— Маемся мы с тобой, — сказал он ему, — а куртизаны-то гляди как отплясывают. Нам тоже можно наверх вскарабкаться…
Один удар, один риск, один страх — и фортуна твоя! Договорились клятвенно, пошли в храм Казанский и на последние грошики заказали по себе акафист и панихиду — уже как по умершим.
— А кто умер-то у вас? — спросил дьякон.
— Рабы Божий — Василий с Аполлоном…
Послушали они, как их отпевают, и уговор скрепили:
— Вдвоем все сделаем, чтобы измены не было, нам-то на двоих от Иванушки самые большие куски достанутся. Вот только подождать надобно, когда царица в Курляндию отъедет…
Но в конце мая Аполлона Ушакова отправили фурьером в Смоленск по делам казенным; на переправе через Шалонь кони вынесли на берег пустую кибитку, обитую рогожей, а самого Ушакова не стало — пропал (утонул?). Мирович захотел новых пособников себе приискать. И начал зубы заговаривать служителям придворным. Один камер-лакей сам на опасную беседу навязался.
— Ты в Шлюсселе караулы-то держишь? — любопытствовал. — А вот скажи — Иванушка там ли мается иль давно его порешили?
Мирович сказал-да, там, и окна у него краской забрызганы, чтобы никто не подглядывал его. Стал он нарочно жалеть лакея:
— Кафтанишко — ай-ай! — плох у тебя. Эх, не так при Елизавете вашего брата одевали, раньше-то и жизнь была веселее.
Камер-лакей охотнейше соглашался:
— Осударыня новая лакеям чинов не дает. Ранее мы при царях послужим — и в офицеры, бац! Мои приятели уже давно воеводами в провинциях служат, почтмейстерами в губерниях. А теперь всем нам, лакеям, подыхать в ранге лакейском…
Мирович сказал, что беду можно поправить, если царицу на царя переменить. А лакей ответил:
— От добра худа не ищут! При Катерине зато воровать можно, сколь желательно. Посуди сам: дня не было, чтобы я из дворца с пустыми руками ушел. Уж что-нибудь (тарелку или конфет), а детишкам в радость, жене в забаву домой притащу… Ну-ка, придет Иван грозный! Он за такие дела все руки нам повыдергивает.
Слабы надежды найти героев среди лакеев… Возвратясь в Шлиссельбург, решил Мирович уповать едино на полковых пьяниц: «Во хмелю-то люди сговорчивей». Приметив капитана Василия Бахтина, начал он худое на императрицу наговаривать. И хотя Василий Бахтин не раз с лавки падал, но лыко вязая исправно:
— Это ты прав! Худо нам. Опять же ране жалованья совсем не давали. А сейчас дают. Но при Елизавете — серебром. А стерва ангальтска — медяками… Получил я тут. Полмешка сразу. Не поднять. Нанял телегу. Везу. А сам думаю: ах, за што страданья таки? И говорю кучеру: заворачивай, мол. Он и завернул. Прямо в трактир! Купил я вина. На цел месяц. И вишь, гуляю.
А утром, когда его, трезвого, хотел Мирович далее в свои замыслы вовлекать, капитан Бахтин сразу за шпагу схватился.
— Пшел вон! Чего разбрехался тут? Да я бога кажиный день молю за матушку нашу, государыньку нашу пресветленькую…
Значит, надо действовать в одиночку. Средь ночи Мирович проснулся в поту. Перед иконами дал Всевышнему новый обет: «Дьявольских танцев не творить!» Не плясать до тех пор, пока Иванушку царем не сделает. Зато уж потом… И виделась ему картина чарующая: во дворце Зимнем он фрейлину Скоропадскую увлекает в гопак, при этом лакей на блюде подносит ему шмат сала с чаркой шампанского, а все иноземные послы ахают в восхищении, когда Мирович закурит трубку, какой нет даже у гетмана…
Отныне Мирович во всем видел только указующий перст Божий: сам Всевышний привел его в караул Шлиссельбурга, Бог заставил барабанщика проболтаться об Иоанне, специально свел его с Ушаковым, даже слова гетмана о фортуне — все это признаки благословения свыше. Но при этом Мирович продолжал слать челобитные в Сенат и лично Екатерине, взыскуя официальной милости.
На пороге предстал генерал-прокурор империи.
— Матушка, — доложил князь Вяземский, сияя как именинник, — ревизию строгую учинил я, и вот тебе новая калькуляция: годовой доход России не шестнадцать миллионов, как издавна считали, а целых ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ МИЛЛИОНОВ… копеечка в копеечку!
Екатерина не сразу освоилась с новым бюджетом:
— Благодарю. А теперь мне бы знать хотелось, в какой карман все эти годы влетали недосчитанные двенадцать миллионов?
— Если старое ворошить, лес голов рубить надобно…
Екатерина вызвала кондитера Робека, велела запасаться сахарной пудрой, ванилью, эссенциями и шоколадом:
— По приезде в Ревель сразу начинайте кремы взбивать. Я рыцарство тамошнее столом изобильным «трактовать» стану…
Орлов сказал, чтобы не забывала о Ломоносове:
— Болеет он. А врагов много. И грызут его…
Разбирая бумаги сенатские, Екатерина засмеялась:
— Смотри! Опять Мирович тужится, что нужда одолела. Не дать ли ему сто рублей «кабинетных», дабы не докучал мне более?
— На всех попрошаек не напасешься, матушка.
— И то правда, друг любезный…
Чтобы не тратить время на писание резолюции, Екатерина надорвала угол прошения Мировича (сие действие означало: «Возвращено с наддранием»). Явился Панин; императрица по-хозяйски окунулась в глубины его политического портфеля, извлекая бумаги.
— Что кипит больше всего? — спросила.
— Обратите высочайшее внимание на депеши Обрескова. Воля ваша, но Алексея Михайловича я бы сменил. Люди не железные и где сил для борьбы взять? Служба дипломата на Востоке особая, послы Венеции, пребывая у Порога Счастья, тройное жалованье имеют, а день службы им в формулярах за три дня почитают.
— Пусть терпит, — отвечала Екатерина, пробегая глазами депеши Обрескова.
— Его последний раз Мустафе представляли, так два янычара руки скрутили, вот так и беседовал.
— Пусть терпит, — жестко повторила Екатерина…
Перед отъездом сама императрица и члены ее кабинета были забросаны подметными письмами: анонимные авторы предрекали скорую катастрофу, гибель и хаос. Екатерина перевезла Павла в Царское Село, изолировав его от столицы. В эти дни императрица резко сократила расходы на содержание Иоанна.
— Хватит обжираться! Если мастеровые в Питере на пятачок живы, так ему полтинника на день станется…
В этих словах слышалось уже явное озлобление. Между тем Гришенька Орлов снова напомнил ей, что не мешало бы повидаться с Ломоносовым.
А он устал. Только что ушли от него молодые штурманы флота, пришлось много говорить, немало высчитывать… Замышлялось нечто великое! Под видом китобойной флотилии скоро уйдут к Шпицбергену корабли — отыскивать пути во льдах, чтобы из Архангельска в Камчатку проникнуть. Задуманное береглось в глубочайшей тайне даже от сенаторов. Ломоносов был автором этой экспедиции!
Сидя в креслах, он ловил ртом легкие сквозняки и думал, что не доживет до того часа, когда корабли вернутся. В памяти еще не угасли отблески небесных пожаров, полыхавших над ним, отроком, тогда — в ледяных просторах и дышалось не так, легче.
«Смерть противна и гадостна», — думал он брезгливо.
За спиною скрипнула дверь, но Ломоносов не обернулся, решив, что его пришла проведать жена. Незнакомый голос:
— Не ждали гостей, Михаила Васильич?
Екатерина была в ладном платье нежно-голубого бархата, ее шею обвивала тонкая нитка жемчуга, а голову покрывал короткий (почти мужской) парик из седых волос. Ломоносов хотел подняться, но жестом руки она велела ему сидеть:
— Я не охотница до чванных церемоний. Уж кому бы стоять сейчас, так это мне… Григорий Григорьич сказывал, что вам нездоровится, и прошу оттого не беспокоиться моим визитом напрасно.
Ломоносов никак не ожидал ее появления у себя. Екатерина долгим взором обвела обстановку комнат:
— В детстве я была озорным ребенком, и мне всегда влетало за излишнее любопытство. Позвольте сначала осмотреться…
Она умела быть простой, любила обвораживать и всегда ловко этим пользовалась. Ломоносов широким жестом выбросил руку:
— Гостей жалую. Здесь все открыто…
Императрица тронула чашечку пробирных весов, осторожно, морща носик, понюхала, чем пахнет из остывшего тигелька. Низко наклонись, долго вглядывалась в гравюрные доски, прислоненные к стенам. Не поняв их смысла, она спросила — что это?
— Изображения сияний полярных, кои мне наблюдать доводилось. Скоро оттиски сделают. Буду счастлив поднести.
На подоконнике стояла банка с муравьиными яйцами.
— А это вам для чего?
— Птичек кормить, — ответил ей Ломоносов.
Екатерина села напротив ученого. Выставилась туфля, мелькнула крепкая лодыжка в белом нитяном чулке с прошивкою.
— А я ведь, извините, не одна приехала…
С улицы нагрянула свита. Завязался шумный разговор. Статсдамы интересовались, можно ли увеличивать алмазы, а мужчин волновал вопрос об опасности шпанских кантарид для здоровья.
— Щи будут? — тишком спросил Орлов.
— Будут, — кивнул Ломоносов.
— А какие?
— Горячие…
За столом он оживился. Его не смущало присутствие императрицы, и ученый не вел себя как придворный, обязанный лишь поддерживать тему разговора, возникающую по воле особ венценосных, — нет, Ломоносов говорил сам и говорил только то, что ему хотелось. Сейчас он завел речь о смертности в своем отечестве:
— Полно на Руси баб, раз по двадцать рожавших без трепета. А где дети их? Хорошо, что старость уважут один сын иль двое… Смерть у колыбели дежурит. Нужда во врачевании — главная скорбь наша! Опять же и праздники престольные. После масленицы скрипят дроги кладбищенские: люди русские спешат до погоста. А отчего? Да от невежества нашего. Сидит весь пост на грибках с киселем овсяным, потом словно пес бешеный с цепи сорвется: ешь, Емеля, твоя неделя, жми, Вавила, чтобы раздавило… Вот и мрут! Не на таких ли и указывали пророки в речении своем: «Праздников ваших ненавидит душа моя, и кадило ваше мерзость есть предо мной»?
Екатерина созналась, что больше всего боится оспы.
— Она и всех устрашила! Но даже средь врачей сыскались ее доброжелатели: будто оспа не бич людской, а благодеяние свыше, вроде чистилища, минуя чрез которое человек оспою кровь очищает, избегая тем самым иных, более суровых болезней.
— Было ли когда от нее спасение? — спросила царица.
— Было. В древности викинги поражали мечами зараженных оспою, а евреи разумно покидали места, где оспа явилась.
— Избавится ли от оспы человечество?
— Оспа вечна, — сказал Ломоносов. — Но избавление есть в прививках, и опыты тому имеются. Однако надобно прежде сильным персонам побороть суеверие общенародное. А то недавно Парижская академия одобрила вариоляции, а Людовик Пятнадцатый ученых высмеял…
Екатерина брякнула ложкой в тарелке:
— Вас, Михаила Васильич, слушая, даже не заметила, как управилась первая. — А жене ученого кивнула через стол: — Danke sc'on, frau Lomonosoff.
На прощание Ломоносов подарил ей свои стихи:
Блаженства новаго и дней златых причина — Великому Петру вослед Екатерина Величеством своим снисходит до наук И славы праведной усугубляет звук…
Опираясь на костыль, он проводил гостей до карет. Придворные, собираясь в дорогу, спрашивали его, какая будет погода.
— А не знаю, — отвечал он. — Гадать не умею…
Спущенные с тормозов, скрипнули колесные оси. Кавалергарды в латах взяли карету царицы в кольцо, дымчато и тускло блеснула сталь палашей, когда их потянули из длиннющих ножен.
Иногда я думаю — а что, если бы Екатерина не отвечала на прошения Мировича «наддранием»? Представим, что она дала бы ему рублей сто-двести. Возможно, что тогда русская история не имела бы тех странных загадок, которые до сих пор волнуют наше воображение.
. НЕСЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Свежий ветер раскручивал петушиные флюгеры над шпицами древних ревельских башен. Екатерина ступила на верхний дек галеры «Три святителя», полуголые гребцы разом налегли на весла — берег поплыл вдаль.
Старый адмирал Полянский поднес императрице кубок с ромом, предупредив, что без «отвальной» пути не будет. Екатерина бесстрашно взяла кубок, офицеры стали хлопать в ладоши:
— Пейдодна, пейдодна, пейдодна…
Ром ударил в голову, подкосил ноги в коленках.
— А я уже пьяная, — сообщила императрица. — Ах, Боже, какая я пьяная! Куда мы плывем? Впрочем, мне вес равно… Ха-ха-ха!
Орлов ногою открыл люк, подхватил женщину, отволок ее в каюту, где хохочущая Екатерина вдруг стала рыдать.
— Выспись, дуреха! — И Орлов закрыл двери каюты.
Галера, всплескивая веслами, уходила в сияние моря.
Большие рыжие крысы воровали сухари у матросов.
Вечером Екатерина поднялась с головной болью.
— Вот хрыч вредный! — выругала Полянского. — Обрадовался, что я на флот пришла. Набулькал до самых краев. «Пейдодна, пейдодна…» Скажи, я глупостей не много тут наболтала?
Утром по курсу открылась панорама флотилии, лежавшей в дрейфе. На берегу заранее был возведен макет «городка», построенный для показательного уничтожения его ядрами с эскадры. На палубе «Трех святителей» поставили кресло, Екатерина плотно в нем уселась, держа на коленях подзорную трубу и табакерку с платком. За креслом, перешучиваясь, толпилась свита.
Над галерою ветер рвал и комкал императорский штандарт.
Адмирал склонился в поклоне:
— Осударыня пресветлая, дозволь маневр учинить.
— Прежде я хотела бы знать смысл маневра.
Полянский растолковал, что суда, выстроясь в кильватер, продемонстрируют перед нею стройность батальной линии.
— С удовольствием осмотрю вашу стройность…
Пошли! Но лучше бы не ходили. Корабли мотало из стороны в сторону, мателоты не могли попасть в кильватерную струю впереди идущих. При этом, салютуя, они бестолково разбрасывали вокруг себя факелы огня и груды ядер. Наконец один фрегат, не справясь с управлением, врезался в борт императорской галеры. Прямо над креслом императрицы, с треском сокрушая рангоут и разрывая такелаж, проплыл гигантский бивень бушприта с оснасткой и хлопающими на ветру треугольниками кливеров.
— И это… флот? — ужаснулась Екатерина.
Вся свита уже прыснула по углам — кто куда!
Лишь она осталась на своем месте — в кресле.
Полянский снова склонился перед императрицей:
— О великая мать отечества, заткни уши скорее — я сейчас терминологию матерную пущу.
Екатерина осталась вежливой:
— Если это для пользы службы — будьте любезны, прошу!
Но матюги не помогли кораблям расцепиться; матросы топорами рубили рангоут и снасти — фрегат и галера разошлись, исковерканные и ободранные, словно после пиратского абордажа.
Полянский спросил:
— Что еще, матушка, показать тебе?
— Тарелку с супом и ложку…
Обед прошел в траурном молчании. «Наконец, — сообщала Екатерина Панину, — в 5 часов после обеда приблизились к берегу для бомбардирования так называемого городка… никто в линию не держался». Эскадра, отдав якоря, долго высаживала из пушек громы и молнии залпов, но разбить бутафорский городок не смогла. Екатерина спросила Полянского — чего добивается несчастная эскадра бесполезною тратой ядер и пороха?
— Чтобы тебя потешить, — отвечал адмирал.
— Так ведь я не дурочка! И вижу, что все ядра летят мимо цели. Оставьте в покое городок, меня, себя и экипажи.
— Эх, мать моя! — огорчился Полянский. — Надо бы у нас на флоте, как у англичан, правило завести: на реях вниз башкой за ноги половину команд перевешать, вот тогда и порядок будет.
— Прежде чем вешать на флоте, надо флот порядочный заиметь… — не выдержала Екатерина.
Через люк с верхней палубы виднелись лоснившиеся от пота спины гребцов, ворочавших мотылями многопудовых весел, — и ей стало жутко от этой каторги. Она велела плыть обратно в Ревель, а покидая галеру, учинила адмиралу хороший нагоняй:
— Спасибо не скажу, ордена не повешу, пенсии на старость ты у меня вовек не доплачешься. У вас на флоте только и умеют, что ром стаканами хлестать…
Екатерине были хорошо известны слова Морского устава: «Всякий потентант, которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет; а которой и флот имеет, обе руки имеет».
— Сегодня я стала однорукой, — вот ее слова.
В доме эстляндского рыцарства ее чествовали как богиню, дамы устилали путь розами, но Екатерина, замкнувшись, давила нежные лепестки цветов, думая о позорном флотском бессилии. Ревельские поэты читали ей высокопарные оды, а государыня в это время тихонько спросила адмирала Семена Мордвинова:
— Долго ль в Англии сушат лес для кораблей?
— Лет пять. Чем дольше, тем лучше.
Лицо ее, обращенное к поэтам, выражало приятное внимание к их талантам, но при этом она шептала:
— Допустим, что сушить будем лишь три года. Да еще строить их… Ох, Семен Иваныч, не успеваем мы.
После «трактования» рыцарей столом изрядным, за которым речь звучала немецкая, шведская и французская, Екатерина удалилась к себе, в покоях она отбилась от объятий Орлова:
— Оставь, варррвар! Я еще не все сделала…
Присев к столу, поспешно строчила сенаторам: «У нас в излишестве кораблей и людей на флоте, но у нас нет ни флота, ни моряков… Надобно сознаться честно, что корабли походили на флот, выходящий каждогодне из Голландии для ловли селедок, но никак не на флот воинский».
Утром, попивая кофе, она сказала:
— Ладно! Посмотрим дивизию Румянцева.
Орлов очень побаивался ее свидания с полководцем:
— Катя, будь с ним поласковей. Забудь прошлое…
Человек самостоятельный и грубый, Румянцев отказался присягать Екатерине, говоря открыто: «А я разве знаю, куда императора подевали?» Но, присягнув, он сразу же подал рапорт об отставке, — Екатерина вернула его с «наддранием», понимая, что нельзя лишать армию такого видного начальника, но ходу Румянцеву больше не давала, и победитель Фридриха II околачивался в гарнизонах Прибалтики… Под пение фанфар и рогов вереница карет с Екатериной и ее свитой прикатила в предместье Ревеля, где в лагерном компаненте стояла дивизия. Румянцев издали салютовал шпагой, потом откинул клинок к ботфорту, стукнув по нему так, словно проставил печать на бумагу казенную. Средь зеленеющих куртин и полян с ромашками, в развилках дорог, на фоне рыцарских фольварков с их кирхами и замками, полководец разыграл перед императрицей показательный бой, каждый свой маневр поясняя четкою аннотацией. Екатерина, всегда наблюдательная, отметила бодрый вид загорелых солдат, их исправное оружие, ладные мундиры и крепкую обувь. Румянцев тростью, оправленной в серебро, указал на густо марширующие в низину каре:
— Вот сии робяты к войне готовы всегда. Я учел опыт войны минвушей и солдат натаскал как следует: у меня не разбалуешься! Фридрих меня тоже многому научил. Прусских порядков, как генерал Петр Панин, я в армии своей не жалую, но зато прусская армия умела драться так, что над Европой пух и перья кружились…
Екатерина, всем довольная, пошла к экипажам, впереди нее заскочила в карету собачка. Орлов подал руку:
— Ну, Катя, что скажешь? Довольна ли?
— Флот меня согнул-армия меня выпрямила…
Притянув к себе голову Румянцева, поцеловала его в лоб:
— Забудем старое. Мы друзья. Полюбите меня.
Полководец расхохотался вдруг таким могучим басом, словно заговорили батареи в пальбе неистовой. Кареты тронулись, вздымая облака пыли. Князь Репнин спросил:
— Ваше величество, что вы сделали с Румянцевым?
— Поцеловала — и только.
— Но ведь Румянцев славен тем, что никогда даже не улыбнется. А тут он загоготал как жеребец над овсяным полем…
Екатерина устроилась поудобнее на диване, к ней на колени запрыгнула собачка, она поправила на ней бантик:
— Просто Румянцев был рад меня видеть…
Орлов выкинул в окно пустую бутылку из-под пива. Карета мягко колыхалась по ухабам. Держась за шелковую лямку, фаворит заговорил о графе Минихе:
— Живучий старикашка! Вот приберет его господь к себе ближе, а сколько копоти после него останется в гиштории русской…
Миних был отсюда неподалеку: он командовал строительством балтийских портов, возглавляя знаменитую каторгу в Рогервике. Именно туда и заворачивали сейчас кареты.
Для начала Миних, в котором никогда не угасала любовь к самому грубейшему фарсу, покатал Екатерину на колеснице (величиной с эшафот), в которую были впряжены двести голых убийц и злодеев, раскрашенных под арапов и индейцев. Екатерине скоро надоело это.
— Довольно, граф! Я не привыкла ездить на животных, которые лишены хвостов… Пошутили — и хватит.
Рогервик строился уже сорок лет. Годами громоздили камни в море, создавая дамбы, а штормы в пять минут раскидывали скальные глыбы, уложенные людьми-муравьями. Очень широко раскинулось рогервикское кладбище. Миних сказал, вроде оправдываясь:
— Каторга, она и есть каторга… — Умевший тонко льстить, он бывал и бестактным. — Ну угодно ли вашему величеству, чтобы явил я вам с того света супруга вашего покойного?
Он представил ей каторжника — рябого мужичка лет под сорок, с жиденькой бороденкой и тощими посиневшими ногами.
— Вот, самозванно нарек себя Петром Третьим.
Екатерина с отвращением оглядела своего «мужа»:
— Ну, понравилось тебе императором быть?
— Есть-пить надо, — отвечал «император». — За што меня тута держат? Я ж не убивал никого. Нс шумствовал. Я тиха-ай…
— Все вы тихие. — Екатерина раскрыла кошелек. — Вот тебе… на водку. Теперь ступай прочь, дурачок противный.
Миних сказал, что у него отбывают каторгу еще два мнимых императора — Петр II с Иоанном Антоновичем и сын покойной Елизаветы, якобы прижитый ею от принца Морица Саксонского.
— А меня еще нету на каторге? — спросила Екатерина.
— Не теряю надежды, — с юмором отвечал Миних.
На берегу моря стояла развалюха-хибара. Они вошли в нее, сели на лавку. Беседовали по-немецки.
— Для продолжения трудов в Рогервике недавно вы просили еще полмиллиона от казны. А где их взять, граф?
— Введите новый налог.
— На что наложить? Вы знаете?
— Придумайте. На квас, на собак, на бубенчики.
Екатерина послушала, как заунывно шумит морс.
— Ведь это вы строили Ладожский канал?
— Имел честь докопать эту канаву.
— А зачем вы копали? — спросила Екатерина.
Вопрос был странным. Миних объяснил:
— Чтобы корабли проходили каналом в безопасности.
— А разве они прямо по озеру плыть не могли?
— Корабли плохие, и в Ладоге тонули.
— А если бы корабли были хорошие?
— Тогда и канала не нужно?
— То-то и оно! — подхватила Екатерина. — Миллионы рублей и тысячи жизней вложены в предприятие ничтожное. Если бы половину сих средств истратили на постройку кораблей хороших, тогда незачем было бы двадцать лет в земле ковыряться… А теперь честно ответьте: на что мне вам еще полмиллиона давать?
— Чтобы я закончил гавань в Рогервике.
— А вы подумали — зачем мне Рогервик?
— Корабли наши строятся из сырого дерева и потому сразу же загнивают в пресных водах на рейдах Кронштадта. Петр Великий рассудил за благо перенести стоянку флота вот сюда, в Рогервик, где в соленой воде корабли гниют медленней.
Екатерина прищелкнула пальцами, словно кастаньетами.
— Так, — сказала она. — Значит, если корабли строить из сухого дерева, то и надобность в создании Рогервика отпадет?
— Истинно говорите, ваше величество.
Тяжелым ботфортом он растер под собой сороконожку.
— Теперь я построю вопрос таким образом: к чему выбрасывать миллионы рублей на создание гавани в Рогервике, если отсюда рукой подать до старинной и удобной гавани — Ревеля?
— Вот этого я не знаю. Но так завещано от Петра Великого, чтобы строить именно в Рогервике… пока не выстроим.
— Петра-то давно нет. А где гавань в Рогервике?
— Гавани тоже нет. Штормы все губят…
Екатерина поднялась с грязной лавки:
— Странные дела творятся на Руси — делают люди, стараются, и никто не думает: зачем делают? Кончайте идиотский сизифов труд…
Они вышли из хибары. Екатерина еще раз огляделась: кресты, кресты, кресты — под ними навеки успокоились тысячи солдат, матросов и каторжников, погибших из-за чужой глупости. И может быть, глядя на эти кресты, женщина вспомнила и французского маркиза Мирабо и русского мужика Ломоносова: на фоне гигантского кладбища рабов их научные теории об умножении населения виделись совсем в ином свете.
Старый Миних, с трудом выгребая ноги из глубоких песков, проводил императрицу до кареты, снял треуголку:
— Вы из Ревеля куда путь держите?
— Мне надо побывать еще в Митаве у герцога.
— Пожелайте ему от меня поскорее сдохнуть…
Дверцы со стуком захлопнулись, лошади тронули. Екатерина расправила по дивану свое панье и сказала:
— Сам бес в наших делах не разберется!
. «ШЛИССЕЛЬБУРЖСКАЯ НЕЛЕПА»
День обещал быть жарким. Лифляндский генерал-губернатор Юрий Юрьевич Броун помнил, как двадцать лет назад через Ригу на Петербург проследовала девочка, маленькая принцесса Фике, и потому относился к Екатерине, как отец к дочери. Даже погрозил пальцем:
— Помни, что не велю в Риге вечернюю зорю бить и никто спать не ляжет, пока ты из Митавы не обернешься…
Поехали. Екатерина сказала князю Репнину:
— Три встречи подряд с мужиками: граф Миних из крестьян вестфальских, генерал Броун из крестьян латышских, а едем к третьему мужику — Бирону, мать которого шишки в лесу собирала… Чудеса, как подумаю! Вот уж правда: судьба играет людьми.
Репнин ответил, что люди тоже играют судьбою, и не только своей, но и многими чужими. Екатерина тут же отчитала его:
— Благодарю, князь, за назидание, но карета наша так устроена, что нам до самой Митавы сидеть друг против друга, и потому будем любезнее. Именно ваш врожденный аристократизм, которым вы переполнены, я намерена использовать в Варшаве, куда скоро и отправитесь — моим послом!
Сразу за Двиною начиналось Курляндское герцогство. Рыцари в желто-черных плащах составили почетный эскорт, на въезде в Митаву высилась триумфальная арка, семья Бирона встретила Екатерину по-рабски — на коленях, хором исполняя в ее честь канты, старый герцог поднес памятную медаль, в народ бросали курляндские талеры, на которых был отчеканен ее (!) профиль. Екатерина повела себя как покровительница Курляндии, а герцог, обязанный ей возвращением престола, клялся до гробовой доски служить России верным лакеем. Екатерина дала Бирону понять, что ему отведена лишь скромная роль управляющего курляндским хозяйством… Митавский дворец был осмотрен рассеянно:
— Он похож на Зимний! А это правда ли, герцог, что у вас есть в замке комната, паркет которой составлен из золотых червонцев, сложенных один к другому ребрышками кверху?
— Была, — смущенно отвечал Бирон.
— Жаль, что нету сейчас, — усмехнулась Екатерина. — А с какой осадкой корабли способны заходить в Либаву?.. Так, так. Надеюсь, вы не станете возражать, если мои корабли будут навещать ваши гавани? Подарите нам в Либаве один причал…
Бирон прижал руки к сердцу. Екатерина заторопилась обратно, вся герцогская семья снова пала перед ней на колени:
— Мы умоляем ночевать у нас… Лучшая спальня! Мы наполним ее ароматами, всю ночь будет играть убаюкивающая музыка.
— В другой раз. Меня ждут в Риге…
Едва усевшись в карету, она велела гнать лошадей. Был второй час ночи, когда кони отбили дробную чечетку по доскам наплавного моста. Толпы рижан стояли на улицах, ожидая музыкальной зори. Екатерина из кареты почти выпала.
— Ох, как я устала сегодня, — сказала она Броуну.
Трубачи заиграли зорю. Броун увлек императрицу в комнаты рижского замка, на лестнице предупредил:
— Государыня, есть известия из Шлиссельбурга…
В комнатах ее поджидал кабинет-курьер Гринев:
— Ваше величество, пакет-от Панина.
Прочтя доношение, Екатерина поняла: отныне у нее только один соперник в делах престольных — Павел, ее сын…
В ночь на 5 июля Шлиссельбург затянуло туманом. Собираясь почивать, комендант крепости полковник Бередников сменил мундир на халат. Но тут со двора раздался громкий стук заряжаемых ружей. Не понимая причин тревоги, Бередников выбежал на галерею комендантского дома и, увидев Мировича, спросил его:
— Ты на што ж это тревогу нам учиняешь?
Мирович прикладом его по лбу — хрясь!
— А доколе государя нашего томить будешь?
Выстроив солдат, Мирович увлекал их за собой — на форт, внутри которого содержался император Иоанн Антонович. Солдаты повиновались механически, плохо соображая, что делают и во имя чего делают?.. Секретная команда секретного форта запросила у идущих пароль. Мирович пароля не знал.
— Идем вас брать! — отвечал он истошно.
Приставы Лука Чекин и Данила Власьев многие годы, что охраняли Иоанна, жили за стенами форта, как живут звери в клетке. Им прибавляли жалованье, сулили приятное отдохновение в будущем и велели всегда помнить о тайной инструкции: живым императора никому в руки не отдавать! О господи, никак фортуна смилостивилась над ними? Неужто кончится сейчас эта каторга?
— Что делать учнем? — спросил Чекин.
— Стрельнем, Лука… для порядку!
Под их пулями солдаты гуртом сбежались в укрытие, где хранились пожарные ведра и насосы. Мировича спрашивали:
— Где вид у тебя на такие поступки? Ох, беда наша тяжкая: сами-то мы неграмотны, люди подневольные. Но — боимся: как бы нам за тебя, поручик, несчастными всем не сделаться…
Мирович выхватил из-за обшлага подложный манифест, составленный от имени Иоанна, и, завывая, начал читать. Не вняв высокой риторике, солдаты слушали его не ахти как понятливо. Мирович велел прикатить с бастиона пушку, сам затолкал в нее ядро, суетливо сыпанул побольше пороху. Уговаривал:
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |