствие в Петербурге в тот момент, когда прошение Киреевского об издании журнала шло по официальным инстанциям (это сентябрь — октябрь 1831 г.). Впрочем, переписка Булгарина с Петербургом в те периоды, когда он жил в своем имении Карлова мыза, была очень интенсивной, поэтому удаленность от столицы едва ли могла помешать ему высказаться в письме о новом московском журнале. Гораздо более значимой для ослабления контактов Булгарина с III Отделением во второй половине 1831 г. могла стать смерть М. Я. фон Фока, управляющего делами III Отделения, с которым у Булгарина было полное единодушие, и назначение в сентябре 1831 г. на его место А. Н. Мордвинова. И все-таки не это было главным. Думается, причиной, заставившей Булгарина в 1831 г. уйти в тень, были события в Польше 1830—1831 гг. В своих агентурных записках он яркими красками живописал приверженность поляков дому Романовых (при этом, конечно, в первую очередь имея в виду себя): «Нет ни одного народа в мире, который можно так скоро и легко привязать к царствующей особе и царствующему дому, как поляков» (писано в 1828 г.);14 «Рвутся в Польше, чтоб как-нибудь оказать Царю свою любовь и верность польскую» (писано в 1829 г.).15 События в Польше 1830—1831 гг. сделали слишком явным своекорыстный характер донесений Булгарина, и он на время отошел от активной агентурной деятельности в III Отделении.
Ослабление позиций Булгарина в III Отделении тотчас сказалось на положении дел в русской журналистике, и «Европеец» на пути к своему рождению с легкостью прошел все инстанции. Путь этот, однако, вел журнал в ловушку, создававшуюся трудами Булгарина с самого начала его сотрудничества с III Отделением. «Европеец» был воспринят там в самом что ни на есть булгаринском духе. И недоверие к Ивану Киреевскому, и недоброжелательство к московской журналистике в целом, и манера отыскивания особого политического смысла
в рассуждениях общекультурного свойства — все это было очень близко Булгарину. Если даже и не он был «рецензентом» нового московского журнала, то дудел этот аноним с ним, что называется, в одну дуду. Их партийная общность обнаруживается в методе уничтожения Киреевского как журналиста.
Жуковский утверждал в письме к Бенкендорфу (вторая редакция): «Журнал „Европеец” запрещен за две статьи, кои были одобрены цензурою, но от правительства найдены вредными».16 Это заявление Жуковского объясняет, почему в III Отделении правился и переписывался донос на «Европейца». В отношении статьи Вильмена и «Обозрения» Киреевского придирки доносчика были настолько высосаны из пальца, что, по-видимому, их и не упомянули в итоговом документе, поданном императору. Как видно из письма Жуковского, в нем говорилось лишь о двух статьях «Европейца» — о «Девятнадцатом веке» и о «„Горе от ума” — на московской сцене».
Остановимся несколько подробнее на второй статье. Аноним уверял, что она «возбуждает ненависть противу рожденных в России иноземцев в самых гнусных выражениях».17 Что же в действительности написал в своей статье Иван Киреевский? Выразив в ней надежду на сближение русского просвещения с европейским, критик особо остановился на родившихся в России, но «воспитанных в полурусских обычаях» представителях образованного общества: они «отличаются от коренных жителей только своим незнаньем русского языка и иностранным окончанием фамилий. Это незнанье языка естественно делает их чужими посреди русских и образует между ними и коренными жителями совершенно особенные отношения. Отношения сии, все им более или менее общие, рождают между ними общие интересы и потому заставляют их сходиться между собою, помогать друг другу и, не условливаясь, действовать заодно».18 В письме Бенкендорфа к кн. Х. А. Ливену от 7 февраля 1832 г. говорилось об этом пассаже Киреевского: «...Государь император изволил заметить в статье „Горе от ума” самую неприличную и непристойную выходку на счет находящихся в России иностранцев...».19 По поводу
выпада Киреевского в адрес «полурусских» по воспитанию соотечественников М. К. Лемке заметил: «Конечно, это было сугубой дерзостью, когда во главе нашего управления стояли Бенкендорфы, Ливены, Нессельроды, Канкрины et tutti quanti (буквально: и все до единого — ит. — С. Б.)».20 Он даже полагал, что на Киреевского «гром грянул вовсе не из-за „Девятнадцатого века”, а из-за статьи „Горе от ума”... „Девятнадцатым веком” лишь прикрывались перед государем».21 Согласие с этим мнением выразил А. И. Рейтблат, опубликовавший письмо Булгарина к Л. В. Дубельту от 11 декабря 1846 г. со следующим отзывом о Киреевском: «„Европеец” Киреевского запрещен был за печатание статьи противу сановников в России, из немцев, якобы не знающих и не любящих России».22 Следует отметить, что неудовольствие статьей Киреевского могло косвенным образом отражать реакцию русских немцев на грибоедовскую комедию. Острейший сатирический выпад против преуспевающей на русской службе немецкой партии был сделан Грибоедовым в монологе Репетилова, рассказывающего Скалозубу о своей женитьбе на дочери метившего «в министры» барона фон Клоца (от Klotz — чурбан): «А я К нему в зятья Шел напрямик без дальней думы». И дальше, с намеком на кастовую замкнутость немецкой партии:
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |