— Я не смею, — сказала королева, — король не звал меня.
— Непонятная страна, — прошептала Изабелла, — где жена, беспокоясь, не смеет справиться о муже.
— Хотите, я схожу узнаю? — предложила г-жа де Фаржи.
— А если король рассердится?
— Полно, не съест же он меня, ваш король Людовик Тринадцатый.
И, подойдя к королеве, г-жа де Фаржи шепнула:
— Лишь бы мне на миг его увидеть — и вы будете знать, что с ним.
И в три прыжка она выбежала из комнаты.
Через пять минут она вернулась, хохоча во все горло.
Королева перевела дух.
— Кажется, ничего серьезного, — сказала она.
— Напротив, все очень серьезно: была дуэль.
— Дуэль? — переспросила королева.
— Да, притом в присутствии короля.
— И кто же на это осмелился?
— Господин де Бассомпьер и господин Барада. Господин Барада ранен.
— Ударом шпаги?
— Нет, ударом шпиговальной иглы.
И г-жа де Фаржи, ставшая было серьезной, вновь разразилась присущим ее веселой натуре громким смехом, звуки которого падали подобно жемчужным четкам.
— Теперь, когда мы обо всем извещены, сударыни, — сказала королева, — не думаю, чтобы это происшествие помешало нашему визиту к сеньору Лопесу.
И поскольку Барада при всей своей красоте не вызывал большой симпатии ни у Анны Австрийской, ни у дам ее свиты, никому не пришло в голову что-либо возразить на предложение королевы.
Карлицу она отдала с рук на руки г-же Белье. У малютки спросили ее имя; оказалось, что ее зовут Гретхен, — это означало одновременно «Маргарита» и «жемчуг».
У подножия большой лестницы Лувра стояли портшезы. Один из них был двухместным. Королева села в него с г-жой де Фаржи и маленькой Гретхен.
Через десять минут они оказались у дома Лопеса, обитавшего на углу улицы Мутон и Гревской площади.
В ту минуту, когда носильщики поставили портшез королевы перед дверью Лопеса, с колпаком в руке стоявшего на пороге, какой-то молодой человек поспешил отворить дверцу и предложить руку ее величеству.
Этот молодой человек был граф де Море.
Кузина Марина записочкой предупредила кузена Жакелино, что королева между одиннадцатью часами и полуднем будет у Лопеса, и граф не преминул туда явиться.
Что было его целью? Приветствовать королеву, пожать руку г-же де Фаржи или обменяться взглядом с Изабеллой? Не беремся ответить; мы можем лишь утверждать, что, поклонившись королеве, проводив ее в магазин и пожав руку г-же де Фаржи, он подбежал ко второму портшезу и предложил руку мадемуазель де Лотрек не менее церемонно, чем королеве.
— Простите меня, мадемуазель, — сказал он Изабелле, — что я не подошел сначала к вам, как того непременно хотело мое сердце; но там, где находится королева, почтению принадлежит первое место даже по сравнению с любовью.
И, подведя девушку к группе, образовавшейся вокруг королевы, он поклонился и сделал шаг назад, не давал Изабелле времени ответить ничем, кроме румянца на лице.
Поведение графа де Море разительно отличалось от поведения других дворян; все три раза, что он оказывался лицом к лицу с Изабеллой, он выказывал ей такое уважение и такую любовь, что каждая из этих встреч не могла не оставить следа в сердце девушки; неподвижная и задумчивая, она стояла в уголке магазина Лопеса, меньше всего на свете думал о разложенных перед ней богатствах.
Войдя, королева осмотрелась, отыскивая взглядом испанского посла, и увидела, что он разговаривает с гранильщиком, у которого, похоже, хочет узнать цену нескольких украшений.
Она же привезла Лопесу великолепную нитку жемчуга, где некоторые жемчужины умерли и нуждались в замене.
Но цена восьми — десяти недостающих жемчужин была столь высока, что королева не знала, соглашаться ли; тут к ней подошла г-жа де Фаржи: разговаривал с графом де Море, она одним ухом слушала Антуана де Бурбона, а другим королеву.
— У вашего величества какое-то затруднение? — спросила она.
— Вот видите, дорогая, — сказала королева, — сначала я хотела купить это прекрасное распятие, но этот еврей Лопес не отдает его меньше чем за тысячу пистолей.
— Ах, Лопес, — сказала г-жа де Фаржи, — это неразумно: продавать копию за тысячу пистолей, когда вы продали оригинал за тридцать сребренников.
— Прежде всего, — возразил Лопес, — я не еврей, а мусульманин.
— Еврей или мусульманин, — сказала г-жа де Фаржи, — все едино.
— А потом, — продолжала королева, — мне понадобилась дюжина жемчужин, чтобы обновить мое колье, а он хочет мне их продать по пятьдесят пистолей за штуку.
— И это единственно, что вас затрудняет? — спросила г-жа де Фаржи. — Я знаю, где взять эти семьсот пистолей.
— Где же, милая? — спросила королева.
— Да в карманах этого толстого черного человека, что стоит вон там у всех этих индийских тканей и торгуется.
— Но это же Партичелли!
— Нет, не будем смешивать: это господин д’Эмери.
— Но разве Партичелли и д’Эмери не одно и то же?
— Для всех, мадам, только не для короля.
— Не понимаю.
— Как! Вы не знаете, что, когда кардинал назначил его под именем господина д’Эмери хранителем королевского серебра, король сказал: «Хорошо, я согласен! И, господин кардинал, назначьте этого д’Эмери как можно скорее». — «Почему?» — спросил удивленный кардинал. «Потому что мне сказали, что на это место претендовал мошенник Партичелли». — «Партичелли повешен», — ответил кардинал. — «Ах, я очень рад, — сказал король, — это был отъявленный вор».
— И что из этого следует? — спросила королева, ничего не понимая.
— Из этого следует, — сказал г-жа де Фаржи, — что мне достаточно сказать слово на ушко господину д’Эмери, и господин д’Эмери тут же даст вам семьсот пистолей.
— А как я с ним рассчитаюсь?
— Очень просто: вы не скажете королю, что д’Эмери и Партичелли — одно лицо.
И она поспешила к д’Эмери; тот не видел королевы, будучи поглощен своими тканями, к тому же у него вообще было плохое зрение, но как только он узнал, что она здесь, и в особенности после того как г-жа де Фаржи шепнула ему слово на ушко, прибежал со всей скоростью, какую позволяли ему короткие ножки и толстый живот.
— Ах, мадам, — сказала г-жа де Фаржи, — благодарите господина Партичелли!
— Д’Эмери, — поправил приверженец королевы.
— За что, Боже мой? — спросила королева.
— Едва узнав о вашем затруднении, господин Партичелли…
— Д’Эмери, д’Эмери, — повторял хранитель королевского серебра.
— … предложил открыть вашему величеству кредит у Лопеса на двадцать тысяч ливров.
— Двадцать тысяч ливров! воскликнул толстяк. — Дьявол!
— Вы хотите назвать большую сумму, полагая, что этого окажется недостаточно для великой королевы, господин Партичелли?
— Д’Эмери, д’Эмери, д’Эмери! — повторял тот в отчаянии. — Я чрезвычайно счастлив быть полезным ее величеству, но, во имя неба, зовите меня д’Эмери.
— Да, правда, — сказала г-жа де Фаржи, — Партичелли — это имя повешенного.
— Благодарю, господин д’Эмери, — сказала королева, — вы действительно оказали мне большую услугу.
— Это я обязан вашему величеству; однако я буду вам весьма признателен, если вы попросите госпожу де Фаржи, которая все время ошибается, не называть меня больше Партичелли.
— Договорились, господин д’Эмери, договорились; однако скажите господину Лопесу, что королева может взять у него драгоценностей на двадцать тысяч ливров, и что он будет иметь дело только с вами.
— Сию минуту; но мы условились, не правда ли: больше не будет никаких Партичелли?
— Не будет, господин д’Эмери! Не будет, господин д’Эмери! Не будет, господин д’Эмери! — отвечала г-жа де Фаржи, сопровождая этого «повешенного» к Лопесу.
Тем временем королева и испанский посол обменялись быстрыми взглядами и незаметно подошли ближе друг к другу Граф де Море, опершись о колонну, смотрел на Изабеллу де Лотрек; та делала вид, будто играет с карлицей и разговаривает с г-жой Белье, но следует сказать, что, чувствуя на себе огненный взгляд Антуана де Бурбона, она была далека и от игры и от разговора. Госпожа де Фаржи следила за тем, чтобы королеве был открыт кредит именно на двадцать тысяч ливров; д’Эмери и Лопес обсуждали условия этого кредита — в общем, каждый был занят своими делами и никто не думал о делах посла и королевы, а те, постепенно подходя друг к другу все ближе, в конце концов оказались рядом.
После краткого обмена вежливыми фразами разговор сразу перешел к интересным темам.
— Ваше величество получили письмо от дона Гонсалеса?
— Да, через графа де Море.
— Вы прочли не только строки видимые, написанные губернатором Милана…
— … но и строки невидимые, написанные моим братом.
— И ваше величество обдумали данный вам совет?
Королева, покраснев, опустила глаза.
— Мадам, — сказал посол, — существует государственная необходимость — перед ней склоняются самые высокие головы и смиряются самые суровые добродетели. Если король умрет…
— Избави нас Боже от такого несчастья, сударь!
— И все-таки, если король умрет, что будет с Вами?
— Это решит Господь.
— Не надо все оставлять на Господнее решение, мадам. Вы сколько-нибудь верите слову Месье?
— Ничуть: это негодяй!
— Вас отошлют обратно в Испанию или заточат в какой-нибудь французский монастырь.
— Я не скрываю от себя, что меня может ждать такая участь.
— Рассчитываете ли вы на какую-либо поддержку свекрови?
— Ни в малейшей степени: она делает вид, что любит меня, а в глубине души ненавидит.
— Вот видите; тогда как если ваше величество будет беременной к моменту смерти короля, все склонятся к ногам регентши.
— Я это знаю, сударь.
— И что же?
Королева вздохнула.
— Я никого не люблю, — прошептала она.
— Вы хотите сказать, что все еще любите кого-то, кого, к сожалению, любить бесполезно.
Анна Австрийская отерла слезу.
— Лопес смотрит на нас, мадам, — сказал посол. — Я не так доверяю этому Лопесу, как вы. Расстанемся, но прежде дайте мне одно обещание.
— Какое, сударь?
— Я прошу об этом от имени вашего августейшего брата, во имя покоя Франции и Испании.
— Что я должна пообещать вам, сударь?
— Что в серьезных обстоятельствах, предвидимых нами, вы закроете глаза и будете слушаться госпожу де Фаржи.
— Королева обещает вам это, сударь, — сказала г-жа де Фаржи, вставая между королевой и послом, — а я беру на себя обязательство от имени ее величества.
Затем она тихонько добавила:
— Лопес на вас смотрит, а гранильщик вас слушает.
— Сударыня, — громко сказала королева, — скоро два часа пополудни, надо возвращаться в Лувр: пора обедать и, главное, надо узнать о самочувствии бедного господина Барада!
IV. СОВЕТЫ Л’АНЖЕЛИ
Король Людовик XIII вначале, как мы видели, был оскорблен дерзостью своего фаворита, который вырвал у него из рук флакон с померанцевой водой, предложенный ем чтобы он подушился, и бросил его на пол; но едва он увидел, что из раны, нанесенной г-ном де Бассомпьером, течет драгоценная кровь его любимца, как весь его гнев обратился в страдание; он опрометью бросился к пажу, вытащил у него из плеча застрявшую там шпиговальную иглу и, несмотря на сопротивление Барада, сопротивление, порожденное не почтением, а страхом, — хотел, ссылаясь на свои познания в медицине, сам перевязать ему рану.
Но доброта Людовика XIII по отношению к своему фавориту — доброта или скорее слабость, напоминавшая ту, что испытывал Генрих III к своим миньонам, — превратила Барада в испорченного ребенка.
Он отталкивал короля, отталкивал всех, заявляя, что не забудет нанесенного ему оскорбления и участия, какое принял король в этом оскорблении; он будет удовлетворен лишь в том случае, если маршала де Бассомпьера посадят в Бастилию либо король разрешит публичную дуэль вроде той, что прославила царствование Генриха II и окончилась смертью де Ла Шатеньре.
Король пытался его успокоить; однако Барада простил бы удар шпагой — более того, удар шпагой, полученный от маршала де Бассомпьера, вызвал бы у него известную гордость, — но он не мог простить удара шпиговальной иглой. Все было бесполезно, ультиматум раненого оставался прежним: дуэль по закону в присутствии короля и всего двора либо заточение маршала в Бастилию.
С этим Барада удалился в свою комнату не менее величественно, чем Ахилл в свой шатер, после того как Агамемнон отказался вернуть ему прекрасную Брисеиду.
Это происшествие вызвало некоторое замешательство у шпиговальщиков и даже у тех, кто не шпиговал. Герцог де Гиз и герцог Ангулемский первыми решили, что они лишние в этой семейной сцене; надев шляпы, они направились к двери и вышли вместе.
Когда они переступили порог и дверь за ними затворилась, герцог де Гиз остановился и, глядя на герцога Ангулемского, спросил:
— Ну, что вы об этом скажете?
Герцог пожал плечами:
— Скажу, что мой бедный, столь оклеветанный король Генрих Третий, в конечном счете, не был в таком отчаянии из-за смерти Келюса, Шомберга и Можирона, как наш добрый король Людовик Тринадцатый из-за царапины господина Барада.
— Возможно ли, чтобы сын так мало походил на отца, — пробормотал герцог де Гиз, покосившись на дверь, словно хотел сквозь нее увидеть, что происходит в комнате, откуда они вышли. — должен по чести признаться, что мне больше нравился король Генрих Четвертый, хоть в глубине души он и остался гугенотом.
— Ну, вы так говорите, потому что Генрих Четвертый умер; при жизни вы его терпеть не могли.
— Он причинил достаточно зла нашей семье, и нам не с чего быть в числе его лучших друзей.
— Это я допускаю, — сказал герцог Ангулемский, — но чего я не могу допустить, так это непременного сходства, какое вы пытаетесь найти между детьми и мужьями их матерей; знаете ли вы, что далеко не всем дано им наслаждаться? Да начнем хотя бы с вас, дорогой мой герцог, — и герцог Ангулемский ласково оперся об руку собеседника, ставя ногу на ступеньку лестницы, — если начать с вас, то я, имевший честь знать мужа вашей матушки и имеющий счастье знать вас, отважусь сказать разумеется, без малейшего злословия, — что между вами и ним нет ни малейшего сходства.
— Дорогой герцог, дорогой герцог! — пробормотал г-н де Гиз, не зная, а вернее, слишком хорошо зная, куда может завести его такой насмешливый собеседник, как герцог Ангулемский, если он будет продолжать.
— Нет, нет, — настаивал тот с добродушным видом; он так превосходно умел его на себя напускать, что никогда нельзя было понять, насмехается он или говорит серьезно, — ни малейшего, и это видно, черт побери! Мы все, исключая вас, помним вашего бедного покойного отца. Он был высок ростом — вы нет; у него был орлиный нос — у вас курносый; у него были черные глаза — у вас серые.
— Почему бы вам не сказать еще, что у него на щеке был шрам, а у меня нет?
— Потому что у вас не может быть того, что можно получить только на войне — вы же огня не видели.
— Как это я не видел огня? — воскликнул герцог де Гиз. — А в Ла-Рошели?
— Да, правда, я и забыл: огонь охватил ваш корабль!
— Герцог, — сказал г-н де Гиз, высвобождая свою руку из руки герцога Ангулемского, — мне кажется, что вы в плохом настроении и будет лучше, если мы расстанемся.
— Я в плохом настроении? Что я вам такого сказал? Надеюсь, ничего неприятного, а если и сказал, то ненамеренно. Люди бывают похожи на кого угодно, вы понимаете, это дело случая. Разве я, например, похож на моего отца Карла Девятого, рыжеволосого и краснолицего? Не стоит из-за этого огорчаться; любой человек на кого-нибудь похож. Вот хоть наш король, например: он похож на кузена королевы-матери, приехавшего вместе с ней во Францию, на герцога Браччано, вы его помните? Да, да, на Вирджинио Орсини. А Месье, в свою очередь, похож на маршала д’Анкра как две капли воды; а знаете, на кого вы сами похожи?
— Нет, и это меня ничуть не заботит.
— Правда, вы не могли его знать, ибо он был убит вашим дядей де Майенном за полгода до вашего рождения. Так вот, вы до удивления похожи на господина графа де Сен-Мегрена. Разве вам об этом не говорили?
— Говорили, причем меня это сердило, предупреждаю вас, дорогой герцог.
— Потому что вам это говорили по злобе, а не так бесхитростно, как я. Разве я сердился недавно, когда господин де Бассомпьер сказал, что я делаю фальшивые деньги? Но вы в плохом настроении — вы, а не я, — поэтому я вас покидаю.
— И думаю, хорошо делаете, — сказал г-н де Гиз, направляясь к улице Сухого дерева, ведущей на улице Сент-Оноре.
Ускорив шаги, он поспешил удалиться от своего язвительного собеседника; тот постоял с минуту на месте с удивленным видом человека, не понимающего, откуда берется у других обидчивость, если сам он (ставя себе это в заслугу) ею не обладает.
Затем он направился к Новому мосту, надеясь найти в этом людном месте какую-нибудь другую жертву для маленькой пытки, начатой им над герцогом де Гизом.
Тем временем другие придворные мало-помалу скрылись, и король остался наедине с л’Анжели.
Тот, не желая упускать такой прекрасный случай разыграть свою шутовскую роль, встал перед королем (тот сидел, печально опустив голову и глядя в пол).
— Ох! — произнес л’Анжели и тяжело вздохнул.
Людовик поднял голову.
— Ну? — спросил он тоном человека, ждущего, что собеседник будет одного с ним мнения.
— Ну? — повторил л’Анжели таким же жалобным тоном.
— Что ты скажешь о господине де Бассомпьере?
— Скажу, — отвечал л’Анжели, придав своему тону оттенок насмешливого восхищения, — что он прелестно обращается со шпиговальной иглой: наверно, в молодости был поваром.
В мрачном взгляде Людовика XIII сверкнула молния.
— Л’Анжели, — сказал он, — я запрещаю тебе шутить над несчастным случаем с господином Барада.
Лицо л’Анжели приняло выражение глубочайшей скорби.
— Двор наденет траур? — спросил он.
— Еще одно слово, шут, — сказал король, встав и топнув ногой, — и я велю отхлестать тебя до крови.
И он стал в волнении ходить по комнате.
— Отлично, — сказал л’Анжели и, словно для того чтобы укрыть уязвимую часть тела, уселся в кресло, с которого встал король, — вот я и стал мальчиком для битья при господах пажах его величества: если они в чем-то провинятся, пороть будут меня. Ах, мой собрат Ножан был прав: тебя не напрасно называют Людовиком Справедливым, черт возьми!
— Все равно, — сказал Людовик XIII, не отвечая на насмешки шута, ибо не знал, что ответить, — я отомщу господину де Бассомпьеру.
— Тебе не рассказывали историю про некую змею, что хотела сгрызть напильник и сточила на этом все зубы?
— Что ты хочешь сказать своей притчей?
— Я хочу сказать, сын мой, что, хоть ты и король, ты так же не властен губить своих врагов, как спасать своих друзей. Это дело нашего министра Ришелье. Тебя при жизни называют Справедливым, но очень может статься, что его назовут Справедливым после смерти.
— Его?
— Ты не находишь, Людовик? А я нахожу Вот, к примеру, он приходит к тебе и говорит: «Государь, в то время как я пекусь о вашей безопасности и о славе Франции, ваш брат плетет заговоры против меня, то есть против вас. Он собирался напроситься со всей свитой ко мне на обед в моем замке Флёри, и, пока мы находились бы за столом, господин де Шале должен был проткнуть меня шпагой; вот доказательства; впрочем, допросите вашего брата, он вам это скажет». Ты допрашиваешь брата. Он, как всегда, трусит, бросается тебе в ноги и рассказывает все. Ах, это преступление, государственная измена, и за нее по праву голова должна слететь на эшафоте. Однако, когда ты придешь к господину де Ришелье и скажешь:
«Кардинал, я шпиговал. Барада не шпиговал. Я хотел заставить его шпиговать и, когда он отказался, брызнул ему в лицо померанцевой водой. Он безо всякого уважения к моему величеству вырвал флакон у меня из рук и разбил его об пол. Тогда я спросил, чего заслуживает паж, позволяющий себе так оскорблять своего короля. Маршал де Бассомпьер, как человек рассудительный, ответил: „Порки, государь“. Тогда господин Барада выхватил шпагу и бросился на господина де Бассомпьера; тот из почтения ко мне не мог обнажить свою и ограничился тем, что, взяв из рук Жоржа шпиговальную иглу, всадил ее в руку господина Барада. Поэтому я требую, чтобы господин де Бассомпьер был посажен в Бастилию». Твой министр — я его поддерживаю против всех и даже против тебя, — твой министр, являющийся воплощенной справедливостью, ответит: «Но прав господин де Бассомпьер, а вовсе не ваш паж, которого я не пошлю в Бастилию, ибо посылаю туда лишь принцев и вельмож, а велю выпороть за то, что он вырвал флакон у вас из рук, и поставить к позорному столбу за то, что он обнажил шпагу перед вами, с кем я, ваш министр, самый значительный человек во Франции, не считая или даже считая вас, разговариваю, понизив голос и склонив голову». Что ты ответишь своему министру?
— Я люблю Барада и ненавижу господина де Ришелье — вот всё, что я могу тебе сказать.
— Как хочешь, но это двойная ошибка. Ты ненавидишь великого человека, делающего все, чтобы возвеличить тебя, и любишь маленького бездельника, не способного ни посоветовать тебе преступление, как де Люинь, ни совершить его, как Шале.
— Разве ты не слышал, что он требует открытого поединка? В истории нашей монархии есть такой пример: поединок Жарнака и Ла Шатеньре при короле Генрихе Втором.
— Прекрасно! Но ты забываешь, что с тех пор прошло семьдесят пять лет, что Жарнак и Ла Шатеньре были вельможами и могли обнажить оружие друг против друга, что Франция переживала еще рыцарские времена и что, наконец, не было эдиктов против дуэлей — эдиктов, из-за которых недавно слетела на Гревской площади голова Бутвиля, одного из Монморанси. Попроси господина де Ришелье разрешить господину Барада, королевскому пажу, поединок с господином де Бассомпьером, маршалом Франции, генерал-полковником швейцарцев, — и ты увидишь, как он тебя встретит!
— Но надо, чтобы бедный Барада получил какое-то удовлетворение, иначе он сделает то, что обещал.
— И что же он сделает?
— Останется у себя дома!
— И ты думаешь, что из-за этого земля перестанет вращаться, ведь господин Галилей утверждает, что она вращается? Нет, господин Барада — фат, неблагодарный, как другие, и он тебе надоест, как другие; что касается меня, то, будь я на твоем месте, я бы знал, что мне делать.
— И что бы ты сделал? В конце концов, л’Анжели, я должен признать, что ты даешь мне порой хорошие советы.
— Ты можешь даже сказать, что я единственный, кто тебе их дает.
— А кардинал, о ком ты только что говорил?
— Ты их у него не просишь, вот он и не может тебе их дать.
— Послушай, л’Анжели, так что бы сделал ты на моем месте?
— Ты так несчастлив в фаворитах, что я бы попробовал фаворитку.
Людовик XIII сделал жест, выражающий нечто среднее между целомудрием и отвращением.
— Клянусь тебе, сын мой, — сказал шуг, — ты не знаешь, от чего отказываешься. Не стоит так категорически презирать женщин: в них есть и кое-что хорошее.
— Во всяком случае, не при дворе.
— Почему не при дворе?
— Они так распутны, что я их стыжусь.
— Но, сын мой, надеюсь, ты говоришь это не о госпоже де Шеврез?
— Как бы не так! Нашел кого назвать, госпожу де Шеврез!
— Вот тебе на! — сказал л’Анжели с самым наивным видом. — А я считал ее благонравной.
— Ну, так спроси у милорда Рича, спроси у Шатонёфа, спроси у старого турского архиепископа Бертрана де Шо, в чьих бумагах нашли разорванный ордер на двадцать пять ливров, подписанный госпожой де Шеврез.
— Да, правда, я вспоминаю даже, что в ту пору по настоянию королевы — она ни в чем не могла отказать своей фаворитке, так же как ты ни в чем не можешь отказать своему фавориту — ты добивался для этого достойного архиепископа кардинальской шапки, и тебе в ней было отказано, так что бедняга всюду говорил: «Если бы король был в милости, я бы стал кардиналом; но три любовника, в том числе один архиепископ, не так много для женщины, имевшей к двадцати пяти годам только двух мужей».
— О, мы не дошли еще до конца списка! Спроси у князя де Марсильяка, спроси у ее верного рыцаря Оратио, спроси…
— Нет, — сказал л’Анжели, — признаюсь, я слишком ленив, чтобы обращаться за сведениями ко всем этим людям. Лучше я назову другую. Вот госпожа де Фаржи. Ты не можешь сказать, что она не весталка.
— Да ты издеваешься, шут! А де Креки? А Крамай? А хранитель печатей Марийяк? Разве ты не знаешь знаменитую латинскую рифмованную прозу:
Fargis, dic mihi, sodes,
Quantas commisisti sordes
Inter Primas, adque Laudas
Quando…
Фаржи, поведай, окажи любезность,
Как влипла ты в такую мерзость
Среди молитв и днем и ночью,
Когда…
Король резко остановился.
— Нет, честное слово, я ее не знал, — сказал л’Анжели, — спой же куплет до конца, это меня развлечет.
— Я не решусь, — ответил Людовик, краснея. — Там есть слова, какие целомудренные уста не могут повторить.
— Но это не мешает тебе знать текст наизусть, лицемер! Однако продолжим. Послушай, а что ты скажешь о принцессе де Конти? Она в несколько зрелом возрасте, но тем больше у нее опыта.
— После того, что сказал о ней Бассомпьер, это было бы безрассудно! А после того, что она сама говорит о себе, это было бы просто глупо!
— Я слышал, что сказал маршал, но не знаю, что сказала она сама. Расскажи, сын мой, ты так хорошо рассказываешь, во всяком случае, игривые анекдоты.
— Так вот, она сказала своему брату, который вечно играет и никогда не выигрывает: «Не играйте больше, брат мой». А он ответил: «Я перестану играть, сестра моя, когда вы перестанете заниматься любовью». — «Ах, злюка!» — сказала она в ответ. К тому же совесть не позволяет мне говорить о любви с замужней женщиной.
— Теперь я понимаю, почему ты не говоришь о любви с королевой. Ну, перейдем к девицам. Послушай, что ты скажешь о прелестной Изабелле де Лотрек? Уж ее-то ты в отсутствии благонравия не упрекнешь.
Людовик XIII покраснел до ушей.
— Ага! — воскликнул лАнжели. — Кажется, я случайно попал в точку?
— Нет, я не могу ничего сказать против добродетели мадемуазель де Лотрек, — сказал Людовик XIII, и в голосе его явно слышалась легкая дрожь.
— А против ее красоты?
— Еще меньше.
— А против ее ума?
— Она очаровательна, но…
— Что «но»?
— Не знаю, должен ли я тебе это говорить, л’Анжели, но…
— Ну же, говори!
— … но мне показалось, что она не испытывает ко мне большой симпатии.
— Полно, сын мой, ты заблуждаешься на свой счет, и скромность тебя губит.
— Но если я тебя послушаюсь, что скажет королева?
— Если будет необходимо, чтобы кто-то держал мадемуазель де Лотрек за руки, королева этим займется, хотя бы ради того, чтобы увидеть, что прекратились все эти гадости с пажами и конюшими.
— Но Барада…
— Барада будет ревнив, как тигр, и попытается заколоть мадемуазель де Лотрек кинжалом. Но мы ее предупредим, и она наденет кирасу, как Жанна д’Арк. Во всяком случае, попробуй!
— Но если Барада, вместо того чтобы вернуться ко мне, совсем рассердится?
— Что ж, у тебя останется Сен-Симон.
— Славный малый, — сказал король, — и единственный, кто на охоте умеет чисто протрубить в рог.
— Ну, вот видишь, ты уже наполовину утешился.
— Что я должен делать, л’Анжели?
— Следовать советам моим и господина де Ришелье; с таким шутом, как я, и таким министром, как он, ты через полгода станешь первым государем Европы.
— Ну что ж, — сказал Людовик со вздохом, — я попробую.
— И когда же? — спросил л’Анжели.
— С сегодняшнего вечера.
— Хорошо; будь мужчиной сегодня вечером — и завтра ты будешь королем.
V. ИСПОВЕДЬ
На следующий день, после того как король Людовик XIII по совету своего шута л’Анжели решился заставить г-на Барада ревновать, кардинал де Ришелье послал Кавуа в особняк Монморанси со следующим письмом:
Господин герцог,
разрешите мне воспользоваться одной из привилегий моей должности министра, чтобы выразить большое желание Вас видеть и серьезно переговорить с Вами как с одним из выдающихся военачальников предстоящей кампании. Позвольте также высказать пожелание, чтобы встреча состоялась в моем доме на Королевской площади, рядом с Вашим особняком, и просить Вас прийти пешком, без свиты, дабы эта встреча, каковая, надеюсь, Вас полностью удовлетворит, осталась в тайне. Если девять часов утра будут для Вас подходящим временем, то меня оно тоже устроит.
Вы можете взять с собой, если сочтете это удобным, и если он согласится оказать мне ту же честь, что и Вы, Вашего юного друга графа де Море, относительно коего у меня есть планы, достойные его имени и происхождения.
С самым искренним уважением остаюсь, господин герцог, Вашим преданнейшим слугой.
Арман, кардинал де Ришелье.
Через четверть часа, после того как ему было дано это поручение, Кавуа вернулся с ответом герцога. Господин де Монморанси встретил гонца наилучшим образом и просил передать кардиналу, что с благодарностью принимает приглашение и будет у него в назначенное время вместе с графом де Море.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |