Дальнейшая сверка новых Монтгомери не выявила.
Я обратился к позднейшим адресным книгам. Монтгомери с Эллитсен-роуд исчез в 1922 году. На Элм-Три-роуд Монтгомери, как ни странно, продержались дольше, хотя сэр Чарльз, похоже, умер в 1922-м; домовладелицей до 1938 года была леди Флоренс Монтгомери.
Позавтракав, я поехал на Эллитсен-роуд. И по прибытии понял, что тут ловить нечего. Домики с верандами вместо «особняков», которые описывал Кончис.
До Элм-Три-роуд я добрался за пять минут. Застройка подходящая: особняки, бывшие конюшни, коттеджи середины прошлого века раскинулись живописной дугой. Время здесь словно остановилось. Дом 46 – из самых представительных. Припарковавшись, я прошел к парадному входу по дорожке, обсаженной гортензиями; позвонил.
Но дом был пуст – до начала сентября. Хозяева уехали отдыхать. Я нашел в справочнике имя владельца: некий Саймон Маркс. В старом выпуске «Кто есть кто» я вычитал, что знаменитый сэр Чарльз Пенн Монтгомери имел трех дочерей. Как их звали, я выяснять не стал, к тому времени уже давясь изысканиями, словно ребенок – остатками пирожного. И потому, однажды увидев у заветного подъезда машину, только что не расстроился: вот-вот развеется очередная робкая надежда.
Дверь открыл итальянец в белой тужурке.
– Скажите, можно увидеть хозяина? Или хозяйку?
– Вас ожидают?
– Нет.
– Хотите что-нибудь продать?
Меня выручил чей-то хриплый голос:
– Кто там, Эрколе?
Лет шестьдесят, еврейка, богато одетая, с умным взглядом.
– Вы знаете, я пишу книгу, и в связи с этим меня интересуют Монтгомери.
– Сэр Чарльз Пенн? Хирург?
– По-моему, он жил здесь.
– Да, он жил здесь. – Слуга не двигался с места, пока она не отпустила его царственным помаванием руки; я сперва подумал, что жест относится ко мне.
– На самом деле… как бы это объяснить… я разыскиваю Лилию Монтгомери.
– Да. Я ее знаю. – Она, похоже, не заметила моей ошарашенной улыбки. – Вы ее ищете?
– Книга – об известном греческом писателе, то есть в Греции известном, и, по моим сведениям, он дружил с мисс Монтгомери, когда жил в Англии, много лет назад.
– Как его звали?
– Морис Кончис. – Имя явно ничего ей не говорило. Романтика поиска в конце концов пересилила недоверие.
– Сейчас поищу адрес. Заходите.
Я ждал в роскошной прихожей. Аляповатость мрамора и позолоченной бронзы; трюмо; картина, похожая на Фрагонара. Давящее изобилие, нервная дрожь. Через минуту она вернулась с визитной карточкой. «Г-жа Лилия де Сейтас, Динсфорд-хаус, Мач-Хэдем, Хертфордшир» – прочел я.
– Мы не виделись несколько лет, – сказала дама.
– Очень вам благодарен. – Я попятился к двери.
– Может, чаю? Выпьете что-нибудь?
Теперь в ее глазах светилась сдерживаемая алчность, будто она уже предвкушала, как высосет мою кровь. Богомолиха в драгоценной клетке. Я поспешно отказался.
Сев в машину, я в последний раз оглядел окрестности дома 46. Где-то здесь, возможно, прошла юность Кончиса. За домом высилось нечто вроде фабрики, но из справочника я знал, что это крикетный стадион. Садовых участков за высокими стенами не видно; «садик» теперь, скорее всего, задавлен нависающими трибунами. Ведь построены они, очевидно, после первой мировой.
Назавтра, в одиннадцать утра, я достиг Мач-Хэдема. День выдался погожий, безоблачный, синий, какие бывают ранней осенью; казалось, я снова в Греции. Динсфорд-хаус стоял в стороне от деревни и, хотя я ожидал большего, впечатление производил; элегантный широкий фасад с изящным, ненавязчивым орнаментом, красно-белый; ухоженный участок величиной примерно с акр. Тут дверь открыла прислуга-скандинавка. Да, г-жа де Сейтас дома – она сейчас в конюшне, сюда, за угол.
Гравийная дорожка ныряла в кирпичную арку. За двумя гаражами виднелась конюшня; я почувствовал запах лошадей. В дверях появился мальчуган с корзиной. Заметив меня, крикнул: «Мама! Тут какой-то дядя!» Следом вышла стройная женщина в брюках для верховой езды, в перчатках, красном платке и красной клетчатой рубашке. На вид ей было не больше сорока: еще не старая, энергичная, со здоровым румянцем.
– Чем могу быть полезна?
– Вообще-то я к г-же де Сейтас.
– Г-жа де Сейтас – это я.
А я-то думал, она седая, ровесница Кончиса. Вблизи проявились морщины у глаз, легкая, но красноречивая дряблость шеи; пышные каштановые волосы, скорее всего – крашеные. Пожалуй, ей пятьдесят, а не сорок; но все равно лет на десять меньше, чем нужно.
– Г-жа Лилия де Сейтас?
– Да.
– Ваш адрес мне дала миссис Саймон Маркс. – Она скорчила гримаску, и я понял, что это не лучшая рекомендация. – Я пишу книгу, и вы можете мне помочь.
– Я?
– Ведь ваша девичья фамилия – Монтгомери?
– Но отец…
– Книга не о вашем отце. – В конюшне заржал пони. Мальчик смотрел на меня недоверчиво; мать велела ему не глазеть и живо наполнить корзину. Я пустил в ход все свое оксфордское обаяние. – Если я не вовремя, назначьте любой другой день.
– Да мы просто навоз убираем. – Отставила метлу. – Если не об отце, то о ком?
– Я работаю над биографией… Мориса Кончиса. Я смотрел во все глаза; в лице ее ничто не дрогнуло.
– Мориса… как-как?
– Кончиса. – Я произнес фамилию раздельно. – Это знаменитый греческий писатель. В молодости он жил в Англии.
Она неуклюже откинула с лица прядь волос; типичная деревенская англичанка, которую интересуют лишь лошади, хозяйство да дети.
– Право, мне очень жаль, но тут какая-то ошибка.
– Вы могли знать его как… Чарльзворта. Или Хэмилтон-Дьюкса. Давным-давно. Во время первой мировой.
– Но, друг мой… то есть не друг мой, а… – Очаровательная заминка. Собеседник из нее был, как из слона балерина; но разве можно сердиться на этот загар, на ясные глаза, тронутые голубизной, на крепкое тело? – Как вас зовут? – спросила она.
Я представился.
– Мистер Эрфе, вы знаете, сколько лет мне было в четырнадцатом году?
– Судя по вашему виду, немного.
Она улыбнулась, хотя явно считала, что в Англии комплименты неуместны и обременительны.
– Десять. – Оглянулась на сына, нагружавшего корзину. – Вот как Бенджи.
– А эти имена вам… знакомы?
– Боже мой, конечно, но… этот Морис, или как его там, он что, бывал у них?
Я покачал головой. Кончис снова поставил меня в глупое положение. Имя Монтгомери он, очевидно, нашел в старой адресной книге; ему оставалось лишь уточнить, как звали дочерей. Но отступать все-таки рано.
– Он был сыном кого-то из них. Кажется, единственным. Очень музыкальный ребенок.
– Боюсь, вы ошибаетесь. У Чарльзвортов детей не было, а сын Хэмилтон-Дьюкса… – Она помедлила, как бы что-то припомнив. – Он погиб на войне.
– По-моему, вы сейчас подумали о ком-то другом.
– Нет… то есть да. Не знаю. Вы сказали «музыкальный»? – И нерешительно: – Ведь это не мистер Крыс? – Засмеялась, сунула руки в карманы брюк. – «Ветер в ивах»[126]. Итальянец, он учил нас играть на фортепьяно. Меня и сестру.
– Молодой?
Она пожала плечами.
– Довольно-таки.
– Что вы еще о нем помните?
Опустила глаза.
– Гамбеллино, Гамбарделло… что-то в этом духе. Гамбарделло? – Она произнесла это со смешком.
– Это фамилия. А имя?
Она не смогла припомнить.
– Почему «мистер Крыс»?
– У него были такие внимательные карие глаза. Как же мы его мучили! – Виновато оглянулась на сына, подталкивавшего ее сзади, словно мучили именно его. И не увидела, как я оживился; нет, фамилию Кончис взял не из адресной книги.
– Он был низенький? Ниже меня?
Напрягая память, она комкала платок. Потом испуганно посмотрела на меня.
– Вы знаете, да… Но ведь это не…
– Будьте добры, позвольте мне расспросить вас. Десять минут, не больше.
Она заколебалась. Я был вежлив, но настойчив: всего десять минут.
– Бенджи, бегом, скажи Гунхильд, пусть сварит нам кофе. И принесет в сад.
Он посмотрел в глубь конюшни.
– А Сачок?
– Сачок подождет.
Бенджи убежал в дом, а г-жа де Сейтас, стягивая перчатки, развязывая платок, повела меня по ивовой аллее, вдоль кирпичной стены, через калитку, в чудесный старый сад; озеро осенних цветов; у дальнего края дома – лужайка, кедр. Мы поднялись на веранду. Качалка с козырьком, гнутые чугунные стулья, выкрашенные белой краской. Нетрудно догадаться, что скальпель принес сэру Чарльзу Пенну Монтгомери целое состояние. Она опустилась в качалку, а мне указала на стул. Я промямлил что-то насчет сада.
– Он ничего, правда? Муж сам за ним ухаживает, а сейчас ему, бедняжке, приходится так редко тут бывать. – Улыбка. – Он экономист. Торчит в Страсбурге. – Она задрала ноги; было в ней что-то легкомысленное, кокетливое; деревенская скука, что ли, так действует? – Но к делу. Расскажите мне про вашего знаменитого писателя, о котором я слышу впервые в жизни. Вы с ним знакомы?
– Он умер во время оккупации.
– Бедный. От чего?
– От рака. – Я поднажал. – Он был очень скрытен, и его прошлое приходится восстанавливать по намекам, разбросанным в его произведениях. Известно, что он был грек, но мог выдавать себя и за итальянца. – Вскинувшись, я поднес огонь к ее сигарете.
– Вряд ли это мистер Крыс. Тот – просто забавный коротышка.
– Он играл только на фортепьяно или на клавикордах тоже?
– Клавикорды – это такая тарахтелка? – Я кивнул, но она развела руками. – Вы же говорили, он писатель?
– Начинал он как музыкант. Понимаете, в его ранних стихах и в этом… в романе – множество упоминаний о безответной, но незабываемой любви, которую он пережил в Англии. Пока, конечно, трудно сказать, что было на самом деле, а что он домыслил.
– А… мое имя там тоже есть?
– Анализируя текст, я пришел к выводу, что имя девушки – это название цветка. Что жила она неподалеку. И что свела их музыка.
Она наклонилась вперед, вся внимание.
– Но почему вы решили, что это именно мы?
– Ну… по ряду причин. Есть и прямые указания. Известно, что рядом был крикетный стадион. В одном… фрагменте он говорит, что у девушки – старинная фамилия. Да, и отец – известный врач. Я вооружился адресными книгами, и…
– Просто поразительно.
– Иначе нельзя. Бьешься, как рыба об лед, пока что-нибудь не забрезжит.
Она с улыбкой обернулась к дому.
– Вот и Гунхильд.
За три-четыре минуты, пока сервировался кофе, я успел деликатно расспросить Гунхильд о Норвегии; севернее Тронхейма ей бывать не приходилось. Появился Бенджи, но его отослали; я снова остался наедине с… хм… Лилией.
Для пущей важности я вытащил блокнот.
– Разрешите задать вам несколько вопросов.
– Я чувствую, вы собираетесь меня обессмертить. – Глупо и вульгарно захихикала; мое внимание ей льстило.
– Я думал, он был вашим соседом. Оказывается, нет. Где же он жил?
– Да понятия не имею. В этом возрасте такими вещами разве интересуешься?
– Знали ли вы его родителей? – Покачала головой. – А ваши сестры… они не могут знать больше?
Она помрачнела.
– Старшая сестра – в Чили. Она старше меня на десять лет. А Роза…
– Роза?!
Улыбка.
– Роза.
– Боже мой, это потрясающе. Все сходится. В цикле, посвященном… вам, есть загадочное стихотворение. Весьма туманное, но теперь, когда мы знаем, что у вас есть сестра…
– Была. Роза умерла примерно тогда же. В 1916-м.
– От брюшного тифа?
Я сказал это с такой уверенностью, что она растерялась; потом улыбнулась.
– Нет. Желтуха дала какое-то редкое осложнение. – Несколько мгновений она смотрела поверх моей головы. – Моя первая невосполнимая потеря.
– А чувствовали вы, что он неравнодушен к вам… или к вашим сестрам?
Она снова улыбнулась, вспоминая.
– Нам казалось, он тайно влюблен в Мэй, старшую. У нее, конечно, был жених, но она любила смотреть, как мы занимаемся. Да-да… господи, вот так штука, я как сейчас все это вижу… когда она приходила, он начинал важничать – ну, мы это так называли. Играл головоломные пьесы. А ей нравилась одна вещь Бетховена – «К Элизе», кажется? Мы часто ее напевали, чтоб подразнить его.
– Роза была старше вас?
– На два года.
– Значит, две вредные девчонки и нудный учитель-иностранец?
Она принялась раскачиваться.
– Знаете, это ужасно, но я не помню. То есть да, мы мучили его, паршивки этакие. Но тут началась война, и он исчез.
– Куда?
– Ой. Не могу вам сказать. Понятия не имею. Но вместо него у нас появилась мерзкая старая кувалда. Вот ее мы не-на-ви-дели. Что там, мы скучали по нему. Пижонства в нас было много. Дело прошлое.
– И долго он давал вам уроки?
– Два года? – Почти вопрос.
– Не выказывал ли он особого расположения… к вам?
Надолго задумалась, покачала головой.
– Вы хотите сказать, что он был… извращенец?
– Нет-нет. Ну, к примеру, вы хоть раз оставались с ним наедине?
Шутливое возмущение.
– Ни разу. С нами всегда была гувернантка или сестра. Или мать.
– Вы совсем ничего о нем не помните?
– Сейчас я бы подумала: какой милый человечек. Не знаю…
– Вы или ваша сестра играли на флейте или на рекордере?
– Боже мой, нет. – Она усмехнулась этому дикому предположению.
– Весьма интимный вопрос. Можно ли сказать, что в детстве вы были редкостно красивы?.. Я в этом уверен, но сознавали ли вы, что вы не такая, как все?
Она разглядывала сигарету.
– В интересах, как бы это выразиться, в интересах ваших исследований я, старая крашеная развалина, отвечу вам: да. С меня даже написан портрет. Он имел большой успех. Признан лучшим на вернисаже Королевской академии в 1913 году. Он тут, я вам его покажу.
Я уткнулся в блокнот.
– Так вы не можете вспомнить, куда он делся, когда началась война?
Она закрыла лицо ладонями.
– Господи, вы же не думаете, что… Наверно, его интернировали… но клянусь, я…
– Может, ваша сестра в Чили лучше помнит? С ней можно связаться?
– Конечно. Дать вам адрес? – И я записал его под диктовку.
Прибежал Бенджи, остановился ярдах в двадцати, у астролябии на каменном постаменте. Весь его вид говорил: мое терпение вот-вот лопнет. Она подозвала его, ласково потрепала по голове.
– Милый, твоя бедная мамаша на седьмом небе. Оказывается, она – муза. – Взглянула на меня. – Я правильно говорю?
– Что еще за муза?
– Это леди, которой джентльмен посвящает стихи.
– Вот этот джентльмен?
Рассмеявшись, она повернулась ко мне.
– Он и правда знаменит?
– Расцвет его славы еще впереди.
– Дайте почитать.
– Его книги не переведены. Но их переведут.
– Вы?
– Возможно… – Я притворился скромником.
– Честно говоря, не знаю, что еще могу добавить, – сказала она. Бенджи что-то зашептал ей на ухо. Она засмеялась, вылезла из-под козырька, взяла его за руку. – Вот покажем мистеру Орфе картину – и за работу.
– Только не Орфе, а Эрфе.
Пристыженная, она зажала рот рукой.
– Ну вот, опять я… – Мальчик тянул ее за собой; ему тоже стало неловко от ее промаха.
Мы вошли в дом, миновали гостиную, просторную прихожую и очутились в боковой комнате. Длинный обеденный стол, серебряные подсвечники. В простенке меж окон висел портрет. Бенджи шустро включил подсветку. Настоящая Алиса, длинноволосая, в матроске, выглядывает из-за двери, словно она спряталась, а ищут ее не там, где надо. Глаза живые, горящие, взволнованные, но совсем еще детские. На раме – черная табличка с позолоченной надписью; «Сэр Уильям Блант, К.А.[127] Шалунья».
– Прелестно.
Бенджи заставил мать нагнуться и что-то шепнул ей.
– Он хочет сказать вам, как мы ее называем в семейном кругу.
Она кивнула, и он выкрикнул:
– «Наша мама – сю-сю-сю»! – И улыбнулся, а она взъерошила ему волосы.
Картина не менее прелестная.
Она извинилась, что не приглашает меня к столу: нужно ехать в Хертфорд, «на курсы домохозяек». Я пообещал, что, как только стихи Кончиса выйдут в свет в английском переводе, пришлю ей экземпляр.
В разговоре с ней я понял, как все-таки завишу от старика: не хотелось расставаться с тем образом богатого космополита, который они с «Джун» мне внушили. Теперь я вспоминал, что в его рассказах то и дело возникал отзвук резкого поворота судьбы в 20-х. Я снова принялся строить догадки. Талантливый сын бедного грека-эмигранта, скажем, с Корфу или с Ионических островов, он мог, стыдясь своего греческого имени, принять итальянское; попытки найти себе место в чуждой эдвардианской столице, отречься от прошлого, от корней, маска, постепенно прирастающая к лицу… и все мы, пленники Бурани, обречены были расплачиваться за отчаяние и унижение, испытанные им в те далекие годы в доме Монтгомери, да и в других таких же домах. Я жал на газ и улыбался – во-первых, тому, что за всеми его наукообразными построениями скрывалась чисто человеческая обида, и во-вторых, тому, что теперь у меня есть новая убедительная версия, которую надо проверять.
В центре Мач-Хэдема я посмотрел на часы. Половина первого; до Лондона далеко, неплохо бы перекусить. Затормозил у открытого бара, отделанного деревом. Я оказался единственным посетителем.
– Проездом? – спросил хозяин, наливая пиво.
– Нет. Был тут неподалеку. В Динсфорд-хаусе.
– Уютно она там устроилась.
– Вы с ними знакомы?
Галстук-бабочка; гнусный смешанный выговор.
– Не знаком, а знаю. За бутерброды – отдельно. – Дребезжание кассы. – Детишки ихние к нам забегают.
– Кое-какие справки наводил.
– Ну ясно.
Пергидрольная блондинка вынесла блюдо с бутербродами. Протянув мне сдачу, он спросил:
– Она ведь в опере пела?
– По-моему, нет.
– А болтают, что пела.
Я ждал продолжения, но он, видно, иссяк. Я съел полбутерброда. Задумался.
– Чем занимается ее муж?
– Мужа нету. – Он поймал мой удивленный взгляд. – Я уж два года тут, а о нем ни слуху ни духу. Вот приятели всякие… этого, говорят, хватает. – И подмигнул.
– Ах, вот как.
– Земляки мои. Из Лондона. – Молчание. Он повертел в руках стакан. – Красивая женщина. Дочерей ее видели? – Я покачал головой. Он протер стакан полотенцем. – Высший класс. – Молчание.
– Молоденькие?
– А мне все одно теперь, что двадцать лет, что тридцать. Старшие, между прочим, близнецы. – Если б он протирал стакан с меньшим усердием, – знаю я этот фокус: хочет, чтоб его угостили, – то заметил бы, как окаменело мое лицо.
– Двойняшки. Есть просто близнецы, а есть двойняшки. – Посмотрел через стакан на небо. – Говорят, даже родная мамаша их отличает то ли по шраму, то ли еще по чему…
Я вскочил и бросился к машине – он и рта не успел открыть.
Сперва я не чувствовал злости; мчался как сумасшедший, чуть не сшиб велосипедиста, но большую часть пути ухмылялся. На сей раз я без церемоний въехал в ворота, поставил машину на гравийной дорожке у черного хода и задал дверному молотку с львиной головой такую трепку, какой он за все двести лет не пробовал.
Г-жа де Сейтас сама открыла дверь; она успела лишь сменить брюки. Посмотрела на мою машину, словно та могла сообщить ей, почему я опять тут. Я улыбнулся.
– Вижу, вы решили остаться дома.
– Да, я все перепутала. – Стянула рубашку у горла. – Вы о чем-нибудь забыли спросить?
– Да. Забыл.
– Понятно. – Я молчал, и она простодушно спросила (вот только паузу чуть-чуть передержала): – О чем же?
– О ваших дочерях. О двойняшках.
Выражение ее лица изменилось; она взглянула на меня – нет, не виновато; почти ободряюще, со слабой улыбкой. И как я не заметил сходства: глаза, большой рот? Видно, фальшивый снимок, показанный Лилией, крепко засел в моей памяти: клуша со взбитыми волосами. Она впустила меня в дом.
– Действительно забыли.
В другом конце прихожей появился Бенджи. Закрывая входную дверь, она ровно произнесла:
– Все в порядке. Иди доедай.
Я быстро пересек прихожую и склонился над ним.
– Бенджи, скажи-ка мне одну вещь. Как зовут твоих сестер-двойняшек?
Он смотрел с тем же недоверием, но теперь я различал в его глазах еще и страх: малыш, вытащенный из укрытия. Он взглянул на мать. Она, видимо, кивнула.
– Лил и Роза.
– Спасибо.
Смерив меня напоследок взглядом, исполненным сомнений, он исчез. Я повернулся к Лилии де Сейтас.
Размеренной походкой направляясь в гостиную, она сказала:
– Мы назвали их так, чтоб задобрить мою мать. Она обожала жертвоприношения. – Ее поведение сменилось вместе с брюками; смутное несоответствие между внешностью и манерой выражаться сгладилось. Теперь верилось, что ей пятьдесят; и не верилось, что еще недавно она казалась недалекой. Я вошел в гостиную следом за ней.
– Простите, что отрываю вас от завтрака. Холодно взглянула на меня через плечо.
– Я не первую неделю жду, когда вы меня от чего-нибудь оторвете.
Усевшись в кресло, она указала мне на широкий диван в центре комнаты, но я покачал головой. Она держала себя в руках; даже улыбалась.
– К делу.
– Мы остановились на том, что у вас есть две шибко деловые дочки. Послушаем, что вы про них придумаете.
– Боюсь, придумывать мне больше не придется, осталось лишь сказать правду. – Она не переставала улыбаться; улыбаться тому, что я серьезен. – Морис – крестный двойняшек.
– Вы знаете, кто я? – Если ей известно, что творилось в Бурани, почему она так спокойна?
– Да, мистер Эрфе. Я оч-чень хорошо знаю, кто вы. – Ее глаза предостерегали; дразнили. – Дальше что? Посмотрела на свои ладони, снова на меня.
– Мой муж погиб в сорок третьем. На Дальнем Востоке. Он так и не увидел Бенджи. – Мое нетерпение забавляло ее. – Он был первым учителем английского в школе лорда Байрона.
– Вот уж нет. Я видел старые программки.
– В таком случае вы помните фамилию Хьюз.
– Помню.
Скрестила ноги. Она сидела в старом, обтянутом золотистой парчой кресле с высокими подлокотниками, наклонившись вперед. Деревенской неотесанности как не бывало.
– Присядьте, прошу вас.
– Нет, – сурово ответил я.
Она пожала плечами и посмотрела мне в глаза; взгляд проницательный, беззастенчивый, даже надменный. Потом заговорила.
– Мне было восемнадцать, когда умер отец. Я неудачно – и очень глупо – вышла замуж; в основном, чтобы сбежать из дому. В 1928-м познакомилась с моим вторым мужем. С первым развелась через год. Мы поженились. Нам хотелось отдохнуть от Англии, а денег было не густо. Он нанялся учителем. Он был специалист по античной литературе… Грецию обожал. Мы познакомились с Морисом. Лилия и Роза зачаты на Фраксосе. В доме, где Морис пригласил нас пожить.
– Не верю ни единому слову. Но продолжайте.
– По моему настоянию мы вернулись в Англию, чтобы обеспечить близнецам нужный уход. – Она взяла сигарету из серебряной коробки, стоявшей на трехногом столике у кресла. Предложила и мне, но я отказался; и огонь не стал подносить. Она не отреагировала; настоящая хозяйка. – Девичья фамилия матери – де Сейтас. Можете пойти в Сомерсет-хаус[128] и проверить. У нее был брат-холостяк, мой дядя, весьма состоятельный. Он относился ко мне, особенно после смерти отца, как к дочери – насколько мать ему позволяла. Она была очень властная женщина.
Кончис говорил, что поселился в Бурани в апреле 1928-го.
– Вы хотите сказать, что познакомились с… Морисом только в 1929 году?
Улыбка.
– Конечно. Детали того, что он вам рассказывал, ему сообщила я.
– И про сестру Розу?
– Пойдите в Сомерсет-хаус.
– И пойду.
Она разглядывала кончик сигареты; я ждал.
– Родились двойняшки. Через год дядя умер. Оказалось, он завещал мне почти все, что имел, при условии, что Билл добровольно возьмет фамилию де Сейтас. Даже не де Сейтас-Хьюз. Эта низость – целиком на совести матери. – Взглянула на ряд миниатюр, висящих тут же, у каминной доски. – Последним отпрыском мужского пола в семье де Сейтас был дядя. Муж взял мою фамилию. Как японец. Это тоже можно проверить. – И добавила: – Вот и все.
– Далеко не все, черт побери!
– Можно мне называть вас Николасом? Я ведь столько о вас слышала.
– Нельзя.
Потупилась; опять эта невыносимая улыбочка, блуждавшая на губах ее дочерей, на губах Кончиса, даже на губах Антона и Марии (хоть и с иным оттенком), словно их тренировали улыбаться загадочно и высокомерно; может, и правда тренировали. И подозреваю: тренером в таком случае была женщина, сидящая передо мной.
– Думаете, вы первый молодой человек, который вымещает на мне свою злость и обиду на Мориса? И на всех нас, его помощников. Думаете, вы первый, кто отвергает мою дружбу?
– Я бы хотел задать вам несколько неприятных вопросов.
– Задавайте.
– Но начнем не с них. Почему в деревне говорят, что вы пели в опере?
– Пела иногда на местных концертах. У меня музыкальное образование.
– «Клавикорды – это такая тарахтелка»?
– Но ведь они действительно тарахтят.
Я повернулся спиной к ней, к ее мягкости, к ее смертоносной светскости.
– Уважаемая г-жа де Сейтас, никакое обаяние, никакой ум, никакая игра в слова вам не помогут.
Она помолчала.
– Ведь это вы заварили кашу. Неужели не понимаете? Явились и начали лгать. Думали застать здесь то, что вам хотелось застать. Ну, и я лгала. Чтобы вы услышали то, что хотели.
– Ваши дочери здесь?
– Нет.
Я повернулся к ней.
– А Алисон?
– С Алисон мы очень подружились.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |