И спокойней живется, и проще.

ОДИНОЧЕСТВО

И спокойней живется, и проще.

Приближается возраст беды.

Пустота опадающей рощи,

Одиночество стылой воды.

Что случилось с травой придорожной,

С рыбой, выбравшей тень камыша?

И во мне, и во всем осторожней

И отчаянней стала душа.

И легко одному, и тревожно.

Ветер. Солнечный свет. Синева.

Время необитаемо. Можно

Забывать постепенно слова.

ПРАВИЛА ИГРЫ

Булату Окуджаве

Во времена сиротства и юродства,

Не требуя себе иной поры,

Давайте поиграем в благородство.

Напоминаю правила игры.

Пускай незащищенно, под прицелом

Фигурок, суетящихся гурьбой,

Ходите только белым офицером

В пространстве, ограниченном судьбой.

Давайте благородством покараем

Противников, что точат топоры.

На черно-белых досках поиграем.

Напоминаю правила игры.

За пешкой не гоняйтесь из наживы.

Не оставляйте линию огня.

Пока мы живы, да не будем лживы.

И ни за что не отдадим коня.

Ни бросимся ни вправо и ни влево,

Не побоимся тяжести туры.

За нами наблюдает королева.

И это входит в правила игры.

Не чувствами, ни словом, ни делами

Своими не унизим короля.

Ходите только белыми полями,

Врагам оставим черные поля.

Слона ведите центром, а не краем.

Соединив миры, а не дворы,

Давайте, если нужно, проиграем.

И это тоже в правилах игры.

Давайте поиграем, проиграем.

За то, что ждет нас завтра, за вчера -

Давайте благородством покараем.

Но это уже будет не игра.

ДУРАК

В нашем городе состарился дурак.

Несуразные нашептывал слова.

Суетился, кувыркался, гнул пятак.

А гляди, как поседела голова.

Ни войны не испытал он, ни беды,

Обошли тревоги смутную судьбу.

А гляди, какие скорбные следы

Жизнь безумная оставила на лбу.

Балагурил, не считал свои лета,

Колесом ходил, носил один носок.

А гляди, как на смешном лице шута

Время сделало трагический мазок.

ЧИСТИЛЬЩИК

Послевоенный городок.

Мороженое, лодки.

Воскресный южный говорок.

И чистильщик в пилотке.

Сапожных щеток весел взмах.

Печали - не печали!

В ботинках - черных зеркалах -

Видны его медали.

И небо весело черно,

И воздух пахнет водкой.

Как будто смотрит он кино,

Работая бархоткой.

Не предал черт, не выдал бог.

Душа работе рада.

А что? Удобно - он без ног.

Сгибать спины не надо.

ЛЕТО РОДИТЕЛЕЙ

Краска сверкает, рабочие красят ограду,

Липа цветет, задохнулся полуденный час.

В белых одеждах родители ходят по саду.

Нас еще нет, только в них есть предчувствие нас.

Возле фонтана под ветром скамейки намокли,

Радуга стелится там, где упала роса.

Время чужое, как в двадцатикратном бинокле,

Рядом как будто, а вот не слышны голоса.

Шепот восторга, волнуй их: "Жених и невеста!",

Вещая птица, смотри, не накаркай беду.

Все, что случится потом, никому не известно.

Мама и папа гуляют в июньском саду.

Тени цветные - акации, клена, ореха.

Жарко. Веселое лето. Начало судьбы.

Где-то играет военный оркестр, и эхо

Слышится раньше, чем голос поющей трубы.

Повремени, не спеши, довоенное лето.

Возле киоска асфальт пробивает трава.

Черное платье ни разу еще не надето.

Мама идет. Над землею летят кружева.

Праздник родителей, не выключай карусели.

Очередь в комнату смеха, гуляния гул.

Не примеряли еще новобранцы шинели.

Папа шагает, и ветер рубаху надул.

Каждое дерево - купол старинного храма.

Нас еще нет. Только голос мой издалека

Вслед им летит и стихает во времени: "Мама!".

В белых одеждах родители, как облака.

ПОХОРОНЫ НА МОЛДАВАНКЕ

Дядя Миша умер в октябре.

Под своим портретом в черной раме

Он лежал у окон во дворе,

Пахнущем цветами и котами.

Неизвестно, как разнесся слух,

Что собрал на той негромкой тризне,

Окруженных тьмою, тьму старух,

Незаметных в повседневной жизни?

Будто скорбный воздух похорон

Вывернул на мятую изнанку

Поколенье канувших времен

Прежде заселявших Молдаванку.

И на свет повылезала жуть,

Высунулась стая тараканья,

Чтобы в щелку тайны заглянуть -

Что там за чертой существованья?

Это было смерти воровство.

Загодя выискивая сходство,

Умершего тела вещество

Примеряло на себя юродство.

И металась дядина душа

От такой позорной панихиды.

Но случилось так, что не спеша

С выраженьем злости и обиды

На рябом лице вошел во двор

Мужичок, подвыпивший некрепко.

Глянул он на публику в упор,

С головы в кулак слетела кепка.

"Мать твою! - сказал он небесам. -

Миша умер. - Эхо было гулким. -

Все, конец, теперь и двести грамм

Не с кем выпить в этом переулке.

Мы с покойным были кореша."

Он ушел, и оставляя тело,

Раньше срока дядина душа

Вслед за ним в проем ворот летела.

Времени движенье

Ощутимо времени движенье.

Все, что остается за спиной,

Покидая наше притяженье,

Делается тут же стариной.

Только что я видел, как с востока

Плыли рядом с солнцем облака –

И уже мгновение восторга

Отлетело в прошлые века.

Ты сказала: “Посмотри на звезды,

Волопасу восходить пора”.

Это было при Иване Грозном

Или с нами заполночь вчера?

Майский ливень, молния косая,

Птица, пролетевшая вдали,

Канули в минувшее, сползая

С медленно кружащейся земли.

Каждое мгновенье мы в разлуке.

Прошлого глухая полоса,

Надвигаясь, разрывает руки

И разъединяет голоса.

Неужели делается зряшным

Все, что было-не было в судьбе?

Я скучаю по тебе вчерашней,

Я кричу минувшему себе.

Только из недавнего былого

Ни тепла, ни звука – ничего.

Тут же гаснет сказанное слово,

Слившись с тем, что было до него.

И нельзя остаться в этом слове,

В отблеске вечернего огня.

Чувствую дыханьем, током крови,

Как проходит время сквозь меня.

Из глубины

Все улеглось. Ни богачей, ни слуг.

Ни смерти, ни бессмертия не надо.

Пахал крестьянин, и наткнулся плуг

На угол погребенной колоннады.

И тишина отпрянула назад,

И человек увидел человека.

Возникло под ударами лопат

Тысячелетий сдавленное эхо.

И древний крик, и давняя беда

Явились вновь из глубины, где слышно,

Как черная подземная вода

Течет в веках по мостовой булыжной.

Очаг потухший. Кто его разжег?

Чей плач здесь высох? Стерта чья усмешка?

Лежат монеты – будто древний бог

Испытывал судьбу в “орла” и “решку”.

Застывший город. Голоса вдали.

Конец его неведом и начало.

По этим плитам тысячи прошли,

И в каждом - “Я” таинственно звучало.

Оно звучит. Заговорил немой,

И в голосе его печаль и трепет.

Мне кажется, что этот город – мой.

Что я любил в нем, жжет ладони пепел.

И обжигают белые стихи,

Что высек я на мраморной колонне:

“Будь вечен, человек, и вы в степи,

В моей степи кочующие кони”.

Занавес поднят

Как мы сумеем продолжить страницы бессмертные эти,

Летопись, где и добро торжествует победу и царствует зло,

Где за последние двести, а, может, и больше столетий

Все, что должно было быть на земле, уже произошло?

Как мы сыграем себя на подмостках античного театра?

Кто нашу святость прославит и наши ославит грехи,

Если и правда была уже в этой судьбе Клеопатра,

И предсказали младенца, увидев звезду, пастухи?

Если была уже слава и доблесть, и был уже Иуда,

И в сорок третьем, ослепшем от черного снега, году

Мальчика ветер раскачивал мартовским утром, покуда

Ветка черешни не рухнула с ним в украинском саду?

Как повторим мы сто раз происшедшее прежде?

Как мы сыграем себя, все до нас уже было сполна?

Старая пьеса идет. И стоят в современной одежде

Вечные зло и добро, а суфлерская будка одна.

Занавес поднят. Не спрячем за масками лица.

В каждом величие. Надо лишь только посметь.

Мама моя умирала не легче, чем гибла царица,

Чья у Гомера богами оплакана смерть.

Время одно

Все, что случалось недавно и было у древних

В гулких столицах и от перекрестков вдали,

Происходило и в этой нагорной деревне,

Время одно на вселенских часах у земли.

Время одно, хоть различны круги измеренья.

Медленно утро бредущего в гору вола.

Кажется, что им кочевников передвиженья,

Жителям этим открытого небу села?

Кажется, что им, пасущим отару у склона,

Греческий парус, летящий навстречу беде,

И человек, задержавшийся у Рубикона,

Чтоб охладить пересохшие губы в воде?

Кажется, что им, взрастившим в расщелинах грозди,

Кровь, проступившая через основу холста,

Там, где чернели в запястья вонзенные гвозди

У человека, которого сняли с креста?

Что им, зачем им, живущим отдельно от мира,

Знающим тайные сроки камней и семян,

Плеть Чингиз-хана и маленький театр Шекспира,

Лодка, с которой на берег сошел Магеллан?

Горные люди забытого богом селенья.

Не отличая эпох и не ведая вех,

В смене колен они, не пропустив поколенья,

Жили и были всегда современники всех.

Инков и скифов, Ду Фу, Пифагора и Будды.

Не прерывая течения, эхом дыша,

Видно они сообщаются, эти сосуды,

Что наполняет небесная жидкость - душа.

Что ты увидел, старик, над вечерней горою?

Что вспоминаешь отдельно от мира, один?

Давнее зарево греков? Горящую Трою?

Или войну, на которой остался твой сын?

Мальчик, откуда в глазах твоих отсвет печали,

Красные блики вселенских тревог на земле?

Будто твою колыбель на рассвете качали

Память с предчувствием в каменном этом селе.

Свистулька

Закончился божественный аврал.

Спокойствие и мудрость первородства

В пространстве. Но остался матерьял,

Для штучного пригодный производства.

Слепить овцу? Скорей всего к утру

Лоза сплетется в изгородь овина.

Не пропадать же на небе добру,

Имеются в виду вода и глина.

Тем более Платон или Ньютон,

Обдумывая постоянство цикла,

Откроет механический закон:

В природе, что исчезло, то возникло…

Зачем же, чтоб возникло без меня

В каком-нибудь созвездии. Отныне

Вот это будет конь. Создал коня.

- Эквус троянус, - вспомнил по-латыни.

И были все работы хороши.

Змея – прекрасна, яблоня – не хуже.

Но вот он выдул облачко души

И глиной обволок его снаружи.

Свистулька для космических причуд,

Небесная игрушка до поломки.

Дыханье Бога, обретя сосуд,

Погасло. Заглянул вовнутрь – потемки.

И завертелась втемную игра.

Еще плодов не сотворило древо,

Как тайно появилась из ребра,

Из косточки живой – ребенок, Ева.

Еще сближает кровное родство

Все существа, однако поднят камень.

И тайно совершает воровство,

Заранее раскаиваясь, Каин.

И смотрит Хам на пьяного отца,

И люди строят башню - хижин мало.

Темна душа, нет у толпы лица.

И это только первый шаг, начало.

Чего же ждать? Разрушить все, пока

Не вышибли небесные ворота.

Да вот не поднимается рука:

Ударит громом, да отыщет Лота.

Странное наказание

Когда пошли густые облака,

И вязкий мрак строителей окутал,

И глину отряхнувшая рука

Вверх потянулась, чтоб нащупать купол

Небес, и гул базарных площадей

Достиг высот – тогда бегущих скопом

По каменному эллипсу людей

Он наказал. Не мором. Не потопом.

Не пламенем и серой, как Содом.

И было странным наказанье это:

Открыть калитку, постучаться в дом,

Позвать жену и не понять ответа.

Детей позвать, взбегая на крыльцо,

И захлебнуться вымолвленным словом,

Увидев напряженное лицо,

Встревоженное непонятным зовом.

Окликнуть пса, уж он-то подойдет,

Но под сарай, где безопасность мрака,

Испуганно прижав к земле живот,

Повизгивая, уползла собака.

Остановиться посреди двора,

И все понять, и думать ошалело:

Как называлась изгородь вчера?

Какое имя дерево имело?

Роса и листья, ветер и трава,

Вода и хлеб – остались без названий,

Чужие беспредметные слова,

Царапаясь, ворочались в гортани –

Взамен забытых, льющихся легко,

Как в очаге огонь с пахучим дымом,

Как в звонкий чан парное молоко

Или меж пальцев волосы любимой.

Слова метались вместе с кадыком,

С набухшей веной, с током темной крови,

Они еще не стали языком,

Не вырвались из темноты воловьей.

Все то, что век от века, не спеша,

Причастная таинственной работе,

Слагая звуки, создала душа,

Утрачено, отторгнуто от плоти.

Соседу крикнуть, к матери пойти,

Упасть перед прохожим на колени,

И никого из близких не найти

В своем разноязыком поколенье.

Не оглядывайся

Позади уж каменеет небосвод.

Отрывай свои тяжелые подошвы

От кристаллов. Зазеваешься, и прошлый

День в тебе горячей солью прорастет.

Слуху слышать, зренью видеть не позволь.

Поглядишь назад и вечностью заплатишь.

Не поднимешь рук, не крикнешь, не заплачешь.

Это больно, когда плоть твердеет в соль.

Приживешься на чужбине как-нибудь.

Не оглядывайся, позади миражи.

Все забудь и, коль душа позволит, даже

Свое имя, как в писании, забудь.

Будь неназванной. Будь Лотовой женой.

Надо выжить, надо рок переупрямить,

Надо выжечь из себя по жилке память,

Что в затылок жаром дышит за спиной.

Не оглядывайся - пусто позади.

Свет потух, где наши судьбы зимовали.

Мы космическую бездну миновали.

Не гляди туда! Беги! Не пропади.

Юродивый

Не своею судьбой живу,

Будто снюсь себе наяву.

Захочу – закричу, во сне

Все дозволено делать мне.

Нет запретов. Хочу – пляшу.

Надоело жить – не дышу.

Кукарекай, публично лай,

Хочешь правду сказать – валяй.

Я – юродивый. Я – урод.

Род мой – нерадивый народ.

От пророка и алкаша

Скоморошья моя душа.

Дай копеечку дураку –

Я тебя святым нареку.

А и дашь, немного возьмешь.

Мой язык во рту, будто нож.

Если я промолчу, десну

Острием его полосну.

Не моя надо мною власть,

Берегись моей лести, князь.

Я шучу, не гляди в упор,

Словеса точу – не топор.

Не сходи на землю с коня,

Не буди дурака, меня.

Хорошо тебе на коне,

Да и мне спокойно во сне

По церквям ходить, по Руси.

На копейку назад, прости.

Я – юродивый, я могу,

Если надо, и я солгу.

На монету назад, держи.

Только, князь, страшись моей лжи.

Бабий плач

Что ж ты, князь мой, золотишь купола?

Пять костров над храмом взвил в небеса.

А в степи уже пропела стрела,

Будто по небу скользнула слеза.

Что ж ты пир пируешь перед чумой,

От вина и мяса красный с лица?

Ты послушай, как из дали чужой

Конский топ гудит без края-конца.

Что ж ты зверя загоняешь в силки?

В серебро трубят твои егеря.

А ковылью, а полынью – полки,

Будто тень метнулась нетопыря.

Я готова, князь, к ногам твоим пасть,

Закипают мои слезы в груди.

Хочешь, я глухой, слепой стану, князь,

Только ты беду услышь, разгляди.

Только ты не золоти купола,

Не роскошествуй, не пей без стыда,

Не в бочонок бей, а в колокола,

Разошли гонцов во все города.

Наточи острее копья, молю,

Собери стрелков дружину, реву.

Только где тебе услышать в хмелю,

Во хмелю великом бабью волшбу.

Только что тебе до плача-суда?

У тебя на сердце зло и светло,

У тебя короче будет судьба –

Конь да латы, да с налету – в седло.

Да с коня – в траву у дальней межи.

Обагрится княжьей кровью трава,

И в страдальцы, и в святые мужи

Возведет тебя людская молва.

Ну, а мне, куда бежать мне в тот час,

В тот, когда подъедет всадник к крыльцу

И, с коня слезая, бритвами глаз

Похотливо полоснет по лицу?

Что мне делать с красотою своей?

Как стереть со щек багрянец румян

Тех дремучих, тех горячих кровей,

Что кипят в нас от полян и древлян?

Двести лет душе метаться в бреду,

Триста лет не поднимать мне глаза.

Молчаливую мою наготу

Никогда мне не простят образа.

Ты попробуй, проживи мои дни,

Погляди на победителя смех,

На сожженных городов головни,

Что, как вороны, упали на снег.

От отцов ли то, от бабьих ли слез

У детей моих на долги века

Будут очи устремляться враскос,

И на дне их шевелиться тоска.

Тяжела моя судьба. Тяжела.

Но пока еще твоя правит власть,

Погоди, не золоти купола,

Князь мой светлый, трижды проклятый князь.

Вечное слово

И хоть бы человек, а то – беда,

Юродивый – и тот повыше мастью.

Глаза косят, как веник борода.

И надо же, чтоб бушевали страсти.

И надо же, чтоб около виска,

Когда он в руки брал перо, сначала

Вся боль земли, вся темная тоска

В набухшей вене билась и кричала.

И вроде не совал в мирское нос.

Пройдет селом, потянет воздух разве,

А написал в грядущее донос –

Послание через века о князе.

Нет, чтобы так, как мы, пускай льстецы,

Слагающие добрые творенья,

Притворные, придворные писцы,

Поводыри слепого вдохновенья.

Не в правде суть, история глупа.

Кому нужны обглоданные кости?

Должна вести не в срам, а в храм тропа,

Когда придет к нам будущее в гости.

А этот карлик видит только грязь,

Он доверяет лишь крамольной сплетне:

«В подвале шилом раскаленным князь

Родного брата ослепил намедни».

И так годами – за главой глава

Все черное поведали чернила.

Какое здесь величие? Слова.

Слова, за что ж их вечность осенила?

Один наклон державной головы,

Один кивок, не больше – и назавтра

Никто б уже не написал главы

О том, что тайно похоронен автор -

Ни разу не качавшийся в седле,

Врага не повергавший на колени.

За что он, самый сирый на земле,

Один пройдет сквозь толщу поколений?

И этот крик, что бьется у виска,

Он выше поднимается, и выше.

А князь казнит других, наверняка

Беспомощно предчувствуя, что пишут.

Дата добавления: 2015-10-21