Глава 2. Чудаки в ожидании чуда
Художник Мартин Кейн и его мать приехали в Гаммель лет десять назад, а откуда — никто не знал. Многие их недолюбливали. Кое-кто даже считал госпожу Гертруду ведьмой. Может, потому, что у Кейнов жил невероятных размеров чёрный кот, которого боялись все окрестные собаки, зато совершенно не боялись птицы. А может, потому, что госпожа Гертруда почти всё время проводила на кухне, делая свои знаменитые настойки на травах. Она довольно успешно продавала их через аптеки, принадлежавшие частной фармацевтической фирме «Трилистник». У Гертруды Кейн были лицензия фито-фармацевта. Что бы о ней ни говорили, а настойки её помогали многим. Их тайком покупали даже некоторые прихожане пастора Коула.
Гертруда Кейн была низенькой говорливой толстушкой с весёлыми карими глазами и ямочками на щеках. Тридцатилетний Мартин совершенно не походил на свою мать. Он был высок и очень худ.
— Весь в отца, — говорила госпожа Гертруда. — Аппетит у Марти, слава Богу, хороший, но у него же всё сгорает. Целыми днями работает. И даже по ночам.
Впалые щёки, горбатый нос и вихрастые, вечно всклокоченные волосы придавали Мартину Кейну сходство с демоном из детских сказочных фильмов. Он часто казался угрюмым и на первый взгляд мог отпугнуть, но те, кто был знаком с Мартином давно, считали, что человека добрее его не сыщешь во всей галактике.
Кейны жили на той же улице, что и Илана с бабушкой, в довольно странном ветхом строении, которое все называли часовней и которое городские власти уже, наверное, лет двадцать собирались снести. Как впрочем и все остальные дома на Трансильванской. Разве это нормально, что в центре столицы до сих пор стоят постройки первых переселенцев — этих чокнутых романтиков, страдавших жестокой ностальгией по старушке-Земле? Вообще-то старину в Гаммеле любили до сих пор. Многие районы столицы напоминали средневековые города Северной Европы. Правда, черепица на крышах была сделана из металлопласта, а за старинными фасадами царил современный комфорт. Древнюю культуру в Германаре знали и любили, но по сравнению с тем, что создавали, имитируя старину, нынешние архитекторы, дома первых колонистов выглядели слишком убого. А домик Кейнов смотрелся нелепо даже здесь, на улице Трансильванской.
Часовней его назвали потому, что его крышу венчала приземистая башенка с часами. Круглый циферблат был около метра в диаметре. Заржавевшие фигурные стрелки замерли между одиннадцатью и двенадцатью: маленькая ближе к двенадцати, большая — к одиннадцати. Без трёх минут полдень… Или полночь? Часы не работали уже давно. Илана слышала, что их несколько раз пытались починить, но так ничего и не получилось.
— Да и зачем их чинить? — говорил Мартин Кейн. — Они показывают хорошее время.
— И чем оно хорошее? — спросила Илана. — Полночный час считается самым зловещим.
— Так может, это полдень, — улыбнулся художник. — А вообще неважно… Двенадцать часов — время волшебное. День или ночь — всё равно. Когда стрелки приближаются к двенадцати, ты словно в ожидании чуда.
— А какого ты ждёшь чуда?
За Мартина ответила его мать:
— Он ждёт, что его картины будут приносить доход. И что ими увешают лучшие залы Королевской Галереи.
Мартин Кейн зарабатывал на жизнь тем, что делал копии картин старых мастеров — по репродукциям, которые извлекал из интернета. В последнее время в Германаре была мода на живопись докосмической эры. Продать что-нибудь из собственных картин ему удавалось редко. Илана любила бывать у Кейнов. Ей нравился ветхий, уютный, со скрипучими деревянными лестницами дом, где всё, включая кухонные полотенца, пропахло масляными красками. Ей нравилась странная разношерстная компания, которая частенько собиралась в доме художника по вечерам. Нравились пирожки, которые стряпала госпожа Гертруда. Нравился Илане и огромный чёрный кот по имени Люцифер, неизменно взиравший на всех с угрюмым презрением. Но особенно Илане нравились картины Мартина, коими был завален весь чердак. Большинство столичных критиков были членами Партии борцов за чистоту. Они не позволяли Мартину ни выставляться, ни участвовать в ярмарках, обвиняя его в пропаганде то порнографии, то язычества, то сатанизма. Некоторые картины Мартина казались Илане жутковатыми, но они все были так красивы, что хотелось смотреть на них часами.
С тех пор, как Гертруда Кейн вылечила бабушку Полли от болей в спине, они подружились и частенько ходили друг к другу в гости. Отправляясь к Кейнам, бабушка брала Илану с собой — чтобы не оставлять ребёнка одного. К тому же ребёнок обожал выпечку госпожи Гертруды. На маленькой уютной кухне «часовни» было интересно. Под самым потолком сушились травы, на полках вдоль стен теснились многочисленные бутылки и склянки с содержимым всех цветов и оттенков. На каждом пузырьке была наклейка с надписью, сделанной чётким, красивым почерком госпожи Гертруды. Илана ничего не понимала ни в лекарствах, ни в лекарственных травах, и названия всех этих снадобий казались ей некими магическими словами, имеющими не меньшую силу, чем сами лекарства. Когда она сказала об этом госпоже Гертруде, та даже и не подумала посмеяться над «глупыми детскими фантазиями», как это сделали бы большинство взрослых, включая бабушку Полли.
— Конечно, детка, — совершенно серьёзно промолвила она. — Слова тоже имеют силу. Недаром же говорят, что у всего в этом мире должно быть имя.
На кухне «часовни» было интересно, но чем старше становилась Илана, тем чаще предпочитала обществу бабушки и госпожи Гертруды компанию, которая собиралась в гостиной. Если точнее, это была смесь гостиной и мастерской. Здесь во всех углах валялись карандаши, мелки и бумага для набросков. Мартин Кейн почти всегда работал. Он не расставался с карандашом и блокнотом, даже когда беседовал со своими гостями. Впрочем, говорил он обычно меньше всех. Разговоры в гостиной велись самые разные, и Илана, которую никогда никто не прогонял, готова была слушать их часами. А уж если речь заходила о ютах, девочка старалась не пропустить ни слова.
В гостиной нередко работал телевизор. Как-то раз по одному из местных каналов показали выступление пастора Коула.
— Мы не против всех иноземцев, — заявил пастор. — Мы против тех, кто засоряет нашу страну вредными вещами и идеями. Нас пугает не внешнее уродство ютов, а их безбожие и неблагонадёжность.
— Они не безбожники, — сказал Мартин. — Мы мало что знаем про ютов, но, мне кажется, у этих людей есть вера.
— «У этих людей…» — усмехнулся Джек Эмерсон.
Это был невысокий всегда аккуратно причёсанный молодой человек в огромных очках. Илане порой казалось, что он за ними прячется. Зрение Джека не поддавалось внутренней корректировке. Он мог бы сменить очки на линзы, но ему явно не хотелось. Однажды он снял очки, чтобы протереть, и Илана увидела, что без этих больших — в поллица — чуть затемнённых стёкол Джек Эмерсон похож на обиженного мальчишку. Говорили, что Джек очень талантливый физик, а фирма, в которой он работает, не выделяет ему средств для осуществления какого-то его гениального проекта. Кажется, Джек хотел доказать, что время — это ещё один вид материи…
— Ты уверен, что они люди?
— Да кто бы они ни были, Джек! — горячо заговорила Таня Коэн. — Они такие же разумные существа, как и мы. Они имеют право на свою веру. На своё собственное понимание природы божественного…
Таня Коэн, тощая насквозь прокуренная поэтесса лет тридцати пяти, никак не могла смириться с тем, что потерпела крах в большой литературе. Она постоянно твердила, что «её стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». Это была цитата из одной великой поэтессы докосмической эры. Иногда, изрядно хлебнув ликёра, Таня подзывала к себе Илану и читала ей что-нибудь из своих творений — сплошь про снежные метели, которые заметают всё на свете, да ещё про омуты, где плавают белые лилии, которые топчут бездушные люди. Непонятно только, как это можно проделывать в омуте… Впрочем, Илана уже знала, что стихи нельзя понимать буквально. В них надо видеть художественные образы. И она понимала, что разница между стихами той поэтессы прошлого и стихами Тани Коэн примерно такая же, как между ликёрами госпожи Гертруды и кислым молоком. Естественно, Тане она этого не говорила. Поэтесса-неудачница была совершенно безобидным существом и хорошо относилась к Илане. Сейчас Таня Коэн пыталась подзаработать, делая комиксы из популярных старинных боевиков.
— Меня просто потрясают выступления этих наших святош-ортодоксалов, — продолжала Таня. — Особенно одно их любимое выражение — «неверующие язычники»! Если язычники, то какие же они неверующие? Ведь язычество — религия. По-моему, все язычники, ну или почти все, верят в того же, в кого и христиане. В отца небесного. Во всех древних религиях главное божество — бог неба. А младшие божества — примерно то же, что и христианские святые…
— Ну, есть ещё вполне реальные люди, которых канонизировали, — вставил Джереми Лойс, художник-карикатурист почти двухметрового роста и весьма угрюмого характера.
Илана не могла понять, как такой человек может рисовать смешные картинки. Впрочем, она слышала, что клоуны тоже часто бывают грустными, а весёлыми кажутся только на сцене. Наверное, тот, кто должен смешить окружающих, тратит на других весь свой запас весёлости, а самому уже ничего не остаётся. Джереми Лойс сотрудничал с Таней, делая иллюстрации к её комиксам.
— Да, но многие святые — это языческие боги, — стояла на своём Таня. — В некоторых странах христианские проповедники лишь чуть-чуть перестроили их святилища и дали им другие имена. А кое-кому и прежние имена оставили.
— Я тут как-то столкнулась с одним ютом, — сказала Лидия Мортенсон, рослая светловолосая девушка с круглым румяным лицом и томными голубыми глазами.
Она работала в детской библиотеке Южного Округа, куда ходили все ученики 7-й гимназии. Лидия увлекалась магией и оккультными науками. К детям она относилась с рассеянным добродушием и никогда не бранила за просроченные книги. Лидию вообще мало волновало, что творится в библиотеке. Она была вечно поглощена изучением трудов по оккультизму, от которых отрывалась только для того, чтобы отметить в личной электронной карточке читателя, какую книгу он взял, а какую сдал. Лидия была твёрдо уверена, что над ней тяготеет рок, поэтому чуть ли не каждый день гадала себе на картах Таро. И постоянно рассказывала, что ей выпадает то Девятка Мечей, то Смерть. «Слава Богу, румянец на её щеках от этого не бледнеет, — пошутила однажды в разговоре с бабушкой Полли госпожа Гертруда. — Когда приходит Лидия, я стараюсь сделать пончиков побольше — чтобы и другим хватило. Ест так, словно и впрямь в последний раз».
— Мне просто не по себе стало, когда я с ним столкнулась. Это в Шиман-Тауне было, там их сейчас не больно-то гоняют. У этого юта такие глаза… Огромные, бездонные. Словно зеркала, в которых, если долго смотреть, можно увидеть свою судьбу…
— Ну и что ты там увидела? — ехидно поинтересовался Джек Эмерсон. — Опять эту — с косой…
— Нельзя так шутить, — упрекнула физика Таня. — И что было дальше, Лидия? Он ни в кого не превратился?
— Нет. Он просто убежал, но я успела кое-что заметить у него на шее. Узорчатую пятиконечную звёздочку — что-то вроде снежинки. Она была из стекла или хрусталя. Может, они все такие носят, как у нас крестики? И я вот что подумала… Звезда с пятью концами, пентаграмма… Это же символ единства пяти стихий. И символ победы человека над этими стихиями…
— Или наоборот, — пожал плечами Джереми, который, похоже, разбирался в оккультизме не хуже Лидии. — Пентаграмма может означать как победу человека над миром духов, так и подчинение ему, а следовательно — служение сатане…
— А ещё пять концов означает пять ран христовых, — перебила Лидия, словно боясь, что Джереми помешает ей блеснуть своими знаниями.
— Ну тогда юты не иначе как правоверные христиане, — засмеялся Джек. — Надо сказать об этом пастору Коулу.
— Представляю, как бы он на это отреагировал, — усмехнулась Таня. — Он лебронцев и тех ненавидит, а ведь они действительно христиане.
Истинно верующими Коул Джефферсон считал только тех, кто ходит в Ортодоксальную Церковь. Когда-то она была в Германаре единственной. Пятнадцать лет назад выходцы из соседнего Леброна открыли в Гаммеле свою церковь, с которой ортодоксалы все эти пятнадцать лет вели ожесточённую войну.
Помыть кости пастору Коулу здесь любили. Завсегдатаи «часовни» вообще любили посплетничать, и их не особенно волновало, что эти разговоры иногда слышит Илана. Чем старше она становилась, тем чаще наведывалась в гости к Кейнам уже одна, без бабушки. Ведь друзья у Иланы были только здесь. Большинство ровесников её либо дразнили, либо игнорировали. Издали наблюдая за их играми, Илана убеждала себя, что общаться с ними совершенно неинтересно. И в какой-то момент она поняла, что действительно не нуждается в обществе ровесников. Ребячьи игры и разговоры казались ей ужасно глупыми. Будучи среди сверстников изгоем, она постепенно научилась их молча презирать. И в глубине души смеяться над теми, кто громко смеялся над ней.
В «часовне» говорили обо всём на свете, в том числе и о весьма загадочных вещах. Например, о том, что исследователи из ГКУ [2]и агенты КГБ2 уже много лет пытаются найти таинственную планету, где больше века назад сделал вынужденную посадку корабль «Сонус». Он приземлился на огромной заснеженной равнине, где его радостно встретило племя странных закутанных в меха большеголовых существ с голубоватой кожей. Они назвали себя ютами и попросили убежища. Они хотели покинуть эту планету и как можно скорее, а почему — объяснить не могли, хотя очень быстро выучили койне3. Экипаж «Сонуса» так и не понял, почему корабль сбился с курса и оказался в этом холодном, неприветливом мире. Отчёт, который представил в ГКУ капитан корабля Эдгар Хоук, был признан совершенно невразумительным. Ни капитан Хоук, ни навигатор Томпсон даже не смогли объяснить, в какой части галактики находится родина ютов. И как удалось найти дорогу домой — на Гею. Экипаж «Сонуса» около полугода проходил обследование в Медицинском центре ГКУ, после чего был отстранён от межзвёздных полётов.
Работники КГБ неоднократно беседовали с ютами, но те, похоже, вообще не понимали, чего от них хотят. На все вопросы об их родной планете у них был только один ответ — там невозможно жить. Когда их спрашивали — почему, они лишь растерянно таращили свои огромные светлые глаза, похожие на замёрзшие окна. Психологи, которые работали с ютами, быстро поняли, что лучше эти окна не открывать. Пытаясь проникнуть в сознание ютов при помощи амитилона4, они тут же наталкивались на пугающую ледяную пустоту. В конце концов решили, что юты стали жертвами какой-то могущественной расы завоевателей, которые захватили родную планету ютов, а этих несчастных созданий забросили в холодный и пустой мир, предварительно стерев или намертво заблокировав их память. Примеров такого отношения к побеждённым было более чем достаточно.
— А по-моему, эти карлики очень ловко запудрили всем мозги, — сказал Джек Эмерсон, когда в гостиной «часовни» разгорелся очередной спор о ютах. — Они далеко не так просты, как это может показаться на первый взгляд…
— Да они совершенно безобидны! — горячо перебила его Таня Коэн. Она заступалась за ютов со всей страстью своей поэтической души. — Конечно, они не так просты, как хотят казаться. Возможно, они представители более развитой цивилизации, чем наша, и умеют блокировать свою память. Может, они даже способны управлять процессами подсознания. Юты — изгои. Они вынуждены жить в чужом мире, к тому же полном предрассудков. Они должны защищаться.
— Лично я не уверен, что они безобидны, — возразил «вечный студент» Ганс Фишер, утончённо-красивый молодой человек, постоянно экспериментирующий с цветом своих волос. Выглядел он гораздо моложе своих двадцати девяти лет, из которых почти одиннадцать учился в Гаммельском университете. Ганс сменил уже пять факультетов и наконец остановился на философском — по-видимому, согласившись с утверждением, что философия — мать всех наук. Во всяком случае, он держался там уже больше двух лет. В «часовне» шутили, что Ганс переходит на новый факультет, перебрав всех девиц предыдущего. Он относился к той категории молодых людей, которых любят все — девушки, друзья, соседи по дому. Гансу Фишеру было шестнадцать, когда его родители погибли в потрясшей тогда весь Германар катастрофе межзвёздного корабля «Сигма». Родительские сбережения уже подходили к концу, но Ганс продолжал жить как Бог на душу положит, не особенно задумываясь о будущем. В последнее время в «часовне» радовались, что он наконец-то нашёл заработок, заключив договор с издательством «Орион». Ганс неплохо владел двумя старыми языками и решил подзаработать переводами. Все гадали, насколько его хватит. Илана знала, что Лидия и Джек поспорили, доучится ли Ганс на философском хотя бы до свидетельства бакалавра. Джек говорил, что нет, а Лидия в Ганса верила. В отношении других она была достаточно оптимистична.
— Все хотят, чтобы другие были безобидными, — язвительно заметила Таня. — Лично я всегда на стороне изгоев! Ведь я сама такая. Всю жизнь. И я прекрасно таких понимаю.
С этими словами она устремила на Илану самый что ни на есть проникновенный взгляд. Наверное, так по её понятиям должны были смотреть друг на друга родственные души. Тане Коэн очень нравилось чувствовать себя изгоем. Она упивалась своей отверженностью и непонятостью, которые стали едва ли не смыслом её существования. Её действительно отвергали: сначала — очень долго — издатели, а теперь ещё и читатели. Но Таня ни за что не хотела понять, что причина этого весьма проста и банальна — отсутствие поэтического дара. Остальные завсегдатаи «часовни» это понимали, но никогда с Таней не спорили. В конце концов, каждый имеет право воображать себя тем, кем ему хочется быть. Если это спасает от отчаяния. И каждый имеет право верить в чудо. Те, что иногда собирались по вечерам в домике под часами, стрелки которых замерли возле цифры 12, ждали, что их жизнь изменится и непременно к лучшему. Когда это будет? Возможно, когда заржавевшие стрелки придут в движение и сделают последний скачок… Когда часы наконец-то покажут, что наступило волшебное время. Время перемен и исполнения желаний.
Илана потеряла нить разговора, задремав в углу дивана в обнимку с котом Люцифером — сегодня он был настроен на редкость благодушно. Впрочем, к детям Люцифер всегда был снисходителен. Илана только что до отвала наелась пышек, но в сон её потянуло скорее не от сытости, а из-за молочного ликёра, которого ей вместо сливок добавила в кофе вечно рассеянная Лидия. Когда девочка наконец стряхнула сонливость, в гостиной уже вовсю обсуждали семейство пастора Коула. Илана порадовалась, что бабушка Полли всего этого не слышит. Полли Стивенс не питала особой симпатии к главе прихода, но она считала, что критиковать служителей Бога нельзя. Уже хотя бы потому, что они служат Богу. Илана иногда размышляла, надо ли Богу, чтобы ему служили такие, как пастор Коул. Наверное, ответить на этот вопрос мог только Бог, но как добиться от него ответа, Илана не знала.
Сегодня речь шла в основном о супруге пастора Марианне.
— Да с чего вы взяли, что она изменилась? — говорила Таня. — Какая была, такая и осталась. По сути. Она только маску сменила.
— Так и мы о том же, — пожал плечами Ганс. — В большинстве случаев перемены, которые происходят с людьми, именно к этому и сводятся — меняется фишка, а суть…
— Я её лучше всех знаю, — не слушая его, продолжала Таня. — Мы с Марианной не только жили по соседству, мы с ней даже успели поучиться на одном факультете.
Это Илана уже знала. Таня Коэн и супруга пастора два года вместе учились на факультете лингвистики Гаммельского университета. Потом Таня перевелась на факультет литературного творчества.
— Есть люди, которым непременно надо быть поборниками какой-нибудь идеи, — прихлёбывая кофе с ликёром и всё более воодушевляясь, рассуждала Таня. — Пятнадцать лет назад Марианна проповедовала абсолютную свободу. Свободу любви, свободу веры… Я тоже несколько раз была на сборищах этих «космополитов». Марианна Твинс вечно лезла на трибуну и трындела, что подлинная свобода доступна только творческой личности. Она же считала себя художницей… Надо отдать ей должное — она вовремя поняла, что шансов прославиться своими картинами и разбогатеть на них у неё нет. Я на своих стихах, конечно, тоже не разжилась, но зато я не изменила себе… Впрочем, Марианна тоже. Не удалось самоутвердиться в науке, в искусстве, так она в религию ударилась. Дело-то беспроигрышное. Достаточно высоко поднять голову и с достоинством сказать: «Моя вера — самая истинная!» Теперь она проповедует ортодоксальное учение, затхлые устои… Вписалась в очередное сообщество. На сей раз успешно. Теперь она получила возможность не только разглагольствовать перед толпой и всех поучать. Теперь она обрела благополучие и высокий статус. Некоторые её тут прямо святой женщиной считают. Видели бы, как она когда-то в ресторане «Купава» кочевала с одних мужских колен на другие! И не возражала, когда её при этом снимали. Надо же было продемонстрировать, какая она свободная личность! Я ещё тогда поняла, что свобода для неё — это что-то вроде запрещённой игрушки. Как волшебные шары и кубики у нынешних детей. Игрушка, которой дитя спешит натешиться, чтобы потом засунуть её подальше, сесть, как паинька, и сложить ручки на коленях. Дескать, я вообще-то хорошая девочка, всё больше книжки читаю. Ну пошалила немножко, пока в младшую группу ходила, но это же не значит, что я совсем не заслуживаю сладкого… Самое забавное, что Марианна продолжает разглагольствовать о свободе. Говорит, что подлинная свобода духа и помогла ей сделать в жизни правильный выбор…
— А если сейчас кто-нибудь обнародует эти снимки! — оживилась Лидия. — Ну те, что с неё делали тогда, в ресторанах…
— Ну и что? — махнула рукой Таня. — Даже если они сохранились, Марианну там никто не узнает. Лохматая, размалёванная девица в вечно задранной юбке… Знаете, она у неё всегда как бы случайно задиралась… А что мы видим теперь? Мумия в платочке. Ну а если даже узнают, уверяю вас — Марианна не растеряется. Тут же сравнит себя с какой-нибудь Марией Магдалиной, которая блуждала впотьмах, пока не обрела свет истинной веры. Я её недавно в универмаге встретила. Она меня окликнула, а мне даже свернуть было некуда. Затрындела опять про свою семью, про то, какая у неё полноценная жизнь — ну в отличие от моей. А напоследок говорит…
Таня убрала волосы за уши и скорчила такую постную мину, что Илана тихонько засмеялась.
— «Помнишь, дорогая, как мы когда-то психологией увлекались… — прогнусавила Таня. — Всё старались от комплексов избавиться. Знаешь, когда жизнь обретает смысл, эта проблема попросту исчезает». Тут я ей кое-что сказала и, по-моему, попала в точку. Она обиделась, хоть и не подала виду. Она же добрая христианка и должна прощать ближнего, тем более такого заблуждающегося, как я… А я ей сказала: «Марианна, от одного комплекса ты всё же так и не избавилась. Тебе по-прежнему надо быть поборницей великой идеи. Неважно какой, но лучше той, что приносит дивиденды».
— А ты никак не можешь избавиться от комплекса жертвы, — хмуро сказал до сих пор молчавший Джереми Лойс. Сегодня он был ещё мрачней, чем обычно. — О других ты всё правильно говоришь, а к самой себе не хочешь присмотреться? Это ничтожество Марианна и впрямь своего добилась, а ты… Знаешь, почему ты неудачница? Тебе это нравится. Куда проще быть жертвой, чем чего-то добиваться по-настоящему.
— Можно подумать, я бездельничаю! — вскинулась Таня. — Всю жизнь пашу, а удача мимо…
— Можно всю жизнь перепахивать пустыню и жаловаться, что она не родит ничего, кроме колючек. Можно и так жить, но зачем? Не лучше ли поискать хорошее поле? Своё поле…
— Своё место под солнцем? — язвительно подсказала Таня.
— Вот именно. Марианна хоть что-то нашла и притворяется счастливой. Она уже почти поверила, что действительно счастлива. Это лучше, чем упиваться своей неприкаянностью.
Пару минут в комнате царила тишина. Даже Люцифер перестал мурлыкать и слегка напрягся, неодобрительно глядя на Джереми своими лунно-жёлтыми глазами. Спорили в гостиной часто, иногда и поддевали друг друга, но такого ещё никто не говорил. У маленьких детей свои игры, у больших свои. В доме под волшебными часами каждый играл во что хотел, а смеяться над чужой игрой было не принято. Возможно, Тане не следовало смеяться над Марианной. Разоблачая другого, рискуешь заодно разоблачить и самого себя. Илана вдруг поймала себя на том, что ей всех жалко — и Таню, и Джереми… И даже супругу пастора, которая мечтала о свободе и высоком предназначении, а нашла лишь Коула Джефферсона. Говорят, каждый получает то, чего достоин. А каждый ли с этим согласится?
— Слушайте, сливки-то не распечатаны! — Джек присвистнул, помахав квадратной голубой упаковкой. — Лидия, что ты налила ребёнку в кофе?
— Ой, кажется, ликёр! — всплеснула руками та. — А я смотрю, наша красавица носом клюёт!
Эти двое говорили чересчур оживлённо, явно стараясь замять неприятный инцидент.
— Представляю, какая из тебя получится мамаша!
— Никакая не получится! Это не для меня, Джек. Илана, детка, у тебя голова не болит?
— Нет, — ответила Илана, провожая глазами Таню Коэн, которая пробиралась между стульями и креслами к балкону. Пачка сигарет оттопыривала карман её потёртых брюк.
— Будет сейчас полчаса смолить и жалеть себя, — зло сказал Джереми, когда балконная дверь захлопнулась за Таней.
— И как вы только срабатываетесь, — усмехнулся Ганс.
— Можно подумать, мы действительно вместе работаем. Она делает текст, я картинки, а редактор лепит из всего этого дерьма очередную книжонку или видеоигру для недоумков… Да, знаю, я скотина. Обидел женщину… Но ведь беда-то в том, что она это любит. Ей нравится, когда её обижают.
— Выходит, ты у нас настоящий рыцарь, — ехидно заметила Лидия. — Делаешь именно то, что нравится даме.
— А ты сам-то не хочешь покурить, Джереми? — негромко поинтересовался Мартин.
— Не хочу, но придётся, — подумав, согласился Лойс и поплёлся на балкон, где на фоне бледного неба одиноко маячила тощая фигура поэтессы.
Проходя мимо Иланы, он потрепал её по голове:
— Никогда не будь жертвой, девочка…
— А я и не собираюсь, — огрызнулась она, стряхнув его руку.
Сегодня ей здесь решительно не нравилось. Она уже собиралась домой, когда Мартин с загадочным видом подозвал её к себе.
— Я недавно закончил картину, — сказал он шёпотом. — И хочу, чтобы ты увидела её первая.
Войдя в мастерскую, Илана едва не вскрикнула. Картина стояла на полу, прислонённая к стене. Лучи вечернего солнца, рвущиеся в комнату сквозь оконные стёкла, выхватывали из синеватого снежного сумрака две фигуры — мужчины и ребёнка. Иллюзию реальности усиливало то, что оба были изображены в натуральную величину. Мужчина сперва показался Илане седым. Приглядевшись, она поняла, что волосы у него не седые, а просто белые. Точно такими же были локоны стройного двенадцатилетнего мальчика. Эти двое вообще очень походили друг на друга. И оба были очень красивы. Их матово-бледные лица отличались тонкостью черт, а огромные глаза завораживали и даже немного пугали своей глубокой синевой. Белый плащ мужчины, развеваясь у него за спиной, словно превращался в метель, серебристо сверкающую на фоне сумеречных гор. Полная луна освещала далёкие вершины и гранёные башни дворца — не то хрустального, не то ледяного. Меч, который сжимал в правой руке царственный незнакомец, тоже казался ледяным, а на его огромном щите красовалось изображение звериной морды. Это был какой-то крупный хищный кот — вроде снежного барса, только без пятен. Голову мужчины венчал серебряный обруч с пятиконечной звездой, сияющей так, как могут сиять лишь алмазы в лучах света. Такая же звезда, только поменьше, висела у мальчика на шее. Мужчина опирался на щит и в то же время словно бы старался заслонить им ребёнка. На мальчике были голубые гетры, белые сапожки и серебристая туника, перехваченная на талии широким голубым поясом, на котором висел кинжал. Маленькая рука крепко сжимала резную рукоять. Взгляд царственного ребёнка был исполнен достоинства и отваги. Он явно не хотел прятаться за щит своего отца. Или деда? Мужчина не казался пожилым, но в его взгляде сквозила мудрость древнего старца… Или какого-то высшего существа, которому дано видеть больше, чем простому смертному.
— Снежный король, — прошептала Илана, зачарованно глядя на картину.
— Как ты сказала?
— Я просто… так подумала, — смутилась девочка. — А кто это?
Художник долго молчал.
— Это действительно Снежный король, — промолвил он наконец. — Точнее не скажешь. Снежный король со своим принцем. Я увидел их в конце января.
— Где?
— В Ледяном городке. Люди многое преувеличивают, но, похоже, там и вправду творятся чудеса.
Ледяной городок в Центральном парке строили каждую зиму. Маленькое сказочное царство со средневековыми дворцами, катками и аттракционами привлекало не только детей, но и взрослых. В марте, когда лучи весеннего солнца грозили привести ледяные постройки в полную негодность, городок убирали. А десять лет назад жители и гости столицы стали свидетелями самого настоящего чуда. Март уже подходил к концу, солнце припекало всё сильней и сильней, но сказочное царство оставалось неизменным. Горожане были в недоумении, а некоторые попросту испугались. Тут же поползли разговоры, что Ледяной городок заколдовали юты, которые намерены обратить в лёд весь Гаммель. Во избежание беспорядков власти поспешили объяснить людям, что в этом году городок построили из так называемого вечного льда. Этот искусственный лёд якобы создан учёными компании «Транс-Холод», пожелавшей сделать своим согражданам сюрприз. Бабушка говорила Илане, что раньше эта компания называлась немного иначе — «Транс-Холд». Вторая часть названия восходила к староанглийскому холд — «владеть, держать», потом холд заменили словом другого старинного языка — холод. Компания «Транс-Холод» долгое время владела монополией на производство и продажу холодильных приборов. И едва не разорилась, когда в Германаре появились ещё две подобные компании. От банкротства её спасло изобретение вечного льда. Секрет его изготовления знали лишь несколько человек, включая двух совладельцев компании. Дочь одного из них — Снежана Грундер — училась вместе с Иланой. Лет пять назад «Транс-Холод» начал производить ещё и своё фирменное мороженое. Оно славилось не только отменным вкусом, но и тем, что подолгу не таяло на солнцепёке. А холодильные приборы марки «Транс-Холод» снова считались лучшими на всех планетах системы Гелиос-3.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |