Ребята нашли булочную и купили два батона. Они шли по улице и жевали булку, отламывая куски. Чемоданы оттягивали руки, усталость сокращала шаги, хотелось куда-нибудь приткнуться, сесть, лечь…
— А где будем спать? — спросил Кайон.
— Надо устроиться на берегу, — решил Ринтын. — Это приметное место. С утра пойдем прямо в университет.
Они снова пересекли трамвайную линию и остановились. Прямо на них смотрел каменный сфинкс. Ринтын повернулся и увидел второго. У этого был отбит подбородок, и он выглядел добродушнее.
Взгляды обоях каменных чудовищ были устремлены вдаль, поверх многоэтажных дворцов, золотых шпилей и куполов, поверх мостов и бегущих по ним трамваев. Сфинксы смотрели в свое прошлое, в покинутую родную пустыню.
— "Сфинкс из древних Фив в Египте перевезен в град Святого Петра в 1832 году", — громко прочитал надпись Кайон и сказал: — Земляк.
— Какой же он земляк? — удивился Ринтын. — Читай: "из древних Фив в Египте…"
— В том смысле земляк, что тоже издалека, — пояснил Кайон. — Хоть бы улыбнулся нам… А что-то у них в лицах есть… Да, Ринтын? Вроде улыбки?
Кайон смотрел на каменные чудовища, громко говорил, но чувствовалось, что он немножко растерян, ему еще не верится, что наконец-то кончилась долгая дорога, завтра им не нужно никуда ехать. Он сдвинул шапку на затылок, открыв выпуклый, выдающийся вперед, как у олененка, лоб; узкие, широко расставленные глаза блестели от возбуждения и любопытства.
Под сфинксами у самой воды стояла полукруглая каменная скамья.
— Здесь и устроимся, — сказал Ринтын. — Можно даже лечь.
Ребята спустились к воде, поставили чемоданы на каменную скамью, уселись и блаженно вытянули ноги.
— Устал, — вздохнул Кайон.
— Я тоже, — признался Ринтын. — Знаешь, а ведь прошли-то мы совсем немного. Больше ехали.
— Это потому что ходили по камню, — догадался Кайон. — Ведь тундра мягкая, а тут земля закрыта асфальтом и придавлена камнем.
У ног плескалась вода. На другом берегу реки тускло блестел огромный купол собора Исаакия. Ринтын узнал собор, который раньше видел на фотографиях.
— В этом соборе висит маятник Фуко. Он показывает вращение Земли, сообщил он Кайону.
— Знаю, — ответил Кайон, занося ноги на каменную скамью.
— Ты бы разулся…
— Да? — удивился Кайон, но опустил ногу и принялся развязывать шнурки.
Ринтыну не спалось, хотя было поздно. Прохожие больше не появлялись, огней становилось все меньше и меньше. Воздух был теплый, густой.
Только сейчас, когда Кайон заснул, Ринтын осознал, что он в Ленинграде, в городе, о котором мечтал много лет, видел во снах, грезил наяву, читал в книгах… Вот он, лежит вокруг: за рекой, за спиной, справа и слева — огромный, живой, еще непонятный… Сегодняшний день еще принадлежал тому Ринтыну, который мечтал о Ленинграде, а завтра начнется новая жизнь, и сам Ринтын станет другим, оставившим за чертой дня и ночи детство и отрочество.
Сгущалась темнота. Над рекой поднимался ночной туман. Ринтын привалился спиной к холодному камню и закрыл глаза. Он часто просыпался и каждый раз видел один и тот же сон: он спит на берегу моря, а в ногах шумит океанский прибой. Сон возвращал его на родину, на холодное ветровое побережье и, просыпаясь, он ожидал увидеть синие горы, дальние мысы, льдины, освещенные низким полуночным солнцем, услышать птичий гомон над горным ручьем… Но река плескалась тихо, сфинксы безмолвствовали, а океанский гул шел отовсюду, от всего города.
Сквозь туман пробился рассвет. Вместе с ним откуда-то справа донеслись пароходные гудки. Ринтыну невольно пришли на память дни, когда он работал грузчиком в бухте Гуврэль. Как много осталось позади! Если вспомнить день за днем, получится, что прожито не так уж мало… Ринтын усмехнулся про себя и посмотрел на проступивший сквозь туман мост. Что такое! Мост переломился пополам! Ринтын глянул налево. И этот мост задрал к небу две свои половинки.
Ринтын растолкал Кайона.
— Что случилось? — Кайон недовольно протер глаза.
— Гляди, мосты сломались!
— О! — воскликнул Кайон. — Будто распилили за ночь! Постой! Я где-то читал об этом. Это называется: разводить мосты… В книге о революции читал: когда «Аврора» входила в Неву, разводили мосты. Точно!
Теперь и Ринтын вспомнил об этом. По Неве шли корабли. Большие и малые. Вон проплыл буксир с плотами. На плотах стояли избы и сушилось белье. Из домика вышла женщина. Она была босиком, волосы спутались — видно, со сна. Она посмотрела на двух парней, стоящих с разинутыми ртами у самой воды, и улыбнулась.
Ринтыну захотелось махнуть рукой, но почему-то он постеснялся. Он лишь улыбнулся в ответ.
— Вот бы сесть на такой плот и поплыть, — мечтательно произнес Кайон. Всю Россию посмотрели бы.
Ринтын только вздохнул.
Утренние берега Невы были освещены далеким солнцем, встающим за каменными горами домов. Утренние берега… Они только поначалу кажутся чужими, но ведь именно с них начинались дальние дороги. Сколько было их у Ринтына и Кайона! Сначала вельбот причалил к галечной гряде, отполированной ледяными волнами студеного моря. Потом была низкая коса у Анадырского лимана, утренние зеленые берега России у Владивостока, красный каменный пояс Кремля над Москвой-рекой, и вот эти берега давней и далекой мечты — утренние берега Невы…
Сзади послышались тяжелые шаги. Ринтын обернулся и увидел милиционера. Он стоял, широко расставив ноги, и пытливо смотрел на ребят.
— Любуетесь? — спросил он, стараясь придать своему голосу дружелюбие.
— Да, — ответил Кайон. — Только что встали.
— Ночевали здесь?
— Да. Мы приехали вечером, и нам некуда было деться, — виновато пояснил Ринтын.
— В таком случае следуйте за мной, — приказал милиционер.
Ребята взвалили на плечи чемоданы и послушно зашагали за милиционером, который шел, то и дело оглядываясь: удостоверялся, идут ли за ним.
На улицах было еще пустынно. Тепло одетая женщина в белом фартуке поливала из шланга сырую от ночного тумана улицу. Редкие прохожие провожали удивленными взглядами Кайона и Ринтына и идущего впереди милиционера. Проносились полупустые трамваи, автобусы, одинокие легковые машины.
Ребята не чувствовали за собой никакой вины, но все же было неприятно идти по городу в сопровождении милиционера. В чем их могут обвинить? В том, что спали в неположенном месте, только и всего. Правда, все зависит от того, насколько тяжелым считается преступление — спать на берегу Невы в обществе сфинксов.
Еще издали ребята увидели в светящемся стеклянном четырехугольнике слово «Милиция». У подъезда стояли мотоцикл и синяя закрытая машина с красной полосой, как будто подпоясанная.
Милиционер толкнул дверь, и они очутились в просторной комнате, перегороженной высокой стойкой, за которой дремал, подперев щеку рукой, лейтенант. Он поднял голову, и в его глазах появилось любопытство: эти ребята совсем не походили на обычный "ночной улов".
— Здравствуйте, — почти одновременно сказали Ринтын и Кайон и поставили чемоданы на пол.
— Товарищ лейтенант! — приложив руку к козырьку, начал докладывать милиционер. — Данные лица обнаружены мной при пробуждении на берегу Невы, в районе исторических достопримечательностей.
— Каких таких достопримечательностей? — переспросил лейтенант, продолжая разглядывать ребят.
— Египетских сфинксов, товарищ лейтенант!
Лейтенант протянул руку:
— Ваши документы!
Ринтын и Кайон распаковали чемоданы и вынули паспорта, направления и дипломы об окончании Въэнского педагогического училища.
Лейтенант просмотрел документы. Он был еще совсем молодой, светловолосый и курносый. По возрасту начальником быть бы не ему, а тому милиционеру, который привел их с набережной.
— С Чукотки, значит? — сказал лейтенант.
— Да, оттуда, — ответил Ринтын.
— Учиться, значит, приехали?
— Учиться, значит, — кивнул Кайон и поинтересовался: — А что с нами будет?
— В данном случае наказание такое: во-первых, садитесь, а во-вторых… Товарищ Мушкин, — обратился он к милиционеру, — поставьте чайник и напоите задержанных!
— Каким это образом? — развел руками Мушкин.
— Вам никогда не приходилось ставить чайник на электрическую плитку?
— Приходилось, — ответил милиционер.
— Тогда выполняйте приказание!
Милиционер скрылся за дверью. Лейтенант подошел к ребятам.
— Будем знакомы: Василий Голев, тоже студент университета. Заочник юридического, — он протянул руку. — Издалека пришлось вам добираться, — сказал он. — Через всю страну! Долго ехали?
— Недели три, — ответил Кайон.
— На какой факультет поступаете?
— Нам сказали, что в университете открылся новый факультет — северный, — ответил Кайон. — Туда и будем поступать.
— Жаль, что никто из вас не идет на юридический. Вместе бы учились…
Открылась дверь в глубине комнаты, и, держа в одной руке чайник, а в другой нанизанные на пальцы алюминиевые кружки, появился милиционер Мушкин. Ринтыну показалось, что он оставил в той комнате строгое лицо. Мушкин улыбался во весь рот и был приветлив, как радушный и гостеприимный хозяин.
Он расстелил на столе газету, нарезал белый хлеб, откуда-то принес масло, сахар и разлил чай по кружкам.
— Давайте, ребята, чайку попьем, — пригласил Голев Ринтына и Кайона.
Милицейский чай был крепкий и вкусный. Ребята пили его с удовольствием, не отставал от них и Мушкин. Он снял фуражку, часто вытирал лысую голову большим платком и рассказывал:
— Иду я по вверенной мне территории, прихожу к мосту лейтенанта Шмидта, гляжу, на скамье под сфинксами лежат двое… Ну, думаю, опять Мирошка и Женька с Косо" линии. Нализались с получки. Подхожу ближе. Вроде со спины не похожи. Да и разговор не наш, другой. Ну, думаю, дело пахнет международными осложнениями… А оказалось, студенты!.. На вверенной мне территории студентов много. На Пятой линии общежитие да здесь на Университетской набережной, опять же художники — народ горячий и неорганизованный… Ничего люди, только любят на трамваях бесплатно ездить…
— Мы будем платить, — обещал Кайон.
— Да ладно, чего уж там, — махнул рукой Мушкин, — теперь свои люди, как-нибудь разберемся.
После чаепития Голев снова занял место за барьером. Некоторое время он что-то писал.
Пришел другой лейтенант. Видимо, сменить Голева. Он вопросительно посмотрел в сторону Ринтына и Кайона, но Голев его успокоил:
— Это мои знакомые. Поступать приехали в университет.
Сдав смену, Голев взялся проводить ребят.
Они пошли по знакомой набережной. Голев, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, рассказывал:
— Напротив нас купол Исаакиевского собора, чуть подальше Адмиралтейство… Налево в саду памятник "Румянцева победам". А вот этот дворец принадлежал Меншикову. Сейчас здесь юридический институт…
Ринтын не сводил глаз с Голева. Перед ним был первый университетский студент. Он оказался совсем не похожим на того, каким виделся Ринтыну его будущий коллега. Милиционер — и студент! Это было совершенно неожиданным.
— Вы здесь и учитесь? — спросил Кайон Голева.
— Нет, я учусь в университете.
— А какая разница между юридическим факультетом университета и институтом? — спросил Ринтын.
Голев попытался объяснить, но сам запутался и коротко закончил:
— Университет — это выше.
Прошли мимо трехэтажного зеленого здания.
— Здесь помещаются филологический и восточный факультеты, — сказал Голев.
— А куда мы идем? — спросил Ринтын.
— В главное здание. Спросим там, где ваш факультет.
Вчерашний красиво одетый старик предупредительно раскрыл дверь перед Голевым и взял под козырек. Ринтын и Кайон в удивлении приостановились.
— Здорово, Ефимыч! — Голев фамильярно поздоровался со стариком. Начальство здесь?
— Проректор Иванов-Томский пришли! — важно сообщил старик.
Голев прошел мимо секретарши в дверь с надписью на медной дощечке: "Проректор Иванов-Томский". Ринтын и Кайон остались в приемной. Через минуту дверь открылась, и Голев пальцем поманил ребят.
Проректор оказался еще совсем не старым человеком в полувоенной форме со следами погон на плечах.
Ребята почтительно поздоровались с ним.
— С Чукотки приехали?
— Так точно! — вместо них ответил Голев.
— По-русски понимаете?
— Понимают, — сказал Голев.
— Чего же они молчат? — удивился проректор.
— Не могу знать, — пожал плечами лейтенант и обратился к ребятам: — Давайте рассказывайте.
— Нам бы найти наш факультет, — сказал Ринтын.
— Видал! — Иванов-Томский улыбнулся Голеву. — Да они не хуже нас с тобой говорят по-русски. Ваш факультет в том же здании, где восточный и филологический. Это рядом. Проводи их, Голев.
— Есть, товарищ майор! — с готовностью сказал Голев и тут же поправился: — Простите, товарищ проректор.
По дороге на северный факультет Голев рассказал, что они с проректором служили в одной части и вместе дошли до Берлина.
— А кто этот важный старик у дверей? — спросил Ринтын.
— У каких дверей? — не понял Голев.
— Которого вы назвали Ефимычем, — напомнил Ринтын.
— Это швейцар. Старый моряк. Тоже воевал в ополчении.
По широкой лестнице в сопровождении Голева поднялись на второй этаж. На одной из дверей висела бумажка, написанная от руки: "Северный факультет. Деканат".
— Здесь я с вами распрощаюсь, — сказал Голев и добавил непонятное: — Ни пуха ни пера!..
Ребята сдали вступительные экзамены и поселились в общежитии на одной из линий Васильевского острова.
Комната находилась на последнем этаже большого старого здания. Жили вшестером: Ринтын с Кайоном, нанаец Черуль — студент третьего курса, чех Иржи Грдличка и два венгра — Михай Тот и Ласло Немети.
Когда Ринтын впервые появился во Въэнском педагогическом училище, поначалу все студенты казались ему на одно лицо. Потом такое было в общежитии грузчиков в Гуврэльском порту. Здесь же все жители студенческой комнаты были настолько разными, что при всем желании их невозможно было перепутать. Венгр Михай — низенький, толстый, в очках в тонкой металлической оправе. Он все делал медленно, с толком. Даже к такому, казалось бы, привычному делу, как ко сну, он готовился основательно: разглаживал ладонями простыни, взбивал набитую ватой подушку, долго пристраивался, подыскивая для головы единственно правильное и удобное положение. Высокий и худой Ласло, тонкие жилистые ноги которого не умещались под коротким одеялом, посмеивался над своим земляком и товарищем.
Черуля и Иржи, схожих по телосложению, широких в плечах, тоже не перепутаешь: один белолицый, а другой смуглый, с узкими, как прорез для монеты в телефоне-автомате, глазами.
Старостой комнаты избрали Черуля. Предлагали Иржи, но тот категорически отказался, заявив, что он и так всю войну был вроде старосты в партизанском отряде. Венгры же только начинали говорить по-русски и не годились для объяснений с комендантом.
Черуль был здоровый парень, воевал, имел орден Красной Звезды и несколько медалей.
Он сразу взялся за дело. Составил расписание дежурств по комнате и пригрозил, что будет наказывать внеочередной уборкой тех, кто недобросовестно отнесется к своим обязанностям.
До занятий оставалось еще несколько дней, и Ринтын бродил по широкому Большому проспекту Васильевского острова, смотрел на людей, на дворцы и дома.
На набережной у каменной стенки стоял подбитый немецкий крейсер, обреченный на слом. Пока на нем жили моряки По вечерам у борта садился баянист и играл. Тут же на пыльных камнях матросы танцевали с девушками.
Чуть подальше находилась грузовая пристань, где работал Черуль.
Стояли удивительно теплые сентябрьские дни.
— Бабье лето, — объяснил Черуль.
Как бы ни загадочно называлась эта пора, Ринтыну она была по душе, и он далеко уходил по набережной Невы. Однажды с высоты каменного берега он увидел обыкновенную песчаную отмель, кусок живой почвы. На душе стало радостно, и подумалось о том, что уж очень далеко забрался чукотский паренек, и пройдет много лет, прежде чем он снова увидит суровую красоту родной земли.
За огромными домами, как за горными хребтами, садилось солнце, и последние лучи еще долго играли на золотом куполе Исаакия, зажигали огнем паруса кораблика на Адмиралтейской игле, шпиль Петропавловской крепости. Первое время Ринтын не чувствовал и не понимал красоты города. Он видел отдельные здания, но полностью представить картину великолепия города не мог. Это пришло много позже. А пока он уставал от обилия камня, боялся углубляться в улицы и предпочитал невские берега, где свободно гулял ветер и небо было шире и просторнее.
В Ленинграде еще на каждом шагу попадались следы войны. Арки Гостиного двора были забиты досками, на стенах темнели полосы копоти. Во дворе общежития лежали развалины, и комендант объяснил, что здесь во время войны находился госпиталь, разрушенный прямым попаданием фашистской бомбы.
— Там и студенты жили, — сказал комендант. — Все они остались под рухнувшим кирпичом.
На Невском проспекте, недалеко от Казанского собора, поразившего Ринтына множеством колонн, подпиравших два полукруглых крыла, пленные немцы восстанавливали жилой дом. В простых русских ватниках, перемазанные известкой и раствором, они совершенно не походили на тех вояк, которых Ринтын знал по фотографиям и кинофильмам. Самое удивительное было то, что никто не глазел на пленных. Теперь это были просто рабочие парни, и, если бы кто-нибудь из них вдруг пошел по Невскому, никто не оглянулся бы.
Но Ринтын украдкой наблюдал за ними, и ему горько было от мысли, что вот эти обыкновенные парни рушили и жгли жилища людей, пытались стереть с лица земли целые народы! Это были первые живые немцы, которых видел Ринтын. До этого он представлял их такими, как они выглядели в газетных карикатурах или в старом немом фильме «Пышка», который шел в Улаке всю войну. Фильм привезли с последним пароходом осенью сорок первого года, и пять лет каждую субботу весь Улак наряжался и отправлялся на полярную станцию. Из месяца в месяц, из года в год. От фильма осталось меньше половины, но каждый зритель знал его так, что отсутствие некоторых кусков не портило впечатления. В фильме немцы выглядели настоящими злодеями, гримасничали и ходили так прямо, будто в них вставили железный стержень… И вот они — живые немцы. Как же так? Неужели человек может стать таким необузданным зверем? Это было горько и стыдно.
Иногда, гуляя по городу, Ринтын останавливался перед разрушенным домом. Кое-где на уцелевших внутренних стенах висели клочья обоев, свидетели ушедшей жизни. Людей, может быть, уже нет в живых, а обои, которые они клеили, остались.
Большинство прохожих носили шинели либо пальто, перешитые из серого шинельного сукна.
У рынка на Большом проспекте Васильевского острова женщины торговали каким-то тряпьем, старыми швейными машинами, семечками. Тут же бродили инвалиды войны — безрукие, безногие, на костылях, на маленьких колесных салазках, с грохотом катящихся по выщербленному асфальту.
В городских садах с деревьев облетали листья. Уходило тепло. Все чаще с Балтики задували порывистые холодные ветры. Вода в Неве рябилась волнами, над ней низко стлался сорванный ветром пароходный дым.
А Кайон загрустил. Он целыми днями не выходил из комнаты, лежал на кровати и читал. Он брал книги у венгров, которые изучали русский язык по произведениям русских классиков. На полках у них стояли "Анна Каренина", "Записки охотника", однотомники Пушкина, Блока.
Поздней осенью из Гавани,
От заметенной снегом земли
В предназначенное плаванье
Идут тяжелые корабли…
Читал он мрачным голосом и смотрел в окно на красную кирпичную стену с щербинками от снарядных осколков.
— А у нас уже выпал снег, — говорил он с печалью в голосе. — Лед звенит, и ветер острый, как охотничий нож.
Ринтын звал его с собой гулять по городу, но Кайон мотал головой и говорил:
— Что интересного? Всюду одно и то же — каменные дома, улицы — ущелья, река, запертая в каменные берега. Живой земли не видно, неба нет… Вечером выходишь на улицу — звезд не разглядишь. А у нас уже светит полярное сияние.
— Это называется ностальгия, — пояснил чех Иржи, сочувственно посматривая на Кайона. — Тоска по родине. Ничего, пройдет.
Чех был большой и красивый. Он носил роскошное кожаное пальто. Черуль пощупал кожу и тоном знатока заметил:
— Немецкое, офицерское.
— Верно, — сказал чех, — трофей.
— Будет туго зимой с деньгами, есть что закладывать в ломбард, — сказал практичный Черуль.
У Ринтына уже был на руках студенческий билет с фотокарточкой, но он еще не чувствовал себя настоящим студентом. Вот когда начнутся занятия, тогда другое дело.
Накануне начала занятий в общежитии появился Василий Львович Беляев, научный сотрудник института языка и мышления, бывший учитель Ринтына в родном его селении Улаке.
— Что же вы, ребята, не заходите ко мне? — сказал Василий Львович с упреком. — Мы с женой ждем, ждем вас. Я уже стал беспокоиться: может быть, вы не приехали? Зашел в деканат, а вы, оказывается, давно в Ленинграде. Адрес, что ли, забыли?
— Нет, помним, — смущенно ответил Ринтын. — Даже наизусть: на троллейбусе номер пять доехать до остановки Кирочная, выйти и идти до улицы Красной Конницы. Подняться на третий этаж и нажать кнопку на двери с цифрой семь.
— Все верно, — с улыбкой сказал Василий Львович. — Ждем вас сегодня в гости. Чаю попьем, вспомним Чукотку. Приезжайте!
Впервые Ринтын и Кайон отправлялись в такое далекое путешествие по Ленинграду.
Они сели в трамвай на углу Восьмой линии и Большого проспекта Васильевского острова. Вагон сначала шел по набережной, потом свернул на мост. Справа и слева открылась широкая гладь Невы.
— А здесь ничего, — тихо сказал Кайон, толкнув в бок Ринтына.
В открывшейся из трамвайного окна панораме было действительно что-то волнующее. И Ринтыну пришла удивительная и вместе с тем простая мысль: все это ведь создано человеческими руками. Всю эту красоту каменных берегов, дворцы, многоэтажные дома, кружевные мосты и золотые лучи шпилей сделал человек… По-своему хороши пустыни, тундры, горы, тайга… Человек — часть природы, он воспринимает ее как часть себя. Только городской житель, оторванный от земли, по-новому видит и лес, и поле, и горы. И так же тот, кто пришел оттуда, где нет таких каменных сооружений, спорящих величием с созданиями природы, не может остаться равнодушным при виде того, что сделал человек!
Трамвай свернул с моста и покатил по Невскому проспекту. Перед глазами замелькали витрины магазинов, огромные зеркальные окна и множество пешеходов на тротуарах.
— А людей-то! — удивлялся Кайон, много дней не выходивший на улицу. Как комаров в тундре!
— И магазинов много, — также удивленно заметил Ринтын. — У нас в каждом селении всего-то по одному магазинчику, а тут — на каждом углу. И все большие.
По Суворовскому проспекту они шли пешком и искали улицу Красной Конницы.
Немного было досадно оттого, что на этой улице не оказалось даже намека на всадников. Обычная улица, довольно тихая, уходящая вдаль, прорезала скопища каменных домов. Вместо цокота подкованных сапог по асфальту шуршали шины автомобилей.
— Вот, по приметам, этот дом, — сказал Кайон, показывая на большое полуразрушенное здание с пустыми глазницами-окнами.
Ребята поднялись на третий этаж стоящего напротив жилого дома, нашли квартиру и позвонили. Широко распахнув дверь, Василий Львович сказал:
— Раздевайтесь и проходите в комнату.
Ринтыну любопытно было попасть в жилище коренного ленинградца. Гуляя по городу, он заглядывал в окна, видел кусочки чужой жизни, обстановку, большие оранжевые матерчатые абажуры над обеденным столом, господствовавшие почти в каждой квартире. Один и тот же человек совсем другой на улице, в учреждении, в магазине, дома. Входя в собственное жилище, он вместе с одеждой сбрасывает то, что делало его прохожим, служащим, покупателем… Дома человек такой, каков он есть на самом деле. Так полагал Ринтын.
Он оглядел комнату. Одна стена от пола до потолка была заставлена книгами. Художественной литературы было сравнительно немного, преобладали книги по лингвистике, по русской грамматике и по грамматикам других языков. У окна стоял письменный стол с большим чернильным прибором, изображающим приготовившегося к полету орла.
Пока хозяева хлопотали, готовя угощение, Кайон ходил по комнате, рассматривал на стенах фотографии, постоял у книжных полок и, наконец, сел на стул. Вдруг он вскочил, отогнул холстину, которой было покрыто сиденье.
— Ринтын! — позвал он громким шепотом. — Гляди, на что я сел!
Под холстом лежал большой пирог с вареньем. Пирог смялся, варенье размазалось, прилипло к холсту.
— Что ты натворил! — возмутился Ринтын.
— Откуда я знал, что лежит под материей? — оправдывался Кайон. — Зачем прятать еду?
— Не прятали, а покрыли, чтобы не остыл, — пояснил Ринтын, пытаясь пальцем соскоблить варенье с холста. Кое-как ему удалось собрать начинку. То, что не поместилось на пироге, он, недолго думая, съел.
— Как будто ничего, — сказал Кайон, критически оглядев работу товарища.
— Болван! — выругался Ринтын. — Встань посреди комнаты и там стой.
Вошел Василий Львович, держа в руках бутылки. Он посмотрел на Кайона.
— Что же ты стоишь? Садись. Вот сюда, на диван.
Кайон осторожно сел на диван. Василий Львович поставил бутылки и… уселся на тот же самый стул, с пирогом.
— Черт возьми! Что такое? — испуганно проговорил Василий Львович, вскакивая. — На пирог сел!
— Я только что тоже там сидел, — признался Кайон.
— Его надо съесть, — предложил Ринтын.
— Это мысль! — обрадовался Василий Львович и водрузил на стол изуродованный пирог. Он разрезал его ножом и подал каждому по огромному куску.
Вошла жена Василия Львовича с блюдом и ужаснулась:
— Что вы делаете?
— Ириночка, мы же проголодались, — подмигнув ребятам, сказал Василий Львович. — Ах, какой вкусный пирог! Познакомься: Ринтын, мой улакский ученик… Кайон. Он, правда, у меня не учился, но будет.
Ирина Дмитриевна с любопытством всматривалась в лица ребят и приветливо улыбалась. Она была большая, наверно, очень сильная женщина. С широкой спиной, на которой хорошо и удобно носить кожаный мешок с моржовым жиром.
Василий Львович разлил по стаканам вино, поднялся и торжественно сказал:
— Дорогие мои друзья! Насколько мне известно, именно вы — первые чукчи, которые поступают в университет. Помнишь, Ринтын, мое напутственное слово, когда ты пришел в первый класс?
— Я помню, — ответил Ринтын. — Вы тогда сказали: "Мои маленькие друзья, сегодня вы впервые пришли в школу. Я надеюсь, что среди вас нет лентяев. Ведь каждый из вас мечтает стать настоящим охотником. Но чтобы стать им, нужны терпение и упорство. Без этого невозможна и охота за знаниями. Чукчи — народ талантливый. Загляните каждый в свою ярангу — и вы найдете там творения умелых рук. Посмотрите на сумку того мальчика…" — Ринтын сделал паузу и улыбнулся: — Василий Львович, вы тогда показали на мою сумку… "Эту вещь мог сделать только настоящий художник…" Когда я вернулся домой и рассказывал о первом школьном дне, бабушка Гивынэ радовалась, что вы назвали ее художником.
Василий Львович взволнованно слушал. Он подошел к Ринтыну и обнял его.
— Спасибо, Ринтын, не забыл мои слова.
Ужин проходил весело, непринужденно. Вспоминали чукотскую жизнь, старых знакомых, разные случаи из школьной жизни.
Кайон рассказывал Ирине Дмитриевне, которая никогда не была на Чукотке, о своей школе:
— Наша школа помещалась в круглом домике. Это сооружение, внешне похожее на ярангу, внутри было разделено на три комнаты — в одной жил учитель, в других находились классы — первый и третий, второй и четвертый. На все четыре класса был один учитель. Ничего, учились. Считали, что так и должно быть, и этот маленький круглый домик, похожий на ярангу, действительно самое красивое здание, какое только можно придумать для Чукотки,
Ринтын не сводил глаз с книжной полки.
Василий Львович это заметил и сказал:
— Чукчи — народ известный в литературе.
Он достал с полки несколько небольших томиков.
— О вашем народе писал Тан-Богораз. Вот эту книгу написал польский писатель, который бывал в ваших краях, Вацлав Серошевский… А нынче вышла отличная книга моего знакомого, бывшего учителя Лаврентьевской культбазы, Семена Зернова — "Человек уходит в море"… Ну, а следующие книги о вашем народе уже надо ждать от вас, Ринтын и Кайон.
Василий Львович и Ирина Дмитриевна провожали ребят до трамвайной остановки. Вечерний город переливался разноцветными огнями. В вышине сияли окна домов, ветер нес запахи перегара бензина.
На прощание Василий Львович сказал:
— Вы теперь знаете дорогу в наш дом. Приходите в любое время, когда вам нужно, с делом и без дела. Наш дом — это ваш дом.
В переполненном трамвае Кайон задумчиво сказал Ринтыну:
— Хороший был у тебя учитель. Вот сейчас посидели у него, как будто съездили на Чукотку.
Поздно вечером Ринтын сел писать письмо в родной Улак, дяде Кмолю. Он описал все долгое путешествие от Въэна до Москвы, стараясь не пропустить никаких подробностей. Он знал, что письмо будут читать многие, и хотел, чтобы каждый читатель мог найти интересные для себя сведения.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |