Нет, не граница остановила нас! Проходили мы границы и поважнее и пострашнее: границы, ощетинившиеся огнем пулеметов; выбирались из мокрого мешка; форсировали под минометами Припять; брали Лоев на Днепре; рвали мосты на Тетереве. А уж сколько этих речушек, Случей да Горыней, было пройдено нами!
В селе, в котором, по приказу Ковпака, стали размещаться мы на рассвете, люди отвечали одно:
- За тем кордоном - "дистрикт"!
- Чего, чего? - прищурился Руднев. - Какой такой "дистрикт"?
- Галычина, - отвечали дядьки. - Дистрикт - по-немецкому.
- Это что такое? - спросил меня комиссар.
Но ни я, ни учитель Базыма, ни инженер Войцехович, ни архитектор Тутученко никогда в жизни не слыхали подобной премудрости. Я стал расспрашивать мужиков о значении этого слова.
- Ну что там, за той проволокой? Там что, порядки другие?
- Ага ж, ага ж! - отвечали мужики. - Други порядки, други гроши, друга власть.
- Как другая власть? Тоже ведь немцы?
- Та немцы ж. Только власть друга. Там хорватов от Павелича и полицаев нема и в помине.
- Это уже интересно! - сказал Руднев.
Он особенно не любил эту пакость. Порядочно надоели они нам на Ровенщине и Волыни.
- А какие деньги?
Из толпы выдвинулся усатый крестьянин, видимо бывший солдат. Откашлявшись, он стал вежливо и толково объяснять:
- Там, проше пана товарища комиссара, польски злоты ходят. У нас, к примеру, украинские карбованцы, а там польски злоты. У нас за одну марку десять карбованцев надо платить. А злотых всего два на одну марку. Там цукер, газ-карасина. Значит - и одежа есть. Туда за контрабандой ходят.
- Вот как? А ну, давай контрабандистов!
Ко мне привели вскоре женщину и двух мужиков. Один из контрабандистов был заика, говорил нараспев, помогая себе протяжными звуками "а-а-а-а", затем, как бы соскочив на какую-то вторую скорость речи, говорил: "да-а". И только тогда уже залпом выпаливал нужные слова. Присутствовавшие при этом разведчики так и назвали его сразу "Ада". Скользкий и трусливый парень из обозников, он был контужен в первые дни войны и долгое время валялся по концлагерям для военнопленных. Потом сбежал. "Пристал" в этом селе к одной вдове. Через нее, снюхавшись с немецкими пограничниками, занимался контрабандой. Ходил в галицийский "дистрикт", тащил оттуда соль, керосин, сахар, спички. Выменивал этот товар на хлеб. С хлебом ездил под Шепетовку. Менял карбованцы на злоты и снова ходил за границу.
Я слышал хохот кавэскадронцев, которых почему-то очень забавляли рассказы "Ады", но мысли мои были далеко.
"...А все же, почему многоопытный дед застопорил ход отряда перед этими колышками?" Была здесь какая-то необъяснимая причина. Спроси сейчас об этом Ковпака, он и сам, пожалуй, не ответит. Но я видел на рассвете тревожный блеск его умных глаз. Опыт старого солдата подсказал ему: "не трожь". А дед предусмотрительно отдал приказ на дневку.
А сейчас, когда пригрело солнце и пощупали мы дядьков, когда вовсю брехал "Ада", дед сказал: "Эка невидаль граница! Чихал я на нее... Просто впереди була степь. Брезжил рассвет..."
Но я-то видел на рассвете его хитрые, умные, любопытно удивленные и немного растерянные глаза.
В селе много пустых домов с выбитыми окнами и поросшими чертополохом дворами. Часть хат сожжена. Это все следы Черного Ворона. Банда уничтожила все польские семьи.
Закончив отрядные дела, после полудня я вышел в поле. Хотелось уйти от запаха пожарищ, человеческих голосов, возни, шума. Ночи на марше, бессонные дни растревожили меня. Хотелось разобраться. Я перешел дорогу, опустился в пологую лощину и врезался в волны желтеющей пшеницы. Пересекаю две-три межи с огромными будяками и глажу рукой живые колосья.
Поля перерезаны убранными полосами жита. Копны рассыпным строем ползут на меня. Волнуется желтеющая пшеница, бежит она по ветру, только солнце поблескивает на ее волнистых хребтах. Нигде ни души, а страдная пора. Народ не идет в поле, исхоженное вооруженными людьми. Только на бугре маячит фигурка женщины. Блеснул бы серп на солнце, взметнулся бы тяжелый пучок колосьев! Я иду по направлению к ней. Ах, это Зося - наша партизанка... Но не серп на солнце... и не сноп в руках, а букет васильков держит она. И такой же голубой венок на маленькой головке.
Кончилась пшеница, и нива переспелой ржи между нами. Узкая, сухая... Она перерезает зелень овсов и золото пшеницы своей пепельно-желтой полосой.
- Зося!
- Цо пан хце?
Хотел спросить, кому собирает она букет, а сказал:
- Почему не жнут жито?
- Нема кому. То польске, - просто ответила Зося.
- Осыпается... - Подхожу к ней по мертвеющей ржи.
- Сыплется... Людей поубивали... Другие в город утекли. Нема кому. Люди и свое не соберут, а наше - нельзя... боятся...
Зося наклонила набок головку и провела лапкой по колосьям. Они мертво затрещали...
- Так и наше житочко там... И татко и мамуся... - махнула рукой назад, и слеза блеснула, сбегая по бледной щеке.
Зося уходит межой. Я стою среди колосьев. Ветер замер. Затих и шелест сухих стеблей.
Прислушиваюсь. Только один звук улавливает ухо: ржаные зерна с тихим стоном осыпаются на сухую, потрескавшуюся землю. Я прилег на меже. Гляжу в вышину. А между мной и небом зерна шуршат, шуршат, осыпаясь: "Гину, гину! Ратуйте, люди добрые..."
Всплыл в памяти случай, еще свежий...
Мы пересекали Кременецкие леса. Два дневных марша двигались по глубоким пескам. Пришлось менять уставших коней. На подмогу брали подводчиков из окрестных деревень. Я ехал верхом за одним из таких возов по широкому лесному тракту. С болот поднимались туманы. Не старый еще возчик, с седыми, по-казацки свисавшими вниз усами, угрюмо постегивал коней. На возу сидели человек шесть молодых ребят. Среди них я узнал и Васыля, парубка с Горыни, перешедшего к нам из подпольщиков. Хлопцы дремали. Я соскочил с усталого коня, ослабил подпруги. Сел на повозку. Ехали молча. Незаметно исчез туман. Солнце стало припекать. Колеса тихо, по-гадючьи, шипели, лошади высоко взмахивали головами, с натугой ступая в глубоком, измолотом обозом песке. Оводы роем вились над ними, жалили нестерпимо.
Возчик уставился странным взглядом в круп левого коня, словно не видел, что лошадям тяжело тянуть воз по сыпучей пепельной колее. Наконец кони остановились, тяжело поводя потными боками.
- Може б, вы, хлопцы, слезли? А то, видите... - и он повернулся к нам. Под усами блуждала усмешка. Большие усталые глаза, не моргая, смотрели куда-то вдаль.
Бойцы нехотя спрыгнули с повозки.
- Вы, пан, сидите... Один ничего, - вдруг обратился он ко мне.
Мы проехали немного молча.
Затем, снова повернувшись ко мне, он с какой-то виноватой улыбкой, стыдливо опустив ресницы, сказал:
- Не помню, когда и спал вдоволь... Каждую ночь вожу. То наших возил...
- Кого?
Он безнадежно махнул рукой.
- Они - ваши?
- Привык так говорить. Наши... - он криво улыбнулся. - Эти "наши" у меня жинку и двух детей... дивчину двенадцати лет да хлопчика... о пятом годочке...
- За шо?
- Жинка была у меня полька...
- А дети?..
- Ну, тоже... по-ихнему - нечистая кровь. Мазуры, кажуть, вы... Всех порешили.
Я соскочил с повозки и зашагал по твердой обочине, прибитой дождями, поросшей подорожником. Ко мне подошел Васыль с Горыни. Похлопывая моего коня по шее, он тихо сказал:
- Добрый коник. А возница наш вам уже рассказал? Про детей и про жинку?
- Рассказал. Как они могут... детей...
- Так он же сам их и убил...
Я остановился пораженный. Возчик резко повернул к нам лицо, искаженное гримасой безумия. Подняв кулаки над головой, он прохрипел:
- Васылю-у-у... - дальше в его горле заклокотало, и он упал лицом в солому.
Мы отстали. Васыль тихо заговорил:
- Я знаю его. Он у Черного Ворона связным был. Я до вашего Швайки, по заданию Сабурова, в цих краях был. Тоже по связи работал. Он у них образованным считался. Книги про "вильне казацтво" читав. Пошел было даже на повышение... А потом вышел у них приказ: резать поляков... А у него жена Рузя. Кругом всех вырезали. Он своих на первых порах спас. Еще и сестру жены и матку к себе перевез. Это их и погубило. Думали никто не тронет. А тут приехали эти главные. Куркульские сынки - они все по штабам сидят. "А ну, дружэ, доказывай нам, что ты щирый украинец..." И заставили: сначала жинку своими руками... А потом в раж вошли: "И детей рубай!" - говорят. А он не смог. Так они на его глазах ребятишек кончили. Он долго потом вроде сумасшедшего был, два раза его из петли вынимали. Така-то у нас тут самостийна Украина! - сказал он с горечью и презрением. - И кто ее выдумал? Не знаете?
Впереди нас тарахтела по корневищам сбитыми шинами телега. Колеса, подпрыгивая на корнях, подбрасывали голову возчика с глухим стуком.
Этот мертвый стук и сейчас перекликается в ушах с жестким шорохом ржаных стеблей.
Вспоминаю я об этом возчике и думаю свою думу.
Какой дьявол развязал эту бессмысленную резню?
Еще не отгремели в памяти выстрелы гражданской войны, еще волочили по закоулкам Европы широкую петлюровскую мотню неудавшиеся атаманы и гетманы, но уже идеологические преемники Скоропадского, Петлюры, Коновальца заварили вновь свою вражью отраву. В застенках фашистской Германии, на "кресах" панской Польши готовила ее буржуазия, подправляя смердящий этот душок парижской парфюмерией. Политический хамелеон Грушевский с бородой шамана скулил уже в 1925 году о том, что "уничтожаются старые формы техники, привычки, методы труда. Образы старого и связанные с ними верования жалобно погибают". А петлюровские молодчики, такие, как Евген Онацкий, хлебнув фашистской "культуры" Муссолини, пропагандировали по образу и подобию "дуче" галицийский фашизм. Онацкий кричал во Львове и Кракове: "История всех наций - это история бесконечного империализма, империализма святого и законного".
Он вопил: "На Восток! На Востоке находятся народы потенциально богатые... Они представляют чудесное поле экономической и интеллектуальной экспансии. Они дадут нам то, чего у нас нет..."
Так пути неудачных петлюровских атаманов сходились с дорогой ефрейтора, заварившего дьявольское варево второй мировой войны.
А пока наследник Петлюры и Коновальца - Степан Бандера - осваивал в окрестностях Берлина сложное ремесло диверсанта, шпиона и провокатора в школах, подшефных полковнику Николаи и фрау Доктор, фашиствующие типы "изучали" историю Украины.
Словно об этом выродке украинского народа пророчески писал сто лет назад Тарас Шевченко:
...Що ж ти такеэ?
Нехай скаже
Нiмець. Ми не знаэм.
Отак-то ви навчаэтесь
У чужому краю!
Нiмець скаже: - Ви моголи.
- Моголи! моголи!
Золотого Тамерлана
Онучата голи.
Нiмець скаже: - Ви слав'яни.
- Слав'яни! слав'яни!
Славних прадiдiв великих
Правнуки поганi!
На плечах немецкого фашизма, в обозе немецкой империалистической армии ворвалось на плодородные земли Украины это жадное воронье. Захватить, грабить, жрать, богатеть. Они поклялись верой и правдой действовать только так:
...Як нiмець покаже
Та до того iсторiю
Нашу нам розкаже.
Отодi ми заходимось!
Добре заходились
По нiмец'кому показу
I заговорили
Так, що нiмець не второпа,
Учитель великий,
А не те, щоб простi люди.
А гвалту! а крику!
Но их предел - щуцполицайский черный мундир. Убийство евреев, поляков, угон в Германию миллионов украинских юношей и девчат, пытки комсомольцев и коммунистов в Киеве, Полтаве, Ровно, Львове, расстрелы военнопленных в лагерях - вот их дело. Виселицы и провокация - вот "слава" Степана Бандеры, верного лакея Гиммлера.
А когда глубокая народная ненависть к оккупанту созрела, дала свои плоды, тогда простые люди Западной Украины забыли старую философию "моя хата з краю" и взялись за оружие. Поруганная справедливость привела народ к советским партизанам. Из этого родника не раз уж рождался народный гнев.
Он вызвал к жизни и всенародное партизанское движение.
"Есть на свете народы, миллионы людей, которые хотят жить, сеять, любить, творить, но пока существует фашизм - уродливое, зловещее создание ненависти и зла, пока оно живо - не видать народу добра", думалось ясно и уверенно.
Я встаю с межи и иду к селу. "Вот оно как! Это уродливое чудовище фашизма сушит плодородные поля! Это оно осиротило таких, как Зося, оно загубило Рузю и задушило ее детей. Это на кровавых руках подручных Гиммлера, всех этих бандер, кубийовичей, донцовых, малюнюков, кровь детей и женщин!"
Как через кладбище темной ночью, брел я поперек несжатой полосы жита.
Сухие стебли уже не поднимаются за моей спиной, бессильно опустив покрытые мертвой сединой пустые колосья. Они навеки поникли головами к сухой земле. Кончается и мертвая рожь и расстрелянная пшеница.
Широкие ланы ячменя, зеленого и остистого, пересекали мой путь. Я медленно шел, вдыхая запахи живого поля, поглаживая соболиную шерсть ячменей.
Тихий смех долетел с выгона. Это опять Зося... А кто же рядом? Васыль из-под Горыни. Она надевает ему на голову венок из синих васильков. Парень краснеет, увидев меня, и неловко улыбается...
Я иду мимо них в село и думаю, что скоро вернется разведка, что нам все же придется с боем прорываться через границу, что во Львове "профессор" Кубийович формирует дивизию СС "Галичина", что вся их провокация лыком шита, что все равно на этих землях будут цвести и зреть хлеба, что придет час, и закачаются на виселице и Бандера и Кубийович, и что нежные польские девчата все равно будут влюбляться в чернобровых украинцев, и что Зосина судьба будет совсем иной, чем судьба Рузи, убитой рукою отца ее детей.
Еще во время пребывания в Москве я узнал о крупной карательной операции фашистов в Брянском партизанском крае. На брянских партизан Гитлер бросил часть своих резервов, подтянутых к фронту, да две дивизии снял с фронта из-под Орла. Дивизии эти гитлеровское командование хитроумно замаскировало под другими номерами. Но наша разведка разгадала маневр противника, а советское командование приобщило и этот факт к ряду других, говоривших о том, что летняя битва сорок третьего года начнется именно в районе Курска и Орла.
Перелетая через фронт, я видел подготовку к крупному сражению. Я рассказал об этом Ковпаку, Рудневу и Базыме. Но все же, когда радист Вася Мошин прибежал со своей "библией" не в обычный час, сводка произвела впечатление грома среди ясного неба. Это было именно в тот день, когда мы остановились в раздумье перед границей галицийского дистрикта.
Как обычно, откашлявшись, Мошин читал:
"Вечернее сообщение от 5 июля. С утра 5 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанными большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями, и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону.
По предварительным данным, нашими войсками на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбито и уничтожено 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолета противника.
Бои продолжаются".
Вася кончил. Руднев впился глазами в карту. По старой привычке Базыма держал под рукой две карты: одна - района наших действий километровка или двухкилометровка; вторая - меньшего масштаба с нанесенными наспех карандашом обозначениями линий фронтов. Руднев, лихорадочно примеряя масштаб, приказал:
- А ну, прочти еще раз!
Внимательно следя за каждым словом, мы еще раз прослушали сводку. Семен Васильевич снял фуражку.
- На фронте уже началось!
Мы тогда еще не знали, что там, за Брянскими лесами, которые мы покинули десять месяцев назад, началось грандиозное сражение, вошедшее в историю войны под названием "Битва на Курской дуге". Но сердцем и мыслью, солдатским чутьем поняли, что оно началось.
Бои на фронте интересовали нас не только в общем плане войны. Теперь и партизанские шансы на удачу возрастали. Станет ли гитлеровское командование интересоваться отрядом, маленькой песчинкой, залетевшей куда-то за тысячу километров от линии фронта? Там, на Востоке, сражались десятки отборных дивизий, вооруженных всеми видами техники. До нас уже долетали грозные названья: "тигр", "пантера", "фердинанд". Там, на фронте, шла непрекращающаяся борьба брони и снаряда. Но нас она пока не касалась.
Какую угрозу для фашистов по сравнению с грандиозной фронтовой техникой представляют наши два полковых орудия и десяток противотанковых пушек-сорокапяток?
Руднев вслух высказал наболевшее:
- Третье лето войны. Первые два были временем вынужденного отхода на фронтах. В этом году, после Сталинграда, должно быть иначе...
А Базыма рассудил:
- Пока что - наше дело шестнадцатое. Пролезть подальше, нашебаршить побольше. А там видно будет.
Руднев улыбнулся Ковпаку.
- Недальновидный у нас начштаба, старик. С такой тактикой только яблоки воровать из чужого сада...
- Да я с точки зрения отряда... А не в смысле общей стратегии. Базыма вытер сразу вспотевший лоб.
- Оторванная от стратегии точка зрения на войне не нужна, старина. Каждый солдат в отдельности выполняет общий план... либо тормозит, задерживает выполнение его...
- Да ладно. Не так сказал, а вы уж...
Все засмеялись. Руднев повернулся к Васе Мошину.
- Следить непрерывно за сводкой. Ничего не пропускать.
Тот, козырнув, пошел к своей повозке, из-под которой тянулась на соседние сосны сеть антенн.
Теперь полагаться на путаные сведения о "дистрикте" и интуицию нельзя было. Руднев долго говорил о чем-то с Ковпаком. Вскоре он объявил нам решение командования:
- Ночью переходим границу.
- Переходим все-таки? - устало покачал головой Базыма.
- Ну конечно. Не можем же мы всерьез полагаться на разговоры местного населения.
- А "языки"? - упорствовал начштаба.
- Два контрабандиста? Из которых один безбожно заикается? Это же больше для смеху...
Базыма внимательно смотрел на комиссара
- Семен Васильевич! Я же совсем про другое. "Языки" нужны из пограничников.
- Некогда. Времени для разведки нет. А упустим время - потом намаемся. Решено. На фронте начались дела. Не можем же мы сидеть сложа руки - это преступление.
Все замолчали.
Руднев быстро ходил взад-вперед, искоса поглядывая на недовольного начштаба. Затем подошел к нему. Покачивая головой, Григорий Яковлевич трудился над картой.
- Что, не нравится, старик?
- Да чего там? Так или не так - перетакивать не будем, - вздохнул Базыма и стал готовить приказ.
Вошел Ковпак. Он был не способен долго колебаться. Он верил своему комиссару и другу, как самому себе.
- Готов приказ?
- Нет еще.
- Что так долго возитесь? Надо дать время хлопцам помозговать...
Базыма укоризненно посмотрел на командира.
- Накладут нам господа генералы за тем кордоном. Не найшов броду, не суйся...
Ковпак нахмурился.
- А ты шо предлагаешь: руки - в брюки, коли на фронте такие дела?..
Базыма стал оправдываться:
- Так это же пословица такая...
- Пословыця, пословыця... Я тоже, брат, пословыци знаю, - не унимался Ковпак.
Руднев сел и положил Базыме руку на плечо.
- Начштаба, понимать надо. Учти, друг, - ведь, именно, когда идут активные бои на фронте, и наши партизанские нападения дают наибольший эффект. Решено?
- И подписано, - сказал Ковпак, ставя свою подпись под приказом.
- История, хлопцы, не забудет ни тех, кто делал свое дело по совести, ни тех, кто выбирал работу полегче... - сказал Руднев.
Я залюбовался комиссаром. Не знаю, о чем он говорил с командиром, но я видел, как он убедил начштаба. А честнейший Григорий Яковлевич был из тех людей, которые не стесняются высказывать свои сомнения, но, будучи разубеждены, уже никогда к ним не возвращаются. Идеи командования Базыма проводил в жизнь преданно и настойчиво, как свои собственные. Только этим я объяснил себе этот необычайный среди военных разговор, когда старший по положению терпеливо "уговаривал" подчиненного там, где, казалось, достаточно одного слова приказа.
Вечером, захватив с собой контрабандистов, отряды перемахнули через границу "дистрикта". Особых препятствий на кордоне никто не чинил. Двух часовых-пограничников убили разведчики. С боковых постов раздалось по три тревожных винтовочных выстрела.
- Вот и все приключение! - смеялся Руднев.
Телефонные провода, тянувшиеся вдоль границы, мы вырубили на расстоянии нескольких километров. Не особенно торопясь, покатили дальше на юг, уже по Галичине. Различия - ни в пейзаже, ни в облике людей - на первый взгляд не было. В лавчонках - соль, мыло, керосин, спички и какие-то сигареты в длинных сотенных пачках с табаком, похожим на морскую траву, но зато в красивой упаковке. Хлопцы выкуривали зараз по десятку этих сигарет.
- Толку чуть от этого дистрикта. Ни в голове, ни в животе, ни на душе - никакого накуру.
- Одна слеза и пакость на зубах. Эрзац.
- И к чему бы фашисту эти игрушки с границей?
Уже в лесу нагнал меня Вася Войцехович и, показывая толстый словарь, радостно сказал, немного картавя:
- Петрович! Кажется, раскусил я эту премудрость... А?
Словарь был латино-русский.
- У местного попа одолжил. Говорит - слово это происхождения греческого, а, скорее, на латынь смахивает. В этих краях немцы больше на папу римского упор делают... Вот оно, словечко мудреное... А теперь давай думать, к чему бы оно галицийскому дядьке...
В словаре значилось: distracto - разъединяю.
- Отсюда, не иначе, пошел этот самый дистрикт. Там политика кнута, а здесь пряника. И все для того, чтобы властвовать над хлебом и салом Украины, - закончил Вася свои исследования.
Я согласился с Войцеховичем и на время выкинул из головы эту "проблему".
И снова - стоянка, довольно безмятежная, без особых угроз со стороны врага. На заставах кое-где попадались заблудившиеся жандармы. Ребята подобрали одну грузовую автомашину с несколькими жандармами.
Большинство из нас в этих краях впервые. Кое-кому довелось побывать тут в тридцать девятом, когда воссоединена была Западная Украина с Советским Союзом; были и такие, которые прошли эти места с конницей Буденного еще в гражданскую; несколько стариков, и Ковпак в том числе, прошли здесь еще в первую мировую войну.
Впереди - особо интересующий нас объект - дорога Львов - Тернополь - Жмеринка. Она пересекает извилистую глубокую реку. По обе стороны моста прилепилось два небольших местечка - Волочиск и Подволочиск.
Вынув свою "стратегическую", по черной нитке железной дороги пробираюсь взглядом на восток, к фронту: туда бегут поезда - через Проскуров и Жмеринку с развилкой на Фастов и на Одессу; и дальше - под самый Курск (через Киев - Бахмач - Ворожбу) - тянется эта стальная магистраль.
Но мысль почему-то отрывается от черной нити на карте и перескакивает к далеким детским воспоминаниям. Еще в восемнадцатом году приходилось мне, мальчишке, ездить по этой дороге от Вапнярки, через Жмеринку, на Проскуров, на Дунаевцы, под Каменец-Подольск и Волочиск. Украина тогда тоже была в руках немецко-австрийских оккупантов. Помню, под Дунаевцами немцы в касках сняли нас, мирных жителей, с поезда. Двое суток держали в подвале. Тогда впервые, от немецкого часового, я услыхал непонятное слово "партизаны".
- Ферфлюхтер партизан! - бормотал кайзеровский часовой, широким штыком поддевая кофточку у женщины с ребенком на руках.
Она стояла перед ним, дрожа, как осиновый лист.
Не зная немецкого языка, я все же понял. Партизаны - это, наверное, мы - русские и украинцы; понял, что одного этого слова боится вооруженный до зубов враг. И слово это врезалось в детскую память на всю жизнь.
На Тернополь-Волочиский участок дороги я выслал несколько разведывательных групп. Конечно, в первую очередь нам требовалось лучшее место для перехода железной дороги на юг. Но партизан, кроме разведки на себя, всегда обязан вести разведку в интересах действующей армии. Поэтому интересовало меня также и то, как работает дорога. Каждому из разведчиков я ставил задачу добыть "языка".
- И не обязательно немца! Берите по возможности железнодорожников!
То ли разведчики постарались на совесть, то ли неожиданно подвезло, но уже к середине дня у штаба сидела солидная группа железнодорожников. Их было двадцать два человека. Их форменные мундиры чернели под зеленой листвой. Ковпак, проходя мимо, неодобрительно кивнул головой. Затем остановился, подозвал меня и, закуривая, спросил:
- Та куды их столько? На дьявола они здалысь? Расстреливать их не будешь. Вроде наши люди. А отпустишь - наболтают...
- Да я сам не ожидал... Наволокли хлопцы. Перестарались, товарищ командир... - оправдывался я.
- Перестарались? А не знаешь хиба? Недосол на столе, а пересол... добродушно журил меня командир, скручивая цигарку.
Я не знал, что ему ответить.
- Ну, давай, давай, допрашивай! Выпустишь их пораньше. Отправить километров за пяток на север. А там пускай добираются - кто как может.
Я вернулся к железнодорожникам. Опросив их бегло для того, чтобы выяснить, с кем имею дело, стал по одному, по два отзывать их в сторону.
Тут представлены были почти все виды железнодорожных профессий: и служба тяги, и служба пути, и служба движения. Под кустами сидели: два начальника станции, пятеро или шестеро будочников, три стрелочника и один машинист. Остальные - путевые рабочие. По национальности большинство поляки, а часть - западные украинцы. Говорили они на том западном украинском наречии, которого не только Володе Лапину, ивановскому ткачу, но, пожалуй, и многим украинцам не понять. Не понял бы и я, если бы не увлекался когда-то чтением Ивана Франко, Стефаника и Кобылянской.
Время близилось к вечеру, а допросу конца не видно. Убедившись в том, что мне не удастся допросить каждого в отдельности (да и факты стали повторяться), я созвал моих "языков" в кучу.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |