Формирование представлений об авторе

Ю. С. ШИКЖОВСКИЯ

Формирование представлений об авторе

при изучении романа А. С. Пушкина

«Евгений Онегин»

(Консультация для учителя-словесника)

До девятого класса мы не раз уже обращались к вопросу о личности писателя в произведении, но когда речь идет об изучении пушкинского романа в стихах, понятие об авторе становится центральным. Почему? Ответ на этот вопрос дал еще Белинский:

«Евгений Онегин» есть самое задушевное произведение Пушкина, самое любимое дитя его фантазии. И можно указать слишком на немногие творе­ния, в которых бы личность поэта отразилась с такой полнотой, светло и ясно, как отразилась в «Онегине» личность Пушкина. Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы. Оценить та­кое произведение — значит оценить самого поэта во всем объеме его творче­ской деятельности».

Мысль Белинского об огромной роли личности поэта в его романе в сти­хах получила дальнейшее развитие в нашем литературоведении.

Г. А. Гуковский писал: «...роман построен на трех центральных обра­зах. Третьим, а пожалуй, и самым центральным образом, проведенным через весь роман и объединяющим весь его текст, является образ само­го поэта — автора...»1.

Естественно, что для ребят и для нас при работе над романом «Евге­ний Онегин» одной из центральных проблем анализа (независимо от избран­ного пути его изучения) становится проблема автора. И хотя образ автора представляет для девятиклассников немало сложностей, практика изучения «Евгения Онегина» убеждает нас, что при глубоко продуман­ном систематическом подходе к этой проблеме мы можем значительно обогатить представление учащихся и о романе в стихах, и о Пушкине как поэте и человеке, как авторе «Евгения Онегина».

Современное литературоведение неоднозначно трактует проблему автора (и учителю необходимо иметь это в виду!). Нам кажется наиболее убеди­тельной концепция Б. О. Кормана, для которого автор — это: а) реально существующий (или существовавший) человек, то есть «автор б и о г р а-

Широковский Юрий Сергеевич — учитель средней школы д. Ермако-во Вологодской области, кандидат педагогических наук, автор книг и статей по проблемам методики преподавания литературы и по внеклассной работе. Пока статья готовилась к печати, автор стал старшим преподавателем Воло­годского пединститута, но его связь со школой не обрывается: он ведет педагогическую практику со студентами филологического факультета.

Ю. С. Широковский — автор единой программы изучения фольклора и литературы Русского Севера (частично опубликована в книге «Храни огонь родного очага!», 1985). Неоднократно печатался в нашем журнале.

См.: Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля.— М., 1957.

фический»;б) автор как н е к и й взгляд на действительность, выражением которого является все произведение; в) автор — повество­ватель, рассказчик; г) автор как особая форма, выраже­ния авторского сознания в лирике, отличная от лирического героя2. Понятие о каком из этих авторов мы будем формировать, изучая роман Пушкина? Нам кажется, что надо научить различать автора биогра­фического, реально существовавшего, и Автора-героя, персонажа пушкинского романа в стихах.

С чего начать углубление представления девятиклассников об авторе? С уяснения школьниками разницы между Автором-п ерсонажем и авто­ром биографическим.

Проблема автора в пушкинском романе, по мнению большинства пуш­кинистов, раскрывается в следующем:

а) в идейно-эмоциональном отношении к героям и изображаемым со­
бытиям;

б) в сюжетно-композиционной структуре произведения;

в) в авторских, так называемых лирических отступлениях3.

Как показать все это ребятам? Через целостный анализ текста «вслед за автором».

Первый этап анализа — работа над эпиграфом. Прочитаем вдумчиво вслух небольшой, но много значащий для понимания пушкинского героя и всего романа в стихах отрывок из частного письма. Дадим школьникам задание молча перечитать, вдумываясь в каждую деталь, в общий смысл, чтобы они смогли ответить на вопросы по эпиграфу, осознать его:

— О каких качествах героя пушкинского романа мы узнаем из эпиграфа
ко всему произведению? Каково авторское отношение к герою? (Как Пушкин
относится к Евгению, своему герою?)

Ответы:

Автор подчеркивает тщеславие, равнодушие, дурные поступки, чрез­
мерную гордыню Онегина, а его превосходство считает мнимым, воображае­
мым... «может быть, мнимым».

Автор, видимо, не считает своего героя особенным. Позднее он об
Онегине скажет: «добрый малый, как вы да я, да целый свет».

Но не будем спешить с выводами: пушкинский герой — явление слож­ное: «тысяче лиц одновременно принадлежит он» (Ключевский). Это ско­рее тип светского молодого человека, похожий на многих, нежели индиви­дуальность. И отношение Автора к нему тоже многозначно.

Такая работа над эпиграфом — лишь начало знакомства с Онегиным и его автором; далее представления учащихся о них будут углубляться.

Ю. М. Лотман пишет: «Эпиграф впервые появился в публикации 1825 г. и был отнесен к первой главе. Как эпиграф ко всему произведению — впервые в 1833 г., в первом отдельном издании «Евгения Онегина». В пер­вом издании главы, вышедшем отдельной книжкой, эпиграф входит в поли­фоническое окружение. Рядом с ним выступали, освещая с иных точек зре­ния текст первой главы, «Разговор книгопродавца с поэтом» и «Предисло­вие», в котором Пушкин, предвосхищая образ Белкина, является под маской постороннего издателя («Звание издателя не позволяет нам ни хвалить, ни осуждать сего нового произведения: мнения наши могут показаться при-

2 См.: К о р м а н Б. О. Изучение текста художественного произведения.—
М., 1972.— С. 9—17.

3 Само понятие «лирическое отступление» совершенно неточно по отно­
шению к роману Пушкина. Н. Н. Скатов справедливо- пишет о том, что
весь роман насквозь пронизан лиризмом. См.: Скатов Н. Н. Далекое и
близкое.—М., 1981.—С. 55.

страстными...»)4».

При углубленном изучении «Евгения Онегина» на одном из факультатив­ных или внеклассных занятий мы знакомим наиболее увлеченных литера­турой девятиклассников и с «Предисловием», и с «Разговором книгопро­давца с поэтом» — это приводит к развитию их литературных интересов.

Примечание к эпиграфу: «Из частного письма» — давно в поле внимания исследователей. Мы стараемся вызвать интерес к нему и у школьников, используя прием беседы:

— Почему Пушкин взял в качестве эпиграфа ко всему роману не афоризм
известного писателя, мыслителя, поэта, а отрывок «из частного письма»?

Ответы ребят будут неоднозначны:

Наверно, не нашел ничего подходящего.

Нет! Пушкин был очень начитанный человек, и найти эпиграф для но­
вого своего сочинения для него не представляло большого труда... Тут дело
в другом.

Видимо, он опасался, что его заподозрят в заимствовании главной
мысли нового произведения у кого-то другого... В плагиате даже...

Но ведь и частное письмо — тоже чужое творение...— говорит учитель.

А может, Пушкин сам сочинил это письмо? — спрашивают ребята.

Этот вопрос девятиклассников — их маленькое литературоведческое от­крытие, так как известные пушкинисты тоже пришли к подобному выводу. Так, Ю. М. Лотман считает, что помета «извлечено из частного письма» фиктивная, автор эпиграфа — Пушкин. Правда, такое утверждение ни у него, ни у других ничем не доказано — значит, остается лишь гипотезой,' пред­положением. Поэтому за нами остается право высказывать свое мнение по этому вопросу...

Пушкин как бы приглашает нас, читателей, подумать и над своим отно­шением к Автору. Сам поэт помогает нам прийти к выводу, что «характе­ристика героя как «проникнутого тщеславием», возвышающегося над уровнем посредственности и равнодушного к морали, дает лишь одну из его возмож­ных оценок,, а не всестороннюю интерпретацию»5. Действительно, не будем спешить с выводами об Онегине: первое впечатление может быть обманчиво.

Значение работы с эпиграфом для формирования представления об Авторе немаловажно: мы узнаем предварительную его оценку, данную главному герою романа.

При формировании представлений об Авторе мы не можем пройти и мимо посвящения, которое становится предметом текстуального анализа на ввод­ном уроке. Обращено посвящение к Петру Александровичу Плетневу, про­фессору словесности, позднее академику и ректору Петербургского универси­тета, приятелю и основному издателю произведений Пушкина с 1825 года.

Необходимо сообщить ученикам, что посвящение написано Пушкиным лишь после окончания седьмой главы романа, то есть 19 декабря 1827 года, а вышло из печати в начале 1828 года, вместе с четвертой и пятой главой, вот почему поэт смог уверенно обозреть весь почти законченный роман и назвать его «собраньем пестрых глав, полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных» — так он определил стиль своего оригинального творения.

Как же строится работа с посвящением на уроке? Одной из возмож­ных форм работы над ним становится целостный анализ его с элементами беседы.

4 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Ком­
ментарий.—Л:, 1980.—С. 116.

5 См.: Гуковский Г. А. Изучение литературного произведения в
школе.— М., 1972 (Главы IV и VIII).

Автор создает возвышенный образ своего друга, о себе же и своём
творении говорит он с улыбкой, даже легкой иронией... Мы же знаем,
что Пушкин упорно, просто героически работал над своим романом («да еще
в стихах!») — и вдруг называет его «небрежным плодом своих забав»... На
самом деле «Евгений Онегин» стоил ему не только «легких вдохновений», но
и многих бессонниц, многих «сердца горестных замет»... Таков Автор
в посвящении! Он здесь не столько биографический, реальный, сколько
Автор-персонаж, герой своего романа. А чем же объяснить несколько иро­
ничный тон Автора по отношению к своему произведению?

Пусть над всем этим подумают ребята. Поможем им наводящим вопросом:

Какое представление складывается об Авторе после чтения посвя­
щения?

Автор — веселый, скромный, преданный в дружбе человек. Он «не
мыслит гордый свет забавить», то есть пишет не для забавы, а всерьез.
Точнее, он знает, что пустой «свет» смотрит на поэзию лишь как на забаву...
Пушкин не любит светское общество, его чопорность, гордячествй, потреби­
тельский взгляд на поэзию. А своему другу, П. А. Плетневу, он открывается
до конца. Другу! Человеку «души прекрасной»,,

„Святой исполненной мечты, • Поэзии живой и ясной,

Высоких дум и простоты,— посвящает свой роман в стихах Пушкин. Автор умеет ценить дружбу.

Таким образом, при изучении посвящения мы обращаем пристальное внимание на формирование представлений девятиклассников об Авторе. Они в итоге выделяют его скромность, веселость, талант дружбы, верность своим эстетическим принципам, искренность — и все эти высокие нравственные ка­чества поэта-рассказчика раскроются перед ребятами при изучении посвяще­ния ко всему произведению.

Особенно трудна для школьников первая глава «Онегина». Об этом убедительно в свое время писал Г. А. Гуковский.

Первая глава трудна для них не только обилием непонятных и заимство­ванных из других языков слов, не только намеками и недоговоренностью, но и тем, что в ней слишком сближены Автор и Онегин, поэтому наблю­дения над текстом первой главы «Онегина» так много и дают юным чита­телям. Нам важно подчеркнуть, что идут они рядом, главный герой и Автор-персонаж, соприкасаясь с автором биографическим, реальным. Идут рядом, дополняя наше представление и о герое — Онегине, и об Авторе-персонаже.

Работая над проблемой Автора в первой главе романа, мы сосредоточи­ваем усилия школьников для решения таких вопросов:

— В чем необычность авторского повествования о герое в первой главе
романа? Какие факты реальной биографии Пушкина нашли свое отраже­
ние в романе? В каких взаимоотношениях находятся Автор-п е р с о н а ж,
автор биографический и его герой — Онегин?

Отвечая на первый же вопрос, девятиклассники видят необычность нача­ла первой главы: повествование ведется от лица героя.

Слова «мой дядя...», начинающие роман, могут натолкнуть на мысль, что
Автор мог повести рассказ от себя, от своего лица — и произведение будет
автобиографично, но... эти слова заключены в кавычки — значит, разговор
ведется от иного лица, от лица героя, судьба которого вдруг причудли­
во соприкасается, переплетается с судьбой самого повествователя. Автор
как бы проникает в тайные мысли своего персонажа. В литературе той поры
такое начало действительно было необычным: ведь в те' годы во вступле­
нии (в начале произведения) автор, по правилам классицизма, должен
был воспеть хвалу своему герою...

Да, начало с внутреннего монолога оригинально. Пушкин пишет в стиле

нас не он, а Автор в романе! Для Онегина мир скучен и даже безобразен, словно в кривом зеркале тролля,— для Автора и Пушкина мир всегда светел и прекрасен — даже в трудную пору жизни.

Различны Автор и Онегин во всем, не только в своем контрастном от­ношении к театру...- Это отличие наблюдается не только в духовной сфере их жизни. Например, «влияние моды (на Онегина) вызывает иронию поэта» (Г. А. Гуковский): «Он три часа, по крайней мере, пред зеркалами проводил». Автор-поэт сам не против внешней культуры: «Быть можно дельным чело­веком / И думать о красе ногтей». Автор в романе, как и реальный Пушкин, лишь против того, чтобы из моды делали этакого идола, которому некоторые чуть ли не молятся во все времена.

Сопоставляя Онегина и Автора, мы широко используем иллюстрации к роману художников В. Кузьмина, В. Рудакова и других. И, конечно, рисунки самого Пушкина. Такое зрительное представление о героях дает возможность перейти к работе над наиболее трудной — словесной — формой выражения разницы между Автором и героем Пушкина.

— Пушкин сам отмечает то, что их сближает: «Мечтам невольная пре­
данность» не только Онегина, но и Пушкина, их «неподражательная стран­
ность», образованность, ум, недовольство окружающей средой и светскими
людьми. Они современники, «добрые приятели», даже друзья: «Я подружился
с ним в то время», «Мне нравились его черты».

Чтобы научить ученика делать выводы, мы обращаемся к литературо­ведческим источникам. При изучении «Евгения Онегина» — чаще всего к тру-дам'Г. А. Гуковского. В своем ответе далее ученик опирается на точку зрения исследователя.

— Вот как объясняет смысл первой строки 45-й строфы пушкинист
Г. А. Гуковский: «Поэт-автор, как он дан в романе, чужд светской суете
Онегина. Он отверг ее воздействие на себя, поднялся выше ее. Он любит
сельское уединение, природу. Он, так сказать, более народен. Он близок во
многом Татьяне, «русской душою».

Методические формы и приемы работы над темой «Автор и Онегин в рома­не» могут быть различными, характер задания зависит От.уровня литератур­ного развития школьников: подготовка сообщений по книгам о Пушкине; конспектирование критических и литературоведческих источников; исследова­ние некоторых черновых вариантов «Евгения Онегина» с помощью коммента­торов романа Н. Л. Бродского и Ю. М. Лотмана; составление сжатого, развернутого и цитатного планов, самостоятельная работа с текстом и др.

Приведем одну из работ девятиклассника на тему «Почему Пушкин назвал Онегина «добрым приятелем»?» («Что их сближает?»).

Цитатный план:

«Томила жизнь обоих нас...»

«Уносились мы мечтой к началу жизни молодой».

«Страстей игру мы знали оба...»

«Дыханьем ночи благосклонной безмолвно упивались мы...»

«И нас пленяли вдалеке рожок и песня удалая...»

В основном материалом для цитатного плана послужил пушкинский текст безо всяких добавлений: мы останемся верны принципу следовать за автором, его мыслями...

Интересен для школьников и другой вопрос:

— В чем различие («разность») между Онегиным и Автором в романе?
Так как на уроке вряд ли хватит времени на решение того и другого

вопроса, предлагаем провести дома самостоятельную работу с текстом.

Мы убедились, что на материале первой главы всего удобнее показать роль Автора в романе, так как он появляется здесь особенно часто, фигури­руя во всех ипостасях: и Автор-персонаж, и автор биографический, и автор-повествователь.

Каковы же результаты неоднократных обращений к Автору в романе?

легкой, непринужденной беседы. Стиль необычный.

— А еще в чем же проявляется оригинальность авторского повест­вования?

Автор как бы вплетает в повествование эпизоды из своей собственной жизни. Так, во второй строфе он обращается к читателям как к «друзьям Людмилы и Руслана»; Онегина называет своим «добрым приятелем», сообщает мимохо­дом о том, что и он живал в Петербурге, преподнося нам загадку строкою «но вреден север для меня»...

Развивая активность девятиклассников на уроке, мы предоставим воз­можность пояснить им самим эту строку. Ребята, недавно изучавшие биогра­фию Пушкина, на первых порах склонны целиком отождествлять его с Авто­ром — героем романа. Правомерно ли это? Пожалуй, беды большой в этом нет, ибо Пушкин и Автор в начале первой главы романа во многом тождествен­ны и отличаются лишь в, той степени, в какой отражение в зеркале отли­чается от оригинала. Далее девятиклассники все более будут ощущать раз­ницу между ними.

Почему Пушкину так важно подчеркнуть разницу между автором
биографическим и лирическим героем? — спросим мы у подростков.

Пушкин настойчиво подчеркивает эту «разность»: «Всегда я рад заме­тить разность между Онегиным и мной».

И эта «разность» начинает чувствоваться особенно в отношении Онеги­на и автора к театру (строфы XVIII—XXII). Мы считаем, что в классе необ­ходим текстуальный анализ этих строк. Автор — Пушкин (а не его герой Оне­гин!) по-настоящему любит театр, который для него — «волшебный край». Он боготворит актрис («Мои богини! что вы? где вы?»), воспевает «русской Терпсихоры душой исполненный полет», создает пленительный образ Истоми­ной. Сколько волнующей поэзии в отношении Пушкина к балету, театру! А как великолепно знает он его репертуар! Какие меткие характеристики дает дра­матургам той поры! Фонвизин для него — «сатиры смелый властелин», «друг свободы». Говоря о других драматургах эпохи, поэт лаконичен: всего одним метким эпитетом определяет суть того или другого из них: «переимчивый Княжнин» (использовал чужие сюжеты), «колкий Шаховской» и т. д. Удиви­тельно метко! И емко. В одну строфу вместилась почти полная картина жизни театра той поры.

А как же его герой — Онегин — относится к театру?

Для Онегина театр — лишь место встреч. Он непостоянный «обожа­тель очаровательных актрис, / Почетный гражданин кулис» (строфаXVI).
И все это Пушкин говорит с легкой издевкой, усмешкой, иронией.

Для Онегина посещение театра своего рода этикет, необходимость, как обед, ужин, бал... Еще театр для него — место, где можно увидеть незнакомых дам и показать себя во всем блеске. Кажется, все в театре словно уми­рает, гаснет, гибнет, когда в него входит Онегин, его «злой законодатель»...

Итак, разница в отношении к театру налицо: «Пушкин-Автор глубоко
знает, любит и даже боготворит, поэтизирует всех, кто связан с театром,
все, что связано с ним. Онегина сначала увлекают флирты с актрисами,
затем все в театре ему надоедает, он полностью разочарован в нем. И в этом
различном отношении к театру Автора и Онегина особенно отчетливо вид­
на их «разность»: Пушкин — поэт, одаренный «воображением мятежным,
умом и волею живой... и чувством, пламенным и нежным», Онегин —
человек, в котором «рано чувства... остыли», кому «наскучил света шум»,
все ему надоело, в том числе и театр.

И если бы не было Автора рядом с охладевшим Онегиным, у неискушенно­го читателя могло бы сложиться превратное представление о театре той поры. То, что не донимает и, видимо,- не способен до конца понять Онегин, то доносит до нас Автор в романе — вот почему он и идет рядом с вымышленны­ми героями «Евгения Онегина», являясь чаще всего как антипод персонажа, именем которого назван весь роман в стихах. Все же дороже и ближе для 92

Девятиклассники начинают замечать различие и сходство их в романе с дру­гими героями Пушкина. Об этом свидетельствуют не только устные, но и письменные ответы наших девятиклассников. Приведем один из них:

«Онегин и Автор в первой главе романа А. С. Пушкина.

Передо мной лежит только что прочитанный роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Надолго запомнились мне главные герои произведения — это Евгений Онегин и Татьяна Ларина... А также третий — это централь­ный образ самого поэта-Автора. Он не оказывает влияния на сюжет, но при­сутствует при всех сценах романа, комментирует их, дает свои пояснения, суждения, оценки. Автор-персонаж иногда тоже как бы удаляется со стра­ниц романа, потом снова возвращается. Он постоянно сравнивается с глав­ным героем.

Я в своем сочинении расскажу об Онегине и Авторе романа. Как и»мно­гие писатели, Пушкин наделяет Евгения некоторыми своими качествами. Онегин — умный, образованный юноша... Автор называет его своим «добрым приятелем». Это еще раз подтверждает, что между ними есть что-то общее. А что именно?

В начале своей молодости оба были очарованы светской жизнью. Пушкин признается: «Я был от балов без ума...»

Так же как Онегин, юный Пушкин флиртовал со светскими красавица­ми. Пушкин и сейчас горячо вспоминает о балах: Люблю я бешеную младость, И тесноту, и блеск, и радость, И дам обдуманный наряд, Люблю их ножки...

Но оба быстро разочаровались в светской жизни. Вскоре Автор об этих же красавицах напишет:

Но полно прославлять надменных Болтливой лирою своей; Они не стоят ни страстей, Ни песен...

Онегину тоже «наскучил света шум», как и красавицы — «предмет его любимых дум».

Приятели стали чаще встречаться и проводить время вдвоем на берегу Невы. Они «безмолвно упивались» «дыханьем ночи благосклонной» или «уносилися мечтой к началу жизни молодой». Онегин вместе с Автором любовался молодой природой. Да, между ними немало общего. И мне нра­вится в Онегине все то, чем он близок Пушкину.

«Но многие могут подумать, что прототипом Онегина является сам Автор. Нет, у Пушкина герои, и прежде всего главные герои, совершенно отдели­лись от Автора, плотно связались со средой, из которой они возникают» (Гуковский).

Александр Сергеевич пишет: «Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной». Автор, сочувствуя Евгению, решительно расходится с ним во взглядах на жизнь. Онегин разочарован во всем, что его окру­жает, так как «рано чувства в нем остыли». В Авторе, напротив, живут глубокие и сильные чувства. Он горячо любит народ, природу, жизнь.

Онегину после приезда в деревню только «два дня казались новы уединен­ные поля», но «потом увидел ясно он, что и в деревне скука та же».

Красота русской природы не тронула его. Автор же с огромной любовью и вдохновением во многих стихах писал о русской природе.

Онегин преклоняется перед всем иностранным. В детстве его учили иностранные учителя («Сперва Madame за ним ходила, потом Monseur ее сменил»), он свободно мог изъясняться по-французски, он читает книги иностранных писателей, в кабинете его находится «все, чем для прихоти

обильной торгует Лондон щепетильный», «все, что в Париже вкус голод­ный... изобретает для забав». Автор с иронией относится к этому описанию Онегина-«иностранца». Он сам любит все народное. «Автор и Онегин — люди разных культур» (Г. А. Гуковский).

Для Евгения «труд упорный... был тошен». Для Пушкина труд — осно­ва жизни.

Онегин был лишним человеком своего времени. Но за это, я думаю, ему надо больше сочувствовать, чем осуждать. Онегин не мог, как Автор, подняться выше светской суеты, подорвать ее влияние на себя. Я считаю, что в этом главное их различие».

Разумеется, на этом формирование представлений об Авторе в романе «Евгений Онегин» не завершается.

Если изучать проблему главного и лирического героев в романе «Евге­ний Онегин» более углубленно, нельзя не прибегнуть к проблемной лекции по теме «Автор в других главах романа (со II по VIII)», в которой мы невольно используем многие «лирические отступления», раскрывающие об­раз Автора,— и это еще один из возможных вариантов раскрытия очень сложной темы.

А теперь подведем итог. Назовем лишь наиболее крупные обращения к проблеме Автора в романе.

Авторская характеристика Онегина в эпиграфе ко всему роману. Автор
в посвящении (на вводном урок«).

Автор и онегинское окружение в первой главе (Каверин, Чаадаев
и др.) (при ее анализе в классе).

Онегин и Автор: их сходство и различие (строфы первой главы 45—51
и 56) (отдельный урок, фрагменты которого описаны нами).

Ленский и Автор (после анализа дуэли, на уроке о будущем героя).
(Если б он (Ленский) остался жив...)

Татьяна и Автор (на уроках о Татьяне).

Автор в восьмой главе.

К сожалению, рамки журнальной статьи не позволяют развернуть здесь три последние темы, как и лекцию «Автор в других главах романа». Но если коллеги-словесники заинтересовались подходами к роману, предлагаемы­ми в данной статье, разговор об этом можно будет продолжить.

истории». И заявлял: «А в грозе и интерес, там и бесконеч­ность. Там и надежды жизни». Впрочем, никакое цитирование не уследит за гибкостью мысли Василия Розанова. Будем ждать издания его сочинений, станем внимательными читателями этого оригинальнейшего писателя и вместе с тем очень естественного, «нетерминологического» философа живой жизни.

К 190-летию

со дня рождения А. С. Пушкина

В. В. РОЗАНОВ

Возврат к Пушкину

(К 75-летию со дня его кончины)

Его еще нет, но его так хочется, этого возвращения. Правда, прошел уже

...суд глупца и смех толпы холодной,

который надвигался на Пушкина при жизни и торжествовал свои триумфы в «разливанном море» 60—70-х годов. Пушкин поставлен на свое место,— и место это, первого русского поэта, утверждено за ним. Но это всерос­сийское признание, торжественное и национальное, почти государственное,— наконец, признание литературное и ученое,— не то, о чем мечтают и что нужно; нужно не ему, а нам. Хочется, чтобы он вошел другом в каждую русскую семью, стал дядькою-сказочником для русских детей, благородным другом-джентльменом молодых матерей, собеседником старцев. Все это воз­можно. Для каждого возраста Пушкин имеет у себя нечто соответствую­щее, и мысль о разделении Пушкина и раздельных его изданиях «для детей», для «юношества» и для «зрелого возраста» — приходит на ум. Но это уже техника, и мы ее оставляем в стороне. Вот этого «под кровом до­мов» — ужасио мало. «Под кровом домов» скорее живут Лермонтов и Го­голь, всякая мельчайшая вещица которых бывает прочитана русским даро­витым мальчиком и русскою даровитою девочкою уже к 12 и самое позднее к 15 годам. Между тем как пушкинская «Летопись села Горохнна» или «Сцены из рыцарских времен» неизвестны или «оставлены в пренебре­жении» и многими из взрослых. Дивные вещицы из его лирики, как мы неоднократно убеждались из расспросов, из разговоров,— остаются неиз­вестными или тускло помнятся, с трудом припоминаются, даже иногда корифеями литературы, не говоря о «людях общества». Пушкин скорее пошел в детальное изучение библиофилов. Вот они спорят и препираются о каждой его строчке. Но эти великие «корректоры текста» скорее ме­шают введению его под кровы домов. Нет удобных изданий Пушкина... Чтоб «взять Пушкина с полки», нужно иметь хороший рост, да и здоро­венные руки: академические тома изломают руки, изломают институтке, гимназистке, мальчику. Студент ни за что их не возьмет в руки по «превосхо­дительной учености»; «Петя 11 лет» ни за что не отыщет в десяти толстых томах, с грудами примечаний и вообще ученой работы, «своей дорогой сказочки» о царе Салтане или о работнике Балде. Ходких изданий совер­шенно нет; никакой «посредник» над ними не трудился. Нет «Пушкина», ко­торого можно было бы «сунуть под подушку», «забыть на ночном столи-

сом, как бы они теперь были написаны. Ничего не устарело в языке, в течении речи, в душевном отношении автора к людям, вещам, обществен­ным отношениям. Это — чудо. Пушкин нисколько не состарился; и когда и Достоевский, и Толстой уже несколько устарели, устарели по самой не­рвозности своей, по идеям, по взглядам некоторым,— Пушкин ни в чем не устарел. И поглядите: лет через двадцать он будет моложе и совре­меннее и Толстого, и Достоевского. Как он имеет в себе нечто для всякого возраста, так (мы предчувствуем) в нем сохранится нечто и для всякого века и поколения. «Просто—поэт», как он и определял себя («Эхо»),— на все благородное давший благородный отзвук. Скажите: когда этому перестанет время, когда это станет «не нужно»? Так же это невозможно, как и то, чтобы «утратили прелесть и необходимость» березовая роща и бегущие весной ручьи. Пушкин был в высшей степени не специален ни в чем: и отсюда-то — его вечность и общевоспитательность. Все «укло­няющееся» и «нарочное» он как-то инстинктивно обходил; прошел лег­кою ирониею «нарочное» даже в Фаусте и в Аде Данте (его пародии), в столь мировых вещах. «Ну, к чему столько», например, мрака и ужасов — у флорентийского поэта? К чему эта задумчивость до чахотки у ту­манного немца:

...ты думаешь тогда, Когда не думает никто.

Пушкин всегда с природою и уклоняется от человека везде, где он уклоняется от природы. В самом человеке он взял только природно:чело-веческое — то, что присуще мудрейшему из зверей, полу-богу и полу-жи­вотному: вот — старость, вот — детство, вот — потехи юности и грезы деву­шек, вот — труды замужних и отцов, вот — наши бабушки. Все возрасты взяты Пушкиным; и каждому возрасту он сказал на ухо скрытые думки его и слово нежного участия, утешения, поддержки. И все — немногослов­но. О, как все коротко и многодумно! Пушкина нужно «знать от доски до доски», и слова его:

Над вымыслом слезами обольюсь —

есть завещание и вместе упрек нам: — его благородный, не язвительный упрек. Заметьте еще: ничего язвительного на протяжении всех его томов! Это — прямо чудо... А как он негодовал! Но ядом не облил ни одну свою страницу. Вот почему он так воспитателен и здоров для души. Во всех его томах ни одной страницы презрения к человеку. Если мы будем считать, что у него отсутствует, то получится почти такое же богатство, как если мы будем пересчитывать, что у него есть. Мусора, сора, зависти — никаких «смертных грехов»... Какая-то удивительно чистая кровь — почти суть Пуш­кина. И он не входит в «Курс русской словесности», а он есть вся русская словесность, но не в начальном осуществлении, где было столько «ложных шагов», а в благородной первоначальной задаче. Мы должны любить его, как люди «потерянного рая» любят и воображают о «возвращен­ном рае»... Но «хоть кол теши»... Оставим. Купите-ка, господа, сегодня своим детишкам «удобного Пушкина» и отберите у них разные «новей­шие произведения»... Уберите и крепко заприте в шкаф, а еще лучше — ключ потеряйте. «Новейшие произведения» тем отмечаются, что польза от них происходит только тогда, когда их теряешь, забываешь у приятеля, когда их «зачитывают» или, наконец, когда какая-нибудь несгорающая «Анафема» (Л. Андреева) наконец сгорает, хоть при пожаре квартиры. Ну, довольно. Все это мысли тоже «потерянного рая». К Пушкину, господа! — к Пушкину снова!.. Он дохнул бы на нашу желчь — и желчь превратилась бы в улыбки. Никто бы не гневался «на теперешних», но никто бы и не читал их...

ке», «потерять — не жаль», потерять «с милым на прогулке»,— сунуть в корзину или в карман, идя в лес по грибы или ягоды. Наконец, нет изда­ний той чарующей внешности, которые покупаются за обложку. Наши виртуозы обложки, как молодой художник Лансере, которые «возвели об­ложку к роскоши, Шекспира», к «свободе и прелести Гете и, Шиллера»,— ни разу не коснулись волшебным пером своим «обложки к Пушкину». По-видимому, повинуясь господину всего, заказу,— они украшают обложки совершенно мертвенных и лишь претенциозных поэтов и прозаиков наших дней. Академии и большим издателям следовало бы давно утилизиро­вать талант рисовальщиков в пользу Пушкина и других классиков.

Если бы Пушкин не только изучался учеными, а вот вошел другом в на­ши дома,— любовно прочитывался бы, нет — трепетно переживался бы. каж­дым русским от 15 до 23 лет,— он предупредил бы и сделал невозмож­ным разлив пошлости в литературе, печати, в журнале и газете, который продолжается вот лет десять уже. Ум Пушкина предохраняет от всего глупо­го, его благородство предохраняет от всего пошлого, разносторонность его души и занимавших его интересов предохраняет от того, что можно было бы назвать «раннею специализациею души»: так марксизм, которому лет восемь назад отданы были души всего учащегося юношества, совершен­но немыслим в юношестве, знакомом с Пушкиным. А это было именно вре­мя, когда шли «академические издания» Пушкина в редакции ученого Лео­нида Майкова, когда Лернер собирал свои «Дни и труды Пушкина» и шел спор о подлинности его «Русалки». Вина этому — и семья наша, где Пушкин решительно не «привился», но отчасти — и солидное Министерство народного просвещения. Оно решительно еще не дозрело до Пушкина, на­ходясь на уровне «Былин, собранных Рыбниковым» и од Державина. Держась метода «всезнайства», оно пичкает учеников всех разрядов своими «образцами из всего понемножку», образцами из «Домостроя», образцами из Карамзина, «да не забыть бы хоть двух басен И. И. Дмитриева, как предшественника Крылова»; и когда ученики дотаскиваются до Пушкина, то они до того бывают истомлены «предшествующим курсом», а вместе получили такое основательное отвращение к «попам Сильвестрам и Юрию Крижаничу» (все область науки, а не педагогики), что, присоединив мыс­ленно Пушкина «тоже к Крижаничу», ограничиваются и из него «требуемыми образцами», переходя в восьмом классе гимназии и на первом курсе универ­ситета прямо к Леониду Андрееву как «сути» всего, как сочетавшему в себе «Манфреда», Шекспира и решительно всех. Гимназия — далека от задач учености и научного отношения к вещам, в том числе — к литературе. Отроческий возраст и возраст первой юности — время эстетики, годы увлечений, а не «ума холодных наблюдений», которыми его преждевре­менно и по-старчески пичкает чиновное Министерство. Вот если бы этим го­дам увлечения, да нашего русского увлечения, самозабвенного, даны бы­ли «в снедь» всего три писателя, только три — Пушкин, Лермонтов и кн. Одоевский,— причем они в семь лет могли бы быть разучены со всем энтузиазмом Белинского, прилежанием Лернера и любовью к минувшим дням Анненкова,— то и дома русские, и общество русское, и несчастная наша журналистика были бы предохранены от тысячи не только ложных шагов, но и шагов грязных, марающих. Но нашему Министерству про­свещения «хоть кол на голове теши» — оно ничего не понимает. Ну, Бог с ним. Надежда — просто на отцов семьи, на матерей семьи. Пусть они воспользуются принципом педагогики: «не — многое, а — много». Пусть они предостерегают отрочество и юношество от литературной рассеянности: один Пушкин — на много лет, вот лозунг, вот дверь и путь.

Пушкин — это покой, ясность и уравновешенность. Пушкин — это какая-то странная вечность. В то время как романы Гете уже невозможно читать сейчас или читаются они с невыносимым утомлением и скукою, «Пиковую даму» и «Дубровского» мы читаем с такой живостью и интере-

на книжную полку

Виктор КОЖЕВНИКОВ

Нормальный гений

Николай Скатов. Русский гений.—М.: Современник, 1987.—352 с— 50 000 экз.

«Жил бы Пушкин долее,— писал Достоевский,- так между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

Разгадываем... И «отгадка» у каждого - своя, что, впрочем, вполне естественно и закономерно: полной, действительно научной биографии Пушкина нет, и в ближайшее время надеяться на ее появление, судя по всему, не приходится. Иными словами говоря, не решена задача первостепенной, как мне представляется, важности, что свидетельствует о некотором общем кризисе современной пушкинистики, с одной сто-ооны а с другой — заметно тормозит ее развитие.

Между тем очевидно: необходим тщательный системный анализ всего собранного фактологического и фактографического материала. Нужна

МеТПосле°Гдолгих лет изучения и «разгадывания» Пушкина в русле «исто­ризма., и «социологизма» не без участия формализма вновь пробудился интерес к философскому осмыслению жизни и творчества Пушкина в их единстве, интерес к пониманию Пушкина как пророческого, по из­вестной характеристике Достоевского, явления русского мира с его спо­собностью к всемирной отзывчивости.

Об этом — и книга известного советского литературоведа и писателя Н. Н. Скатова «Русский гений».

Опираясь на определение Гоголя: «Пушкин — это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет»,— исследо­ватель так формулирует свою генеральную идею: Русская история явила Пушкиным удивительную модель — «нормальный человек в «нормальном»

Кожевников Виктор Андреевич — научный сотрудник Музея А. С. Пушкина в Москве, автор работ о Пушкине.

развитии». Речь, безусловно, о «нормальности» не в смысле зауряд­ности, но в абсолютной полноценности жизни и творчества.

Творчество любого художника делится традиционно на некоторые условно определенные периоды. В последнее время эта проблема кос­нулась — весьма остро! — и пушкинской биографии.

В основе «школьной», то есть общепринятой, периодизации жизни и творчества Пушкина лежит принцип, так сказать, «географический»: детство, Лицей, Петербург, южная ссылка, Михайловское и т. д.

В не так давно вышедшей книге С. А. Фомичева «Поэзия Пушкина. Творческая эволюция» (1986) предлагается иной подход, литературо­ведческий; творчество Пушкина делится на следующие периоды: «ран­нее творчество» (1813—1820); «романтизм» (1820—1823); «становление реализма» (1823—1828); «болдинский реализм» (1828—1833); «докумен­тальный реализм» (1834—1837).

Н. Н. Скатов предлагает новую, очень естественную и самой природой человека подсказанную периодизацию: детство, отрочество, юность, мо­лодость, зрелость, мудрость.

У Пушкина было нормальное детство, хотя многое в нем может показаться совпавшим на редкость счастливо: французская речь с рос­сийским словом, сказками и песнями Арины Родионовны, рассказами Никиты Козлова и Марии Алексеевны Ганнибал. Учителя были разные — и плохие, и хорошие, зато не понаслышке Пушкин знал Карамзина, Батюшкова, Дмитриева... И увлечение литературой, театром в семье немало способствовало раннему пробуждению творческих способностей юного Пушкина.

Книга Н. Н. Скатова вольно или невольно, но, как всякое серьезное и талантливое исследование, полемична по отношению к работам пред­шественников.

Н. Н. Скатов оспаривает высказанное Ю. М. Лотманом в популярной биографии поэта мнение о Пушкине как о «человеке без детства». «Если бы Пушкин был без детства, то мы были бы без Пушкина»,— пишет Н. Н. Скатов, и в этом принципиальном споре его позиция ка­жется более обоснованной, убедительной, верной.

Отношения в семье Пушкиных не были, судя по всему, идеальными, но личность человека, его характер, его душу формируют не только положительные эмоции, знания, представления, опыт... Пушкин, писав­ший: «Но детских лет люблю воспоминанье»,— конечно же, не случайно в позднейшей программе записок собирался, судя по их плану, до­вольно подробно рассказать о своем детстве: «Рождение мое. Первые впечатления.— Юсупов сад.— Землетрясение.— Няня. Отъезд матери в деревню.— Первые неприятности.— Гувернантки. Ранняя любовь.— Рож­дение Льва.— Мои неприятные воспоминания.— Смерть Николая.— Монфор — Русло — Кат. П. и Ан. Ив.— Нестерпимое состояние.— Охота к чтению. Меня везут в П. Б. Езуиты. Тургенев. Лицей».

Детство формировало Пушкина, и это естественно, и едва ли может быть иначе.

Ничего сверхъестественного, несмотря не все особенности, не было и в Лицее. Было свободное развитие, было духовное здоровье, были те нормальные условия, которые и позволили Пушкину, обладавшему, безусловно, исключительными способностями, стать «особым типом рус­ского гения — нормального гения или — точнее — гения нормы», «чело­веческой и поэтической».

В Лицее у Пушкина произошел «переход к юности». Н. Н. Скатов относит это к 1816 — началу 1817 года, связывая его с возрастным кризисом, который «сопровождался энергичным выходом во внешний мир, разрешался в таком движении»; иначе говоря, на рубеже 1816—1817 го-

ставляется, проста (в лучшем значении слова), логична и очень убедительна, хотя в некоторых случаях, по-моему, не бесспорна.

Неразъясненная условность, недосказанность или даже мифологизация Пушкина и истории видится мне в словах Н. Н. Скатова: «Пушкин ро­дился в Москве. Кто угодно — где угодно. Но не Пушкин. Пушкин должен был родиться в Москве. Это стало первым свидетельством того, что русская история начала работать на свое удивительное создание абсо­лютно безошибочно, с поражающей воображение точностью — в большом и малом, от начала и до конца. В таком явлении, как Пушкин, вообще никогда не могло быть и никогда не было ничего случайного».

Пушкин к подобным вещам относился, кажется, иначе: «Ум челове­ческий,— писал он,— по простонародному выражению, не пророк, а угад­чик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему пред­видеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения».

Книга Н. Н. Скатова, опирающаяся на достижения современного ака­демического литературоведения, представляет собой немалый вклад в Пушкиниану и окажет неоценимую помощь учителю в его практической работе.

И. М. ШЕВЕЛЕВА

«Я тоже сын больного века...»

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ НАЧАЛА XX ВЕКА: Дооктябрьский пе-риод/Сост., вступ. ст. А. И. Казинцева. Худож. Ю. Ф. Алексеева.— М.: Сов. Россия, 1988.—384 с—100 000 экз.

«Русская поэзия начала XX века» — антология новейшего образца, т. е. такое собрание стихотворений многих поэтов, кото­рые подтверждают и укрепляют взгляды, мысль, художествен­ную идею составителя. Составитель данного издания, вышед­шего в издательстве «Советская Россия», критик и литерату­ровед А. Казинцев изложил свою идею в строках преди­словия и еще более определенно в опубликованных им статьях, посвященных поэзии начала нашего века, известкой так­же под определением «серебряного века» русской поэзии (в срав­нении с «золотым веком» поэзии пушкинской поры)'. Мысль А. Казинцева такова: «Было бы заманчиво представить этакую когорту поэтов-реалистов, дружно выступающих против декаден­тов. Ее, однако, не существовало. Путь подлинного поэ­та — от заблуждений до обретения художественной исти­ны — под силу пройти только ему одному. Истина, вы­страданная на этом пути, будет только его истиной, для общедоступных прописей она не годится...» И далее: «Не друг

Шевелева Ирина Михайловна — литературный критик, автор статей по русской литературе XX века.

' Одну из них см.: Литература в школе.— 1987.— № 5.

дов стало заметно самоопределение Пушкина — «житейское, литера­турное, политическое».

Одна из интереснейших и сложнейших проблем этого да и всех последующих периодов — проблема взаимоотношения Пушкина с дека­бристами...

В некоторых современных работах на эту тему бытует весьма рас­пространенное мнение, что Пушкин в это время создавал стихи чуть ли не по заказу декабристов, выражая их идеи и умонастроения. Прежде всего сказанное относится к оде «Вольность», написанной на квартире братьев Тургеневых или после разговора с Кавериным, или будто бы по подсказке Николая Тургенева. Н. Н. Скатов против такого подхода решительно возражает, высказывая принципиально иное понимание проб­лемы: «...Пушкин никогда и ничего не мог писать и не писал по под­сказкам. И стала «Вольность» выдающимся явлением нашей поэзии именно потому, что выразила состояние Пушкина той поры, а не просто идеи Николая Тургенева или лозунги ранних декабристских организаций, Пуш­киным удачно зарифмованные. Другое дело, что возникали совпадения: действительные или кажущиеся».

Тема «Пушкин и декабристы», несмотря на огромную литературу, нуждается во многих уточнениях: суть понимания проблемы тезисно намечена Н. Н. Скатовым в очень емком определении: «Не- будучи формально членом ни одной из декабристских организаций ни тогда, ни потом, Пушкин, по сути, был центром всего декабристского движения, все его к себе сводя и в то же время все его собою пере­крывая. Не всегда одобрительно отзывавшиеся о нем декабристы ощущали, что он свободен и по отношению к ним — не безответственно свободен, а просто бесконечно более широк в этой своей свободе, чем они во всех своих положениях, програм­мах и уставах При этом, безусловно, заслуживает, на мой взгляд, внимания и другой тезис Н. Н. Скатова, словно предупреждающий читателя от каких бы то ни было односторонних оценок: «Пушкин — носитель самого идеала свободы во всей его красоте, неопределенности и необходимости и в то же время во всей его явленности, так как сам он каждую минуту и во всем этот идеал представлял и воплощал. В этом — и только в этом — смысле поэт остался певцом свободы навсегда».

Тема свободы остается главенствующей и в годы южной ссылки, и в годы Михайловского заточения, когда Пушкин естественным образом шел к романтизму, а потом так же естественно вырос из него. Это время становления Пушкина, когда осуществлялся переход от молодости к зрелости; время создания южных поэм, начала работы над «Евгением Онегиным» и создания «Бориса Годунова», произведения этапного, цен­трального, которое сам Пушкин оценивал едва ли не выше всего им созданного.

Общий анализ Н. Н. Скатовым «Бориса Годунова», «Маленьких тра­гедий», «Евгения Онегина», стихотворений этого периода, взаимоотноше­ний Пушкина с Николаем I, светской чернью и народом, несмотря на вынужденную сжатость, заслуживает, как мне кажется, самого при­стального внимания точностью оценок и суждений.

К концу 1820-х годов «завершалось самосознание и самоопределение поэта, впервые вышедшего к высшей объективности, способного воспри­нимать всю полноту жизни и могущего представить все богатства мира, а значит, и всемогущего».

Творческое «всемогущество» — мудрость — норма человеческого и творческого совершил в своем творчестве весь мыс­лимый человеческий цикл»,— справедливо пишет Н. Н. Скатов.

В общих своих положениях концепция Н. Н. Скатова, как мне пред-

развития. «Пушкин» (разрядка моя.— В. К.

Дата добавления: 2015-10-21