картинной галереей. Здание с портиком и колоннами, с широкой
лестницей. Уинстои хорошо знал здание. Это был музей, предназначенный
для разных пропагандистских выставок: моделей ракет и плавающих
крепостей, восковых панорам, изображающих вражеские зверства, и тому
подобного.
- Называлась Святой Мартии на полях,- добавил старик,- хотя
никаких полей в этом районе не припомню.
Гравюру Уинстон не купил. Предмет был еще более неподходящий, чем
стеклянное пресс-папье, да и домой ее не унесешь - разве только без
рамки. Но он задержался еще на несколько минут, беседуя со стариком, и
выяснил, что фамилия его не Уикс, как можно было заключить по надписи
на лавке, а Чаррингтон. Оказалось, что мистеру Чаррингтону шестьдесят
три года, он вдовец и обитает в лавке тридцать лет. Все эти годы он
собирался сменить вывеску, но так и не собрался. Пока они беседовали,
Уинстон все твердил про себя начало стишка: "Апельсинчики как мед, в
колокол Сент-Клемент бьет. И звонит СентМартин: отдавай мне фартинг!"
Любопытно: когда он произносил про себя CТэшок, ему чудилось, будто
звучат сами колокола - колокола исчезнувшего Лондона. который еще
существует где-то, невидимый и забытый. И слышалось ему, как поднимают
они трезвон, одна за другой, призрачные колокольни. Между тем, сколько
он себя помнил, он ни разу не слышал церковного звона.
Он попрощался с мистером Чаррингтоном и спустился по лестнице
один, чтобы старик не увидел, как он оглядывает улицу, прежде чем
выйти за дверь. Он уже решил, что, выждав время - хотя бы месяц.-
рискнет еще раз посетить лавку. Едва ли это опасней, чем пропустить
вечер в общественном центре, Большой опрометчивостью было уже то, что
после покупки книги он пришел сюда снова, не зная, можно ли доверять
хозяину. И все же!..
Да, сказал он себе, надо будет прийти еще. Он купит гравюру с
церковью святого Климента у датчан, вынет из рамы и унесет под
комбинезоном домой. Заставит мистера Чаррингтона вспомнить стишок до
конца. И снова мелькнула безумная мысль снять верхнюю комнату. От
восторга он секунд на пять забыл об осторожности - вышел на улицу,
ограничившись беглым взглядом в окно. И даже начал напевать на
самодельный мотив:
Апельсинчики как мед,
В колокол Сент-Кпемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
Вдруг сердце у него екнуло от страха, живот схватило. В
каких-нибудь десяти метрах - фигура в синем комбинезоне, идет к нему.
Это была девица из отдела литературы, темноволосая. Уже смеркалось, но
Уинстон узнал ее без труда. Она посмотрела ему прямо в глаза и быстро
прошла дальше, как будто не заметила.
Несколько секунд он не мог двинуться с места, словно отнялись
ноги. Потом повернулся направо и с трудом пошел, не замечая, что идет
не в ту сторону. Одно по крайней мере стало ясно. Сомнений быть не
могло: девица за ним шпионит. Она выследила его - нельзя же поверить,
что она по чистой случайности забрела в тот же вечер на ту же
захудалую улочку в нескольких километрах от района, где живут
партийцы. Слитком много совпадений. А служит она в полиции мыслей или
же это самодеятельность - значения не имеет. Она за ним следит, этого
довольно. Может быть, даже видела, как он заходил в пивную.
Идти было тяжело. Стеклянный груз в кармане при каждом шаге стукая
по бедру, и Уинстона подмывало выбросить его. Но хуже всего была
спазма в животе. Несколько минут ему казалось, что если он сейчас же
не найдет уборную, то умрет. Но в таком районе не могло быть
общественной уборной. Потом спазма прошла, осталась только глухая
боль.
Улица оказалась тупиком. Уинстон остановился, постоял несколько
секунд, рассеянно соображая, что делать, потом повернул назад. Когда
он повернул, ему пришло в голову, что он разминулся с девицей
каких-нибудь три минуты назад. и если бегом, то можно ее догнать.
Можно дойти за ней до какого-нибудь тихого места, а там проломить ей
череп булыжником. Стеклянное пресс-папье тоже сгодится. оно тяжелое.
Но он сразу отбросил этот план: невыносима была даже мысль о том,
чтобы совершить физическое усилие. Нет сил бежать, нет сил ударять.
Вдобавок девица молодая и крепкая, будет защищаться. Потом он подумал,
что надо сейчас же пойти в общественный центр и пробыть там до
закрытия - обеспечить себе хотя бы частичное алиби. Но и это
невозможно. Им овладела смертельная вялость. Хотелось одного:
вернуться к себе в квартиру и ничего не делать.
Домой он пришел только в двадцать третьем часу. Ток в сети должны
были отключить в двадцать три тридцать. Он отправился на кухню и выпил
почти целую чашку джина "Победа". Потом подошел к столу в нише, сел и
вынул из ящика дневник. Но раскрыл его не сразу. Женщина в телекране
томным голосом пела патриотическую песню. Уинстон смотрел на мраморный
переплет, безуспешно стараясь отвлечься от этого голоса.
Приходят за тобой ночью, всегда ночью. Самое правильное -
покончить с собой, пока тебя не взяли. Наверняка так поступали многие.
Многие исчезновения на самом деле были самоубийствами. Но в стране,
где ни огнестрельного оружия, ни надежного яда не достанешь, нужна
отчаянная отвага, чтобы покончить с собой. Он с удивлением подумал о
том, что боль и страх биологически бесполезны, подумал о вероломстве
человеческого тела, цепенеющего в тот самый миг, когда требуется
особое усилие. Он мог бы избавиться от темноволосой, если бы сразу
приступил к делу. но именно из-за того. что опасность была
чрезвычайной, он лишился сил. Ему пришло в голову, что в критические
минуты человек борется не с внешним Врагом, а всегда с собственным
телом. Даже сейчас, несмотря на джин, тупая боль в животе не позволяла
ему связно думать. И то же самое, понял он. во всех трагических или по
видимости героических ситуациях. На поле боя, в камере пыток, на
тонущем корабле то, за что ты бился, всегда забывается - тело твое
разрастается и заполняет вселенную, и даже когда ты не парализован
страхом и не кричишь от боли, жизнь - это ежеминутная борьба с голодом
или холодом, с бессонницей, изжогой или зубной болью. Он раскрыл
дневник. Важно хоть что-нибудь записать. Женщина в телекране
разразилась новой песней. Голос вонзался ему в мозг, как острые
осколки стекла. Он пытался думать об О'Брайене, для которого -
которому - пишется дневник, но вместо этого стал думать, что с ним
будет, когда его арестует полиция мыслей. Если бы сразу убили -
полбеды. Смерть - дело предрешенное. Но перед смертью (никто об этом
не распространялся, но знали все) будет признание по заведенному
порядку с ползаньем по полу. мольбами о пощаде, с хрустом ломаемых
костей, с выбитыми зубами и кровавыми колтунами в волосах. Почему ты
должен пройти через это. если итог все равно известен? Почему нельзя
сократить тебе жизнь на несколько дней или недель? От разоблачения не
ушел Ни один, и признавались все до единого. В тот миг. когда ты
преступил в мыслях, ты уже подписал себе. смертный приговор. Так"
зачем ждут тебя эти муки в будущем, если они ничего не изменят?
Он опять попробовал вызвать образ О'Брайена, и теперь это удалось.
"Мы встретимся там. где нет темноты",- сказал ему О'Брайен. Уинстон
понял его слова - ему казалось, что понял. Где нет темноты - это
воображаемое будущее; ты его не увидишь при жизни, но, предвидя,
можешь мистически причаститься к нему. Голос из телекрана бил по ушам
и не давал додумать эту мысль до конца. Уинстон взял в рот сигарету.
Половина табака тут же высыпалась на язык - не скоро и отплюешься от
этой горечи. Перед ним. вытеснив О'Брайена, возникло лицо Старшего
Брата. Так же, как несколько дней назад, Уинстон вынул из кармана
монету и вгляделся. Лицо смотрело на него тяжело, спокойно, отечески,-
но что за улыбка прячется в черных усах? Свинцовым погребальным звоном
приплыли слова:
ВОИНА ЭТО МИР
СВОБОДА ЭТО РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ - СИЛА
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
I
Было еще утро: Уинстон пошел из своей кабины в уборную. Навстречу
ему по пустому ярко освещенному коридору двигался человек. Оказалось,
что это темноволосая девица. С той встречи у лавки старьевщика минуло
четыре дня. Подойдя поближе, Уинстон увидел, что правая рука у нее на
перевязи; издали он этого не разглядел, потому что повязка была синяя,
как комбинезон. Наверно, девица сломала руку, поворачивая большой
калейдоскоп, где "набрасывались" сюжеты романов. Обычная травма в
литературном отделе.
Когда их разделяло уже каких-нибудь пять шагов, она споткнулась и
упала чуть ли не плашмя. У нее вырвался крик боли. Видимо, она упала
на сломанную руку. Уинстон замер. Девица встала на колени. Лицо у нее
стало молочно-желтым, и на нем еще ярче выступил красный рот, она
смотрела на Уинстона умоляюще, и в глазах у нее было больше страха,
чем боли.
Уинстоном владели противоречивые чувства. Перед ним был враг,
который пытался его убить; в то же время перед ним был человек-
человеку больно, у него, быть может, сломана кость. Не раздумывая он
пошел к ней на помощь.
В тот миг, когда она упала на перевязанную руку, он сам как будто
почувствовал боль.
- Вы ушиблись?
- Ничего страшного. Рука. Сейчас пройдет.- Она говорила так,
словно у нее сильно колотилось сердце. И лицо у нее было совсем
бледное.
- Вы ничего не сломали?
- Нет. Все цело. Было больно и прошло.
Она протянула Уинстону здоровую руку, и он помог ей встать. Лицо у
нее немного порозовело; судя по всему, ей стало легче.
- Ничего страшного,- повторила она.- Немного ушибла запястье, и
все. Спасибо, товарищ!
С этими словами она пошла дальше - так бодро, как будто и впрямь
ничего не случилось. А длилась вся эта сцена, наверно, меньше чем
полминуты. Привычка не показывать своих чувств въелась настолько, что
стала инстинктом, да и происходило все это прямо перед телекраном. И
все-таки Уинстон лишь с большим трудом сдержал удивление: за те
две-три секунды, пока он помогал девице встать, она что-то сунула ему
в руку. О случайности тут не могло быть и речи.
Что-то маленькое и плоское. Входя в уборную, Уинстон сунул эту
вещь в карман и там ощупал. Листок бумаги, сложенный квадратиком.
Перед писсуаром он сумел после некоторой возни в кармане
расправить листок. По всей вероятности, там что-то написано. У него
возникло искушение сейчас же зайти в кабинку и прочесть. Но это,
понятно, было бы чистым безумием.
Где как не здесь за телекранами наблюдают беспрерывно!
Он вернулся к себе, сел, небрежно бросил листок на стол к другим
бумагам, надел очки и придвинул речение. Пять минут, сказал он себе,
пять минут самое меньшее! Стук сердца в груди был пугающе громок. К
счастью, работа его ждала рутинная - уточнить длинную колонку цифр - и
сосредоточенности не требовала.
Что бы ни было в записке, она наверняка политическая. Уинстон мог
представить себе два варианта. Один, более правдоподобный: женщина -
агент полиции мыслей, чего он и боялся. Непонятно, зачем полиции
мыслей прибегать к такой лочте, но, видимо, для этого есть резоны. В
записке может быть угроза, вызов, - приказ покончить с собой, западня
какого-то рода. Существовало другое, дикое предположение, Уинстон гнал
его от себя, но оно упорно лезло в голову.
Записка вовсе не от полиции мыслей, а от какой-то подпольной
организации.
Может быть. Братство все-таки существует! И девица, может быть,
оттуда! Идея, конечно, была нелепая, но она возникла сразу, как только
он ощупал бумажку.
А более правдоподобный вариант пришел ему в голову лишь через
несколько минут. И даже теперь, когда разум говорил ему, что записка,
возможно, означает смерть, он все равно не хотел в это верить,
бессмысленная надежда не гасла, сердце гремело, и, диктуя цифры в
речение, он с трудом сдерживал дрожь в голосе.
Он свернул листы с законченной работой и засунул в пневматическую
трубу.
Прошло восемь минут. Он поправил очки, вздохнул и притянул к себе
новую стопку заданий, на которой лежал тот листок. Расправил листок.
Крупным неустоявшимся почерком там было написано:
Я вас люблю.
Он так опешил, что даже не сразу бросил улику в гнездо памяти.
Понимая, насколько опасно выказывать к бумажке чрезмерный интерес, он
все-таки не удержался и прочел ее еще раз - убедиться, что ему не
померещилось.
До перерыва работать было очень тяжело. Он никак не мог
сосредоточиться на нудных задачах, но, что еще хуже, надо было
скрывать свое смятение от телекрана. В животе у него словно пылал
костер. Обед в душной, людной, шумной столовой оказался мучением. Он
рассчитывал побыть в одиночестве, но,.как назло, рядом плюхнулся на
стул идиот Парсонс, острым запахом пота почти заглушив жестяной запах
тушенки, и завел речь о приготовлениях к Неделе ненависти.
Особенно он восторгался громадной-двухметровой головой Старшего
Брата из папье-маше, которую изготавливал к праздникам дочкин отряд.
Досаднее всего. что из-за гама Уинстон плохо слышал Парсонса.:
приходилось переспрашивать и по два раза выслушивать одну и ту же
глупость. В дальнем конце зала он увидел темноволосую - за столиком
еще с двумя девушками. Она как будто не заметила его, и больше он туда
не смотрел.
Вторая половина дня прошла легче. Сразу после перерыва прислали
тонкое и трудное задание - на несколько часов, - и все посторонние
мысли пришлось отставить. Надо было подделать производственные отчеты
двухлетней давности таким образом, чтобы бросить тень на крупного
деятеля внутренней партии, попавшего в немилость. С подобными работами
Уинстон справлялся хорошо, и на два часа с лишним ему удалось забыть о
темноволосой женщине. Но потом ее лицо снова возникло перед глазами, и
безумно, до невыносимости, захотелось побыть одному. Пока он не
останется один, невозможно обдумать это событие.
Сегодня ему надлежало присутствовать в общественном центре. Он
проглотил безвкусный ужин в столовой, прибежал в центр, поучаствовал в
дурацкой торжественной "групповой дискуссии", сыграл две партии в
настольный теннис, несколько раз выпил джину и высидел получасовую
лекцию " Шахматы и их отношение к ангсоцу". Душа корчилась от скуки,
но вопреки обыкновению ему не хотелось улизнуть из центра. От слой "я
вас люблю" нахлынуло желание продлить себе жизнь, и теперь даже
маленький риск казался глупостью. Только в двадцать три часа, когда он
вернулся и улегся в постель - в темноте даже телекран не страшен, если
молчишь, - к нему вернулась способность думать.
Предстояло решить техническую проблему: как связаться.с ней и
условиться о встрече. Предположение, что женщина расставляет ему
западню, он уже отбросил.
Он понял, что нет: она определенно волновалась, когда давала ему
записку.
Она не помнила себя от страха - и это вполне объяснимо. Уклониться
от ее авансов у него ив мыслях не было. Всего пять дней назад он
размышлял атом, чтобы проломить, ей голову булыжником, но это уже дело
прошлое. Он мысленно задел ее вопри, млел ее молодое тело - как тогда
во сне. А ведь сперва он считал ее дурой вроде остальных - напичканной
ложью и ненавистью, с замороженным низом. При мысли о том, что можно
ее потерять, что ему не достанется молодое белое тело. Уинстона
лихорадило. Но встретиться с ней было немыслимо сложно. Все равно что
сделать ход в шахматах, когда тебе поставили мат. Куда ни сунься -
отовсюду смотрит телекран. Все возможные способы устроить свидание
пришли ему в голову в течение пяти минут после того, как он прочел
записку; теперь же, когда было время подумать, он стал перебирать их
по очереди - словно раскладывал инструменты на столе.
Очевидно, что встречу, подобную сегодняшней, повторить нельзя.
Если бы женщина работала в отделе документации, это было бы более или
менее просто, а в какой части здания находится отдел литературы, он
плохо себе представлял. да и повода пойти туда не было. Если бы он
знал,.где она живет и в котором часу кончает работу, то смог бы
перехватить ее по дороге домой; следовать же за ней небезопасно - надо
околачиваться вблизи министерства, и это наверняка заметят. Послать
письмо по почте невозможно. Не секрет, что всю почту вскрывают.
Теперь почти никто не пишет писем. А если надо с кем-то снестись -
есть открытки с напечатанными готовыми фразами, и ты просто
зачеркиваешь ненужные.
Да он и фамилии ее не знает, не говоря уж об адресе. В конце
концов он решил, что самым верным местом будет столовая. Если удастся
подсесть к ней, когда она будет одна, и столик будет в середине зала,
не слишком близко к телекранам, и в зале будет достаточно шумно...
если им дадут побыть наедине хотя бы тридцать секунд, тогда, наверно,
он сможет перекинуться с ней несколькими словами.
Всю неделю после этого жизнь его была похожа на беспокойный сон.
На другой день женщина появилась в столовой, когда он уже уходил после
свистка.
Вероятно, ее перевели в более позднюю смену. Они разошлись, не
взглянув друг на друга. На следующий день она обедала в обычное время,
но еще с тремя женщинами и прямо под телекраном. Потом было три
ужасных дня - она не появлялась вовсе. Ум его и тело словно приобрели
невыносимую чувствительность, проницаемость, и каждое движение, каждый
звук, каждое прикосновение, каждое услышанное и произнесенное слово
превращались в пытку. Даже весне он не мог отделаться от ее образа. В
эти дни он не прикасался к дневнику. Облегчение приносила только
работа - за ней он мог забыться иной раз на целых десять минут. Он не
понимал, что с ней случилось. Спросить было негде. Может быть, ее
распылили, может быть, она покончила с собой, ее могли перевести на
другой край Океании: но самое вероятное и самое плохое - она просто
передумала и решила избегать его.
На четвертый день она появилась. Рука была не на перевязи, только
пластырь вокруг запястья. Он почувствовал такое облегчение, что не
удержался и смотрел на нее несколько секунд. На другой день ему чуть
не удалось поговорить с ней. Когда он вошел в столовую, она сидела
одна и довольно далеко от стены.
Час был ранний, столовая еще не заполнилась. Очередь продвигалась,
Уинстон был почти у раздачи, но тут застрял на две минуты: впереди
кто-то жаловался, что ему не дали таблетку сахарина. Тем не менее
когда Уинстон получил свой поднос и направился в ее сторону, она
по-прежнему была одна. Он шел, глядя поверху, как бы отыскивая
свободное место позади ее стола. Она уже в каких-нибудь трех метрах.
Еще две секунды - и он у цели. За спиной у него кто-то позвал: "Смит!"
Он притворился, что не слышал. "Смит!" - повторили сзади еще громче.
Нет, не отделаться. Он обернулся. Молодой, с глупым лицом блондин по
фамилии Уилшер, с которым он был едва знаком, улыбаясь, приглашал на
свободное место за своим столиком. Отказаться было небезопасно. После
того как его узнали, он не мог усесться с обедавшей в одиночестве
женщиной. Это привлекло бы внимание. Он сел с дружелюбной улыбкой.
Глупое лицо сияло в ответ. Ему представилось, как он бьет по нему
киркой - точно в середину. Через несколько минут у женщины тоже
появились соседа,
Но она наверняка видела, что он шел к ней, - и, может быть,
поняла. На следующий день он постарался прийти пораньше. И на зря: она
сидела примерно на том же месте и опять одна. В очереди перед ним
стоял маленький, юркий, жукоподобный мужчина с плоским лицом и
подозрительными глазками. Когда Уинстон с подносом отвернулся от
прилавка, он увидел, это маленький направляется к ее столу. Надежда в
нем опять увяла. Свободное место было и за столом подальше, но вся
повадка маленького говорила о том, что он позаботится о своих
удобствах и выберет стол, где меньше всего народу. С тяжелым сердцем
Уинстон двинулся за няня. Пока он не останется с ней один на один,
ничего не выйдет.
Тут раздался, страшный грохот. Маленький стоял на четвереньках,
поднос его еще летел, а по полу текли два ручья - суп и кофе. Он
вскочил и злобно оглянулся, подозревая, видимо, что Уинстон дал ему
подножку. Но это было не важно.
Пятью секундами Позже с громыхающим сердцем Уинстон уже сидел за
ее столом.
Он не взглянул на нее. Освободил поднос и немедленно начал есть.
Важно было заговорить сразу, попа никто не подошел, но на Уинстона
напал дикий страх. С первой встречи прошла неделя. Она могла
передумать, наверняка передумала! Ничего из этой истории не выйдет -
так не бывает в жизни. Пожалуй, он и не решился бы заговорить, если бы
не увидел Ампфорта, поэта с шерстяными ушами, который плелся с
подносом, ища глазами свободное место. Рассеянный Амплфорт был
по-своему привязан к Уинстону и, если бы заметил его, наверняка подсел
бы. На все оставалось не больше минуты. И Уинстон и женщина усердно
ели. Ели они жидкое рагу - скорее суп с фасолью. Уинстон заговорил
вполголоса. Оба не поднимали глаз: размеренно черпая похлебку и
отправляя в рот, они тихо и без всякого выражения обменялись
несколькими необходимыми сло вами.
- Когда вы кончаете работу?.
- В восемнадцать тридцать.
- Где мы можем встретиться?
- На площади Победы, у памятника.
- Там кругом телекрэны.
- Если в толпе, это не важно.
- Знак?
- Нет. Не подходите, пока не увидите меня в гуще людей. И не
смотрите на меня. Просто будьте поблизости.
- Во сколько?
- В девятнадцать.
- Хорошо.
Амплфорт не заметил Уинстона и сел за другой стол. Женщина быстро
доела обед и ушла, а Уинстон остался курить. Больше они не
разговаривали и, насколько это возможно для двух сидящих лицом к лицу
через стол, не смотрели друг на друга.
Уинстон пришел на площадь Победы раньше времени. Он побродил
вокруг основания громадной желобчатой колонны, с вершины которой
статуя Старшего
Брата смотрела на юг небосклона, туда, где в битве за Взлетную
полосу 1 он разгромил евразийскую авиацию (несколько лет назад она
была остазийской).
Напротив на улице стояла конная статуя, изображавшая, как
считалось, Оливера
Кромвеля. Прошло пять минут 'после назначенного часа, а женщины
все не было.
На Уинстона снова напал дикий страх. Не идет, передумала! Он
добрел до северного края площади и вяло обрадовался, узнав церковь
святого Мартина, ту, чьи колокола - когда на ней были колокола -
вызванивали: "Отдавай мне фартинг".
Потом увидел женщину: она стояла под памятником и читала, или
делала вид, что читает, плакат, спиралью обвивавший колонну. Пока там
не собрался народ, подходить было рискованно. Вокруг постамента
стояли. телекраны. Но внезапно где-то следа загалдели люди и
послышался гул тяжелых машин. Все на площади бросились, в ту сторону.
Женщина быстро обогнула львов у подножья колонны и тоже побежала.
Уинстон устремился следом. На бегу он понял по выкрикам, что везут
пленных евразийцев.
Южная часть площади уже была запружена толпой. Уинстон,
принадлежавший к той породе людей, которые в любой свалке норовят
оказаться с краю, ввинчивался, протискивался, пробивался в самую гущу
народа. Женщина была уже близко - рукой можно достать. - но тут глухой
стеной мяса дорогу ему преградил необъятный ирод и такая же необъятная
женщина - видимо, его жена.
Уинстон извернулся и со всей силы вогнал между ними плечо. Ему
показалось, что два мускулистых бока раздавят его внутренности в кашу,
и тем не менее он прорвался, слегка вспотев. Очутился рядом с ней. Они
стояли плечо к плечу и смотрели вперед неподвижным взглядом,
По улице длинной вереницей ползли грузовики, и в кузовах по всем
четырем углам с застывшими лицами стояли автоматчики. Между ними
вплотную сидели на корточках мелкие желтые люди в обтрепанных зеленых
мундирах. Монгольские их лица смотрели поверх бортов печально и без
всякого интереса. Если грузовик подбрасывало, раздавалось звяканье
металла - пленные были в ножных кандалах. Один за другим проезжали
грузовики с печальными людьми. Уинстон слышал, как они едут, но видел
их лишь изредка. Плечо женщины, ее рука прижимались к его плечу и
руке. Щека была так близко, что он ощущал ее тепло.
Она сразу взяла инициативу на себя, как в столовой. Заговорила,
едва шевеля губами, таким же невыразительным голосом, как тогда, и
этот полушепот тонул в общем гаме и рычании грузовиков.
- Слышите меня?
- Да.
- Можете вырваться в воскресенье?
- Тогда слушайте внимательно. Вы должны запомнить. Отправитесь на
Паддингтонский вокзал...
С военной точностью, изумившей Уинстона, она описала маршрут.
Полчаса поездом: со станции - налево; два километра по дороге, ворота
без перекладины: тропинкой через поле; дорожка под деревьями, заросшая
травой; тропа в кустарнике: упавшее замшелое дерево. У нее словно
карта была в голове.
- Все запомнили? - шепнула она наконец.
- Да.
- Повернете налево, потом направо и опять, налево. И на воротах
нет перекладины.
- Да. Время?
- Около пятнадцати. Может, вам придется подождать. Я пряду туда
другой дорогой. Вы точно все запомнили?
- Да.
- Тогда отойдите скорей.
В этих словах не было надобности. Но толпа не позволяла разойтись.
Колонна все шла, люди глазели ненасытно. Вначале раздавались выкрики и
смет, но шумели только партийные, а вскоре и они умолкли.
Преобладающим чувством было обыкновенное любопытство. Иностранцы - из
Евразии ли, из Остазаю - были чем-то вроде диковинных животных. Ты их
никогда не видел - только в роли военнопленных, да и то мельком.
Неизвестна была и судьба их - кроме тех, кого вешали как военных
преступников; остальные просто исчезали - надо думать, в каторжных
лагерях. Круглые монгольские лица сменились более европейскими,
грязными, небритыми, изнуренными. Иногда заросшее лицо останавливало
на Уинстоне необычайно пристальный взгляд, и сразу же он скользил
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |