— Тебе же, Иван Абрамыч, езжать до столицы, будешь ты кавалером ордена Владимирского. Если не поверят, скажи, что князь Потемкин того желает… Где же хан Шагин-Гирей?
Шагин-Гирей в тот день был особенно колоритен в своем халате, подбитом соболями, которые (согласно поверьям татарским) приносят счастье; возле бедра хана переливалась драгоценными камнями острая сабля, шапку украшали высокие султаны-соргуджи, осыпанные блестками бриллиантов. Потемкин молча придвинул к нему бумагу, чтобы он прочел.
Это был манифест об отречении! Хан сказал:
— Ваш племянник Самойлов уже соблазнял меня удалением из Крыма, но взамен обещал мне престол владык персидских.
— Я, — ответил Потемкин, — не в ответе за все, что болтают молодые люди на улицах и за выпивкой. Императрица предлагает вам проживание в Воронеже или в Калуге… с гаремом! Двести тысяч рублей в год пенсии — жить можно. С музыкой!
— Меня без музыки, но тоже с гаремом зовут в горы Кавказа лезгины и черкесы, чтобы я, став их султаном, покорил Грузию, а тогда престол персидский добуду для себя сам.
— Не шалить! — откинулся в кресле Потемкин. — Россия обязуется не унижать вашего ханского достоинства.
— Но крымским ханам и султан платил!
— Платил… чем? Чашкой кофе с бриллиантовой пылью или шкатулкой, в которой — веревка, из шелковинок свитая.
— Крым — алмаз в древней короне Гиреев! Неужели Калуга лучше Бахчисарая или Воронеж имеет море, как возле Кафы?
— Кстати, — сказал Потемкин, — к этому халату на соболях подойдет лента из голубого атласа… Не угодно ли?
Тут же он снял с себя орден Андрея Первозванного-бери. Шагин-Гирей умолк, глядя в окно. Там возникал город. Русские бабы стирали белье, верфь звенела пилами и стучала топорами, клейменные каторжники с матюгами и песнями вытаскивали из воды бревна, босая девочка гнала хворостиной блеющую козу…
— Что я могу взять с собой из Бахчисарая?
— Там все ваше. Но прежде подпишите манифест о своем добровольном отречении от престола своих предков.
— Мне эти соболя принесли несчастье, — сказал хан.
Потемкин напомнил: наличие голубой андреевской ленты приравнивает его светлость к чину генерал-поручика:
— Русский мундир — не халат: он счастливее…
Шагин-Гирей тупым взором наблюдал, как сухой золотистый песок впитывает в себя густые чернила, которыми он подписался под торжественным манифестом. Момент был исторический: Крымское ханство завершило свой кровавый путь, могучая Россия отныне как бы растворяла его в своем необъятном организме. Но обыденность этого дня не была нарушена ни пьянством, ни весельем — Потемкин до вечера блуждал по новостройкам. А через несколько дней ему доложили:
— Шагин-Гирей во дворцах Бахчисарая все пограбил, даже двери с петель поснимал, ободрал карнизы и облицовку стенную.
— А где он сам-то теперь?
— То-то и оно, что с гаремом бежал на Тамань к ногаям, оставив на память нам какую-то француженку с приплодом.
— Буду писать Суворову, чтобы хана вернул.
— Да где вернешь! Шагин уже в горах скрылся…
…Суворов давно обвыкся в чередовании пыла воинского с хладнокровием дипломата. Он добивался на Кубани спокойствия. Непокорные племена ногаев хотел заманить в степи заволжские, где ногаи, даст бог, сами попритихнут. В кочевьях туземных являлись иногда заразительные болезни, и Александр Васильевич боялся думать, что это… чума? Чума-нередкая гостья в этих краях. Атаману Иловайскому он велел:
— Пригони, братец, к Ейску волов эдак с сотню да еще баранов около тыщи голов. Вина добудь поболе. И объяви мурзам ногайским, чтобы летом пировать ко мне съезжались.
— Или день табельный? — спросил атаман донцов.
— Не табельный, а рискованный: станем орду ногайскую к присяге приводить, отпугнем их от смутьянов турецких…
«Байкушеи» (ногаи бедные) соглашались жить в мире с русскими. Но подлейшая знать орды Едисанской и орды Джамбулакской с того и кормились, что русских баб хищничала, продавала их, несчастных, лезгинам да черкесам, у которых всех пленных россиян перекупали турки, торговавшие людьми еще дороже — в Алжире, Марокко, Египте… Иловайский объявил донскому казачеству — поход; за донцами поднимались казаки иных кругов — Кизлярского, Гребенского, Терского, в седла запрыгнули даже подростки. Станицы казачьи издавна граничили с «немирными» племенами и сейчас горели отмщением за беды прошлые. Но им сказали, что сечи не будет — пусть только явят свою красу и мощь.
Вот и Ейск! Оркестры были уже наготове.
Кибитки ногаев окружили подступы к городу.
Войска построились. А знамена развернуты.
На столах, длиною в версту, грубо сколоченных, стояли 500 ведер водки. Было зажарено 120 быков и 850 баранов.
Отстучали барабаны — провозгласили манифест, в котором Шагин-Гирей отрекался от власти над ордами татар и ногаев. Мулла развернул Коран — к нему прикладывались лбами и ладонями, мурзы ногайские давали присягу на верность России…
Старый гребенский казак с лицом, как вафли, источенным оспою до безобразия, подошел к Суворову с «чепуркой» вина.
— Дозволь, батюшка, целовать твою милость, — сказал он. — У меня только вчерась внучку малую черкесы с огорода стащили — и поминай как звали. А звали ее, бедненьку, Наташенькой.
— Затишья вечного не сулю тебе, — отвечал Суворов, охотно целуясь. — В этих краях глаз да глаз нужен!
Иловайский в круг донцов восприял полную чашу. Александр Васильевич поддержал его чаркой, тоже полной. Рассевшись на коврах, на траве и даже за столами, ногаи сначала отвращались от ведер, потом попробовали — и понравилось. До самого утра шел пир горой. Русские плясали среди кибиток, а ногаи, сощурив глаза, тянули заунывные песни. Меж людей бегали с поджатыми животами вечно голодные собаки, остервенело дрались из-за костей, со смачным хрустом выгрызая из мослов жирные мозги. Никогда еще степи ногайские не знали такого пира…
— Глаз да глаз! — повторил Суворов под утро.
Девятьсот лет (почти целое тысячелетие) страдали русские, поляки, украинцы от набегов татарских ханов, а теперь жестокая страница их борьбы была почти неслышно перевернута рукою Потемкина. Крымское ханство, это проклятое наследие Золотой Орды, покорно стелилось под копытами русских коней унавоженной сакмой, острой солью евпаторийских озер, просыпанной со скрипучих арб бездомными чумаками…
Потемкин надеялся ступить в ароматный эдем Востока, но увидел голь и сушь степей, в которых чудом цвели фиалки и тюльпаны, унылейшие кладбища татар и евреев, опустевшие города. В знойном небе сторожили падаль стервятники-грифы.
— Да, славны бубны за горами, — ворчал светлейший.
Обратясь из седла к адъютантам, он велел посылать курьеров в Петербург — за клюквой. Из разрушенных овчарен жалобно блеяли непоенные овцы, грязные верблюды с шерстью, свалявшейся в паклю, нехотя уступали дорогу кавалерии. В чахлой тени акаций, опустив пятки в серую пыль, сидели татарские оборванцы, обсуждая, что им делать при русских, не лучше ли бежать отсюда в Болгарию или Бессарабию, где можно жить трудом подневольных болгар и молдаван… Потемкин вытянул вдаль нагайку, спрашивая:
— Я не пойму, это леса или сады у них?
Ученый ботаник Карл Габлиц сказал:
— Здесь любой сад кажется лесом. Ни следа не осталось от прежней Тавриды, от трудов и стараний давних ее обитателей. Едино натура царствует над одичавшими без ухода плодами…
Показался Карасубазар — зловонное скопище саклей и лачуг, в которых селились многодетные семьи евреев, очень любопытных до всего на свете, и апатичные ко всему татары. В узких улицах застревали пушечные лафеты, всадники скребли стременами стены ветхих домов. Пахло отбросами, лошадиной мочой, крепким кофе и… розами! На крышах лежали рыжие, немигающие кошки. Здесь Потемкина ожидали его смоленские сородичи — офицеры Каховский и Тухачевский, они сказали, что для отдыха приготовлен сераль мурзы.
— Клопов и блох там… у-у-у, — предупредили они.
— Всех передавим! Сыщите мне архитектора Старова…
Где-то в кустах журчали ручьи. Пустые комнаты сераля были расписаны узорами, простенки в них зеркальные, низкие лежанки покрыты коврами, в углу пылились высокие кувшины. Потемкин, любознательный, открывал в доме дверь за дверью, будто надеялся увидеть сладострастных гурий, трепетных в ожидании его светлости. Таковых не обнаружил, только мимо его ног с радостным мяуканьем прошмыгнула забытая кошка. К ужину пришел из армейского обоза запыленный Ста ров, сообща они поливали из кувшина на руки воду, умывшись, прошли к столу.
— Археология не суть души моей, — признался Потемкин. — Какие тут под кучами навоза Помпеи не раскопаны, того не знаю. Но зря надеялся увидеть колонны и пропилеи от мира, нами забытого. Здесь, как погляжу, ничего нет, кроме дикости и голодранства. Все самим надо делать! А ты, Иван Егорыч, собирай, что осталось: статуи какие попадутся, амфоры для вина или масла, даже обломки — Эрмитажу все сгодится… С сего дня Крыма не стало — будет здесь Таврида блистательная!
С поклоном явились к нему знатные мурзы и бей.
— А я вас звал? Ну, коли уж пришли, так беритесь за дело. Вот окна расколупайте, чтобы дышать было легше. Постель мне стелите из трав мятных и шалфейных. Устал я! Спать буду…
Василий Каховский и Николай Тухачевский, получив от него приказ, искали в округе место открытое, где бы можно собрать татар для присяги. К северу от Карасу-базара высилась гора Ак-хая, с кручи которой татары кидали в пропасть русских рабов (тех, кто состарился и обессилел, или таких, за которых выкупа не давали их московские сородичи). Потемкин широкими шагами — великан! — поднялся на самый гребень этой скалы, перекрестясь, с робостью заглянул в бездну, под ним зиявшую.
— Может, и мои предки кости свои тут оставили?..
От гребня горы Ак-хая далеко стекала пологая равнина.
— Вот здесь и ставить шатры мои, — распорядился он. — Солдатам быть с ружьями. Офицерам при шпагах и орденах, шарфы надеть! Пусть все мурзы, улемы и бей сюда сползаются. У скалы сей Тарпейской, где они, поганцы, наших предков казнили, теперь склонят рыла свои немытые перед воинством нашим…
июня «Тарпейская» долина ожила от множества людей и войск, ветер трепал шатры русской ставки, теребил черные войлоки кибиток татарских. Григорий Александрович, опираясь на трость, остался стоять на вершине скалы, видимый всем издалека, как лучезарный языческий идол.
Светлейший ел клюкву. Ел и не морщился!
А под ним, величественным, склонялись кобыльи хвосты бунчуков ханских, остроконечные шапки мурз касались земли, над холмами протекали теплые ливни, где-то над морем бушевали летние грозы. На ярком малахите гор виднелись черные кагалы караимов, поодаль гарцевали нарядные всадники.
— Чего они там скачут? Присягнули уж?
— Это бей знатные. Не хотят.
— И не надо! Плевать я хотел на их присягу…
Потемкин глубже вдохнул ароматы диких цветов, вобрал в себя одиноким глазом вес краски сразу и раскинул руки так широко, словно желая обнять этот мир, еще вчера чуждый ему, но уже становившийся нужным и родственным для матери-России:
— МЫ ПРИШЛИ! — возвестил он. — ТАВРИДА НАША… МОЯ!
Вечером его навестил вице-адмирал Клокачев, исправно доложив, что в Ахтиаре стоянка удобная: грунт — мягкий ил, якоря такой грунт держат хорошо:
— А лучшей бухты, нежели Ахтиарская, во всем свете, кажется, не сыскать. Погани там никакой, одни дельфины в лиманах играют, а червя, доски источающего, не заметил.
Потемкин привлек к себе Клокачева, обнимая:
— Ты, Федот Алексеич, об Ахтиаре татарском позабудь! Отныне и во веки веков быть там теперь Севастополю.
— Опять не по-русски? Да по-каковски же это?
— Переводится просто: ГОРОД СЛАВЫ. От греческого «Севастос», что и означает «достойный всеобщего поклонения»…
Кораблям было ведено — плыть в Севастополь!
Ламбро Ликургович Каччиони затеплил последнюю свечу. Поверх растрепанной Библии лежала «Илиада» Гомера, от руки им переписанная. На корабельном сундуке, заменявшем постель, сладко почивала жена-турчанка с длинными черными косами, три раза обернутыми вокруг красивой головы. Зима в Мариуполе была голодной, снежной. Пирату, уроженцу греческой Ливадии, не привыкалось в этих неуютных краях, где все открыто, где ветер сыпучим снегом заметал плоские ногайские шляхи.
Кто-то стучался в двери. За широкий арнаутский пояс Ламбро Каччиони засунул два заряженных пистолета:
— Если ты честный человек, открывай дверь и входи.
Прибыл курьер от князя Потемкина.
— Читай сам, — сказал корсар. — Я по-русски не умею.
Курьер прочел: с утра поднять греческую колонию Мариуполя, всем мужам с женами и оружием следовать морем до Балаклавы, где Ламбро Каччиони станет командиром Греческого легиона; лично ему, по чинам и заслугам, императрицею отводится 240 десятин земли, офицерам — по 60, матросам же
— по 20 десятин. Легиону греков указано нести охрану берегов Таврических от лазутчиков султана, особо оберегая подступы к Севастополю…
Греческие фелюги вошли в узкую, как коридор, Балаклавскую бухту, и все увидели кипение воды за бортом — от небывалого обилия рыбы. Каччиони встал и произнес речь:
— Эллины! Не об этой ли самой гавани, населенной великанами-листригонами, пел Гомер в десятой песне своей «Одиссеи»: «В славную пристань вошли мы, ее образуют утесы, круто с обеих сторон вход и исход из нее ограждая…»
С кабинет-курьером Потемкин переслал ко двору рыбку-султанку, выловленную балаклавскими греками. Воспетая еще Марциалом, султанка была отрадою падишахов — в древности ее ценили на вес золота даже пресыщенные патриции Рима.
— Патриции-то, — говорил Безбородко, — не только вкушали от рыбки, но еще любовались, бывало, загадочной игрой красок на чешуе, когда султанка помирала…
Скоро на блюде остался жалкий скелетик красавицы.
— Хотелось бы мне знать, — сказала Екатерина, наевшись, — что еще кроме рыбки получим мы от обретения Тавриды?
— Очень много неприятностей, ваше величество.
— Ладно. Я сыта. Начнем собираться во Фридрихсгам…
Корабли опускали якоря на добрый грунт Севастополя!
. ФРИДРИХСГАМ
Европа тысячу лет помалкивала, когда татары истощали Русь, пленяя в рабстве самых здоровых мужчин и самых красивых женщин, а теперь все политики хором закричали о насилии над бедными татарами. Особенно возмущался граф Вержсн в Версале, и Екатерина устроила за это головомойку послу Франции.
— Вы, маркиз, — сказала она де Вераку, — нотации версальские оставьте на столе в моей канцелярии. Я делаю, что хочу, и делаю это не у берегов вашего Ньюфаундленда, а там, где у меня города строятся. Договариваться о делах Крыма я не с Верженом намерена: в Константинополе мой посол имеется, и, слава Богу, турки его в Эди-Куль пока еще не сажают.
— Я позволю себе, — отвечал де Верак, — считать оккупацию Крымского ханства явлением временным.
— А когда вы, французы, станете брать у турок Египет, мы согласимся, дорогой маркиз, считать оккупацию постоянной…
Фридрих II, дожевывая паштеты из угрей, тоже протестовал, но, скорее, от зависти — на русском столе появится жирная кефаль и каперсы для супа, а ему от благ Крыма вряд ли что перепадет, Франция вдруг ослабила дипломатическое давление на Петербург: все гири, которые потяжелее, гибкий политик Вержен удачно переставил на чашу весов в Константинополе, дабы вред России исходил уже не от Версаля, а со стороны султанских визирей… Как видите, человек был умный!
Яков Иванович Булгаков решительно отвергал протесты Турции, в очень нервной беседе с визирем он даже кричал:
— Не вы ли Очаков и Суджук-Кале заново отстраиваете? Не вы ли сколько уже раз нарушали артикулы Кучук-Кайнарджийского мира? Не вы ли в Тамани ногаев возмущаете? Не вы ли крепость Анапскую возрождаете? А между тем,
— развел он руками, — среди татар крымских воцарилось спокойствие и благодушие.
— Вы хитрые! — сказал ему визирь. — Зачем кричать? Вы сами знаете, что к войне мы еще не готовы. Но зачем, отвечайте, ваша кралица, даже уже в летах, наводит на себя красоту, собираясь на встречу с молодым королем Швеции?
Булгаков об этом свидании еще и сам не знал:
— А кто может воспретить брату с сестрой видеться?
Пришлось заодно уже растолковать визирю и генеалогию: отец Густава III, шведский король Адольф-Фридрих, приходился родным братом матери Екатерины II… Булгаков думал, что на выходе от визиря его сразу же скрутят янычары и потащут в темницы ЭдиКуля, но, миновав стражей, стоявших с ятаганами наголо, посол спокойно вышел на яркий свет полуденного солнца.
Тавастгуст — город-крепость, возле него мрачное озеро кишит раками; еще в древности Биргер Ярл заложил здесь цитадель, из которой его рыцари выступали с мечами против воинственных финнов; теперь здесь шведская провинция, в окнах лавок выставлены манекены мужчин с трубками в зубах и кружками в руках; здоровенные матросы в красных юбках, подкрепясь пивом, играли на улицах в карты.
В замках Кронеборг королю Густаву III был устроен ночлег; улицы города огласили призывы сторожей:
— Спите, люди! Уже пробил поздний час… спите!
Король устроился возле камина, с ним был адмирал галерного флота Тролле и любимец двора Мориц Армфельд, сказавший, что в этих краях, несмотря на пьянство, преступления крайне редки, зато совершаются с чудовищной жестокостью.
— Где сейчас предатель Магнус Спренгпортен?
Мориц Армфельд отвечал королю:
— По слухам, он уже принят Екатериною в русскую службу. Его звал в Америку президент Джордж Вашингтон, но Спренгпортен предпочел положить шпагу к ногам России.
— Он не просто вручил шпагу Екатерине — он перетащил к ней и планы крепостей наших. Даст бог, мы еще встретимся, тогда я его повешу… Нет,
— сказал король, — я не стану вешать эту собаку. Лучше я велю мясникам Стокгольма расчленить его топорами на куски, как это сделал Карл Двенадцатый с таким же предателем Иоганном Рейнгольдом Паткулем, бежавшим к Петру Первому.
— Это люди очень разные, — заметил Тролле.
— Напротив, они оба одинаковы: Паткуль желал оторвать от короны нашей Лифляндию, а Спренгпортен жаждет отлучения от моей короны Финляндии… Разве не так, мой адмирал?
Трещотки сторожей медленно затихали вдали:
— Спите, люди добрые, закройте глаза и спите…
Подали королевский ужин: ветчину из лапландского оленя, творог со сметаной, маринованную салаку и пышный крем с мараскином.
— Итак, — начал король о главном, — недовольство Версаля занятием Крыма русскими варварами я использую в своих целях: мой союз с Францией будет тайным, а на те субсидии, что я получу от Версаля, можно заново отстраивать флот и крепости. Неизбежность войны России с Турцией для всех уже очевидна, но, чтобы моя sestra Екатерина не догадывалась о моих замыслах, я предложил ей новую встречу. Она согласилась. Нам стоит подумать о возвращении земель, потерянных Швецией еще при Карле Двенадцатом. А война на два фронта, здесь, на волнах Балтики, и там, на Черном море, сразу же поставит Россию на карачки…
— Вы хотите отнять Выборг и Ригу с Ревелем?
— Не только! Адмирал Тролле, ваши галеры войдут в Неву, и винные погреба Зимнего дворца достанутся моим матросам.
— Да благословит ваше величество всевышний.
— На него, единого, и уповаю…
В окрестностях Тавастгуста был разбит военный лагерь Паролямальм. Утром начались кавалерийские учения: драгун обучали на полном скаку спрыгивать с лошади и запрыгивать в седло. Неопытные солдаты падали. Густав решил лично преподать им урок:
— Наш славный король Карл Двенадцатый делал это вот так… Густав высоко подпрыгнул, закинув ногу в стремя, но лошадь рванула, и король с криком покатился по земле. Набежали лейбмедики: сложный перелом левой руки. Король стонал:
— У меня же свидание с Екатериной во Фридрихсгаме!
Язвительный Мориц Армфсльд заметил, что все-таки Карл XII, очевидно, прыгал в седло как-то иначе. Драгуны несли на себе короля с учебного плаца, как с поля Полтавской битвы уносили когда-то Карла XII. Хитрость и коварство политики Густава III были известны всему миру; казалось, король ничего не делает без тайного умысла. Известие о переломе руки в Паролямальме обошло газеты Европы, дав повод Фридриху II сильно задуматься:
«Густав сломал руку… Интересно знать, зачем ему это нужно?»
июня Екатерина тронулась в путь, ее свиту составляли двенадцать избранных персон, главные из них — Безбородко, княгиня Дашкова, приятель императрицы Строганов для духовной поддержки и фаворит Сашка Ланской для поддержки телесной. Перед отъездом Романовна всюду отбарабанила, что она давно презирает Густава III, а поездка для нес — жертва: «Меня умолила ехать императрица, которая не может обходиться без моего общества. Я еду только затем, чтобы сравнить короля с его братом, герцогом Зюдерманландским, который уже оказывал мне разные любезности. Посол Нолькен давно предлагает мне орден Большого Креста, заверяя, что Густав III живет мечтами о встрече со мною…» Однако Екатерина посадила в свой экипаж не ее, а Безбородко: деловые люди, они по дороге обсуждали шведские неурядицы. Давние неурожаи в Скании, этой житнице королевства, следовали год за годом, истощая здоровье шведов, а зерно переводилось на выгонку спирта. Густав III строил планы войны с Данией, чтобы отторгнуть от нее Норвегию, он разевал рот и на Голштинию. Но в среде шведского дворянства зрели заговоры. Многие офицеры флота и армии, имевшие поместья в Финляндии, мечтали о финской автономии, чтобы не зависеть от королевских капризов. Наконец, «финская партия» при дворе Густава III желала русского протектората над страною Суоми, в которой они, шведы, стали бы независимой олигархией. Руководил этой оппозицией Магнус Спренгпортен, который и перебежал к Екатерине с планами крепостей на Балтийском море…
За Выборгом Екатерина сказала свите:
— Как много камней, и совсем не видать жителей. Зато на каждого из нас — по миллиону комаров. Однако меня они не кусают, ибо кровь у меня настояна на ядах. — Безбородко, сидя возле императрицы, не расставался с портфелем, набитым важными бумагами. Екатерина повернулась к нему: — Жалею, что мой brat сломал только руку, но не вывихнул себе мозги…
Безбородко уже привык к ее откровенности и твердо помнил: все, что сказано императрицей, должно умереть вместе с ним. Густав III ожидал гостей в Фридрихсгаме, свита короля была в испанских костюмах (черный цвет с пунцовым), а белые повязки на рукавах служили признаком монархических убеждений. В этом свидании король выступал под именем «графа Гага». Он весьма любезно подарил кузине коробку детских игрушек шведского производства — для внуков ее, Александра и Константина. Екатерина спросила: как ему понравились русский квас и кислые щи?
— Отличное пойло! Если бы не эта скотская отрыжка, то лучше ничего и не придумать. Но в присутствии фрейлин, я смею думать, все же лучше отрыгивать французским шампанским…
Переговоры заняли три дня. Екатерина с Густавом беседовали наедине, как заговорщики. Швеция признала «Декларацию вооруженного нейтралитета», но король уклонился от ответа на вопрос Екатерины: согласен ли он сразу порвать тайные и оскорбительные для России связи с Блистательной Портой?
— Поверьте, я лучший друг вашей великой империи…
Екатерина осторожно намекнула: лагерный сбор войск в Паролямальме более всего похож на демонстрацию силы.
— Я сам и пострадал, — со смехом отвечал король, показывая императрице забинтованную руку.
За столом женщина (по-женски же!) начала потихонечку вставлять шпильки в колесо своего brat'a. Екатерина действовала по принципу: кошку бьют, а слуге намек дают.
— Престолы и особы, на них восседающие, достойны внимания только издали. Все носители корон, попадая в общество нормальных людей, делаются людишками несносными. Знаю об этом по своему долгому опыту! Когда я появляюсь где-либо, все столбенеют, будто им показали голову разъяренной Медузы, в прическе которой шевелятся гадюки… Что тревожит вас, brat? Если сапог очень жмет вашу правую ногу, пожалуйтесь мне. Мы вырежем для вас удобные колодки. У меня нет никакой системы в политике. Тут я дура! Но я желаю вам только блага…
В ответ на эту коварную эскападу Густав тишком признался сестрице, что от русских субсидий не откажется. Екатерина перед сном, уже в постели, имела беседу с Безбородко:
— Субсидии от Вержена он направит противу России, а субсидии из моего кармана употребит во вред Дании… Так?
— Так. Не давать, — рассудил Безбородко.
— Дадим! Но в аптекарских дозах, чтобы на кота было широко, а на пса узко… Зачем же болтуна этого обижать?
Со шведской свитой императрица беседовала, высовываясь из окна, как бабка старая, охочая до уличных сплетен, и причиной тому было запрещение Густава своим офицерам появляться в комнатах царицы. Многие из них сражались в Америке за французские колонии, во Фридрихсгам они приехали прямо из Парижа. Однажды, затворив окно и шлепнув на себе комара, Екатерина сказала Безбородко, что, по ее мнению, это свидание во Фридрихсгаме добром для короля не кончится: наверняка из Версаля он получит выговор. В письме к Потемкину императрица сообщала, что ее братец полюбил красоваться с перевязью на руке, будто побывал в сражении. «Он крайне занят своим костюмом и очень любит вертеться перед зеркалом, как женщина». Не от имени России, а как сестра брату Екатерина подарила Густаву ничтожную для его величества сумму — 200 тысяч рублей. Столько же она давала и Шагин-Гирею, но крымский хан денег не взял, а шведский король от подачки не отказался… Самые сильные слова Екатерина приберегла для сцены расставания с королем.
— Мы еще богаты проектами! — сказала она Густаву, забираясь в карету.
— Говорят, вы хотели бы отнять у датчан Норвегию? Это, наверное, такая же сплетня, как и то, что вы желали бы вырезать мои слабые гарнизоны в Финляндии, чтобы, позавтракав в Тавастгусте, обедать во Фридрихсгаме, а ужинать в Петербурге… Если так, милости прошу! — улыбнулась из окошка Екатерина. — Гостям мы всегда рады…
Подобрав шлейф платья, она плюхнулась на диван подле неразлучного Безбородко, который держал при себе портфель со старанием нищего, вцепившегося в свою торбу. Лошади понесли.
— Brat напрасно плутует! Когда я вступила на престол, у меня на Балтике было лишь одиннадцать полусгнивших линейных кораблей и четыре дряхленьких фрегата. Теперь же я могу выставить эскадры… Через месяц светлейший спустит в Херсоне первый линейный корабль — с дурацким названием «Слава Екатерины». Если мы не станем сейчас же отсьшать на Черное море опытные команды, они не успеют приноровиться к тамошним условиям.
— Не волнуйтесь: первые команды выступили.
— Кто их повел? — спросила Екатерина.
— Федор Ушаков.
— Говорят, с ним трудно ужиться. Это правда?
— Я не знаю, каков он в обществе, но по формуляру Ушаков выглядит вполне благопристойно.
— А-а, теперь вспомнила! О нем хлопотал светлейший.
— Светлейший имеет глаз на людей хороших.
— Верно! Кстати, Александр Андреич, не забудь напомнить, чтобы кладбища Петербурга полиция выносила подалее от города. Чем черт не шутит, но в Месопотамии чума уже была…
Вдали показались башни древнего Выборга, где комендантствовал брат великой княгини — принц Фридрих Вюртембергский. Жена его, принцесса Зельмира, выложила перед императрицей России выбитый зуб и вырванный клок волос:
— Прошу защиты у вашего величества от мужа.
Молодая женщина, плача, обнажила руки и плечи, сплошь покрытые кровоподтеками. Зельмира сказала, что муж привязывает е"е к кровати и хлещет шпицрутенами:
— А я ведь снова беременна от злодея этого.
Безбородко сказал: если принц жены не щадит, каково же солдатам при нем служится? Екатерина велела женщине:
— Ступайте в мою карсту, вы поедете со мною…
Фридрих явился на ее зов. Екатерина, распалясь в брани, с французского языка перешла на немецкий (Монбсльяр называла Момпельгардтом).
— Все вы таковы, нахлебники! — кричала она. — Очень уж вам, выскочкам вюртембергским, желательно, чтобы жены сапоги с вас снимали да ноги вам мыли… Марш отсюда, скотина!
— Куда же мне? — оторопел негодяй.
— Хоть в Херсон! И делать там, что велят.
— Верните мне жену мою.
— Для вас хватит общения с маркитантками, — отвечала Екатерина. — Каштаны в Момпельгардтс уже созрели. Вот и жарьте их на сковородке, не забыв прежде солью присыпать…
В столице она встретила Марию Федоровну:
— Вижу, опять живот до носа растет, будет государству прибыль великая. Но вот братец ваш живота своей жены не бережет. Я ради чего пустила его сюда? Чтобы он хлеб наш пожирал? Да меня позорил? Я ваше гнездо проклятое разорю…
Несчастную Зельмиру она нежно приласкала:
— Вы поживете при «малом» дворе моего сына, докладывая мне о разговорах, которые там ведутся. За это вы всегда можете располагать моим покровительством. Если ваша семейная жизнь не сложится, я подарю вам замок Лоде в Лифляндии… Вы поняли, надеюсь, чего именно я от вас требую?
— Как не понять, я благодарна вам…
Екатерину пожелал видеть Спренгпортен — тайно. Он сказал, что король Густав уже подкупил принца Фридриха Вюртембергского, который и стал его платным шпионом:
— Из патриотизма я вручил вам планы крепостей шведских. А он передал королю за деньги планы вашей крепости Выборга.
— Насколько авторитетен источник этих сведений?
— Я назову его: Мориц Армфельд, близкий друг короля…
Екатерина долго думала. И позвала Безбородко:
— Не пора ли нам ставить нового посла в Швеции?..
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |