Древнерусская цивилизация:. основные черты социального строя// Вопросы истории, 2006, № 9.

ЦИВИЛИЗАЦИИ МИРА

Древнерусская цивилизация:. основные черты социального строя// Вопросы истории, 2006, № 9.

A. H. Поляков

Вопрос о коренных основах древнерусского общества всегда волновал оте­чественную историческую науку. Историки XiX века рассматривали суть общественных отношений этого времени в основном в рамках оппозиции: князь — вече. Общим местом было представление, что князь стоял вне общественной структуры, являлся некой чужеродной силой, которую доб­ровольно призывали в силу внутренней необходимости, мирились с ней или по каким-либо причинам изгоняли. К. П. Павлов-Сильванский в отли­чие от большинства дореволюционных русских историков стремился дока­зать аналогию исторических путей России и Запада. Русь, как и средневе­ковая Европа, казалась ему страной феодальной. Под феодализмом он понимал режим частного права, главной чертой которого считал раздробле­ние верховной власти или тесное слияние власти с землевладением. Труды Н. П. Павлова-Сильванского, как выразился Б. Д. Греков ', «испортили спящим сон», заставили многих историков, придерживавшихся установок традиционной школы, поволноваться, но к повороту в их взглядах на обще­ственный строй в Киевской Руси не привели.

К вопросу о феодализме на Руси вернулись советские историки ². Но это был качественно новый уровень исторического исследования, другой подход и совсем иное восприятие феодализма. Советские историки изучали Киевс­кую Русь сквозь призму теории общественно-экономических формаций. В основу общественной системы были поставлены социально-экономические связи, однако внимание обращалось главным образом на отношения эксплу­атации и процессе производства. Само понятие феодализма по существу све­лось к господству крупной частной собственности на землю при условии эксплуатации крепостного (или просто зависимого) крестьянства. Первым советским историком, посвятившим зарождению фсодхтазма на Руси специ­альный труд, был С. В. Юшков ³. Он полагал, что феодальные отношения на Руси складываются под влиянием экономического кризиса конца XII в., ко­торый вывел Русь из международного торгового оборота. С конца 30-х годов XX в. отношение к древнерусскому обществу как феодальному (в марксист­ско-ленинском понимании) стало господствовать. Произошло это не в пос­леднюю очередь благодаря трудам Б. Д. Грекова ⁴, ставшего признанным

авторитетом по проблемам Древней Руси. Киевская Русь стала представлять­ся, а порой и до сих пор представляется, страной, где господствовал класс крупных земельных собственников, эксплуатирующих феодально-зависимое крестьянство, лишенное земли.

Однако полного единства в этой области советская наука не достигла. Спорными оставались не только вопросы, связанные с путями зарождения и особенностями феодализма на Руси или датировкой его начала, но и вопро­сы определения общественного строя в целом. Так, Л. В. Черепнин предло­жил концепцию так называемого «государственного феодализма». По его мнению, зарождение феодальных отношений в Киевской Руси было связано с возникновением государственной (княжеской) верховной собственности на землю, которая преобладала в X — пер. пол. XI вв., а вотчинное землевла­дение — основа феодализма в традиционном для советской науки смысле — развивается только со второй половины XI столетия ⁵. Данная концепция в той или иной степени была поддержана О. М. Раповым, Я. Н. Щаповым, М. Б. Свердловым, В. Л. Яниным, А. А. Горским, Л. В. Миловым и други­ми. Некоторые историки склонны были считать, что древнерусское обще­ство было не феодальным, а рабовладельческим (П. И. Лященко) и, прежде чем стать феодальным, оно прошло через рабовладельческую формацию (И. И. Смирнов, А. П. Пьянков, В. И. Горемыкина).

И. Я. Фроянов, опираясь на идеи А. И. Неусыхина, относил Русь к переходной — от первобытной к феодальной — формации, вобравшей в себя элементы того и другого: общинность (без первобытности) и социальное не­равенство. Он пришел к выводу, что древнерусское общество — сложный социальный организм, сочетающий в себе различные типы производствен­ных отношений ⁶.

В современной исторической науке теория формаций перестала быть дог­мой, но среди историков осталось еще немало ее сторонников. Часть исследова­телей занимается поисками новых форм и подходов. И. Н. Данилевский в своих последних трудах попытался уйти от «объективного» освещения истории и при­менить так называемый антропологический подход ⁷. В результате проблема социального строя отодвинулась на второй план, или даже на третий.

Таким образом, сущность общественного строя Киевской Руси вряд ли можно считать до конца понятой. Проблема эта, думаю, и не могла быть решена в рамках теории общественно-экономических формаций. Господ­ствующий метод и теоретические установки не давали возможности уложить известные исторические факты в логически стройную картину. Источники показывали, что на Руси использовались различные типы производственных отношений — рабовладение, разные виды найма, данничество, советские историки находили еще и крепостничество, но понять какой из них преобла­дал, не представлялось возможным. Теория требовала последовательной сме­ны формаций в масштабах целых регионов Земли, в идеале — всего челове­чества. Но согласовать невероятно богатый по разнообразию и своеобразию — культурному и временному — человеческий мир практически невозмож­но. С одной стороны, восточные славяне до образования Русской земли жили первобытным строем; тогда на Руси, казалось бы, необходимо искать преоб­ладание рабовладельческих отношений. С другой, в Европе в те века господ­ствовал феодализм, стало быть, и Русь, коль скоро она принадлежит к этому времени, должна быть феодальной. То, что основная масса советских исто­риков все-таки склонялась в пользу феодализма, связано не с фактами, а с желанием следовать теории, даже порой вопреки историческим фактам. Кон­цепция И. Я. Фроянова возникла, как попытка примирить источник, выте­кающий из него факт, и теорию, оставаясь в рамках формационной схемы. Фроянов нашел достаточно оснований (и на то время еще и смелости) утвер­ждать, что устоявшийся в советской науке взгляд на древнерусское общество как феодальное, не имеет под собой твердой почвы. Как оказалось даже в марксистско-ленинском смысле, достаточно широко трактующем понятие феодализма, существование последнего на Руси без явных натяжек признать

68......

нельзя. Это лишний раз показывает невозможность применять теоретичес­кие установки, принятые в советской науке, без того, чтобы не пострадал главный принцип науки — объективность.

Предлагаемый в настоящей статье метод исследования общественного строя Древней Руси исходит из особого понимания сущности цивилизации, как объективно существующего социального феномена. Основной признак его - наличие социального ядра, такого слоя Населения, который формирует господствующие формы жизнедеятельности, образ жизни общества в целом, его внешний — города, монументальная архитектура, предметы роскоши — и внутренний облик. Отличительной чертой этого социального слоя являет­ся особое положение в обществе, дающее право и возможность человеку, к нему принадлежащему, освободиться от необходимости заниматься произво­дительным трудом. Типология цивилизаций строится на выявлении суще ственных связей внутри этого социального ядра. Основа общественных от­ношений цивилизации — ее базис — видится в культурно-экономическом укладе: особом типе хозяйственных связей внутри социального ядра и соот­ветствующей системе структурно важных ценностей.

В земледельческом обществе выделяются три основных типа цивилиза-ции: полисный, вотчинный и феодальный. Воснове полисного типа лежит верховное право городской общины (полиса) на землю. Чтобы владеть зе­мельным участком (наделом-жребием), землевладельцу необходимо входить в состав полисной общины. В качестве важнейших ценностей полисный тип культивирует патриотизм, чувство солидарности и свободу. Вотчинный тип цивилизации предполагает только одного полноправного собственника земли

земли - царя а, лучше сказать, государя, наделяющего землей остальных земле­владельцев при условии несения ими военной или иной службы. Вотчин­ному укладу соответствуют исполнительность, преданность, угодливость. Феодальный тип зиждится на основе иерархических связей между владель-цами земли. В этом случае верховные права на землю принадлежат самим землевладельцам, а отношения между ними строятся на основе вассалите-та, то есть над правом одного земельного собственника здесь стоят права другого, более крупного, а над ним третьего и т.д. Важнейшей ценностью для феодального общества является верность — как сеньору со стороны вассала, так к вассалу со стороны сеньора.

Киевская Русь складывалась как цивилизация на основе языческих цен­ностей и традиций, которые не исчезли и после принятия христианства. Если читать только литературные произведения, может сложиться впечатление, что общество XI— XIII вв. уже полностью пропитано христианскими ценно­стями. Противоречит этому только «Слово о полку Игореве», из-за чего его время от времени пытаются объявить поздней стилизацией или же просто подделкой. Действительно, подобного произведения, в котором автор от­крыто исходил бы из языческого мировоззрения, пока больше не известно. Однако, данные о значительной роли языческой традиции в Киевской Руси

— не от первого лица, как в «Слове о полку Игореве», а от третьего — все-
таки есть. Я имею в виду поучения против язычества. Из них становится
ясно, что население Руси не только в XI или в конце XII в., но и в XIII и
даже XIV вв. продолжало следовать языческим обычаям. Это значит, что и
поведение, и определяющая его система ценностей во многом, не полнос­
тью, конечно, оставались тогда языческими. Дополнительные данные в этом
отношении предоставляют найденные археологами предметы быта и юве­
лирные изделия, и даже украшения христианских храмов.

В «Слове некоего христолюбца», написанном в XIII— XIV вв. читаем: «...Тако и сей не мога терпети хрестьян двоевсрно живущих, и верують в Перуна, и в Хорса, и в Мокошь, и в Сима, и в Рыла, и въ Вилы, ихъ же числом 39 сестрениць. Глаголять невегласи и мнять богинями и так поклады-вахуть имътеребы, и куры имъ рсжуть, и огневе молятся, зовущее его Сваро-жичсмъ, и чесновиток богомъ же его творят. Егда же у кого будет пиръ, тогда же кладут въ ведра и въ чаши и пыотъ, о идолехъ своихъ веселящееся... иже

въ вере и во крещеньи тако творять не токмо невежи, но и вежи — попове и книжници...Того ради не подобает крестьяномъ игръ бесовъских играти, еже есть плясанье, гуденье, песни мирьскыия и жертвы идольския, еже моляться огневе под овиномъ, и Вилам, и Мокоше, и Симу, и Рьглу, и Перуну, и Роду и Рожанице... Не тако же зло творимъ просто, но смешаемъ некия чистыя молитвы со проклятьимъ моленьемъ идольскыим» ⁸. Выходит, и в XIII, и в XIV веке, на Руси были прочно живы не только обычаи язычников — люди по-прежнему верили в старых богов: божества из семейства Перуна, которым Владимир поставил кумиры в 980 (978) г., не исчезли, им приносили жертвы и посвящали праздники. И это делали люди, считавшие себя христианами, причем среди них были не только «невежи», как пишет автор поучения, но и «вежи» — попы и книжники.

Судя по археологическим данным, древнего русича и после крещения Руси повсюду сопровождали вещи с языческой символикой. Среди них изве­стны пряслица, гребни, домашняя утварь (ковши, солонки и т. п.), обереги, серебряные или золотые наручи, гусли, фигурки домовых и многое другое. Языческой символикой пронизан женский головной убор, в целом и орна­мент на избах. Здесь мы встречаемся с изображениями ящера, сокола, гри­фона, символов солнца, земли, воды, здесь и личины языческих богов, и волчьи головы, и кони, и «хляби небесные», и т. п. ⁹.

«Слово о полку Игореве» в этом окружении выглядит уже не как исклю­чение, а как счастливая находка, за которой стоит целый пласт литературы, не дошедшей до нас, созданной знатоками-книжниками, из тех, что не гну­шались веселиться на пирах перед идолами Перуна и Дажьбога. Одним из них, видимо, и был автор «Слова» о несчастном походе новгород-северского князя. «Слово о полку Иго реве дает нам по истине бесценные сведения из первых рук, точнее из первых уст, не обличающих язычество в русском хри­стианстве, а исповедующих это язычество. Автор «Слова» отражает взгляды большинства населения Киевской Руси. И потому его поэма является цен­нейшим источником о подлинном мировоззрении древних русичей, действи­тельных устоях древнерусского общества.

В «Слове» Игорь и его полки действуют в особом мире. Здесь трудно различить где сравнение, где метафора, где жизнь, а где образ, кто здесь Бог и где Дьявол. Великое Солнце преграждает своим внуках! путь, губит их жаж­дой. Черные тучи и злые Ветры осыпают русичей стрелами. Силы Зла и силы Добра как будто сговорились. Перед нами образец языческого восприятия мира, где нет границ между тем и этим светом, где всё друг с другом взаимо­действует: солнце, ветры, звери, люди, духи. Нет ни безусловного Добра, ни безусловного Зла. Человек общается и с тем, и с другим. Мыслимо ли в христианской системе ценностей, чтобы раб божий укорял Бога за ниспос­ланные ему испытания, как это делает Ярославна в «Слове» по отношению к Солнцу? Мыслимо ли, чтобы христианин называл дьявола господином, как это делает Ярославна по отношению к злому Ветру?

Ценности, которых придерживается автор «Слова» и его герои, — храб­рые русичи, плоть от плоти этого мира. Здесь нет, присущего христианским авторам, уничижения, призыва к смирению и укрощению гордыни. Здесь нет грубой лести и раболепства, обращения к страху божьему и покаянию. В «Слове» жизнь торжествует над смертью, являя торжество человеческого духа и силы. Здесь мы видим призыв к войне, жажду мести за поруганную честь, ради всего того, что так дорого безымянному древнерусскому поэту.

Наиболее заметное место среди ценностей в «Слове о полку Игореве» занимает «Русская земля». В тексте поэмы этот термин встречается 21 раз, выражая патриотические чувства русских воинов и выступая как главный оправдательный мотив Игорева похода. И это только при первом, поверхно­стном взгляде! Если же присмотреться внимательнее, значение Русской зем­ли в системе ценностей русичей окажется еще более существенным.

Оправдательным мотивом похода являются также «слава» и «честь». Ру­сичи идут на половцев «ищучи себе чти, а князю — славы» '". «Славу» поют

различные народы киевскому князю Святославу. Славой прадедов звенят черниговские вои князя Ярослава. Игорь и Всеволод, по словам Святослава, хотели «переднюю» славу похитить, а «заднюю» поделить. «Слава» встречает­ся в тексте поэмы 15 раз. Два раза как прославление (автор славит участни­ков похода в конце поэмы), два раза в смысле песни, остальные в значении обычной воинской славы. Для создателя поэмы «слава» одна из определяю­щих поведение русичей ценность. В ряде случаев автор «Слова» прямо ука­зывает, чем именно прославились герои его поэмы. Куряне своим воинским искусством: они под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены, пути им ведомы, луки у них напряжены, сабли заточены, и скачут они словно серые волки в поле. Слава черниговцев в их неустраши­мости: они могут без щитов, с одними ножами, или даже только кликом, полки побеждать. Святослав славен своей победой над Кобяком. Ярослав Галицкий тем, что заступил королю путь и затворил Дунаю ворота. Старый Владимир своими многочисленными походами. Олег Святославич, которому автор поэмы, в общем-то, сочувствует, называя его «Гориславичем», мечом крамолу ковал и сеял стрелы по земле. При нем Русская земля страдала от междоусобиц, погибало достояние Дажьбожьего внука, и вороны граяли над трупами. Всеслав Полоцкий волком рыскал по всей Руси вплоть до Тмута­ракани, хотел перескочить путь Великому Хорсу. Стремление добыть славу путем воинского подвига вполне естественно для князей и храбрых руси­чей, ведь они воины. Однако, по убеждению автора поэмы, добрая слава рождается не сама по себе, не при любом воинском подвиге, о чем доста­точно красноречиво говорят рассказы об Олеге и Всеславе. Настоящая сла­ва достигается, только если этот подвиг совершен во имя Русской земли — высшей ценности, как это делали в свое время Старый Владимир, Ярослав Галицкий и Святослав Киевский. Это должны были делать и черниговцы, но не сделали, о чем сожалеет Святослав в своем «золотом слове». Это должны были делать и куряне, но не смогли, ибо пошли в поход рано и одни, потер­пели поражение и вместо славы заслужили хулу. Таким образом, две важней­шие ценности — патриотизм и слава, которые исповедовали русичи, судя по «Слову о полку Игореве», оказываются прочно связанными между собой, практически неотделимыми. По настоящему прославленным человеком на Руси мог быть только патриот, вес свои подвиги посвятивший милой серд­цу Родине.

Данные «Слова о полку Игореве» о Русской земле как о важнейшей ценности того времени подтверждаются другими памятниками древнерус­ской литературы. Независимо от происхождения автора и места создания произведения, главные помыслы и чувства в них чаще всего обращены к Руси в целом, а не к собственному городу. Например, черниговский игумен Даниил, согласно его «Хождению», будучи в Палестине, ощущал себя по­сланцем всей Руси, а не Чернигова, и почет, который там ему был оказан, связывал с уважением именно к Русской земле ".В «Слове о законе и благо­дати» середины XI в., киевский книжник Иларион писал о русских князьях: «"Не въ худе бо и неведоме земли владычьствоваша, нъ въ руське, яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли» ^п. И.С. Чичуров справедливо видит в этих словах гордость Илариона за свою страну, осознание им ее достойного места в ряду многих других народов ¹³. Настоящим патриотичес­ким гимном является «Слово о погибели Русской земли»: «О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многими красотами удивлена еси: озеры многыми, удивлена сси реками и кладязьми месточестьными, горами круты­ми, холми высокыми, дубровами частыми, польми дивными, зверьми разно-личьными, птицами бещислеными, городы всликыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными и князьми грозными, бояры че­стными, вельможами многами - всего еси исполнена земля Русская...». Глубоким патриотизмом проникнута «Повесть о разорении Рязани Батыем»: «Надо было обладать чрезвычайной стойкостью патриотического чувства, чтобы, несмотря на страшную катастрофу, ужас и иссушающий душу гнет

злой татарщины, — пишет Д. С. Лихачев, — так сильно мерить в своих сооте­чественников, гордиться ими и любить их» ¹⁵. Даже в эпоху так называемой политической раздробленности и самостоятельности крупных городских цен­тров, жители русских городе» помнили о своей связи с Киевом, ощущали себя единым целым — гражданами Русского мира. Может быть, поэтому в русских былинах невозможно найти никаких следов раздробленности- «Ро­диной;для былин была Киевская Русь на всем ее протяжении... Киев — материальный, духовный и территориальный центр...» ¹⁶.

В «Слове о полку Игорсве* заметно звучат и такие ценности как свобода и братство (солидарность, взаимопомощь). Об этом говорят несколько эпи­зодов в -Слове». Описание похода здесь начинается с рассказа о солнечном затмении. Светлое солнце, накрыв воинов Игоря тьмою, предвещало им ско­рую гибель. Чем и объясняются слова, сказанные тогда князем: «Луце жъ потяту бытии, неже полонену быти; а всядемъ, братие, на свои бръзыя комо-ни, да позримъ синего Дону». Игорь и его спутники после затмения, осознав, что идут на верную смерть, хотят если не победить, то хотя бы взглянуть на Дон. Прославиться если не победой, то хотя бы своим стремлением идти до конца.

При этом Игорь произносит фразу, по смыслу схожую с той, что гово­рил в Болгарии Святослав Игоревич, идя в последний бой: «...Да не посра­мим земли Русские, но ляземы костью ту. и мьртвы бо сорома не имасть. ащс ли нобсгнемъ то срамъ нам. и не имамъ оубегнути. но станемъ крепко, азъ же предъ вами пойду, ащс моя глава ляжсть. тоже промыслите о себе» ^|7. За готовностью погибнуть, стоит забота о чести и славе русских воинов, а в конечном счете — Русской земли. Кодекс поведения русского воина, как следует отсюда, предписывал предпочитать смерть плену иди бегству. Этим русич добивался на родине доброй славы о себе. И дело тут не только в том, что он сражался до конца, был стойким и храбрым, как и положено воину, главное в другом — он умирал свободным, а не рабом. Лев Диакон оставил нам сведения, вполне объясняющие такое поведение русских воинов: «...Уби­тые в сражении неприятелем, считают они, становятся после смерти и отлу­чения души от тела рабами его в подземном мире. Страшась такого служе­ния, гнушаясь служить своим убийцам, они сами причиняют себе смерть. Вот такое убеждение владеет ими» '*.

Трудно сказать насколько стойкими оказались эти представления в древ­нерусском обществе, в какой мере они продолжали жить в сознании русича после принятия христианства. Учитывая роль языческого мировоззрения в целом, надо полагать, что подобные убеждения продолжали существовать на Руси еще долго и прочно. В любом случае это означает, что «свобода» лично­сти ценилась на Руси достаточно высоко. Об этом же свидетельствует еще одна примечательная фраза в «Слове о полку Игоревс». Сообщая о послед­ствиях поражения Игоря, автор поэмы говорит: «Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеся дивъ на землю». Речь идет о том, что на Русь вместо славы (хвалы), которую ожидали, пришла хула, а вместо воли — нужда, то есть притеснение. Под «землей» подразумевается Русь, на нее обрушился Див, олицетворяющий зло. Но автор считает важным отметить не только военные последствия поражения, он перечисляет ценности, которые оказались, с его точки зрения, нарушенными после гибели полков Игоря. Это слава (хвала), воля (свобода) и (Русская) земля. Значит, эти понятия и для него были главными.

О значении личной свободы для русского общества красноречиво гово­рят пословицы. «Вольность всего лучше (дороже). Воля — свой бог» -- имен­но такое отношение к свободе сложилось у русского народа. Часто высказы­вается мнение, что на Руси сформировалось какое-то особое понимание свободы, отличающиеся от «европейского». «Место личной свободы, — пи­шет И. И. Данилевский,— в российской духовной культуре заняла категория воли». «Воля» согласно В.И. Далю означает «данный человеку произвол дей­ствий; свобода, простор в поступках; отсутствие неволи». В пословицах рус-.

•, 72

. ского народа данное понимание свободы прослеживается довольно отчетли­во: «Кто силен, тот и волен-'; «Своя воля: хочу смеюсь, хочу плачу»; «Как хочу, так и ворочу»; «Никто мне не указ»; «В чистом поле четыре воли: хоть туда, хоть сюда, хоть инаково» ^;1). Но и древние греки, и средневековые евро­пейцы так понимали свободу. Аристотель пишет: «...Жить так, как каждому хочется; эта особенность... ecu, именно следствие свободы... Отсюда уже возникло стремление не быть вообще в подчинении...». В своде феодальных законов XIII в. «Семь партид», составленного при короле Лиона и Кастилии Альфонсе X, говорится: «Свобода — это естественная способность человека делать все, что он захочет...» ²⁰.

Нередко можно встретить мнение, что «всем членам древнерусского общества, кроме самого правителя, в свободе отказывалось*. Данное пред­ставление о Древней Руси опирается на ретроспекцию московских порядков XVI—XVII веков и на самом деле не имеет фактической основы. Более того, оно противоречит фактам. В Правде Ярослава из 17 статей — 10 посвящены правам личности (речь идет о членах городской общины: они вооружены, ходят на пиры, владеют рабами и другим движимым и недвижимым имуще­ством). Они защищают жизнь и здоровье свободного человека. Еще четыре статьи посвящены имуществу свободного. Оскорбление, нанесенное свобод­ному со стороны холопа — в этом смысле можно рассматривать статью 17 об ударе холопом свободного и последующим укрывательстве со стороны его хозяина — наказывалось штрафом в 12 гривен, что более чем в два раза превышает сумму, назначаемую за убийство чужого раба. Стремление защи­тить честь и достоинство свободного мужа можно усмотреть в статьях: 8 — об усе и бороде, штраф за повреждение которых был такой же (12 гривен), а это, кстати, более чем полвоза ржи (ее рыночная стоимость в XIII в. составляла 9 гривен) или более сорока бобровых шкур (10 гривен ²²), по меньшей мере, 8 коров (корову в сер. XII в. можно было купить за 1 — 1,5 гривны), 6 рабынь (в берестяной грамоте № 831 упоминаются рабыня ценой в 2 гривны, а также раб и рабыня общей стоимостью 7 гривен ²³); ст. 9 — об угрозе ударить мечом (за это давали 1 гривну) и ст. 10 — об оскорблении действием («Аще ли ринет мужь любо от себе любо к собе...», штраф за это — 3 гривны). Между тем в Правде Ярослава нет ни одной статьи, защищающей личность князя (отдель­но от других членов городской общины) и даже его имущество. Они появля­ются только в Правде Ярославичей и касаются лишь имущества, но не лич­ности князя. В пространной редакции Русской Правды количество статей, посвященных княжеской собственности, стало гораздо больше, но остались и все статьи о правах свободной личности. По данным Церковного устава Ярослава закон на Руси защищал честь и достоинство не только свободного мужчины, но и свободной женщины. Подлежало наказанию оскорбление, нанесенное ей со стороны чужого мужа: «Аще кто назоветь чюжую жену блядию... за срам ей 5 гривенъ злата [5 гривен, если это будет жена великого боярина, за других полагалось меньше]» ²⁴. Подобный эпизод отразился в берестяной грамоте № 531 (к. XII — нач. XIII вв.): «От Ане покло ко Климя-те. Брате господине, попецалоуи о моемо ороудье Коснятиноу. А ныне изве­та емоу людеми како еси сьтроу мою коровою и доцере блядею...». По словам В. Л. Янина, речь идет об оскорблении сельских жен (даже не боярских!) ²⁵. Анна просит Климяту позаботиться о деле, связанном с обидой ее сестры и дочери.

О значении «свободы» для русича говорит и то, что служба князю, да и служба вообще воспринималась на Руси как рабство. Это следует из слов Даниила Заточника: «Зане князь щедр отец есть слугам многиим... Доброму бо господину служа дослужится слободы, а злу господину служа дослужится болшей роботы» ²⁶. Б. А. Романов писал по этому поводу: «"Работа" (произ­водительный труд) противополагается у него [Даниила Заточника] «свободе» (дослужиться «свободы» или «большие работы»). Да и самое слово «работа» в зснове своей имеет «раба»: «работа» означает и «рабство», «работное ярмо» — это И рабское и трудовое иго, «работать» (трудиться) и «работить» (порабо-

щать) - одного корня... личный труд в сознании «свободного* мужа неиз-менно котировался как признак подчинения и неволи. Соответственно и «свободный» муж как-то не мыслился без раба (и робы), раб — это непре­менная принадлежность быта «свободных». А тс, кто рабов не имел, стреми­лись ими обзавестись правдами или неправдами. Служилые люди типа тиу­нов видимо и в самом деле жили неплохо: пили с князем мёд, ходили в красивых и богатых одеждах (по выражению Даниила Заточника — в «черле-не сапоге»), выступая от имени князя на суде, злоупотребляли своим поло­жением, но «холопье имя» лишало их главного — свободы. Тот же Романов подчеркивал: «Ничто не может в глазах бывшего свободного «мужа» компен­сировать утраты личной свободы: "Не лепо... бо были котлу во ушию златы кольца, но дну его не избыти черности и жжения; тако же и холопу: аще бо паче меры горделив был и буя», по укору ему своего не избыти — холопья имени"» ^:7.

О значении для русича такого понятия как «братство» косвенно свиде­тельствует речь Игоря во время солнечного затмении: «Хощу бо, — рече, — копие приломити конец поля Половецкаго, съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону». Поразительно, но брат­ство и чувство солидарности оказываются сильнее, чем угрозы высших сил. Ради своей дружины Игорь готов презреть любые знамения. Подобно ему воевода Вышага в 1043 г., согласно летописи, говорил: «...Ащс живъ буду то с ними [дружиной] аше ли погибну с дружиною...» ^:ii. В 1043 г. князь Ярослав послал своего сына Владимира с киевским войском на Царьград. Но буря разметала корабли русичей. И тогда они решили возвращаться на родину пешком. Никто из княжеского окружения поначалу не рискнул возглавить их. Сделал это Вышага. Тогда он и произнес эти слова. И здесь мы видим братскую солидарность, которая сильнее угрозы смерти.

Центральное место среди этих ценностей занимает понятие, в основном косвенно отразившееся в источниках, и потому часто не замечаемое исследо­вателями --• это -свобода». «Братство» мыслилось как единение свободных людей, взаимопомощь между ними, «Русская земля» — как братское сообще­ство русских людей (русская дружина), родина и гарантия свободы. «Честь» и «слава» зарабатывались в борьбе за свободу Русской земли, а значит и за свободу любого русича. Так «Русская земля», «свобода», «братство» (солидар­ность, взаимная верность), «честь и слава» — соединялись в неразрывную цепь ценностей, определявших поведение свободного мужа в Киевской Руси. 3,1 этой системой ценностей стоят люди, основной труд которых — вой­на; половину жизни они проводили в пирах и охоте. Пили хмельной мед и пиво, любили веселье — <<А мы уже, дружина, жадни веселия», говорит автор «Слова о полку Игоревс». развлекались с наложницами, внимали скоморо­хам, гуслярам и гудцам, участвовали в «бесовских» играх и плясках. Это их стараниями Русь стала такой, какой мы се знаем: полной жизни и света. По их заказу строились белокаменные храмы, словно богатыри, выраставшие из-под земли, ковались золотые и серебряные кольца и колты, писались ико­ны. Ради их любопытства и славы их собирались книжниками изборники и летописные своды. Это их имена мы в основном и знаем. Примерно в тех же ценностных координатах проходила жизнь и всех остальных жителей Киевс­кой Руси — смердов. И хотя основным их занятием было земледелие, а не война, они тоже были воинами, жили общинами и ценили братскую взаимо­помощь, волю и Родину. Так же как в более позднее время это делали рус­ские крестьяне и особенно казаки. И центральные дружинные слои, и окру­жавшие их смерды мыслили тогда одними понятиями и прекрасно понимали друг друга.

В Киевской Руси, как и в любой земледельческой цивилизации, в осно­ве экономических связей внутри социального ядра лежали условия владения землей. Отношения между землевладельцами зависели оттого, кому принад­лежало верховное право на землю. Крен, который был сделан в пользу взаи­моотношений между свободным и трудящимся слоями древнерусского об-

74
щества, оставил без внимания особенности связей внутри социального ядра древнерусской цивилизации. Точнее, особенности эти замечались, но им не предавалось должного значения. Советские историки наблюдали на Руси неразвитость отношений вассалитета, а некоторые отрицали его феодальный характер ²⁹, с трудом находили условное землевладение. М. Н. Тихомиров, целенаправленно искавший его, указал лишь на милостников. Фроянов по этому поводу заметил: «Если князь жаловал своих слуг деньгами, оружием и конями, то от этого они феодалами не становились» "'. Боярство вообще выходит за рамки такого рода отношений. Еще в начале XX в. А. Е. Пресня­ков писал, что данных о княжеских земельных пожалованиях как источнике боярского землевладения нет ^3|. После десятилетий поисков, которые пред­принимали советские исследователи, в начале XXI в. столь же категорично заявляет Данилевский: «Древнерусский дружинник не получал за свою служ­бу (и на ее время) земельного надела, который мог бы обеспечивать его всем необходимым» ¹². Пожалования, которые упоминают источники, касаются не земли, а доходов. Фроянов пишет: «...Передача г. кормление городов и сел носила поземельный характер. Ведь передавалась не территория, а право сбора доходов с жившего на ней населения» ³³.

Жизнь крупных древнерусских «феодалов» — бояр и князей — представ­лялась не совсем такой как на Западе, даже совсем не такой. В исторических трудах советского времени вместо иерархической лестницы они чаще всего образуют корпорации совершенно иного рода, особенно если речь идет о нов­городских феодалах. В. Л. Янин называл государственное землевладение в Новгороде синонимом корпоративного боярского владения землей. О.В. Марты-шин именовал новгородское государство коллективным феодалом ³⁴. К тому же, признавалось, что члены этих объединений все вопросы, связанные с землей, решали на вече, а это характеризует данную корпорацию не иначе как землевладельческую общину. А. А. Горский относит земельные владения X в. к совместной (корпоративно!:) собственности военно-дружинной знати. А. В. Куза говорил о древнерусском городе как о землевладельческой корпора­ции. Горожане «оказываются корпорацией землевладельцев, — писал он, — которым в совокупности принадлежит территория города». По его словам, в этом кроется социальная основа городского строя Руси. Поэтому древнерус­ский город нередко представлялся советским историкам как коллективный замок крупнейших земельных магнатов определенной окрути ³⁵.

На Руси — это хорошо известно — вместо замков бояре и князья жили в городах. О связи древнерусского «феодала» с городом писали даже такие столпы советской историографии как М. Н. Тихомиров и Б. Д. Греков. Тихомиров отмечал, что в XI—XIII вв. «всюду появляется свое, местное боярство, креп­ко приросшее корнями к определенному городу». Б. Д. Греков, говоря о картине, рисуемой древнейшей Правдой, а это XI век, писал: «...Мужи-ры­цари связаны с мирами-общинами, живут на их территории, где и стоят их крепко сложенные хоромы...». Община-мир, по Грекову, — это то же самое, что и вервь, и то же, что и город. Проанализировав Русскую Правду, он пришел к выводу: «К отождествлению верви миру мы получаем право приба­вить еще и «город», понимая этот термин в смысле городского округа, т. е. того же мира, во главе которого стал город». Греков признает и то, что в XI— XII вв. на Руси пробуждается деятельность вечевых собраний главных го­родов, решения которых были обязательны для всей зависимой от них территории ³⁶. Город-обшина как ни странно — совсем не редкость в тру­дах советских историков. В существовании городских общин были убеждены М.Н. Покровский, Я. Н. Щапов, А. В. Куза, В. А. Буров, Ю. Г. Алексеев и другие историки, видевшие Русь феодальной, не говоря уже о И. Я. Фроянове и А. Ю. Дворниченко, отрицавших наличие феодализма на Руси ³⁷.

Итак, многие советские исследователи, в том числе сторонники феода­лизма, замечали такие особенности отношений в социальном ядре Киевской Руси как корпоративное (в смысле общинное) землевладение, отсутствие зе­мельных пожалований боярам со стороны князей и, как следствие, — услов-

ного владения землей, отсутствие (или слабую развитость) вассальных отно­шений между боярами и князьями, связь князей и бояр с городами, суще­ствование городских общин и усиление городов в эпоху раздробленности. Все это совершенно не укладывается в понятие феодализма в «европейском» смысле слова и существенно отличается от средневековых порядков в Евро­пе, то есть реального феодального строя.

В советскую формационную схему не вписывается и значительный архе­ологический материал. Материальная культура (в особенности следы жизне­деятельности знати) довольно точно отражает характер социально-экономи­ческого строя цивилизации и позволяет яснее понимать многие письменные — часто слишком короткие и двусмысленные — источники. Между типом цивилизации и материальной культурой прослеживается достаточно очевид­ная связь. Так, для вотчинного типа характерно наличие величественных цар­ских дворцов, которые воплощают могущество их владельцев, а центральное положение в городах указывает на соответствующее место в обществе. В древ­нем Египте — классической вотчинной цивилизации — дворцы фараонов занимали в городах целые кварталы. Так, дворец в Александрии — столице Египта в эпоху Птолемеев, занимал треть городской территории. Резиденция персидских царей — Персеполь — была возведена на террасе площадью 500 на 300 м на высоте более 15 метров ^3S. Для феодального типа свойственно распространение укрепленных замков, стоящих вне города. В средневековой Европе замки служили крепостью для защиты от врагов и одновременно жилищем феодала, они являлись средоточием политической, судебной, ад­министративной и военной власти над округой. В X—XI вв. замки буквально усыпали Европу. Разбросанные по округе крепости, словно укрепленные ху­тора, свидетельствуют о феодальном типе отношений в обществе. Для поли­сного строя присуще наличие городов с полицентричной структурой, в осно­ве которой важнейшие жизненные центры городской общины: площадь для собрания граждан и центральная крепость с главным храмом. Древнегречес­кий полис имел обычно правильную планировку: ряды домов шли строго параллельно друг другу. Одним из главных центров города была агора, слу­жившая местом народных собраний, а так же рыночной площадью. На агоре или неподалеку располагались правительственные здания полиса. Главный храм обычно находился в городской цитадели, которую греки называли ак­рополем, то есть «верхним городом». Похожими на них были города-полисы этрусков. Как городская община была организована столица обширного аф­риканского царства Батум (XIX век). Город был окружен валом и специаль­ными волчьими ямами. В него вели восемь ворот, по числу кварталов. Име­лась площадь, служившая местом сбора народного собрания и одновременно торга ³⁹.

Древнерусский город величественных княжеских дворцов не знал. Па­латы князей по большому счету сравнимы с боярскими хоромами, а так на­зываемый княжеский «замок», по сути, то же самое, что и боярский загород­ный двор или же на самом деле городской детинец. До нас не дошло ни единого сооружения действительно дворцового характера, принадлежавшего князьям, ни в целом виде, ни в остатках. Киевская Русь не оставила нам ни одного княжеского дворца — памятника зодчества — даже в воспоминаниях современников, кроме разве что архитектурного ансамбля в Боголюбове, но и он, если посмотреть внимательнее, не является исключением. В летописи Боголюбове называется городом и сравнивается с Вышгородом. «...Якоже Вышегородъ от Кыева. тако же и Бълюбыи от Володимеря...» — пишет лето­писец. Имеется в виду, что князь построил не замок-резиденцию в полном смысле этого слова, а именно город, ставший пригородом Владимира, как Вышгород являлся пригородом Киева. Посреди города христолюбивый Анд­рей поставил каменный храм (а не дворец!) и богато его украсил иконами, золотом и прочими драгоценностями. Такую же бурную деятельность он пред­принял и во Владимире. Что же касается сооружения дворца — летопись об этом умалчивает. Княжеские постройки называются здесь домом. Наряду с

боярскими домами, после убийства Андрея его разграбили местные горожане⁴⁰. Археологические раскопки, как и следовало ожидать, не выявили здесь вели­чественного княжеского дворца. Границы терема Андрея Боголюбского едва различимы и вовсе не поражают своими размерами.

Как известно, не было на Руси и замков. Наивной выглядит попытка объяснить их отсутствие особенностями природного ландшафта. Н. П. Пав-лов-Сильванский писал: «В удельной Руси не было замков, потому что здесь не было гор» ⁴¹. Дело, конечно, не в том, что не хватало холмов с крутыми и обрывистыми склонами — они были заняты городами.

Крупнейшие древнерусские города имели структуру, характерную для полисов. Ядром Киева — метрополии всех русских городов, были мощные укрепления Владимира и Ярослава, располагавшиеся на крутом, изрезанном оврагами берегу Днепра. «Почти в центре последнего размещалась площадь с огромным Софийским собором и митрополичьим двором — местом вечевых собраний киевлян» ⁴-. В основе уличной планировки были сквозные магист­рали, шедшие вдоль и перпендикулярно Днепру. Они связывали воедино три главных общественно-политических и экономических центра города: вече­вую площадь, которая, судя по летописи, была оборудована специальными скамьями для участников веча, княжеский двор и торг с гаванью ⁴³. Подоб­ным образом были устроснь! Новгород, Смоленск, Владимир на Клязьме и другие крупные города.

Это придает совсем иной вес и значение ряду давно известных письмен­ных источников. Особое место среди них занимает грамота Изяслава Мстис-лавича новгородскому Пантелеймонову монастырю (1134 г.). По ее данным именно город на Руси являлся верховным собственником на землю. «Се езъ князь Изяславъ Мьстиславичь, — говорится в документе, — по благослове­нию епискупа Нифонта, испрошавъ есми у Новагорода святому Пантелей­мону землю село Витославиць и Смердъ⁴⁴ и поля Ушьково, и до прости...»⁴⁵. Грамота показывает: кому бы эти земли не принадлежали (спор по этому поводу идет между И. Я. Фрояновым и В. Л. Яниным ⁴⁶), новгородская об­щина могла изъять их и передать другому. Следовательно, община города была верховным собственником земли, независимо оттого находилась ли эта земля в частном, совместном или общем владении.

Данные грамоты Изяслава подтверждаются летописными источниками. Под 1279 г. в Новгородской Первой летописи находятся сведения, отражаю­щие схожую ситуацию: «Испроси князь Дмитрии у Новагорода поставити собе город Копорью...»⁴⁷. Любопытные факты содержатся в сообщении Ипа­тьевской летописи 1150 года. Речь идет о борьбе за Киев между Юрием Дол­горуким и Изяславом Мстиславичем. В Киеве в начале укрепился Изяслав, но затем он потерпел поражение от Владимира Галицкого, который стоял на стороне Юрия. И вот, Изяслав Мстиславич замечает, как одни киевляне плывут в насадах к Юрию, а другие перевозят суздальцев через реку и он уезжает во Владимир Волынский. Тем не менее, часть киевлян ушла вместе с Изясла­вом. Через определенное время он им говорит: «Вы есте по мне из Рускы земли вышли своихъ селъ и своихъ жизнии лишився...» ⁴⁸.

Слова эти не раз привлекались исследователями для подтверждения мысли о существовании боярского землевладения ⁴⁹. Фроянов рассматривал их как доказательство общности хозяйственных и политических интересов бояр и князей. «...Судьба князя, — пишет Фроянов, ссылаясь на данный текст лето­писи, — судьба бояр. Потеря князем волости-княжества означала утрату его боярами доходов, поступавших от населения в виде различных кормов...». Волостные сборы (корм) Фроянов видит здесь в слове «жизнь» ⁵⁰. Такое тол­кование этого слова не единственное. А. П. Толочко, например, считает «жизнь» аналогом западноевропейского «аллод», то есть под «жизнью» он понимает отчуждаемое наследственное владение ⁵¹.

Как бы то ни было, кроме доходов, если, принимать точку зрения Фро-янова, киевляне, ушедшие из Киена, потеряли и свои земельные владения — села. Если следовать за Толочко, данный факт становится еще более выпук-

лым и очевидным. Но хотелось бы обратить внимание вот на что. Киевляне лишились сел, когда покинули свой город, решив разделить свою судьбу с участью любимого князя. Частное землевладение здесь оказалось тесно свя­занным с верностью своему городу-общине, а не князю, что ложится в ту же плоскость отношений, которая выясняется на основе новгородской грамоты 1134 года. Кроме того, из этого сообщения ясно, что система отношений, выявленная на основе грамоты Изяслава, не является особенностью Новго­рода, в связи с чем, новгородские материалы, гораздо более многочислен­ные, приобретают особое значение. Новгородская Первая летопись знает примеры, когда городская община лишает земли своего члена за определен­ные провинности. Под 1209 г. стоит сообщение о том, как после неудачного похода новгородцы собрали вече и подвергли остракизму своего посадника Дмитра, обвинив его во всевозможных грехах. Среди прочего новгородцы «житие ихъ [Дмитра и Мирошки] поимаша, а села ихъ распродаша и челядь, а скровиша ихъ изискаша и поимаша бещисла, а избытькъ розделиша по зубу, по 3 гривне по всему городу...» ⁵².

В источниках можно найти и факты пожалования земли со стороны города (правда, поздние). В духовной Остафия Ананьевича конца XIV в. есть такие строки: «А что Новгородъ пожаловалъ отца моего и меня и далъ грамо­ту на Волжане, и в томъ у отца моего и у мене купилъ Александръ посадникъ четвертую чясть...» ⁵³. Пожалование со стороны городской общины, вероят­но, имеется в виду и в сообщении новгородского летописца под 1436 г.: «Того же лета послаша новгородци на отвод земли на Бежичкыи верхъ посад­никъ Григории Кюрилович... а князь великой своих бояръ не посла, ни отци-ны новгородчкои нигде же новгородцем не отведе, ни неправы не учини» ^м. Городское пожалование позволяет усматривать здесь, во-первых, то, что в качестве действующего лица обозначен посадник — полномочный предста­витель новгородской общины, во-вторых, то, что действует он не сам по себе, а на основании поручения новгородцев, то есть по решению веча, в-третьих, то, что целью поездки посадника является обвод земли, то есть оп­ределение границ земельных участков. Практика городских пожалований отражается и в грамоте новгородского веча сиротам Терпилова погоста, дати­руемая началом XV века. В ней речь идет не о земельной даче, а определении размера поралья и потуга. Тем не менее, в грамоте запечатлено и верховное право города закреплять земельные угодья за тем или иным владельцем: «А цемъ владелъ Савелии Григорьевичь и его братья, землею и водою, и лесы, и лолешими месты солеными в Унскои губе, и всякими ловищами, и имъ темъ владети и детямъ ихъ» ⁵⁵. Здесь город выступает как гарант земельного права Савелия и его братьи и, не исключено, как источник этого права.

Косвенно о городских пожалованиях могут говорить и названия земель­ных угодий, образованные от способа приобретения. Среди них древнерус­ские источники знают «жребий», «отчину», «добыток», «куплю» и некоторые другие (в духовной Остафия Ананьевича кроме «пожалования» перечисляют­ся «отчина», «дедина» и «купля»). Особое внимание привлекает «жребий». В новгородских берестяных грамотах и сопутствующих археологических мате­риалах «жребий» в значении земельного надела встречается, начиная с XI века. Во время раскопок 1999 года было найдено сорок деревянных цилинд­ров-бирок от мешков, предназначенных для сбора дани. На цилиндре под № 35 (конец XI в.) обнаружена надпись: «Жеребино Е [5J» — ее переводят, как «собранное по жеребьям (участкам)». В грамоте № 390 (1281 — 1299 гг.) нахо­дим пример раздела земли по жеребьям: «Бологожь 2 жеребья. Козьлеско, Плутьць 2 жеребья. Во Подогореи плисина 2 жеребья... А Бориславу другая сторона Нетьца по Цьрьтово руцьи и до вьрховья...». На основе грамоты № 477 (вт. пол. XIV в.) можно составить представление, какие земли могли входить в жеребья: «Поклоно Ане от Микыфора з Дорофеева жеребья. Что еси дала пожню в Быко(в)щине, Шюего отимаеть, другую Ошпоко. Землици мало, а пожни отимають. Ничимь способити, не оче и седети. А ныне дай ми то место Быковщину» ⁵⁶. Здесь Дорофеевым жеребьем называется «землица»

(видимо, пашня — «орамая земля» ^5?) и пожни — сенокосные угодья в районе Быковщины — урочища, которым изначально, по жребию, владел некий Дорофей. Микифор приобрел земельный надел у Анны, направился туда, но столкнулся с тем, что соседи не признали его права на участок. В грамоте он просит Анну прислать ему документы, подтверждающие совершенную меж­ду ними сделку. Конечно, слово «жребий» было многозначным. Но в значе­нии земельного участка оно подразумевает вполне определенную вещь: то, что получено в результате раздела по жребию. Раздел мог осуществляться среди совладельцев. Но мог происходить и среди членов городской общины в целом. Примеры такого рода известны в истории. Не исключено что, жребия­ми называли и первоначальные наделы, полученные в момент возникновения общины. Если так, перед нами еще одно свидетельство верховной собственно­сти города на землю. Любопытно, что древнерусское «жеребье» полностью совпадает с названием земельного надела в древнегреческих полисах, где вла­дения граждан назывались клерами — буквально жребиями.

В совокупности все перечисленные источники показывают, что городс­кая община в лице веча полностью распоряжалась всем земельным фондом города -а волости. Существование верховной собственности на землю города-общины предполагает, что частное, и совместное землевладение на Руси было обусловлено принадлежностью земельных собственников к городской общи­не. А отношения между собственниками земли строились на основе равно­правия. Это, кстати, делает совершенно безнадежным поиск вассалитета и земельных пожалований боярам со стороны князей и, следовательно, прак­тически не оставляет шансов обнаружить на Руси условное землевладение феодального типа.

Хозяйственной ячейкой социально-экономической системы в Киевской Руси было село. В Повести временных лет село упоминается уже в начальной недатированной части: «...Радимичи и Вятичи и Северъ одинъ обычаи имя-ху... браци не бываху въ них и игрища межю селы схожахуся на игрища на плясанье...» ^5S. Под словом «село» в Киевской Руси подразумевали участок освоенной земли с находившимся там двором хозяина, который постоянно мог там и не жить, имея основной двор в городе. Исследователи обычно характеризуют село как «участок земли с дворовой усадьбой» ^и, «участок возделываемой земли с хозяйственными постройками» ⁶⁰, «владельческий поселок, где господская усадьба с ее жилым домом и службами окружена хижинами зависимых крестьян и рабов» (Н. Н. Воронин ^6|), «владельческое поселение, где был двор феодала и дворы зависимых от него людей» (М.Г. Рабинович ⁶²). Согласно археологическим данным площадь абсолют­ного большинства древнерусских сельских поселений укладывается в пре­делы от 0,5 до 2 га. По наблюдениям В. В. Седова из 44 сельских поселений Смоленской земли 52,3% имели от 3 до 8 «дворов», 34,1% — свыше 8 «дво­ров» и 13,6% — 1 или 2 «двора» ⁶³. Необходимо оговориться — дворы как закрытый комплекс нигде археологами не обнаружены. Находят остатки жилищ с прилегающими к ним хозяйственными постройками, а вот следов ограждений, как в городе, обнаружить не удается.

Источники позволяют раскрыть содержание понятия «село» и более кон­кретно. В состав села Витославицы, переданного вместе со смердами Панте-леймонову монастырю, входили земля, вода (река или озеро?) и пожни: «А въ тое земли, ни въ пожьни, ни въ тони не въступатися ни князю, ни епископу, ни боярину, ни кому. А кто почьнеть въступатися въ тое землю, и въ воду," и въ пожьни... въ второе пришьствие станеть тяжатися съ святымъ Пантелеи-мономъ» ^и. В селе Дросенском, переданном Смоленской епископии князем Ростиславом, находились изгои и земля (видимо, пашня), а в селе Ясенском ко всему этому еще и бортник ⁶⁵. В Игоревом сельце, упомянутом в летописи под 1146 г., был устроен двор с церковью Святого Георгия и со всевозмож­ными запасами: вином, медом, "тяжким товаром" (железом и медью) и гум­ном со стогами сена. В одном из монастырских сел, согласно житию Феодо­сия Печерского, находился хлев со скотиною⁶⁶. В берестяной грамоте № 510,

датируемой концом XII — началом XIII веков, речь идет о селе, в котором находились челядь, скотина, кобылы и рожь⁶⁷. Согласно духовной Климента 1270 г. в двух его селах имелись лошади, обилье и борть. В купчей Василия середины XV в. говорится о селе, в состав которого входили: двор, дворище, орамые земли, пожни, ловища, путики и «полешии лесы» ⁶⁸. Последние со­общение рисует наиболее полный образ древнерусского села, данные кото­рого, думаю, справедливы и для более раннего времени (X—XIII вв.).

Среди владельцев сел, источники упоминают князей, бояр, церковь, го­рожан и смердов. Самые ранние сведения относятся к селам князей. Однако эти сообщения, к сожалению, носят полулегендарный характер. Это, прежде всего данные о селах княгини Ольги. Вот одно из сообщений, стоящее в Повести временных лет под 947 г.: «Иде Вольга Новугороду и оустави по Мьсте повосты... и ловища ея суть по всей земли... и есть село ее Ольжичи и доселе...» ⁶⁹. Из летописного известия можно понять, что и сам летописец и, видимо, местные жители, считали (в конце XI или начале XII в.), будто одно из сел, стоящее на пути, где проезжала княгиня Ольга, было основано княги­ней или поначалу ей принадлежало, но не ясно действительно ли это было так. Б. Д. Греков был уверен, что Ольжичи и в самом деле принадлежали Ольге, но свою уверенность никакими фактами не подкрепляет ™. Он указы­вает также еще на одно село княгини Ольги — Будутино, куда она якобы сослала свою ключницу Малушу, но и здесь доказательства не приводятся. Хорошо известно село Владимира Святославича Берестово ⁷¹. Но оно, как замечает Фроянов, больше напоминает загородную княжескую резиденцию, нежели село в классическом для Древней Руси смысле. «Владимир часто си­живал там, — пишет он, — разгонял скуку с наложницами, здесь и умер» ^п.

Начиная с XI в., в источниках встречаются боярские и монастырские села. «Упоминания о боярских селах, — отмечал А. Е. Пресняков, — слу­чайны и немногочисленны, но это упоминания мимоходом, как о явлении обычном». Правда, Пресняков боярских сел в XI в. не находит и пишет, что впервые они появляются только в известиях XII столетия ". По мнению Фроянова, боярские села, несомненно, существовали в XI веке. Об этом говорят, по его словам, данные Патерика, согласно которому бояре наряду с имением (имуществом), отдавали монастырю и свои села ⁷⁴. Греков обра­щает внимание на факты, отразившиеся в житии Феодосия Печерского. Из него становится известно, что отец Феодосия имел недалеко от Курска село, в которое, будучи отроком, ходил вместе с рабами и будущий игумен Печер­ского монастыря. Кроме того, Феодосии прислуживал властелину того горо­да, о котором Греков пишет так: «Перед нами богатые курские вельможи, которым служил сын землевладельца небольшой руки...отсюда неизбежен вывод, что курские вельможи тоже были землевладельцами, только крупны­ми, служить которым не было зазорно...». Греков полагает, что села у бояр появились еще в X веке. Основным доводом ему служит убеждение, что мо­гущество бояр основывалось не на сокровищах, а на земле ⁷⁵.

Рассуждения Грекова, хотя и не лишены логики, носят слишком умозри­тельный характер. Тем не менее, сделанный им вывод, что боярское землевла­дение появляется не в XI и тем более не в XII, а еще в X столетии, то есть тогда, когда, по нашим наблюдениям, возникают первые городские общины и происходит становление древнерусской цивилизации, представляется вполне вероятным. Можно спорить по поводу того, какое значение боярское земле­владение тогда имело, какое место занимало в хозяйстве и сознании людей, но нельзя,в принципе отрицать возможность его существования.

К тому же, кое-какие сведения на этот счет летопись все-таки дает. Согласно Повести временных лет, князь Владимир, крестив Киев, отправил попов приводить к Христу по всем «градом и селомъ... нача поимати оу наро­читое чади дети даяти... на оученье». Здесь, как видим, содержатся данные о существовании многих сел вокруг Киева в конце 80-х гг. X столетия, которые принадлежали, по всей видимости, нарочитой чади. Косвенно о частном зем­левладении в X в. говорит и сообщение об убийстве Люта Свенельдича: «Ловъ

деюще Свеналдичю именемъ Лютъ ишедъ бо ис Киева гна по звери в лесе и оузре и Олегъ [Святославич] и речь кто се есть и реша ему Свеналдичь и заехавъ уби и бе бо ловы дея Олегъ...» ⁷⁶. Суть известия в том, что Олег убил Люта не за то, конечно, что тот был Свенсльдич, а за то, что он де, увлек­шись, забрел в лес, где охотился древлянский князь. Вероятнее всего эти лесные угодья входили в состав княжеского села — иначе жестокость князя не поддается никакой мотивировке. Можно предположить, что Лют начинал охоту в своих собственных угодьях, с чем и связано замечание летописца о том, что он «ис Киева гна по звери в лесе». Получается, что и бояре в то время обладали своими лесными угодьями, входившими в их села. Реши­тельность, с какой Олег расправляется с боярским сыном, подчеркивает, с какой ревностью относились к нарушениям межей своих владений князья, а, видимо, и другие землевладельцы уже в X веке.

Не сложилось единого мнения и о времени возникновения церковного (монастырского и кафедрального) землевладения. Одни историки считают, что церковь обзаводится селами с момента своей организации, другие только во второй половине XI века⁷⁷. Первые сведения о церковном землевладении связаны с историей Печерского монастыря. Монашеская братия обладала се­лами, согласно житию Феодосия ⁷⁸, уже во времена его игуменства. Подобные данные содержит и Киево-Печерский патерик⁷⁹. Отражают ли они самые пер­вые факты церковного землевладения? С полной уверенностью ответить на этот вопрос нельзя. Практика, применяемая древнерусскими князьями и го­родами, снабжать вновь образованные монастыри или епископии различны­ми источниками доходов, в том числе и селами (вспомним, хотя бы случай с Пантелеймоновым монастырем или пожалование князя Ростислава при об­разовании Смоленской епископии), позволяет предполагать, что церковь могла обзавестись селами гораздо раньше отмеченных фактов, в том числе сразу после крещения Руси. Поскольку церковь была тогда слаба, не удивительно, что землевладение этого типа не отразилось в источниках.

Источники, в особенности летописи, часто не указывают конкретных владельцев сел, отмечая только лишь близость последних к тому или иному городу. Или же летописец ограничивается указанием на горожан как вла­дельцев сел, не поясняя, кто именно имеется в виду: бояре, гриди, князья или кто-то еще. Под 1135 г. в Ипатьевской летописи читаем: «...Иде Яро-полкъ съ братьею своею... на Всеволода, на Олговича. и поимаша около города Чернигова села». В Новгородской Первой летописи под 1167 г.: «...А новоторжьци отступиша к Новугороду, и много пакости творяше [князья Святослав и Андрей] домомъ ихъ и села их потрати». В той же летописи под 1359 г. говорится о селах жителей Словенского конца Новгорода: «И прияша слово его, и разидошася; и взяша села Селивестрова на щить, а иных селъ славеньскыхъ много взяша...» ⁸⁰.

О селах смердов речь идет в летописном сообщении о Долобском съезде князей в 1103 году. Не исключено, что смердьим селом были поначалу и Витославицы, переданные Пантелеймонову монастырю князем Изяславом Мстиславичем вместе с самими смердами.

Нередко частное землевладение при более внимательном отношении к источнику оказывается частью общего, коллективного земельного владения. В. Л. Янин, ссылаясь на грамоту Славенского конца Саввино-Вишерскому монастырю, датируемую XV в., обращает внимание на существование кон-чанского землевладения. По его мнению, данный вид землевладения являет­ся результатом развития административной системы Новгорода. Земельная собственность конца, полагает Янин, возникла путем трансформации обще­государственной корпоративной собственности. «Ведь если бы кончанское право было исконным, — пишет он, —... князь' вынужден был бы просить участок не у Новгорода (В. Л. Янин имеет ввиду грамоту Изяслава Пантелей­монову монастырю. — А.П.), а у одного из концов» ⁸¹. Думаю, в рассуждениях исследователя не учитывается, что кончанское и общегородское землевладе­ние Новгорода могло существовать одновременно, как в XIV—XV вв., так и в

XII в., когда князь Изяслав выпрашивал село у города, а не у конца. Наличие общей корпоративной собственности не отрицает существования более мел­ких видов совместного землевладения — кончанского или уличанского — и наоборот.

Ряд фактов совместного владения землей, приводит И. Я. Фроянов. В них он усматривает свидетельства длительного существования традиций, свя­занных с бытованием большой семьи. Это сведения купчей Спасского Кова­лева монастыря рубежа XIV—XV в., купчей Зиновия Харитоновича середины XV в., купчей Филиппа и других. Везде, замечает он, мы видим совладель­цев, являющихся боковыми родичами ⁸². В справедливости мнения Фрояно-ва вряд ли можно сомневаться, но вместе с тем необходимо заметить, что новгородские актовые документы предоставляют и такие факты, которые говорят о совместном владении без какой-либо родственной связи. В «дан­ной» Палеостровскому монастырю на Палий остров (1415—1421 гг.) в каче­стве дарителей выступают 23 человека, не считая детей, братьи и прочих «скотников» и «помужников» Толвуйской земли, число которых никак не определено. Среди них встречаются как явные родственники — «Селифонтъ Твердиславль с детми», «Яков Сидоров с братом», или возможные родствен­ники — «Павле Захарьинъ с братьею» — так и совсем не родные друг другу люди — «посадникъ новгороцкеи Ондреи Ивановичь, тысячкы новгорочкыи Дмитри Васильевичь», «Селифон Твердиславль» ⁸³. Следует согласиться с мнением И. Я. Фроянова, что данные материалы, хотя и относятся к XIV— XV вв., «обладают внушительной ретроспективной силой», поскольку, как он пишет, генетически восходят к первобытным временам ^м. Новгородские раскопки последних лет дают еще большие основания не сомневаться в этом. Берестяная грамота № 850, найденная в 1998 г., прямо указывает на совмес­тное землевладение во второй четверти — середине XII века: «Покланянье от Бъръза и отъ Поутеши и отъ въхое дроужине къ Петръкоу Се еси въдале землю н[а](мъ)... и Святопъ(лъ)къ а ныне п...» ⁸⁵. Текст послания в высшей степени любопытен. Мне уже приходилось отмечать, что «дружина» означает здесь часть городской общины. К этому следует добавить — грамота рисует эту часть общины вполне конкретно. Дружина Путьши и Борзы не просто объединение — это коллектив землевладельцев.

И все-таки, следы старых родовых отношений в Киевской Руси еще хорошо заметны, в том числе и в отношении собственности на землю. По существу, в собственности рода оставалась так называемая «отчина» — земля, полученная в наследство от отца^8б. И. Я. Фроянов отмечает, что родственни­ки имели право выкупа отчины даже в том случае, если она была продана казалось бы навсегда, то есть ее покупка сопровождалась формулой «купи себе одерень» или «купил с детьми», «купил себе одерень и своим детям» ⁸⁷. Об этом свидетельствует выкупная грамота Андрона Леонтьевича, датируе­мая первой четвертью XV в.: «Се выкупи Онъдронъ Левоньтеевичь ув Омоса у Микулина тоню на Летьнои сторонни, отцину свою... изъ дерну и зъ дер-ною грамотою...» ⁸⁸. В продажу поступали, вероятно, только те земли, на которые родственники не притязали. О. В. Мартышин приводит ряд грамот, в которых говорится о подобных условиях. В купчей Василия Филимонова и Евсея Ананьина, например, значится: «А будет Евсею не до земли и его де-тем, ино им мимо Василья Филимонова и его детей земли не продавать ни­кому же». Фроянов подчеркивает: «стремясь воспрепятствовать распылению родовых земель, «отчичи» спешили покупать их сами друг у друга» ⁸⁹. Он приводит примеры покупки земли: дядей у племянника, братом у брата, му­жем у жены и ее кровных родственников, зятем у тестя и т. п. Следует уточ­нить: последние два примера отношения к правам рода не имеют, точнее, имеют, но только косвенно. Они характеризуют имущественные отношения в древнерусской семье; это первый случай; и «разбазаривание» родовой зем­ли — второй.

На Руси не было принято объединять собственность при заключении брака, то есть между супругами, и даже между родителями и детьми действо-

Дата добавления: 2015-10-21