Армия тронулась — на Богемию, на Моравию. Впереди запыленных колонн тарахтела по ухабам коляска, внутри которой, сумрачно озирая мир из-под опущенной на глаза шляпы, ехал король. МарияТерезия прислала ему письмо: не стыдно ли нам, старикам, рвать на себе волосы, убеленные сединами?
. ГОРОДА И ЛЮДИ
Четырнадцать лет подряд странствовал по Европе обломок былого величия
— фаворит императрицы Елизаветы, симпатичный человек Иван Иванович Шувалов, имевший славу покровителя русских ученых, артистов, живописцев; хорошо зная картинные галереи Европы, он помогал Екатерине в подборе живописи для ее Эрмитажа. Бурный всплеск радости раздался при его появлении в столице — всякая поэтическая тварь спешила восславить его приезд на родину. Смолоду воспетый великим Ломоносовым, одряхлевший куртизан попал и в стихи Гаврилы Державина:
Предстатель русских Муз, талантов покровитель, Любимец их и друг, мой вождь и просветитель…
Потемкин навестил вельможу на Невском в его апартаментах, за которыми стелились фруктовые сады и оранжереи. Светлейший всегда дивился, почему Шувалов отказался от графского титула (что не мешало иностранцам величать его графом: Ивана Ивановича они путали с его дядьями, которые графством гордились). Естественно, память неудачной юности увлекла Потемкина, и, увидев перед собой бывшего своего куратора, он — без тени унижения — опустился перед ним на колени.
— Да за что честь такая, милый ты мой?
— А за то, что изгнали вы меня из вместилища учености. За лень мою гомерическую, за тупоумие превосходное.
— Так за это, князь, в ноги не валятся.
— Видит Бог! — перекрестился Потемкин. — Не я один, недоучка, но и все соклассники мои по гимназии университетской людьми здравыми получились, вечно останусь в долгу перед вами.
— Ну, спасибо, дружок, — поцеловал его Шувалов. — Токмо не меня надо благодарить, а покойного Ломоносова…
— Вознамерен и я новые университеты завести.
— Где же, светлейший?
— Вот Екатеринослав в степях, вот и Нижний на Волге.
— Не рано ли? Екатеринослав, как люди сказывают, еще из мазанок глиняных. И прута нет, чтобы кошку высечь…
Потемкин спросил о смерти Вольтера.
— Если бы мудрец не был на триумфы столь падок да сидел бы у себя в Фернее швейцарском, так и не угас бы в Париже, не снеся бури оваций и тягости венков лавровых… Кстати, — вспомнил Шувалов, — за гробом его шли масоны французские, процессию которых возглавлял метр парижской масонии — наш граф Санька Строганов, приятель государыни давний.
— У него, я слышал, вторая жена — красавица?
— Вторая. Первую-то граф Никита Панин опоил чем-то яко любовницу неверную… Теперь граф Строганов домой едет. Со своей женой-красавицей.
Провожая гостя, Шувалов спросил:
— Чем, светлейший, занимаешься ныне?
— Стеклом. И христианами… крымскими!
Комнаты его были в эти дни завалены грудами архивных списков по истории Причерноморья и Крымского ханства. Рубан уже не справлялся. Немалый штат людей знающих обслуживал Потемкина, готовя доклады по любому вопросу. Григорий Александрович имел золотое правило: любое административное начинание подкреплялось у него исторической справкой, а если ехал в какой-либо город, прежде изучал его прошлое, потом уже велел закладывать лошадей… История была для него матерью современности! Это ему всегда помогало.
Суворов стал из воина дипломатом. Дули зимние ветры, стегали острые дожди. Ногайские шатры, чтобы их не унесло в степи, были обвязаны шнурами из красного шелка. Ногайцы глядели из шатров, как русские солдаты копают рвы, строят шанцы.
От крепости Дмитрия Ростовского (будущего Ростова) путь пролегал в низовья Кубани, а там затаилось русское укрепление Копыл (ныне колхозная станица Славянская). Здесь было страшно! Кубанский корпус растянулся на многие версты задонских степей, солдаты хлеба не видели, воды чистой не имели, зато уж сабель, стрел и пуль у кубанских татар и черкесов хватало в избытке. Суворов снова вник в замыслы Потемкина.
— Не так надо! — сказал. — Вестимо, желает князь АзовскоМоздокскую линию сцепить кордонами. Но, мыслю я, линию начинать надо от кубанского устья, дабы все пределы между Доном и Кубанью от хищников этих разом прикрыть…
Своя рука владыка: делал как хотел, а хотел как лучше. Гнева светлейшего не страшился: Потемкин умен, сам поймет и оценит. Отсюда, от новых кордонов, русские обретали мощь сокрушать турок в крепости Суджук-Кале, которая со временем станет Новороссийском!
В частых поездках, всегда рискованных, Суворов, бесстрашно навещая улусы, силился разгадать причины вражды ногайцев. И сыскал источник ее не в кибитках бедняков, просо в котлах варивших, а в шелковых шатрах знати, где жирели от кумысов с бараниной тощие муллы и дервиши Стамбула, засланные на Кубань хитрым султанским визирем Юсуфом.
— Жирных вешать! — распорядился Суворов.
Знал, отлично знал, что повешенных в мусульманский рай не пускают. Волшебные гурии в Эдеме ласкают только тех, кто напоролся на пулю, или тех, кого зарезали. Тайная агентура султана, веревок убоясь, присмирела… Нет, не было весело Суворову в этих гиблых краях, и, закончив тянуть линию, писал он Потемкину жалобно: «Вывихрите меня в иной климат».
— Его и вывихрим, — сказал князь Безбородко. — Лучшего дипломата для дел крымских не сыскать, язык Суворова стелет мягонько, да хану спать жестко, как на противне…
Легче всего — открытая агрессия. Но Потемкин не стал срывать крыши с Крымского ханства, в покое оставлял он стены его и заборы. Он разрушал его гнездо с фундамента — с экономики, и знание истории ханства тут ему помогало.
— Шагин-Гирея, — доказывал он, — щадить нам не пристало. Паче того, хотя и верен нам за подачки, но повадки его сатрапические еще немало бед принесут. Подумай, Александр Андреич: все прибыли в ханстве проистекают едино лишь от христиан, в Крыму живущих, отчего казна ханская и полнится. Сами же татары живут с налогов да притеснения тружеников христианских — армян и греков… Верно ли говорю?
Суворов по его приказу оставил Кубань и поехал в Крым — «глотать (как он выразился) купоросные пилюли фельдмаршала». Но Румянцев подтвердил приказ: «Христиан, пожелавших в Азовскую губернию, отправляйте сходственно предписанию князя Григ. Алекс. Потемкина». Во всех христианских поселениях был зачитан манифест русского Кабинета: Россия даровала грекам больше миллиона десятин земли, эллины освобождались от налогов и повинностей, им велено было избрать свой суд, свое правление, своего митрополита. Отважный корсар Ламбро Ликургович Каччиони, переплывая Черное море, не раз вывозил с берегов Анатолии греков турецких. И скоро, на удивление всем, возникли богатые уютные города — Мариуполь с Мелитополем. Армян же, вышедших из Крыма, селили на берегах Дона, близ крепости Дмитрия Ростовского: там образовался город Нахичевань-на-Дону (которому суждено — уже в наше время — войти в состав Ростова его Пролетарским районом)…
…Потемкин, лежа на софе, диктовал Рубану:
— Запиши, Васенька: чтобы строились прочно, страхов за будущее не имея. Албанцам, в битвах искусным, велю жить в Таганроге, чтобы кордон от турок имели… Эллины пущай вино делают да кефаль ловят, они люди торговые, изворотливые, не пропадут, чай. Армянам же на новых местах, запиши это, ремесла развивать, как-то, поставь двоеточие: ткание шелковых и бумажных материй, выделывание сафьяна из кожи и вышивания разные, в коих армянки весьма искусны. Да запиши, чтобы из Армении к ним священники ехали… Записал? Пока все.
Суворов к осени завершил операцию по «выкачиванию» всех христиан из Крымского ханства. Татары с удивлением озирались вокруг себя. Некому стало отгрести навоз от дверей сакли, фрукты, опавшие с дерев, не собраны, виноград сжучился от заморозков, никто не ловит макрель, не стучат молотки сапожников. А кто же будет теперь подковывать татарских лошадей? Кто выдоит из кобылиц сладкий кумыс? Кому принимать роды у самок верблюжьих?.. Потерянные и поникшие, татары бродили по опустевшим базарам, имея деньги, никому больше не нужные. Торговля исчезла — вместе с греками и армянами. В лавках остались лишь крымчаки и караимы — потомки древней Иудеи, которые не могли расстаться с тысячелетним кладбищем и синагогами, вырубленными в скалах. Но их ювелирные изделия никого не тешили. Холодный ветер с моря обрывал последнюю листву в садах Гурзуфа и Ялты, сразу опустевших. Жуткая, тревожная тишина наполняла Кафу, Бахчисарай, Карасу-Базар и прочие города татар. Вместе с христианами покинули Шагин-Гирея русские инженеры, декораторы, гидротехники, живописцы, парикмахеры и лакеи. Опустив носы в бороды, онемелые, сидели перед ханом его «сенаторы». Они сидели… на стульях!
— Не с этих ли стульев все и началось? — спросил главный мулла, шипя от ненависти при виде картины «Даная, осыпанная золотым дождем от Зевеса», что украшала кабинет хана. Он первым переполз со стула на пол, а все его выражения по адресу гяуров можно перевести на русский язык примерно так: «Без ножа, сволочи, режут…»
Без ножа, но очень остро резал Потемкин!
Шагин-Гирей решил повидаться с Суворовым.
— Вы лишили ханство лучших подданных, оставив меня с бездельниками-татарами. Я требую вернуть христиан! Иначе оставлю Крым и вернусь на Кубань к ногаям, а тогда… О-о, Петербург еще не знает, что будет, если падишах Персии придет на помощь.
— Угроз ваших не приму, — сухо отвечал Суворов. — В степях вам нечего делать, а на Кубани мы без вас разберемся.
— Я буду писать Потемкину, — пригрозил хан.
— Ваше право. Если у светлейшего сыщется свободное от праздников время, он изучит ваше послание…
Турецкие корабли, обшитые листовой медью-для скорости скольжения, снова явились у берегов притихшего Крыма, а Потемкин признавался Безбородко:
— В политике внешней чувствую себя, как в игре за картами: слишком уж много различных комбинации приходится сохранять в уме, и ошибаться нельзя. Все переплетено, подобно нитям в ковре, а мелочей не бывает. Меня волнует сейчас: почему и за что король Станислав отзывает папского интернунция Боскампа-Лясопольского из Стамбула в Варшаву… ты знаешь?
— Нет. Сам жду депеш от Булгакова.
Новая опасность подстерегала Потемкина изнутри двора, от интриг орловских. Григорий Орлов, будучи честным борцом по натуре, сокрушал препятствия откровенно, зато Алехан Орлов действовал исподтишка, как хищник из западни… После смерти самозванки Таракановой он просил отставки, которую Потемкин и утвердил. Загостившись в Ливорно, Алехан продлевал роман с итальянской поэтессой Кориллой, венчанной в Капитолии лаврами Петрарки и Торквато Тассо. Все думали, что их связь закончится браком, но поэтесса в Петербург не поехала. В разгар крымских событий Алехан прибыл в столицу, желая проведать обстановку при дворе: чем тут пахнет? Он заметил в Екатерине некую скованность, выглядела она неважно и смущенно просила Алехана не дичиться Потемкина.
— А что касается меня, так я уже привыкла терпеть от него всякие грубости, благо добро от него тоже бывает. Если ко мне один бес приставлен, то к Потемкину сразу десять бесов, и все они вертят им как хотят, а он меня тоже крутит из стороны в сторону, едва успеваю поворачиваться…
Алехан это признание расценил на свой лад:
— Мы, Орловы, сама знаешь, к интригам несвычны. У нас репутация давняя и благородная! Я твой раб, ты госпожа моя. Ежели тебе так худо стало, как говоришь ты, мигни толечко, и завтрева же от Потемкина и следочка не останется…
Екатерина, зная характер Алехана, уже и сама не рада была, что доверилась ему. Потемкина предупредила:
— Тебе, князь, по гостям не ходить бы лучше. Петров никому зла не сделал, а яду получил от завистников.
— Мне ли кого бояться?
— Тебе-то как раз и бояться! — Она намекнула, что угрозы исходят от братьев Орловых. — А люди они таковы, что препятствий не боятся и ради собственного блаженства даже меня не пощадят… Знай — я боюсь их, особливо Алехана!
Потемкин поразмыслил. Куснул ноготь.
— Я с этой шайкой сам разберусь…
Он создал вокруг братьев такую обстановку всеобщего отчуждения, что Алехан, сказавшись больным, убрался в подмосковное имение — разводить рысаков. Григорию Орлову, обеспокоенному бесплодием молодой жены, Потемкин внушил, что этот природный недостаток врачи Европы легко устраняют, и полубезумный Орлов отправился с женою путешествовать по кабинетам шарлатанов. Наведя порядок при дворе (в «хлеву», как он говорил), Потемкин с большим удовольствием вызвал к себе генерал-цейхмейстера Ганнибала, героя Чесмы и Наварина.
— Не стой, Иван Абрамыч, садись. Я буду говорить, а ты слушай… Поручаю тебе создать на Днепре город новый, который и наречем Херсоном, будет он толико же цветущи радостен, каковым был во времена угасшие Херсонес Таврический.
Оливковое лицо арапа расплылось в улыбке.
— В каком месте городу быть? — спросил дельно.
Потемкин нежно разгладил перед ним карту:
— Здесь! Гавань, верфи и крепость надлежит закладывать сразу. Форма крепости — эллипсис. Бастионам быть с равелинами. Ибо от близости Очакова турецкого мы еще в опасности… Вникай! Форштадт вверх по реке: для народа военного. Форштадт вниз по реке: для купечества и граждан. Таможня. Карантин. Пакгаузы. Рыть каналы. Каменоломни в самом городе сыщутся. Понуждать обывателей херсонских к садозаведению. Чтобы фруктаж был. По Днепру спущу тебе что надо: лес и железо…
Ганнибал с удовольствием выпил водки из «светлейшего» графинчика, сооруженного на стекольном заводе Потемкина.
— Ничего у тебя не получится, — заявил он храбро. — Видит собака молоко, да рыло коротко.
— Ты закуси, не пей так, — отвечал Потемкин, придвигая ему пармезан (увековеченный Боккаччо) и прекрасный рокфор (воспетый еще великим создателем «Гаргантюа»).
Ганнибал их понюхал — отвратился. Потемкин запустил длань в карман халата, вместе с пригорошней бриллиантов извлек для закуски репку, которую арап и начал жевать.
— Не получится, — повторил он. — Сколько ни давай мне железа и бревен, а без людей города не построишь.
— Хватай беглых, кои от гнева помещиков спасаются.
— Помещики имеют право требовать их обратно.
— А ты скажи, что светлейший беглым волю дает!
— Да меня же бояре наши со свету сживут.
— Меня первого! — захохотал Потемкин. — Но Херсон ныне для России важнее оброков и тягл наших. Двадцать тыщ мужиков вышлю тебе из имений своих белорусских, а ты их к делу употреби и не обижай палками… Порт нужен! Флоту быть!
На выжженных солнцем пустынях Новой России создавались новые города, возникали новые судьбы людей — вольных. Кто из крепостных бежал на юг от барщины, освобождался от крепостного ярма. Новая Россия с будущими городами и свободными людьми становилась любимым детищем светлейшего, а слово «Крым» Потемкин терпеть не мог:
— Неужто не обойдемся без азиатчины: Крым — Кырым! Зато уж Таврида станет подлинной благодатью, раем для тела, души отрадою…
В именах городов, им заложенных, всегда ощущался привкус давней истории-лучшей, нежели была история его жизни!
. НЕПОРОЧНОЕ ЗАЧАТИЕ
Уж сколько людских судеб перекорежила Екатерина, не раз нарушала «равновесие» Европы, но был человек, с которым не могла сладить. Это калмычка, жившая во дворце на птичьих правах, имея одну лишь обязанность: рано утречком, перед пробуждением императрицы, поставить в туалетной комнате стакан подогретой воды для полоскания рта. И вот уже двадцать лет Екатерина, слывшая «великой», не могла добиться от глупой, чтобы стакан с водою был поутру на месте.
— В следующий раз, — говорила она, — если не найду стакана с теплой водой, я тебя… замуж выдам.
Страшнее этого нельзя ничего придумать. Денька два-три вода была на месте к ее вставанию, а потом вся эта карусель крутилась в обычном порядке… Зорич не выдержал:
— Да выгони ты эту бестолочь на улицу!
— Выгоню… а с такой рожей куда она денется?
Зорич просыпался с иными заботами: что ему делать сегодня? Напиться как следует? Или созвать гусар для макао? Он смотрел, как хлопочет по комнатам, всегда в бегах и делах, Захар Зотов, слуга императрицы.
— Скажи мне, Захар, а вот те любители, что до меня тут резвились, что они делали, когда делать им было нечего?
— Да разное, сударь. Князь Орлов, к примеру, опыты разные устраивал. Однась чуть дворец не спалил. Васильчиков в подвале на токарном станке работал. Искусник был. О светлейшем, сударь, и сами знать изволите, что ни дня без трудов не живет, а Завадовский… тот на арфе играл. Очень старался!
— А что мне делать, Захар Константиныч?
— Да вы бы хоть книжку какую почитали…
Зорич назвал к себе книготорговцев столицы:
— Измерьте в моем кабинете полки, и чтобы к вечеру книги на них стояли. Все равно какие, но по размеру полок.
— На каких языках вам читать удобнее?
— На всех, какие существуют на свете…
Екатерина спасалась от него в покоях Потемкина:
— Рисунок, конечно, замечательный, но содержания в нем никакого! Я устала глупости гусарские наблюдать… А кстати, с кем это вчера Парашка Брюс кадриль открывала?
— С моим земляком — Ванюшкою Римским-Корсаковым.
— Очень изящный юноша, — сказала Екатерина. — Если тебе не трудно, князь, сделай его своим адъютантом…
Иван Николаевич Римский-Корсаков пробудился в алькове графини Брюс, принял от лакея чашку бразильского шоколада.
— Хочешь, я составлю тебе счастье? — спросила его женщина. — Като надоел этот серб, прозвонивший ей все уши своими шпорами и саблей. Теперь она мечтает о непорочном юноше. Тебе надо немножко притвориться, я тебя научу. Но, чур, бессовестный негодяй, за это я потребую от тебя платы.
— Сколько? — спросил Ванечка, допивая какао.
Как и Потемкин, он был из конногвардейцев…
Булгаков сообщил из Стамбула: интернунций Боскамп-Лясопольский отзывается королем из Варшавы за то, что проболтался перед визирем о завещании мадам Жоффрсн. Станислав Понятовский, кажется, и согласен был с ее последнею волею, но прежде просил разрешения на брак у русского Кабинета. «А я не такая уж глупая, — сказала Екатерина, — чтобы не понять, чего желают в Версале…» Потемкин мечтал привлечь поляков к тем же политическим задачам, какие одинаково выгодны и России, и Польше. Но в этом случае не миновать созыва нового сейма, который наложит «не позволям» на любое решение. Наконец и Версаль, кажется, убедился, что Россия — единственная соседка Польши, желающая сохранить ее культуру, ее заветы и традиции…
Екатерина вдруг вызвала Завадовского из его имения Ляличи, удивив всех, и прежде всего Потемкина:
— Зачем тебе, и без того сытой, подогревать старый бульон, если ты всегда можешь сварить свеженький?
Брюсша в эти дни нашептала Потемкину:
— У меня на примете, князь, есть молодой человек с вокальными дарованиями. Изящен и непорочен. Если он понравится матушке, уж не взыщи, я с тебя плату потребую.
— За что? — обомлел Потемкин.
— За рекомендацию в его непорочности…
Украсив мундир Римского-Корсакова аксельбантом, Потемкин вручил ему букет цветов, велев следовать к императрице.
— Петь будешь потом! — сказал он ему. — А сейчас не старайся казаться чересчур умным. Матушка тебе — о философии да Вольтере, а ты ей-почем рожь на болоте… Ступай!
Екатерина, обходя офицеров, желавших ей представиться, внимательно оглядела молодого человека с цветами.
— Этот букет отнесете светлейшему…
Таков был сигнал: выбор сделан. Только теперь до Зорича дошло, что творится за его спиною. Пинком ноги отчаянный гусар расшиб двери покоев Екатерины.
— Уж если вы решили меня взрывать, — крикнул он, — так я погибну, взорвав и всех со мною… всем уши вырву!
Обнажив шпагу, он настиг князя Потемкина:
— Драться, и сейчас же! Это все твои фокусы…
Из ножен князя вылетела шпага, и мерцающий блеском кончик ее уперся в кадык на шее храброго гусара:
— Да комара мне и того больше жаль, чем тебя…
Их растащили. Потемкин направился к царице:
— Убедилась, каковы бывают нравы бивуаков гусарских? Уж если на то пошло, так конногвардейцы — шелковые…
Екатерину знобило от пережитого страха:
— Как я жила с этим дикарем? Мне жутко… Еще немного, кажись, — и во дворце моем шармютцель бы получился…
От волнения русскую перестрелку она назвала немецким «шармютцелем». Гнать Зорича из дворца боялись, дали ему время поостыть: пусть привыкнет к мысли, что не все коту масленица. Он пробовал броситься в ноги Екатерине, кричал, что отдаст ей все, что получил, лишь бы остаться при ней. Екатерина поняла, что кризис миновал. Холодным тоном женщина сказала, что более в нем не нуждается:
— Для тебя я приготовила город Шклов…
За одиннадцать месяцев своего фавора Семен Зорич, раньше рубашки не имевший, обрел город Шклов со всеми доходами, более полумиллиона рублей, еще 80 тысяч рублей «на устройство», еще 240 тысяч рублей для оплаты долгов, 1500 крепостных душ, земли в Лифляндии ценою в 120 тысяч рублей, бриллиантов на 200 тысяч рублей и так далее…
Тут бы и конец истории, но примчался из Лялич взмыленный Завадовский: узнав, что место, на которое он внове рассчитывал, уже занято певцом Римским-Корсаковым, Завадовский с удивлением выговорил светлейшему:
— Ежели вакансия несвободна, так зачем звали?
— Иди-ка ты… — послал его Потемкин.
Завадовский и отправился к вышеназванной. А та сказала, помедлив:
— Надо было, когда звали, птицей лететь. Опоздал ты, дружок. Потерпи немножко, я тебя сенатором сделаю…
Новый фаворит, услаждая Екатерину волшебными ариями, не прервал отношений с ее ближайшей подругой Прасковьей Брюс, а Потемкин еще долго потом бурчал, недовольный:
— Слонами, тиграми да крокодилами на святой Руси торговать куда как легче, нежели при дворе нашем состоять… О Боже милосердный! Измучился. Спать пойду.
. ОЗАБОЧЕННОСТЬ
Вопрос давний и сложный для государства: мало людей — работать некому, а много людей — чем кормить их? Философы XVIII века склонялись к мысли, что богатство страны все-таки сопряжено с обилием населения, и потому Екатерина, послушное дитя эпохи «просвещенного деспотизма», покорно плыла в русле своего времени...
При очень высокой нравственности простого народа, девки русские иногда в подоле приносили, а чтобы от позора уйти, подкидывали младенцев между грядок на огородах. Наконец, частые войны и общая неустроенность городской жизни усиливали бездомность, сиротство, нищенство. Энциклопедисты были первыми европейцами, признавшими большую заслугу России в создании воспитательных домов, а Дени Дидро (при всей его бедности) прислал Екатерине даже денег на их устройство. По совету профессора Аничкова, вышедшего из народа, было объявлено, что воспитательные дома станут производить новую породу людей — не рабов и не дворян, а свободных граждан! Воспитанники обретали знание ремесла, годного для обеспечения жизни. Великая мать-Россия фабриковала таких «граждан» с охотной поспешностью, с какой на фабрике Козснса, наверное, печатались бумажные ассигнации. Во время пребывания двора в Москве императрица просила узнать, когда больше всего поступают незаконнорожденные подкидыши… Ей доложили:
— Начиная с полуночи… горохом сыпят!
— Желаю видеть картину гражданской прибыли, сначала поедем в родильный дом, — велела Екатерина лейб-кучеру.
Потемкин поехал с императрицей:
— Своих детей не бережем, так о чужих печемся…
Женщинам позволялось рожать в черных масках на лицах, с правом не отвечать на вопросы об отце, а рожденный тут же отнимался — ради свободного гражданства. Потемкин сказал, что этим образовалась удобная лазейка для избежания рабства в народе. Наверняка многие крепостные родители сознательно оставляют своих детей. Правда, они больше никогда их не увидят. Зато утешены верою: их дети не будут крепостными.
— Но вижу и другую крайность! — добавил Потемкин. — Эти граждане со временем могут стать офицерами и чиновниками, достигнув эполет и дворянства для себя. А тогда, зачатые в рабстве. они ведь тоже рабов себе заведут. Разве не может так статься, что кто-либо из них своих же родителей в положении рабов иметь будет… Не смейся, Като!
За полночь они посетили воспитательный дом; в приемном покое, по примеру римского San-Spirito, действовал особый механизм для принятия детей с улицы, помогающий матери остаться неизве — стной. Екатерина, входя в роль опекунши, беседовала с прислугой и врачами, поучая их, как надо кормить младенцев. Детям квасы давать разрешила без доли хмельного брожения, чтобы они не ведали даже слабого опьянения.
— Пеленать грудных не следует, на помочах не водить. Пусть лучше ползают, затем и сами на ножки подымутся…
Раздался звонок! С улицы был устроен лоток, уложив на который младенца мать дергала сигнальную веревку (после чего, как правило, убегала). Сразу задвигалось механическое колесо — плод грешной любви, повинуясь движению лотка, въехал внутрь воспитательного дома. Екатерина размотала тряпицы, объявив, что явился новый гражданин России:
— Обклался, сердешный! Но здоров. Хорош будет…
Врачи тут же осматривали подкидыша, бабки купали его в теплой воде. Не успели с ним управиться, прозвенел второй звонок — с лотка приняли девочку, уже смышленую, но всю в коросте болячек, посиневшую и слабенькую. Потемкин пронаблюдал, как Екатерина бесстрашно переодевала ребенка.
— Като, наверное, ты была бы хорошей матерью.
— Возможно, — помрачнела она и отвернулась (это и понятно: уж сколько своих детей она кукушкой подкинула в чужие гнезда!)…
Поздней ночью возвращались по темным улицам во дворец. Екатерина вдруг сказала, что Россия — не государство.
— А что же это, матушка? — удивился Потемкин.
— Россия — вселенная! Сколько в ней климатов, сколько народов, сколько языков, нравов и верований…
Затем стала рассуждать о неуязвимости бюрократии.
Раньше светлейший не подозревал, что русский мир, с детства родной и привычный, столь широк и так много народов нуждаются в общении с ним, защиты у России изыскивая. Вот пришли письмо из Индии — из Мадраса, где обосновалась колония армян; писал Потемкину ученый Мовсес Баграмян, просил помнить, что существует армянский народ, умный и добрый, но гонимый от султанов турецких и шахов персидских, извечно уповающий на Россию-заступницу, которая в беде не оставит.
К сожалению, в Петербурге совсем не знали истинной обстановки за хребтами Кавказа. Потемкин ошибочно полагал, что царство грузинское (если оно царство) сильно уже само по себе. Неверно думала и Екатерина, пославшая в минувшей войне на подмогу Ираклию только один полк солдат. Три месяца подряд солдаты тащили пушки через горы, открывая дорогу в Закавказье со стороны Эльбруса; иногда между вершинами скал они растягивали канаты, людей переправляли над пропастями в ящиках… Все это было непостижимо!
Потемкин в делах Кавказа двигался на ощупь.
— При таком побыте, — говорил он, — грузинцы с армянами своего суверенитета не обретут. А даже крохи свободы, какие имеют, растеряют от кровожадных соседей своих — лезгинцев да татар шемахинских. Но оставлять несчастных без подмоги нельзя — грешно! Платить же за свободу народов кавказских предстоит не золотом, а кровью солдат наших…
Когда великая княгиня Мария Федоровна родила второго сына, его нарекли византийским именем Константин, к нему Екатерина приставила кормилицу-гречанку, мамок-гречанок, колыбель его окружили греческими мальчиками.
Константин — царь для Константинополя!
Потемкин устроил пир в шатрах на Каменном острове, за столом намекнул послам иноземным, что имя Константина не из святцев взято, а ради будущей свободы Эллады.
— Которая и воскреснет! — провозгласил он. — А я хочу дожить до того дня, когда на стогнах Петрополя российского, при пальбе пушечной, станем мы, русские, принимать послов Византии, из праха древности возрожденной.
При этих словах ему поднесли для поцелуя икону старой Руси работы неизвестного греческого мастера, к которой он и приложился губами. Такие иконы (почти языческие) когда-то водились на Руси, чтобы россияне помнили, откуда пролился на них свет христианства. С этого праздника на Каменном острове дипломаты дружно заговорили о «Греческом проекте» Потемкина, приписывая ему замыслы, каких у него никогда и не было: да, он хотел возрождения Греции, но престол России не собирался перетаскивать с берегов Невы на берега Босфора. «Зачем это мне? — говорил он. — Там и клюква-то не растет…» Вечерами, положив голову на подоконник, Потемкин склонял на руку лохматую голову, застывая в такой позе надолго. Одиноким глазом улавливал он свет одинокой звезды, приплывший к нему из миров нездешних, и в такие моменты делался похож на старого льва. Этого льва, пожалуй, можно и убить, но ведь никто и никогда не тронет его.
Потому что он — лев!
Разговор о бюрократии и слабости власти в провинциях начался еще в селе Коломенском, а продолжился в Петербурге, при этом Екатерина была необходима Потемкину, как шершавый оселок, на котором ему было легче оттачивать свои мысли. «Уничтожить бюрократию стало теперь невозможно, ибо уничтожение ее придется поручить тем же самым бюрократам. Но, даже уничтожив старую бюрократию, они тут же породят новую, еще более прожорливую, более выносливую и живучую… Так не лучше ли нам это гадючье логово и не трогать?» — примерно так рассуждал он, горстями отправляя в рот себе клюкву. Власть любил. Но централизации ее не одобрял.
— Петербург слишком много воли на себя взял. Если бы поделился он властью с провинциями, у нас бы и пугачевщины не случилось. Мы решили, что Сенат да коллегии — всех умнее, а Емелька-то Пугачев на Яике мудрецов наших перехитрил. Не пора ли нам все кафтаны губернские иначе перекроить?..
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |