Дэвиду, любимому сыну, товарищу 8 страница

Как спящий (или умирающий), он взлетает над обреченным городом и превращается в наблюдателя. Отчего бы ему не стать знаменитым свидетелем, и одновременно жертвой, извержения? Он, по очевидной ассоциации, представляет себя Плинием-старшим — отчего бы и нет, если воображение позволяет ощутить зверский удар ветра, встретивший адмиральский корабль, когда тот обогнул Микенский мыс; позволяет оставаться с адмиралом до конца, до того момента, когда его ослабленные астмой легкие (о Катерина!) не выдержали гибельного жара… Впрочем, Кавалеру — в отличие от его молодого кузена, который вечно воображает себя кем-то (и который в сорок лет будет радоваться тому, что нисколько не состарился), — трудно представить себя кем-либо, кроме себя самого.

Той ночью Кавалер спал на склоне вулкана.

Если он видит сны, то это сны о будущем — не о своем будущем (оно не сулит ничего интересного, ничего радостного), а о том, что будет после его смерти. Думая о будущем, Кавалер вглядывается в свое несуществование. Умереть может даже гора. Даже залив — хотя это невозможно представить. Залив отравлен, морские существа мертвы? Кавалер способен увидеть угрозу в природе — но не природу под угрозой. Он не может представить, сколько смертей ожидает в будущем эту самую природу: того, что случится с ласковым воздухом, с зеленовато-голубой водой, где сейчас резвятся купальщики и куда нанятые Кавалером мальчишки ныряют за разной морской живностью. Если бы они нырнули в эту воду в наши дни, то остались бы без кожи.

Во времена Кавалера люди имели иные представления о разрушительном. Им казался достойным упоминания тот факт, что поверхность земли не так ровна, как скорлупа яйца. Гладкость вод первичных морей нарушали изрезанные береговые линии, земная твердь бугрилась; повсюду дыбились эти кошмарные горы… Да, их мир был неопрятен, хаотичен, искорежен — если сравнивать с Эдемом или примордиальной сферой. Их мир был результатом великого катаклизма. Не знали они, что такое настоящие катаклизмы!

* * *

Он ждал освежающего дуновения ветра. Над всем стыла лавовая корка безразличия.

Он глядел в бездну, и она, как всякая бездна, говорила ему: прыгай. Кавалер вспомнил, как после смерти тестя привез Катерину на Этну во время извержения. Они остановились на нижнем склоне в хижине отшельника (всегда найдется какой-нибудь отшельник). Тот рассказал легенду о древнем философе, который прыгнул в кипящее жерло вулкана, чтобы проверить, бессмертен ли он. Надо полагать, оказалось, что нет.

* * *

Он жаждал катастрофы. Таково губительное воздействие глубокой меланхолии: она порождает ощущение беспомощности, которому хочется подчинить и других людей, поэтому страдалец спокойно представляет себе тотальные бедствия (а следовательно, желает их).

Зловещее громыхание вулкана радовало не только Кавалера, но и многих туристов. Каждый хотел, чтобы вулкан «сделал что-нибудь». Каждому нужна была своя доза апокалипсиса. Посещение Неаполя между двумя извержениями, когда вулкан спал, неизбежно вызывало легкое разочарование.

* * *

В то время люди впервые начали задумываться над этическими понятиями, начало исторического периода, который мы называем современностью. Что, если бы кто-нибудь мог (просто нажав на кнопку и избежав при этом неприятных для себя последствий) вызвать смерть какого-нибудь китайского мандарина на другом краю земли (как разумно выбрать столь удаленный объект)? Смог бы он противостоять искушению?

Человек может решиться на самые ужасные поступки, если их совершение не требует усилий.

Как незаметна грань, за которой желание умереть пересиливает желание жить. Как тонка мембрана, отделяющая энергию от апатии. Насколько увеличилось бы число самоубийств, если бы убить себя было просто? Вот, скажем… яма, очень глубокая яма, в общественном месте, для общественного пользования. На Манхэттене, скажем, угол Пятой и Семидесятой. Там, где располагается «Коллекция Фрика». (Или по более пролетарскому адресу.) У ямы объявление: «16.00–20.00/пн, ср, пт/САМОУБИЙСТВА РАЗРЕШЕНЫ». Вот так запросто. Объявление. Разумеется, в эту яму побросались бы и те, кто об этом никогда не думал.

При хорошей вывеске любая яма — бездна. Представьте, вы возвращаетесь домой с работы или выскакиваете из дома за вредными сигаретами, делаете крюк, чтобы забрать белье из прачечной, оглядываете мостовую в поисках красного шелкового шарфика, сорванного с плеч ветром… и замечаете объявление. Заглядываете в яму, быстро вдыхаете, медленно выдыхаете и говорите — как Эмпедокл у самого жерла Этны — «почему бы и нет».

Часть вторая

Ничто не может сравниться с тем подъемом духа, когда на смену затяжной тоске вдруг приходит радость. Но радость не может прийти сразу. Сначала она долго сидит у дверей страдающего сердца. Пусти меня, пусти, — мяукает она. В сердце нужно прорваться.

Это случилось четыре года спустя — столько потребовалось Кавалеру, чтобы его чувствительный организм смог на уровне обмена веществ принять кончину жены. Он испросил еще один отпуск, чтобы отвезти тело в Уэльс для захоронения. Вокруг не было никого, чьи утешения могли бы утешить. Смерть Катерины катастрофически близко подвела Кавалера к тому неприятному для него состоянию, когда нужно думать о себе. Он прибегнул к испытанному лекарству: стал думать о мировых проблемах. Посвятил время, свободное от основных обязанностей, поездке в горную Калабрию на раскопки (нет больше Катерины). Оттуда его возили в ближайшую деревню на праздник в честь святых Козьмы и Дамиана. Кульминацией праздника явилась служба в церкви, призывающая Божье благословение на так называемый Большой Палец Ноги, объект футовой длины, которому поклонялись бесплодные женщины. Ее больше нет! В пропыленной одежде, приободрившийся Кавалер вернулся в Неаполь. Оттуда в адрес одного научного общества, занятого изучением мертвых культур (и Катерина мертва), он послал сообщение о пикантном открытии: кое-где под прикрытием христианства все еще сохраняются отголоски древнего приапического культа! Это является новым доказательством схожести папской и языческой религий. Кавалер отметил также, что среди найденных на раскопках предметов преобладают фигурки, изображающие мужские и женские половые органы, и высказал предположение, что в основе всех религий лежит прославление жизненных сил — четырех стихий, сексуальной энергии — и что, возможно, самый крест является не чем иным, как стилизованным фаллосом. Умерла! Нет больше Катерины, нет нужды держать в узде скепсис и безбожие.

Изменилось все — и не изменилось ничего. Даже от самого себя он скрывал, что ему не хватает общения. Однако, узнав, что его знакомый и протеже, художник Томас Джоунз, готовится навсегда отбыть в Англию и уже выехал из арендуемого дома, Кавалер на несколько месяцев предложил ему свое гостеприимство и по утрам часто навещал Джоунза в оборудованной под студию комнате. Он внимательно следил за тем, как художник на изящном оливкового дерева мольберте создает маленькие одноцветные работы, называвшиеся этюдами пустоты: часть крыши или ряд окон верхнего этажа здания напротив.

Странные творения — но, должно быть, у Джоунза есть какие-то резоны. Эти картины непонятным образом рифмовались с настроениями Кавалера.

Что же, однако, вы хотите изобразить? — вежливо поинтересовался Кавалер. — Я не понимаю вашего предмета.

Ускользающие моменты — когда все возможно, но не все имеет смысл…

В июне из министерства иностранных дел пришло разрешение на отпуск — третий отпуск на родину, — и Кавалер пустился в путь. Он вез в трюме тело Катерины, в своей каюте — римскую вазу с камеей. Предполагалось, что эта ваза — редчайший экземпляр, таких на рынке древностей не появлялось вот уже несколько десятилетий — относится к ранней эпохе правления императора Августа. Кавалер приобрел ее в прошлом году в Риме, а в Англии намеревался продать. Этой вещи суждено будет стать самой ценной из всех, которые когда-либо пройдут через его руки.

Едва увидев эту вазу, Кавалер ощутил укол, скорее даже укус страсти. Ваза была добыта два столетия назад на раскопках императорского могильного кургана у южной границы Древнего Рима. И по сей день она считается самым прекрасным (из сохранившихся) образчиком романского стекла. Прелесть изображенной на фризе Фетиды, утомленно склоняющейся на ложе сна, казалась Кавалеру непревзойденной. Он привез вазу из Рима в Неаполь, и все его мысли были о ней. Он не мог налюбоваться, брал в руки, подносил к свету — иначе невозможно разглядеть глубокой синевы в кажущейся черноте неба или истинного цвета земли, — проводил кончиками пальцев по фигуркам нижнего барельефа, вырезанного на молочно-белом стекле. Увы, по-настоящему влюбиться в эту вещь нельзя было себе позволить. Несмотря на то что по завещанию Катерины все ее имущество беспрепятственно отходило к мужу, Кавалер неизменно нуждался в деньгах. Ваза была слишком знаменита, он не имел права оставлять ее у себя. Отдав за нее хорошие деньги, тысячу фунтов, он рассчитывал получить от продажи солидную прибыль.

Поместив вазу в один из лондонских банков, приняв соболезнования от друзей и родственников, Кавалер отвез гроб в Уэльс, в поместье, которое теперь принадлежало ему не только фактически, но и юридически. Под моросящим дождем они с Чарльзом отправились в церковь, где гроб Катерины опустили в склеп. Потом Кавалер проводил Чарльза, а сам на несколько недель задержался в поместье. Была середина лета. Родная земля Катерины буйно зеленела от дождей. Каждый день, нередко — набив карманы мелкой сливой, он гулял по поместью, иногда забредая довольно далеко, подолгу сидел у моря. Траур сделал его мечтательным. Печальные мысли, восторженные воспоминания о Катерине перемежались жалостью к самому себе. Покойся с миром, бедная, бедная Катерина. И мир всем нам. Над головой шумели зеленые листья. Это неяркое солнце в один прекрасный день будет светить и над моим разлагающимся телом, а на этой — он на минутку зашел в прохладу церкви — могильной плите однажды напишут и мое имя.

Еще до приезда Кавалера коллекционеры Лондона возбужденно обсуждали предстоящее прибытие римской вазы. Вскоре пришло письмо от Чарльза, извещавшее, что вазу жаждет приобрести престарелая вдовствующая герцогиня Портлендская, и Кавалер вернулся в Лондон. Он запросил две тысячи фунтов. Герцогиня вздрогнула. Сказала, что подумает. Прошел месяц, другой; Кавалер и не думал торопить герцогиню. Он проводил время, осматривая ее личный музей — шкафы с переливчатыми бабочками и сверкающими, как алмазы, морскими раковинами, ветви кораллов, кости мамонта (считавшегося римским слоном), редкие книги по астрономии, античные медальоны и пряжки, этрусские вазы. Своим странным составом эта коллекция ничуть не отличалась от прочих собраний того времени (главная странность заключалась в том, что коллекционером была женщина), но, на вкус Кавалера, здесь было слишком много вычурности. Сын герцогини, человек средних лет, проявляя заботу о будущем наследстве, советовал матери не покупать вазу за непомерно высокую по тем временам цену. Герцогиня же загорелась нешуточным желанием ее заполучить.

Кавалер меньше времени проводил при дворе и больше с Чарльзом. Он даже позволил себе поддаться очарованию живой прелестной девушки, которую Чарльз поселил у себя три года назад. Ее комплименты и приветливость льстили Кавалеру, как льстило и то, что по настоянию Чарльза она называла его «дядя Плиний» и нежно целовала в щеку. Девушка была высокая, статная, и Кавалер считал, что красота ее обрамленного рыже-золотистыми волосами лица, голубых глаз и сочных губ составила бы достойную конкуренцию красоте многих классических статуй — не будь ее подбородок так мал. Он уже знал от племянника ее историю: она была дочерью деревенского кузнеца, в четырнадцать лет приехала в Лондон и работала младшей горничной. Вскоре ее соблазнил сын хозяина дома, и она нашла другие занятия, более сомнительные; в частности, позировала полуодетой, изображая «нимфу здоровья» в кабинете одного доктора, который утверждал, что вылечивает от импотенции. Потом девушку забрал к себе в поместье один баронет, но выгнал, когда она забеременела (маленькая дочка жила сейчас в деревне). С отчаянья бедняжка бросилась за утешением к близкому другу баронета, и другом этим оказался… Чарльз. Он, будучи всего шестнадцатью годами старше, не мог разглядеть того, что в ее крепком девятнадцатилетнем теле сосредоточены многовековые понятия о женской красоте. Он считал, что красота призвана вознести свою обладательницу настолько высоко, насколько позволяют способности последней. Такими женщинами нужно пользоваться, пока они свежи. В целом же в ней, кроме физической привлекательности, нет ничего особенного. И все же — есть. Чарльз отдавал дань справедливости. Кроме того, его тянуло ею хвастать. Подумать только, — говорил Чарльз. — Такая одаренная натура. Я научил ее читать и писать, и теперь ее не оторвешь от книг самого поучительного свойства, она обожает читать и прекрасно все запоминает. Действительно, Кавалер обратил внимание, что она запоминает каждое слово, сказанное в ее присутствии. Речь ее вульгарна, смех излишне громок, но когда она молчит, то преображается. От Кавалера не ускользнула жадность, с которой она впитывала все вокруг, как не укрылось и то, что ее глаза постоянно влажны от напряженного внимания. А как хорошо она разбирается в живописи, — продолжал Чарльз, — очень хорошо, ведь она живет со мной уже три года, а наш друг, Ромни, просто без ума от нее. Она позировала для него добрую сотню раз; он и слышать не хочет ни о какой другой натурщице, правда, иногда я отказываюсь отпускать к нему мою девочку. Это напомнило Кавалеру о том, что нужно будет найти время еще раз посидеть перед Ромни. Ему захотелось иметь еще один свой портрет.

Герцогиня предложила тысячу шестьсот фунтов. Кавалер держался твердо.

При дворе он почти не бывал, давно оставив надежды на новое назначение в Мадрид, Вену или Париж. Без Катерины он чувствовал себя совсем старым. Он закончил позировать для портрета. Решил, что пора возвращаться. Сообщил об этом знакомым.

Тысяча восемьсот, — сердито сказала герцогиня. Согласен. Он сделал кое-какие приобретения, в том числе купил картину Ромни, изображавшую подругу Чарльза в виде вакханки, чтобы увезти ее с собой в Неаполь.

Вернувшись, он приступил к выполнению обычных обязанностей — накопилось много дел, и нужно было показать, что у него все хорошо: придумывать себе занятия он был мастер. Кроме того, он понял, что с апатией надо бороться, бороться с помощью новых начинаний. Он разработал проект по созданию пятидесяти-акрового английского парка вокруг дворца в Казерте. На разбивку парка должно было уйти несколько лет. Он по-прежнему коллекционировал, каталогизировал, взбирался на гору. Научился ловко увозить ценные вещицы с раскопок в Помпеях и Геркулануме из-под носа королевских археологов. В этой стране можно все — если знаешь, кому заплатить.

Среди знакомых Кавалера нашлись вдовые англичанки — приятные, любящие живопись, — которые неявно предлагали скрасить его одиночество. Одна сделала это еще в Лондоне, в день его отъезда, а вторая в Риме, где он на обратном пути остановился, главным образом для того, чтобы переговорить с мистером Байресом, агентом по продаже картин. Дама из Рима чем-то понравилась Кавалеру. Она была богата, отличалась отменным здоровьем и умела хорошо играть на арфе. Он не без удовольствия поведал Чарльзу о достоинствах милой леди, зная, как разнервничается любимый племянник, давно считающий себя наследником бездетного дядюшки. Впрочем, учитывая возраст дамы, рождение детей исключалось. Тем не менее, будучи на целых десять лет моложе Кавалера, она имела все шансы его пережить. Но он вскоре оставил мысль о браке. Даже эта женщина, при всей выдержанности и замкнутости, представляла собой угрозу устоявшимся привычкам. К ней потребуется приспосабливаться. А Кавалер более всего нуждался в покое. Смолоду он хотел остаться холостяком… а закончит свои дни вдовцом.

Сознательно он меньше всего желал перемен. Сейчас ему хорошо, насколько позволяют обстоятельства, и лучше стать уже не может. Но все же известный жар томил чресла. Внутренний пыл пока не угас. Фантазий было не остановить. Поэтому сегодня он — почти против воли — дал разрешение на ее приезд. Разрешил ей, наивной, невинной девочке, — а она была невинна, вопреки всему своему опыту, — приехать сюда с матерью. Чарльз имел виды на богатую наследницу (что еще оставалось делать второму сыну лорда?) и вынужден был внять голосу рассудка. Ему больше нельзя безудержно предаваться страстям. Придется проявить жестокость. Однако, решив избавиться от девушки, он не находил в себе смелости заявить ей об этом открыто. И потом ему вдруг пришло в голову, что ее общество обрадует овдовевшего дядю. Дядя, наследующий любовницу племянника? Кавалер отдавал себе отчет в том, что Чарльз не только сбрасывает ношу с плеч, не только благодетельствует дяде: племянник рассчитывает на корню пресечь возможность появления у дяди новой жены. Иначе он рискует остаться без наследства. А если дядя привяжется к девушке (жениться на которой, разумеется, невозможно), тогда Чарльзу беспокоиться не о чем. Хитрюга Чарльз.

Она и ее мать выехали из Лондона в марте в сопровождении друга Кавалера, пожилого художника-шотландца, возвращавшегося в Рим и согласившегося взять женщин под свое покровительство. Встретить их в Риме и привезти в Неаполь был откомандирован Валерио. Кавалер читал за завтраком, когда до него донесся звук открываемых ворот. Он подошел к окну и увидел въезжающий во двор фаэтон, навстречу которому спешили лакеи и пажи. Валерио сошел со своего места рядом с кучером и подал руку молодой девушке, легко спустившейся на землю. Затем он помог сойти полной пожилой женщине. Дамы направились через двор к красной мраморной лестнице с правой стороны дома. Несколько служанок протянули руки, почтительно касаясь пыльного желтого платья девушки, и она, улыбаясь, остановилась на секунду, встречая ответным прикосновением тянущиеся к ней руки, наслаждаясь впечатлением, которое производит. Кавалер особенно отметил шляпу, большую голубую шляпу, плывущую в море света по мощеному двору.

Внезапно он вспомнил Джека и остро ощутил тоску по нему. Он вернулся к столу. Ничего, подождет. Книготорговец, кстати, тоже ждет. Кавалер допил какао и направился в малую гостиную, куда приказал проводить девушку и ее мать.

Гаспаро открыл перед ним дверь, и он с порога сразу увидел их. Они сидели в углу и шептались. Старшая женщина первой заметила его и поспешно встала. Девушка, прежде чем подняться, повернулась назад, чтобы отложить на сиденье шляпу, которую до этого держала на коленях. В этом contrapposto[10] ее тела и в повороте обратно было нечто такое, отчего Кавалер испытал настоящее физическое потрясение. Сердце ухнуло куда-то вниз — он не ожидал, забыл, что она настолько красива. Обворожительно красива. Он должен был помнить о ее красоте, ведь вот уже год, как картина Ромни, где она изображена в виде вакханки, висит в приемной его кабинета, он видит ее каждый день. Только в жизни она намного прекраснее.

Глубоко и радостно вздохнув, он пересек комнату и ответил на робкий реверанс девушки и неловкий наскок ее матери, тоже, видимо, мыслившийся как реверанс. Кавалер приказал Стефано показать миссис Кэдоган две отдаленные комнаты во втором этаже, где он решил разместить гостей. Девушка импульсивно припала губами к его щеке. Он отшатнулся, будто его оцарапали.

Вы, должно быть, утомлены длительным путешествием, — обратился он к ней.

Что вы, я счастлива, — ответила девушка. — Сегодня мой день рождения, — сообщила она тут же, — А город так красив. — Она взяла его за руку — руку словно обожгло — и вывела на террасу. Купающийся в солнечном свете город и правда был красив. Кавалер вдруг снова увидел его красоту: эти теснящиеся, спускающиеся вниз красные крыши, цветущие сады, тутовые и лимонные деревья, башни кактусов, стройные колонны пальм.

А это, дядюшка? — воскликнула она, показывая на гору и пламенеющий плюмаж. — Неужели скоро будет извержение?

Ты боишься? — спросил он.

Господи, да нет же, я хочу его увидеть! — вскричала девушка, — Я хочу видеть все-все! Здесь так… чудесно, — сказала она, улыбаясь, довольная, что вспомнила такое великосветское слово.

Она была так молода, так охвачена радостью бытия, что это не могло его не тронуть. И он знал о ее достоинствах — о безграничной преданности Чарльзу (которому пришлось около года сражаться за то, чтобы дядюшка согласился принять его подругу). Ее страсть — всегда восторг, писал Чарльз Кавалеру. Она давно восхищается вами, добавлял он. Кавалер подумал, что с его стороны будет правильно вести себя по отношению к ней более сдержанно, нежели другие мужчины. Он даст ей приют — быть может, лучше поместить дам в четырех передних комнатах третьего этажа? — покажет достопримечательности.

Вы сможете сделать из нее все, что пожелаете, — заверил Чарльз. — Гарантирую, материал превосходный.

Но вначале у него не было педагогического настроя. Ему хотелось просто смотреть на нее. Он не справлялся с теми эмоциями, которые рождала ее красота. Что это? Старость? Он так мгновенно поддался очарованию юности… Да, он стар. Жизнь прожита. Прибавить эту красоту к своей коллекции? Нет. Он лишь отшлифует ее достоинства. И отошлет домой. Все-таки Чарльз подлец.

Таким образом, Кавалер несколько недель медлил, тянул время, не в силах поверить, что ему дан еще один шанс, что жизнь можно начать заново. Что ему делать с такой юной девушкой? Он знал, что она передана ему во владение (по крайней мере, так он думал), но боялся попасть в дурацкое положение, и его умиляла ее доверчивость. Она и правда верила, что Чарльз через несколько месяцев приедет за ней. С другой стороны, он будет не меньшим дураком, если не воспользуется своим правом, без суеты и излишней сентиментальности. Должна же она понимать. Должна же она, так часто переходившая из одних рук в другие, знать мужчин и их подлые повадки. Конечно, она искренне любит Чарльза. Но она не может не ждать от него каких-то действий. Бедная Эмма. Гадкий Чарльз. И он накрыл нежную ручку своей, костлявой.

Резкость ее отказа, слезы, крики раздосадовали Кавалера — Чарльз обещал, что она будет сговорчива, — но одновременно произвели впечатление. В соответствии с теми критериями, по которым мужчины испокон веков оценивают женщин, после ее отказа уважение к ней выросло. Тем не менее она, судя по всему, получала искреннее удовольствие от его общества, а не просто почитала его. Такая пылкая любознательность — конечно, она счастлива. Он дал ей в личное пользование карету. Объездил с ней — всегда в сопровождении спокойной, уютной матери — все местные красоты. Возил на Капри, где они посетили мрачные руины виллы Тиберия, всего поколение назад лишенные хищными археологами удивительных напольных мраморных плит. На Сольфатаре они гуляли по пропитанной серой, опаленной солнцем равнине. В мертвых городах разглядывали прилепившиеся друг к другу, наполовину ушедшие под землю дома. И, конечно, были на Везувии. Выехали в карете в четыре утра, при полной луне, добрались до Ресины, а там уже ждал Толо с мулами, которые должны были отвезти их к разливу лавы в трех милях от вершины. Она во все глаза смотрела по сторонам — а он наблюдал за ней. Она неподдельно восторгалась всем, что он показывал, забрасывала вопросами. Казалось, ее единственное желание — доставить ему удовольствие. И если иногда, когда он выходил на террасу, чтобы вместе с ней насладиться закатом, ее щеки бывали мокры от слез, это было более чем понятно: она так далеко от дома, а его негодяй племянник обязан был сказать ей правду, бедняжка так молода, что там говорил Чарльз, сколько ей? (О ее возрасте Кавалер имел самое смутное представление.) Года двадцать три, должно быть. А значит, Кавалер, в свои пятьдесят шесть, в возрасте Плиния-старшего, когда тот сгинул в ужасном дыму, на тридцать три года старше этой деревенской Венеры.

* * *

На самом деле разница между ними составляла тридцать шесть лет. Тем апрельским днем, когда она прибыла в Неаполь, ей исполнился двадцать один год.

Ох Чарльз в этот день ты всигда улыбался и был дома и добр ко мне а типерь ты так далико. Цитата из ее первого письма.

Чарльз должен был приехать осенью. Так он ей сказал. Она писала ему каждые несколько дней. Становилось все жарче, мухи и вши множились. Перед Кавалером, щедро осыпавшим ее подарками, главным из которых было его присутствие, она старалась казаться веселой.

Он завтракаит, обедаит и ужинаит и всигда при мне, смотрит на мое лицо, докладывала она Чарльзу. Я ни могу спакойно пашивилить рукой или нагой он обизатильно скажит это изящно и прикрасно. Сдесь в доме живут два художника они меня рисуют но не так харашо как Ромни. Я ношу галубую шляпу каторую ты мне подарил. Он подарил мне верблюжию шаль и красивое платие за 25 гиней и всякии мелкии вещи жены. Он гаварит я виликое произвиденье искуства и мне больно видить што он меня любит.

Письма к Чарльзу становятся все более пылкими, душераздирающими. Она заверяет своего дорогого, дорогого Чарльза, что принадлежит и всегда будет принадлежать только ему, что никто не сможет его заменить. Рассказывает об увиденных чудесных местах, которые предпочла бы посетить в его обществе. Умоляет написать ей и как можно скорее приехать в Неаполь, как он обещал. Или послать за ней, чтобы она могла вернуться к нему.

Через два месяца пришло письмо.

Дарагой Чарлз, ответила она, ты разбиваишь мне серце. И Чарлз Чарлз как ты можишь с таким холодным равнодушиим говорить штобы я спала с ним. С твоим дядей! Ох это хуже всиво — но я не буду сердится. Еслиб я была с тобой я бы убила тебя и себя нас обоих. Мне ничиво не нужно только поехать домой к тибе. Если этого не будит я поеду в Лондон и буду висти сибя очинь плохо пока не умру и пусть моя судьба будит придостержением всем молодым жень-щинам што нельзя быть слишком хорошими. Потомушто ты заставил меня полюбить тебя — сделал меня харошей — а типерь бросаишь. А нашу связь можит разорвать только штото ужасное если уж такая судьба.

Она закончила: ни в тваих интересах меня не паслушать потомушто ты ни иридставляишь какая у меня сдесь власть. Только я низаигго не стану ему любовницей — паступишь со мной плохо и я сделаю так што он на мне женится. Храни тебя Гасподь.

Это было написано первого августа. После она еще целых пять месяцев продолжала писать, умолять, прощаться — и держала Кавалера на расстоянии. В декабре она уведомила Чарльза, что из двух зол решила выбрать меньшее. Я принила ришение быть разумной, написала она. Я красивая женыцина а все сразу ни получиш.

* * *

Невозможно описать…

Невозможно описать ее красоту, — говорил Кавалер, — невозможно описать счастье, которое она мне дает.

Нивозможно описать как я скучаю по тибе Чарлз, писала девушка. Нивозможно описать как я сирдита на тебя.

Извержением вулкана Кавалер тоже восхищался с новой силой: невозможно описать эти огненные жирандоли, их удивительная красота превосходит красоту самых необыкновенных фейерверков, написал он и дополнил эту фразу целой серией всевозможных сравнений, ни одно из которых не могло в полной мере передать его ощущений. Вулкан, как всякий объект великой страсти, обладал массой противоречивых качеств. И забава — и апокалипсис. Сущность, объединяющая все четыре стихии разом: дым, затем огонь, затем потоки лавы, затем лавовые камни — самые характерные представители земной тверди.

О девушке Кавалер часто говорил (и самому себе, и другим): — Она напоминает… она подобна… она могла бы сыграть… — Но это больше чем схожесть. Это воплощение. Именно ее красотой наслаждался он всю жизнь на картинах, вазах, именно ее красоту видел в статуях. Она и Венера со стрелами, и Фетида, опускающаяся на ложе в ожидании жениха. Раньше он думал, что ничто не способно сравниться с красотой, воплощенной в картинах, статуях, с отображением, нет, памятником той красоты, которой не существовало никогда или не существует больше. Теперь он понимал: те образы не напоминание о красоте, они — ее предтеча. Провозвестники. Бессчетное число образов, на которые расщеплена реальность, образов, прожигающих сердце человека — оттого, что все они говорят о единственной, драгоценной для него красоте.

Кавалер приобрел красавицу и чудовище.

Ссудив Чарльзу огромную сумму, Кавалер не оставил людям другого выхода, кроме как сплетничать, что племянник продал ему свою любовницу. Пусть болтают, что хотят. Зачем еще жить так далеко от дома, в отсталом, снисходительном к пороку городе, если не затем, чтобы вести себя как заблагорассудится?

На променаде в Чиайе, куда местная знать приезжала в каретах любоваться на закат, он представил ее обществу и, в одно из воскресений, королю и королеве. Он не мог взять ее с собой во дворец, но под открытым небом она была достойна любого общества. Она мгновенно завоевывала симпатию истинных ценителей красоты, так же как простых людей на улицах, нищих, прачек, — они считали ее ангелом. Когда он привез ее на Искью, крестьяне опустились перед ней на колени, а священник, зашедший в дом, при взгляде на нее перекрестился и объявил, что она послана на землю с особой миссией. Служанки, отданные Кавалером в ее распоряжение, просили у нее ходатайства перед небесами, потому что, как они говорили, она похожа на Святую Деву. Стоило ей радостно захлопать в ладоши при виде лошадей, украшенных искусственными цветами, малиновыми султанами и плюмажами, как кучер с самым серьезным видом тянулся, извлекал цветок и протягивал ей. Как только люди видели ее, их лица светлели. Она была так полна радости, беспечного счастья. Не понравиться она могла лишь закоренелому снобу. Как возможно ею не восторгаться, не наполняться радостью от одного присутствия?

Дата добавления: 2015-10-21