– Но чего вы не знаете (потому что люди, знавшие это, как я вам и сказал, исчезли), так это того, что инфант Карлос воспылал страстью к своей красивой невесте... Это была одна из тех диких, сокрушительных, неодолимых страстей, на какие способны только юноши и старики. Принц был красив, изящен, остроумен и безумно влюблен... Принцесса тоже полюбила его. Да и могло ли произойти иное? И разве он не должен был вот-вот стать ее супругом?.. Однако роковому случаю было угодно, чтобы король, недавно ставший вдовцом после смерти Марии Тюдор, увидел невесту своего сына...
– И влюбился в нее... это в порядке вещей.
– К сожалению, да, – продолжал Сервантес. – С того мгновения, как король почувствовал, что в нем бушует страсть, он, вопреки тем чувствам и законам, по которым живет простой народ, с поразительным бесстыдством потребовал для себя ту, кого он сам предназначал своему сыну... Принцесса любила дона Карлоса... Но она была ребенком... а ее матерью была Екатерина Медичи... Она подавила свои чувства и легко сдалась. Но принц...
– Конечно, ему было нелегко!.. И что же он сделал?
– Он умолял, рыдал, кричал, угрожал... Он говорил о своей любви в таких выражениях, которые тронули бы любого, но только не его отца – ибо это была борьба двух соперников. Тогда в качестве решающего аргумента он торжественно сообщил королю, что его любовь не осталась неразделенной... Этот шаг стал для него губительным.
В своей гордыне, простирающейся так далеко, что Филипп считает себя сотворенным из другого материала, нежели все остальные смертные, и видит в собственной персоне проявление могущества самого Творца, король даже не допускал мысли, что ему могли предпочесть его сына.
Простодушная доверчивость инфанта жестоко поразила короля и разбудила в нем всех демонов мрачной ревности, которая переросла в ярую ненависть... Между двумя соперниками происходили ужасные сцены, тайну которых верно хранят огромные деревья в садах Аранхуэса – только они и были их свидетелями... Принцесса Елизавета стала королевой Изабеллой, как мы здесь ее называем... но отец и сын навеки остались непримиримыми врагами.
Минуту Сервантес помолчал, опорожнил одним глотком только что наполненный Пардальяном стакан, и продолжил свой рассказ:
– Инфанта дона Карлоса постоянно отстраняли от дел правительства и дворца. Впрочем, так было даже лучше, потому что всякий раз, как король и инфант оказывались лицом к лицу, в налитом кровью взгляде того и другого читались одни и те же мысли об убийстве, одно и то же чувство ненависти, одно и то же буйство неистовых страстей, способных бросить их друг на друга с зажатым в руке кинжалом. Так длилось месяцы, годы, пока однажды, словно удар грома, не пришла весть о том, что инфант арестован и приговорен к смерти...
– И суд действительно был?
– Да! Нашлись три человека, которые, превратив себя в орудие низкой мести отца, осмелились осудить сына на смерть: кардинал Эспиноза, великий инквизитор; Рюи Гомес де Сильва, принц Эболи; лиценциат Бирвиеска, член Малого совета.
– И под каким же предлогом?
– Сговор с врагами государства, интриги во Фландрии – так было заявлено вслух. Но истина, еще более ужасная, заключается в следующем: за доном Карлосом неотступно следовали десятки шпионов; за королевой следили и того строже, и все-таки двое влюбленных, разлученных страстью короля, нашли способ встретиться и дать друг другу доказательства своей любви. Где?.. Как?.. Это одно из тех необъяснимых чудес, какие может совершить пылкая и преданная любовь. Одним словом, дон Карлос стал возлюбленным королевы, королева должна была стать матерью, и отцом ребенка, которого она ждала, был возлюбленный, а не супруг. Быть может, они совершили какую-то неосторожность?.. Или их предал сообщник? Это навеки осталось тайной... Так или иначе, королева предупредила своего возлюбленного, что король, охваченный подозрениями, велел тайно переправить ее в монастырь. Она увидела во внезапном и неожиданном решении своего августейшего супруга угрозу для жизни ребенка. Дон Карлос тотчас же принял меры, чтобы спасти свое дитя, и когда явились королевские эмиссары, чтобы завладеть новорожденным принцем, того не было, он исчез... На следующий день инфант был арестован.
– Бедняга! – прошептал взволнованный Пардальян. – Вот кому бы следовало вовремя услышать советы моего батюшки, который всегда говаривал: берегитесь женщин!
– Как я вам сказал, инфанта судили и приговорили к смертной казни. Но этот процесс был лишь комедией призванной скрыть драму, которая разыгралась за кулисами. И эта драма превосходила все ужасы, какие может себе представить человеческое воображение. Король в своей гордыне не мог поверить, что его позор оказался столь велик... Он сомневался и все-таки хотел знать... А чтобы узнать, он не побоялся прибегнуть к пыткам!..
– Пытать?.. Собственного сына?.. И он осмелился?!
– Да, это гнусно, это невообразимо: отец повелевает пытать свое дитя; но эта чудовищная жестокость свершилась!.. О, жуткая, кошмарная сцена!.. Представьте себе, шевалье, мрачную темницу, чьи толстые стены заглушают стоны истязаемого; зловещий свет дымящихся факелов освещает дыбу, на которой растянута жертва... Рядом с ней палач с невозмутимым спокойствием раскаляет железо, раскладывает пыточные инструменты. А напротив – король... единственный свидетель, он же одновременно судья и палач... И в то время как деревянный молот дробит руки и ноги инфанта, в то время как под раскаленными докрасна щипцами потрескивает плоть, мерзавец-отец, склонясь над трепещущей в агонии жертвой, повторяет голосом, в котором уже нет ничего человеческого:
– Говори же!.. Признавайся!.. Признавайся, негодяй!..
Бьющийся в смертных муках инфант откусил себе во время конвульсий язык; он презрительно выплюнул этот кровавый ошметок в лицо отцу, словно говоря ему:
– Я ничего не скажу!
И отец-палач, быть может побежденный этим беспримерным мужеством, раздавленный постыдным оскорблением, машинально отер запачканное лицо и взмахом руки остановил пытку... Вот что произошло в той темнице, шевалье.
– Проклятье! Жуткая история!.. Но откуда у вас есть столь точные подробности?
Сервантес продолжал, словно не слыша:
– Было объявлено, что король помиловал сына и смертная казнь заменена пожизненным заключением. А несколько дней спустя, в июле 1568 года, сообщили о смерти инфанта. К сему было добавлено, что несчастный принц вел весьма беспорядочную жизнь, что он поедал в несметном количестве фрукты и другие яства, гибельные для его здоровья, что он огромными стаканами пил натощак ледяную воду, спал под открытым небом, невзирая на росу или сильную жару, и что все эти излишества подточили его здоровье и вызвали преждевременную кончину.
– Но королеву, королеву пощадили?
– В Испании королеву не трогают... Королеву не беспокоили... Только два месяца спустя после смерти дона Карлоса она умерла своей смертью, двадцати двух лет от роду... как говорят, от последствий родов...
– Да, совпадение и впрямь достаточно красноречивое, – сказал Пардальян.
И безо всякого перехода добавил:
– Скажите, заметили ли вы, поэт, что безмолвие бывает подчас выразительнее всяких слов?
И уголком глаза он указал на кавалеров, которые еще мгновение назад вели себя столь шумно.
– Да, что-то эти храбрецы внезапно замолкли.
– Тихо! – прошептал Пардальян. – Видно, здесь затевается нечто такое, от чего на целое лье разит подлостью.
Пока Сервантес рассказывал внимательно слушавшему его Пардальяну трагическую историю дона Карлоса, личность, прятавшаяся за двумя пальмами, украдкой проскользнула к столу шумных кавалеров. Там незнакомец произнес несколько слов, показывая предмет, зажатый у него в руке.
Молодые люди тотчас же склонились с почтением, в котором явно сквозило чувство страха.
Тогда человек быстро, повелительным тоном отдал приказание, и все не колеблясь кивнули в знак повиновения... Все, кроме двоих – те, по-видимому, возражали, впрочем, весьма робко. Тогда шпион выпрямился с грозным видом и, подняв указательный палец к небу, угрожающе произнес несколько слов, после чего те двое, укрощенные, тоже согнулись в поклоне.
Уже не обращая на них внимания, человек схватил за руку пробегавшую мимо служанку и прошептал ей на ухо какой-то приказ. Служанка, как и посетители трактира, поклонилась, выказывая тот же страх и то же почтение, быстро вышла, почти тотчас же вернулась, положила на стол связку веревок и исчезла со стремительностью, которая выдавала ее неодолимый ужас.
Человек невозмутимо сел у двери и стал ждать.
Над двориком, еще недавно столь шумным и оживленным, нависла тревожная тишина – предвестница грядущей бури, готовой вот-вот разразиться.
Тем временем двое влюбленных, поглощенные своей беседой, ничего не замечали и собирались уйти так же незаметно, как и пришли.
Когда они были в двух шагах от калитки, таинственный человек встал прямо перед ними и, выбросив руку вперед, провозгласил со зловещим спокойствием:
– Во имя нашей святой матери-инквизиции я арестую тебя, девушка!
Проворным и вместе с тем мягким жестом влюбленный отстранил свою подругу; видя перед собой лишь невооруженного человека, он даже не стал вытаскивать шпагу, висевшую у него на боку, всецело положившись на силу своих мускулов.
Он стремительно подался вперед, занеся кулак, но в тот же миг почувствовал какую-то возню у своих ног; его поднятая рука, внезапно опутанная веревкой, была резко отведена назад, шпага сорвана. В одно мгновение он был связан с ног до головы, но, не в силах даже пошевелить пальцем, кипя от ярости, все же смог стряхнуть кучу нападавших, которые повисли на нем сзади.
– Трусы!.. О, подлые трусы! – прорычал он.
Опустившись до роли альгвасилов[4], кавалеры неохотно, но надо признать, с замечательной быстротой и сноровкой, исполнили то, что задумал и приказал им тайный агент инквизиции.
Мы не зря говорим, что они повиновались неохотно. Действительно, отвечая на оскорбления влюбленного, один из них проворчал:
– Клянусь Господом, такая служба нам не по вкусу!.. Да что поделаешь?.. Нам было сказано: «Приказ инквизиции!» Уж очень не хочется гнить в «святом доме», вот и приходится делать, что велят... Берите с нас пример, сеньор.
Тем временем влюбленный, связанный по всем правилам, был уже опрокинут на землю, однако же и четырем здоровым молодцам, всем своим весом навалившимся на него, с трудом удавалось его удерживать. Теперь, когда дело было уже более или менее сделано, они смогли наконец разглядеть благородные черты того, кто своей необычайной силой вызвал их восхищение; у них вырвался крик:
– Дон Сезар!.. Эль Тореро!..
А за этим последовало другое восклицание:
– Жиральда!
Дело в том, что девушка мужественно пыталась помочь своему защитнику, и в свалке кто-то сдернул с ее головы капюшон, так что теперь ее сияющая красота была открыта любопытным взорам.
Все произошло с молниеносной быстротой; агент, по-прежнему бесстрастный, неподвижный, словно каменное изваяние, мрачно созерцал все происходящее.
Когда он увидел, что дон Сезар, обессиленный своими собственными попытками вырваться, хрипит в тисках четырех пар сильных рук, он крепко схватил Жиральду за локоть и закричал в порыве бурной, неистовой радости:
– Наконец-то! Теперь ты от меня не уйдешь!
Девушка с отвращением отпрянула от этого прикосновения, вздрогнув, как от ожога; извиваясь, чтобы избежать его грубых объятий, борясь изо всех сил, она озиралась с отчаянием утопающего, который тщетно ищет, за что бы уцепиться.
Бедняжка мужественно защищалась, но что она могла сделать со своим обидчиком – ведь судя по легкости, с какой он удерживал ее одной рукой, шпион был наделен недюжинной силой.
– Ну, – пробурчал он, явно желая покончить с малоприятной сценой, – ну же, ступай за мной!
И твердым шагом направился к выходу, безжалостно волоча девушку за собой.
Однако здесь он был вынужден остановиться.
Лениво прислонившись к калитке и скрестив руки на широкой груди, на него невозмутимо смотрел Пардальян.
Инквизитор бросил быстрый взгляд на этого незнакомца, который, по-видимому, желал преградить ему путь.
Но Пардальян выдержал этот взгляд с таким простодушным спокойствием, а на губах его играла столь наивная улыбка, что, право, его никак нельзя было заподозрить в дурных намерениях.
К тому же разве можно было предположить, что найдется безумец, который осмелится выказать непочтительность представителю власти, перед коей покорно склоняются абсолютно все? Эта мысль была настолько сумасбродна, что агент инквизиции тотчас же отмел ее; сознавая, какое превосходство над всеми дает его грозная должность, он даже не изволил сказать что-либо; повелительным жестом он приказал чужаку посторониться.
Но чужак даже не шевельнулся и, по-прежнему улыбаясь, смотрел на него глазами, в которых теперь читалось некоторое изумление.
Инквизитор произнес сухо и нетерпеливо:
– Уступите мне дорогу, сударь. Вы же видите – я хочу выйти.
– Так что же вы раньше не сказали? Вы хотите выйти?.. Выходите, выходите, я ничего не имею против.
Тем не менее, произнося эти слова, Пардальян не сдвинулся с места.
Инквизитор нахмурился. Улыбчивая флегматичность этого незнакомца начинала его раздражать.
Тем не менее он сдержался и глухо сказал:
– Сударь, я выполняю приказания святой матери-инквизиции, и даже для чужеземца вроде вас смертельно опасно противиться исполнению этих приказов; проявлять непочтение к представителю святой инквизиции также смертельно опасно.
– Ну, это дело другое!.. Проклятье!.. Уж я бы поостерегся противиться приказам этой святой... как там бишь ее?.. святой матери-инквизиции, да, да... И хоть я и чужеземец, я непременно выкажу вам все почтение, какое подобает агенту... вроде вас.
Он по-прежнему не двигался, и на сей раз инквизитор смертельно побледнел: было невозможно более заблуждаться относительно оскорбительного смысла слов, слетавших с этих уст.
– Чего вы в конце концов хотите? – крикнул он дрожащим от ярости голосом.
– Сейчас я вам скажу, – мягко ответил Пардальян. – Я хочу, – и он подчеркнул это слово, – я хочу, чтобы вы оставили в покое эту девушку, с которой вы так грубо обращаетесь... я хочу, чтобы вы вернули свободу этому молодому человеку, которого вы приказали предательски схватить... После чего вы сможете выйти отсюда... Я даже буду настаивать, чтобы вы сделали это как можно быстрее.
Шпион выпрямился, бросил мрачный взгляд на этого бесноватого и пробурчал:
– Берегитесь! Вы рискуете головой, сударь. Стало быть, вы отказываетесь повиноваться приказам святой матери-инквизиции?
– А вы?.. Вы отказываетесь повиноваться моим приказам? – холодно спросил Пардальян.
Инквизитор потрясенно молчал.
– Предупреждаю вас, я не слишком терпелив. Тревожная тишина нависла над всеми зрителями этой необычайной сцены.
Неслыханный поступок Пардальяна, осмелившегося противопоставить свою волю высшей власти этой страны, мог восприниматься лишь как поступок умалишенного или же как чудо мужества и отваги. Он был способен внушить либо жалость, либо восхищение.
Посреди всеобщего смятения Пардальян один оставался неколебимо спокоен, словно он сказал и совершил нечто самое простое и самое естественное. Прервав тишину, в которой сгущалась угроза, звонкий голос вдруг зычно прокричал:
– О, блистательный Дон Кихот!
То был Сервантес, в очередной раз потерявший представление о реальности и выразивший свое восторженное восхищение этим образцом для своего будущего героя, которому благодаря его гению суждено было стать бессмертным.
Инквизитор наконец оправился от изумления, повернулся к кавалерам и, дрожа от ярости, еле слышно приказал:
– Схватить этого еретика!
И указал пальцем на Пардальяна.
Кавалеров было шестеро, и четверо из них были заняты тем, что удерживали пленника, дона Сезара. Те двое, к кому относился приказ, в нерешительности переглянулись.
Видя эту нерешительность, агент инквизиции перешел к угрозам:
– Повинуйтесь же, а не то, клянусь Господом...
Смирившись, эти двое тронулись с места. Но физиономия шевалье по-видимому не сулила им ничего хорошего, ибо они внезапно схватились за шпаги. Однако вынуть их из ножен они не успели. Стремительный, как молния, Пардальян сделал шаг вперед и выбросил вперед два кулака. Оба кавалера упали как подрубленные.
Тогда шевалье подошел к инквизитору так близко, что почти касался его одежды, и, глядя ему прямо в глаза, сказал ледяным тоном:
– Оставьте эту девочку.
– Вы применяете силу против служителя инквизиции, сударь; вы дорого заплатите за подобную дерзость! – проскрежетал тот, с ненавистью уставившись на Пардальяна.
– Ты, негодяй, кажется позволяешь себе угрожать дворянину?! Повторяю: оставь эту молодую особу в покое!
Инквизитор свирепо вскинулся:
– Только посмейте поднять на меня руку!
– Клянусь честью, я бы предпочел избавить себя от этого мерзкого прикосновения, но раз так надо...
В то же мгновение Пардальян наклонился, схватил инквизитора за пояс, приподнял его, невзирая на сопротивление, словно перышко, донес в вытянутой руке до калитки, толкнул ее ногой и безжалостно выбросил шпиона на улицу со словами:
– Коли дорожишь своими ушами, не вздумай появляться здесь до моего ухода!
Не обращая более на мерзавца никакого внимания, шевалье вернулся во дворик и резко сказал потрясенно смотревшим на него четырем кавалерам:
– Развяжите этого сеньора!
Они поспешно повиновались и, разрезая веревки, пытались объяснить:
– Извините нас, дон Сезар, ваше сопротивление инквизиции неминуемо стоило бы вам жизни... Мы бы очень горевали, потеряв Эль Тореро.
Когда Тореро был развязан, Пардальян пальцем указал им на калитку:
– Уходите!
– Мы – кавалеры! – надменно ответствовал один из них.
– Я не знаю кавалеры вы или нет, но действовали вы как полицейские ищейки... А потому уходите, если не желаете, чтобы я обращался с вами соответственно...
И он многозначительно взглянул на носок своего сапога.
Все четверо, пристыженные, согнулись и едва слышно бормоча проклятья, бешено вращая глазами, направились к выходу.
– Не так быстро, – крикнул им Пардальян, – вы позабыли избавить нас от этого.
Под «этим» подразумевались те двое, что были наполовину оглушены.
У четверых приятелей был довольно жалкий вид; они образовали нечто вроде упряжки: одни держали своих потерявших сознание сотоварищей за плечи, другие – за ноги, и так они двинулись к калитке; надо признать, что их уход оказался гораздо менее внушительным, нежели их приход.
Когда посторонние удалились, во дворе остались лишь хозяин, его дочь и служанки, внезапно возникшие из разных темных закутков; они разрывались между восхищением, которое им внушал этот необыкновенный человек, и страхом, что их обвинят в сообщничестве – к несчастью, это было весьма вероятно.
– Черт подери! Насколько легче здесь теперь дышится! – спокойно произнес Пардальян.
– Великолепный, блистательный, замечательный Дон Кихот! – возликовал Сервантес.
– Послушайте, милый друг, – обратился к нему Пардальян с тем кисло-сладким видом, что возникал у него в определенных обстоятельствах, – объясните мне наконец, кто этот Дон Кихот, о котором, не в упрек вам будь сказано, вы мне прожужжали за этот час все уши?
– Он не знает Дон Кихота! – сокрушенно воскликнул Сервантес, с комическим отчаянием воздевая к небу свои длинные руки.
Заметив малышку Хуану, он попросил ее:
– Послушай, красавица, поищи-ка хорошенько у себя в комнате, ты наверняка найдешь там осколок зеркала.
– Так далеко ходить нет надобности, сеньор, – со смехом ответила Хуана.
Порывшись за вырезом платья, прекрасная андалузка вытащила оттуда плоскую ракушку, покрытую каким-то блестящим, словно серебро, веществом.
Сервантес взял зеркало-ракушку и, отдавая ее с серьезным видом Пардальяну, отвесил ему низкий поклон.
– А ну-ка, шевалье, взгляните-ка вот сюда, и вы познакомитесь с этим замечательным Дон Кихотом, о котором я прожужжал вам все уши за последний час.
– Да, так мне и показалось, – пробормотал Пардальян, став на миг таким же серьезным, как Сервантес.
А потом заметил, пожав плечами:
– Говорил же я вам: ваш Дон Кихот – настоящий безумец.
– Почему? – изумленно спросил Сервантес.
– Да потому, – строго продолжал Пардальян, – что человек, наделенный здравым смыслом, никогда бы не совершил здесь все те безумства, которые только что натворил этот сумасшедший... Дон Кихот.
Эль Тореро и Жиральда подошли к шевалье, и дон Сезар сказал дрожащим от волнения голосом:
– Я стану благословлять тот миг, когда мне выпадет счастье умереть за храбрейшего из рыцарей, какого я когда-либо встречал.
Жиральда же не сказала ничего. Она лишь взяла руку Пардальяна и грациозно-простодушным жестом быстро поднесла ее к губам.
Как всегда в случаях открытого проявления благодарности или восхищения Пардальян на секунду неловко застыл: этот взрыв искренних чувств явно приводил его в большее замешательство, чем острые клинки нескольких шпаг сразу, направленные ему прямо в грудь.
Он бросил взгляд на эту восхитительную в своем очаровании и в своей юности пару, которая глядела на него откровенно восторженными глазами, и произнес с насупленным видом, присущим ему в минуты нежной взволнованности:
– Черт побери! Да разве дело в том, чтобы умереть!.. Напротив, надо жить, жить ради этого очаровательного ребенка... ради любви, которая, поверьте мне, всегда торжествует, если на ее стороне два таких могучих помощника, как молодость и красота. А пока присядьте-ка оба и, попивая вино моей страны, поищем вместе способ, как избегнуть грозящей вам опасности.
Глава 12
ПОСЛАННИК КОРОЛЯ ГЕНРИХА
Кабинет, расположенный рядом с Залом посланников в севильском Алькасаре. Кабинет весьма просторен, его стены и потолок обшиты панелями из редких сортов дерева, украшенных резьбой в причудливом арабском стиле. Обставлен он очень просто: широкие кресла, несколько табуретов, огромные сундуки, большой рабочий стол, заваленный бумагами.
Маленькие сводчатые оконца выходят на прославленные сады, знаменитые во всем мире.
Король Филипп II сидит перед одним из окон, и его холодный взгляд рассеянно переходит с предмета на предмет, равнодушный к великолепию роскошной природы, подправленной, приукрашенной и обузданной искусством умным, но слишком утонченным.
Рядом с ним стоит великий инквизитор.
Чуть поодаль, прислонившись к переплету другого окна, скрестив руки на груди, подобно живой кариатиде, неподвижно стоит колосс. Длинный, с горбинкой нос, темные, ничего не выражающие глаза, – вот то немногое, что виднеется из-под копны курчавых волос, падающих на лоб до самых густых, кустистых бровей, и из нептуновой бороды, закрывающей всю нижнюю часть лица до самых скул. Волосы и борода колосса – ярко-рыжие.
Этот колосс, дон Яго де Альмаран, чаще именуемый при дворе Барба Роха, иначе говоря – Красная борода, был цепным псом Филиппа II.
Где бы ни появлялся король – на празднествах, религиозных церемониях, в Совете, – всегда и везде рядом с ним находился Красная борода; его глаза были устремлены на хозяина, неподвижный и безмолвный, он видел, слышал и понимал лишь то, что было угодно Его Католическому Величеству.
Это замечательное животное являлось в каком-то смысле частью той обстановки, которая окружала Филиппа II. Но повинуясь знаку или взгляду хозяина, животное обретало необычайный ум и выполняло любой секретный приказ короля, схваченный на лету.
Боялись не только его должности, но и его геркулесовой силы.
Происходя из старинного и благородного кастильского рода, он мог бы быть на равных с первыми грандами при дворе, но нелюдимый по природе, он сторонился всех знакомств, и никто не мог похвастать, что слышал, как говорит Красная борода, если на то не было королевского приказа. Да и тогда говорил он лишь самое необходимое.
Король, облаченный в роскошный и вместе с тем строгий костюм, внимательно слушал со своим обычным и холодным видом объяснения Эспинозы.
– Принцесса Фауста, – говорил великий инквизитор, – это та самая, которая возмечтала возродить традицию папессы Иоанны. Та самая, которая заставила трепетать Сикста V и чуть было не сбросила его с папского престола. У нее редкий ум и к тому же она ясновидящая... Ее следует оберегать, ее помощь может быть чрезвычайно полезна.
– А этот шевалье де Пардальян?
– Насколько я слышал, это грозный соперник, которого надо будет любой ценой привлечь к себе на службу или раздавить без всякой жалости. Впрочем, надо бы посмотреть его в деле, чтобы судить о нем... Сколько репутаций оказываются дутыми!.. И однако уже можно установить следующее: шевалье де Пардальян есть на самом деле граф де Маржанси, но он пренебрегает этим титулом... Быть может, таково свойство его характера... Не исключено, однако, что этот титул кажется ему недостаточным. С другой стороны, в самый день его приезда в Севилью у него произошло столкновение с одним из моих агентов... Этот Пардальян выбросил его на улицу, как выбрасывают ненужную вещь... Он, безусловно, храбрец.
– Он осмелился поднять руку на агента инквизиции? – с сомнением в голосе произнес король.
Эспиноза поклонился, подтверждая сказанное.
– В таком случае, – категорическим тоном приказал король, – следует его покарать... хоть он и посланник.
– Необходимо прежде узнать чего хочет и что может господин де Пардальян.
– Хорошо, – произнес король по-прежнему ледяным тоном. – Но нельзя оставлять безнаказанным оскорбление, нанесенное государственному агенту... в назидание другим.
– Внешне все соблюдено: у агента не было письменного приказа... Он действовал по своей собственной инициативе и проявил излишнее рвение... Это серьезнейшее нарушение дисциплины, которое заслуживает строгой кары. Он понесет ее... Это и будет назидание, необходимое тем из наших агентов, кто дерзает превышать свои полномочия, в то время как им надлежит лишь исполнять, даже не стараясь понять, приказы вышестоящих... Что до господина де Пардальяна, то мы сумеем найти предлог... если в том возникнет нужда.
– Согласен! – безразлично обронил король.
Поднявшись, он медленным и величественным шагом подошел к письменному столу и с тем мрачным видом, который почти никогда не покидал его, приказал:
– Пригласите принцессу Фаусту.
Затем Филипп вновь принял свою излюбленную позу: сел, заложив правую ногу за левую, опершись локтем о подлокотник кресла, а подбородком – о сжатый кулак.
Эспиноза отвесил глубокий поклон, передал приказ короля и вернулся, скромно встав в оконном проеме, неподалеку от Красной бороды.
В тот же миг появилась Фауста.
Она шла медленно, с тем августейшим величием, которое заставляло склоняться все головы. Ее огромные лучистые глаза, подобные черным бриллиантам, заглянули в глаза Филиппа, но тот, оставаясь невозмутимым, застыв в своей нарочитой неподвижности, неотрывно смотрел на нее с поистине королевской настойчивостью.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |