закладывать Чалого и пролетку, со мной поедешь.
Совсем повеселел отец, будто прежний, здоровый, стал. Пошел по зале,
даже без стульчика, велел, громко, не слабым голосом, как эти дни, а совсем
здоровым, веселым голосом:
- Маша!.. крахмальную рубашку!.. и пару новую, к Пасхе какую сделали!
Да скажи Гришке-шельме, штиблеты чтобы до жару вычистил, да живей!..
Все в доме забегали, зарадовались. А на дворе Горкин бегает, кричит
Гавриле:
- Чаленького давай, в пролетку! в бани едем с хозяином... поторопись,
Гаврюша!..
И на небо крестится, и с плотниками шутит, совсем прежним и Горкин
стал. Ондрейку за вихор потрепал, от радости. А я и ног под собой не чую.
Увидал стружки - прямо в них головой, ерзаю в них, смеюсь, и в рот набилась
стружка, жую ее, и так приятна сосновая кисленькая горечь.
- Ванятка-а!.. - слышу я веселый оклик отца и выпрыгиваю из стружки на
солнышко.
Тонкая, розовая стружка путается в ногах, путается в глазах.
Золотисто-розовый стал наш двор, и чудится звон веселый, будто вернулась
Пасха.
Отец стоит в верхних сенях, в окне, и вытирается свежим полотенцем. Нет
уже скучного серого халата, как все эти дни болезни: он в крахмальной
сорочке, сияющие манжеты с крупными золотыми запонками в голубой эмальке
задвинуты за локти, ерзают руки в полотенце, растирают лицо и шею, - прежний
совсем отец!
- Едем, Ванятка, в бани!.. вымою поросенка, живей, одеваться!.. Эй,
Горка-плакун!.. видишь, какой опять? а?.. Сам дивлюсь... и голова не болит,
не кружится... а, видишь?..
Ну, чудо прямо. Сестры возле отца, прыгают с радости, и прыгают светлые
их косы, - свежее полотенце держат. Маша носится с новым платьем, как
угорелая, кричит на кухню: "утюг поскорее, Григорья... свежий пиджак летний
барину, после бани наденут там!.."
Матушка, какая-то другая чуть будто, и тревожная, стоит с одеколоном,
поправляет на голове у отца обвязку, которую на днях снимут, обещал Клин.
Коля тоже возле отца, с растрепанной арифметикой за поясом, - скоро у него
экзамен. Мне хочется тоже кожаный пояс с медяшкой я картузиком с листочками,
где золотые буковки - М. Р. У. - "Московское Реальное Училище". Только у
меня не золотые листочки будут, а серебряные, и шнурок на картузике будет
белый, а не "желток", и буковки другие - М. 6. Г. - "Московская 6-ая
Гимназия". Говорят, мальчишки будут дразнить - "моська шестиголевая"! Только
не скоро это, годика три еще. А Колю дразнят - "мру-мру", и даже хуже -
"мальчик рака удавил"!
Я все не верю, что поеду сейчас с отцом, - не верю и не верю, топчусь
на месте, - может ли быть такая радость! Уж Горкин меня толконул:
- Да что ж ты не обряжаешься-то... сейчас едем!
Я несусь сломя голову по лестнице, спотыкаюсь на верхней ступеньке - и
прямо под ноги Маше, сбегала она навстречу.
- Ах, шутенок!.. вот испужал!..
Тоже веселая, румяная. Она рада, что выздоровел отец, и теперь скоро
свадьба у них с Денисом. Схватывает меня, трет мне лоб, ушибленный о
полсапожек, целует, где ушибло, в губы даже, и мне не стыдно. И
приговаривает-поет, как песенку:
Уж ты миленький, хорошенький ты мой.
Ты куда бежишь-спешишь, мой дорогой?..
Будто под "Камаринскую" поет. И я тоже, вышло и у меня песенкой:
Я бегу-бегу... поедем в бани мы...
Мы с папашенькой сейчас-сейчас-сейчас!..
Скачу на одной ножке - и слышу, как у каретника Гаврила онукивает
Чалого, и тоже весело: "да сто-ой ты, милок-дурок!" Мне хочется посмотреть,
как закладывает он Чалого, давно мы не катались. Скачу на одной ножке по
ступенькам, через две, даже через три ступеньки, и бегу сенями, где Гришка
начищает до жару новые штиблеты отца, ерзает лихо по ним щеткой, и так-то
ловко и складно, будто щетка это поет; "я чесу-чесу-чесу... ды-я
чесу-чесу-чесу... д' еще шкалик поднесу!" Будто и щетка рада, и блещут от
радости штиблеты. Все на одной ножке доскакиваю до каретника, прыгаю на
пролетку, пляшу на играющей подушке, а язык выплясывает во рту -
"ды-я-чесу-чсгу-чесу...". Радостно пахнет веселая пролетка, сияет глянцем, и
Чалый сиянет-маслится и будто подмаргивает мне весело: "прокачу я тебя
сейчас, ух ты как!" - и тонкая гнутая дуга черным сияет лаком, пуская
зайчиков.
- Едем сейчас, Гаврилушка? - спрашиваю я, все еще не веря счастью.
- Едем-едем-едем к ней... ах-едем к любушке своей!.. - отвечает Гаврила
песенкой.
Верно, едем! Даже и Гаврила радостный, а то скучный ходил, собирался
уйти от нас, на Машу обижался, что выходит замуж за Дениса. Мне хочется
больше обрадовать его, чтобы он был всегда веселый, и говорю ему:
- А знаешь, Гаврилушка... Маша, может быть, выйдет и за тебя замуж?..
- Не-эт... - говорит Гаврила, как-то особенно глядя на меня, и делается
грустным, - этого нельзя, не полагается. Да мне наплевать.
Он стоит на одной ноге, а другую упирает в оглоблю у дуги и потом
засупонивает крепко ремешком.
Я прыгаю с пролетки, скачу на одной ножке, скорей, скорей одеваться, а
язык все выплясывает - "ды-я-чесу-чесу-чесу... да еще шкалик поднесу!".
Подскакиваю к крыльцу, а тут... приехал наш доктор Клин! Так и захолодало
страхом: "вдруг, остановит, скажет - нельзя водой?!" И что же оказалось? -
мо-жно! Увидал Клин, какой отец нарядный и веселый, - взял за руку, пощупал
"живчика", палкой постукал об пол - и говорит:
- Очень хорошо. Первое дело, чувство хорошо. Лед - хорошо. Облитие -
хорошо, для чувства. Голову не разметайте, ни! После отлития ваш цирюльник
Сай-Саич... я его знай, в ваши бань моюсь, - заново назабинтует. А денька в
три и снимем, будете быть молодец. Но!.. - и Клин стукнул палкой, - тико
полить, и невысоко... колодни вода не сраз, а мало-по-немалу.
Смешно очень говорит. Он не русский, а совсем почти русский, - очень
любит гречневую кашу и - "ши-шчи". У него и попугай по-аглицки говорит, его
роду-племени. И опять мне Клин пообещал попугая подарить. Всегда так
обещает: "подарю тебе пупугай, когда у него син родился". Но это он нарочно:
два года уж прошло, а все еще не родился. Да мне теперь и попугая не надо,
теперь всякая радость будет.
Клина оставили попить чайку в саду, с паровой клубникой, и он тоже стал
провожать нас, довольный, что вылечил. И весь-то двор вышел нас провожать,
всякая уж душа узнала, что Сергей-то-Иванычу совсем лучше, в бани собрался
даже. Всегда уж едут в бани, как от болезни выправятся.
Так полагается: "смыть болезнь".
Гаврила подал пролетку лихо; вылетел от каретника и стал, как
вкопанный, у подъезда. Отец весело сбегает по ступенькам, во всем новой: в
шелковой шляпе-дыньке, в перчатках, с тросточкой, к Пасхе только купил, с
собачьей головкой из слоновой кости, в "аглицких" брюках в шашечку, в
сиреневом сюртуке "в талию", в сливочном галстуке - как на Светлый День.
Глупенькая портниха, которую зовут "мордашечкой", руками даже
всплеснула-заахала: "ах-ах, вот молодчик-то... прямо молодой человек,
жених". Все толкутся вокруг пролетки, глядят на нас: и Трифоныч, и скорняк,
и сам бараночник Муравлятников - "долгая борода", и плотники, и кто только
ни есть на дворе, - все радуются, желают отцу здоровьица, дивятся, какой он
ловкий, а только три недели, как привезли его без памяти и всего в крови. И
Цыганка вертится, визжит с радости, руки лижет, в пролетку вот-вот вскочит.
Матушка просит - поосторожней, голову бы не застудил, не ходил в "горячую",
да нашатырного спирта не забыть взять, вдруг дурно станет. Отец говорит -
"не будет дурно, голова совсем свежая, хоть верхом! воздух-то, милость-то
дал Господь!..". Хлопает Горкина по коленке. Я перед ними на скамеечке.
- С Богом, Гаврила.
Крестится на небо, и все крестятся. Снимают картузы, говорят:
- Дай Бог попариться на здоровье, банька всю болесть смоет, быть здраву
с банного пару!..
Катим по Калужской улице. Лавочники картузы снимают. дивятся нам. А
бутошник-старичок, у которого сын на войне пропал, весело кричит:
- Здравия желаю, Сергей Иваныч! в баньку?.. Это хорошо, пар легкий!..
Отеи радуется всему, и зеленому луку на лотке, и старичку грушнику -
"грушки-дульки варены", - мальчиком еще выменивал у него паровые
грушки-дульки на старые тетрадки, для "фунтиков", и я буду выменивать.
Говорит нам, - хорошо бы жареной колбаски да яичек печных. Уж и на еду
потянуло, - а это уж верней верного, что здоров, - а то все было ему
противно: только клюквенный морс глоточками отпивал да лимончик посасывал,
да кисельку миндального ложки две проглотит. А тут, в пролетку когда
садились, наказал приготовить с ледком ботвиньицы, с огурчиком паровым да с
белорыбицей... да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать
- у Пал-Ермолаича в парниках подрос небось. И нам с Горкиным ботвиньицы
захотелось, а то мы с горя-то наговелись, и сладкий кусок в рот не шел.
Спускаемся от рынка по Крымку к нашим баням, - вот они, розовые, в
низке! - а с Мещанского сада за гвоздяным забором таким-то душистым,
таким-то сочным-зеленым духом, со всяких трав!.. с берез, с липких еще
листочков, с ветел, - словно духами веет, с сиреней, что ли?... - дышишь и
не надышишься.
Отец откинулся к пролеточной подушке и говорит:
- Как же хорошо. Господи!... И не думалось, что увижу еще новые
листочки, дышать буду. Панкратыч, голубчик ты мой... слышишь, травкой-то как
чудесно?.. свежесть-то какая легкая!.. Дал бы Господь, пошли бы к
Преподобному... каждую бы травку исцеловал. А весна-то, весна какая!..
знаешь, новая какая-то, жи-вая!.. давно не помню такой. Когда вот, до
женитьбы еще... помнишь, болел тифозной горячкой... вывели меня, помню, в
сад... только-только с постели стал подыматься, ноги подламывались - такой
же был дух, теплый, веселый, легкий... так и затопил-закружил.
- А это Господь так, - говорит Горкин, - после тяжкой болезни всегда,
будто новый глаз, во все творение проникает.
А уж нас банщики поджидают, у бань толпятся. А старушка "Маревна"... -
отец ее так прозвал - "Марья-Маревна, прекрасная королевна", а она вся
сморщенная, кривая, - и все стали так, "Маревна" да "Маревна", - которая
яблочками и пряничками торгует у банного порожка, крестится, прямо, на отца,
будто родного увидала. Да он и вправду родной; внучков ее пристроил, и место
ей дал для торгу, - торговлишка у бань бойкая. Всегда, как увидит "Маревну",
на рублик всех ее "пустяков" возьмет. Отца принимают с пролетки под руки
ловкие молодцы, а "Маревна" крестится и причитает:
- Вот уж святая-то радость... святую радость Господь послал! Опять
живенького вижу, Сергей Иваныча нашего, графчика-корольчика!..
- Правда, "Маревна"... - говорит отец, пошевеливая тросточкой веселые
"пустяки" в корзинке, - сахарные петушки, медовые пряники, черные стручки,
сахарную-алую клубнику с зеленым листиком коленкоровым... - уж как меня
нонче и "пустяки" твои веселят... откуда ты их только набираешь, веселые
какие!.. Правда, святая радость.
И Горкин, и я, и Гаврила на козлах, и все банные молодцы... - все
смотрим на веселые "пустяки" "Маревны". И, должно быть, всем, как отцу,
кажется все особенным, другим каким-то, каким-то новым... - будто и
корзинка, и розовые бани, и Чалый, и булыжники мостовой, и бузина у домика
напротив, и домик-развалюшка, и далекое голубое за ним небо... - все другое
и новое, все, будто узнал впервые, - святая радость.
ЖИВАЯ ВОДА
Сегодня непарный день, все парильщики свободны. Да хоть бы и гостей
мыли, извинились бы для такого раза, Сергей Иваныч, хозяин, выздоровел,
приехал в бани. Так и сказал Горкин, только нас из пролетки подхватили. И
все молодцы в один голос закричали:
- Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая
ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!..
- Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь, валяйте! -
весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у "тридцатки", а я за ним.
Как сказал он "валяйте", так у меня и заликовало сердце: "здоров
папашенька, прежний совсем, веселый!" Когда он рад чему, всегда скажет и
головой мотнет - "валяйте"!
"Тридцатка" самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые
гости, чистые; а хочет кто пустить пыль в глаза - "плевать нам три
гривенника!" - грязно коль одет, приказчик у сборки ни за что не пропустит,
а то чистые гости обижаться могут. Да и жулик проскочить может, в карманах
прогуляться, за каждым не углядишь: хорошие гости все известны, пригляда
такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.
"Тридцатка" невелика. По стенам пузатые диваны с мягкими спинками,
накрыты чистыми простынями: вылеживаться гостям, простывать. Отца чуть не
под руки ведут молодцы, усаживают, любуются. И меня тоже парадно принимают,
называют - "молодой хозяин". И Горкина ублажают, - все его уважают-любят.
Когда я бываю в банях, всегда любуюсь на расписанные стены: лебеди по
зеленой воде плывут, а на бережку белые каменные беседки на столбиках,
охотник уток стреляет, и веселая свадьба, "боярская"... - весело так
расписано, как в театрах.
Народу набилось - полна "тридцатка". Все глядят на отца и на меня, мне
даже стыдно. Горкин доволен, что ребята так великатно себя оказывают.
Говорит мне, что этого за денежки не купишь, душой любят. И отец рад
ребятам. Привык к народу, три недели не видал, соскучился. Без путя не
балует, под горячую руку и крепким словцом ожгет, да тут же а отойдет,
никогда не забудет, если кого сгоряча обидел: как уезжать, тут же и
выкликнет, весело так в глаза посмотрит, скажет: "ну, кто старое помянет..."
И всегда пятиалтынный-двугривенный нашарит в жилеточном кармашке, - "валяй"!
- скажет, - "только не валяйся".
- Доправляться, ребята, приехал к вам... да, правду сказать, и
соскучился. Всегда окачку любил, а теперь добрый человек присоветовал...
видали, чай, у меня героя-то вашего, Майорова, "севастопольца"! Вот-вот,
самый он, на деревяшке. Я и до него примечал; как прилив к голове, всегда со
студеной окачки легчало мне.
Все говорят: "да как же-с!.. первое средствие, как вы привышныи".
Советуют, кто постарше, сперва в холодной помыться, без веничка-без пару,
облегчиться-перегодить, а там - тазиков двадцать-тридцать, невысоких-легких,
голову-то и подхолодит, кровь слободней-ровней пойдет, банька-то ей дорожку
пооткроет.
В замыленные окошки с воли стучат чего-то. А это банщицы-сторожыхи -
хозяина просят поглядеть. А им говорят: "опосля окачки увидите, пошутит с
вами". Мы слышим заглушенные бабьи голоса:
- "Здоровьица вам, Сергей-Ваныч!.." - "Банька, Господь даст, все
посмоет!"... - "Слышите меня, Сергей-Ваныч? я это, Анисья!" - "Здравствуйте,
голубчик Сергей-Ваныч... я это, Анна Иванна, Аннушка!.." - "И я тут,
Сергей-Ваныч... Поля-то, слышите голосок-то мой?.. Поля-горластая! все,
бывало, вы меня так... соскучнилась я по вас!" - "Как разрядилась-то,
соколу-то показаться - покрасоваться... на Пасху чисто!.." - "Да, ведь,
праздник... вот я и расфранчилась, глазки повеселить!.."
Все подают голоски. Я признаю по голоскам Анисыо-балагуриху, и всегда
скромную, тихую Анну Ивановну - Аннушку, которую все зовут - пригожей; и
глазастую, бойкую Полю, - "с огоньком", - сказал как-то отец, которая,
бывало, меня мыла, маленький был когда, и мне было ее стыдно. Признаю и
Анисью-синеглазку, у которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне;
и старшую сторожиху Катерину Платоновну, чернявую, по прозванию "Галка"; я
ее так прозвал, и все стали так называть, а она и не обижалась, -
черненькая! И хрипучую Полугариху, которая в Старый Ирусалим ходила, и
толстуху Домну Панферовну. Все собрались под окнами "тридцатки", все хотят
поглядеть "на сокола нашего", все рады, "сороки-стрекотухи", - Горкин их так
зовет. Все хотят пошутить с отцом, "хоть в отдушинку покричать". Отец велит
открыть форточку и кричит:
- По строгому хозяину соскучились?..
А оттуда, все разом:
- Уж и стро-гой!.. - и весело смеются. - С Полькой-то во как стро-ги!..
То-то она и разрядилась, для строгости!.. По плетке вашей плачет, проплакала
все глазки!.. Подай голосок, Полюшка... чего молчишь?..
- Спасибо, бабочки, за ласку вашу, за молитвы!.. - кричит отец, -
молебен, слыхал, служили?.. После бани увидимся, а то, поди, народ
сбегается, не пожар ли!..
Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду, народ
сбегается, спрашивают - "чего случилось? день непарный, а чисто базар у
бань?". Им говорят: хозяин выправился, окачиваться живой водой приехал. В
форточку слышно, как голоса кричат:
- "Дай ему Бог здоровья!.." - "Слышь, Сергей-Ваныч... есть за тебя
молитвенники, живи должей!.."
Отец машет к форточке, говорит шутливо:
- Народу что взгомошили... как бы и впрямь пожарные не прикатили!
Говорят, довольные:
- Такая, значит, слава про вас... и по Замоскворечью, и по всей
Москве... вот и бежит народ.
Приходит цирюльник Сай-Саич. Его еще зовут - "кан-то-нист", Почему так
зовут - никто не знает. Он не весь православный, а только "выкрест". Отец
его был "николаевский солдат". Он очень смешной, хромой, лысый и маленький.
Хорошо знает по болезням, не хуже фершала. И стрижет, и бреет, и
банки-пиявки ставит, и кровь пускает, и всякие пластыри изготовляет. Не
говорит, а зюзюкает. Зовут его за глаза зюзюкой, - а то он сердится. В
женских банях Домна Панферовна знаменита, а у нас Сай-Саич. Но Домна
Панферовна больше знаменита. Только ее зовут, как надо какой-то "горшок
накинуть", если с животом тяжело случится, особенно на маслянице, с блинов:
она как-то умеет "живот поправить".
Сай-Саич заворачивает отца в чистую простынку, густо намыливает ему
щеки и начинает брить.
- Нисево-с, виздоровлите-с... мы вас в самого молодого зениха сделаем
зараз. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..
Я смотрю и боюсь, как бы отец не велел, по прошлому году, обрить мне
голову, - мальчишки все дразнили - "скли-зкой! скли-зкой!..". Отец все к
лету голову себе брил, а мне заодно: "чтобы одному не скучно было". Хорошо -
не вспомнил, "чтобы не скучно было"; теперь мы и без того веселые.
Самый обед, а не расходятся. Отец велит лишним идти обедать, а
оставленным для окачки говорит:
- Понятно, не дело это, ребята, - несрочное время выбрал, - да вышло
так. Ну, опосля слаже поедите.
- Да помилте-с, Сергей Иваныч, как беда! Вы бы здоровы были, а с вами и
мы всегда сыты будем!..
Все - самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики
в иллюминацию заправляют, коли спешка, и погреба набивают, и чего только не
заставь, - все кипит. Тут и Антон Кудрявый, и Петра-Глухой, и лихой
скатывать на коньках с гор Сергей, и верткий Рязанец, и Левон-Умный.
Раздевается и молодец "тридцатки", здоровяк Макар, который мне ноготки
подстригает ножничками, и я дивлюсь, как он умеет не сделать больно, с
такими большими пальцами. Даже "старший", который стоит за сборкой, высокий,
черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин
говорит:
- Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил - студеной обливал,
- прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.
Акимыч - особенный, "молчальник". Говорят, - на Афон собирается, внучку
только в деревне замуж выдаст. У него в "тридцатке" всегда лампадка теплится
перед образом в розовом веночке: на ложе покоится св. праведная Анна, а
подле нее, в каменной колыбельке, - белая куколка-младенчик: "Рождество
Богородицы". Он всегда на ногах, за сборкой, получает за баню выручку, а
одним глазом читает толстую книгу - "Добро-то-любие". Горкин его очень
почитает за "духовную премудрость". После баньки они вместе пьют чай с
кувшинным изюмом, - и меня угощают, - и беседуют о монастырях и старцах. Про
Акимыча говорят, будто он по ночам сапоги тачает и продает в лавку, а
выручку за них - раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да
беда случилась: сгорел трактир, и сын-помощник заживо сгорел. Он и пошел в
люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.
В горячую, где каменка и полок, - мы всегда с Горкиным там паримся, -
Акимыч не советует: кровь в голову ударит. Отговаривает и Горкин. А отцу
хотелось сперва попариться. Он послушался стариков, сказал: "что делать,
слушаться надо стариков".
Положили нам молодцы на лавки тростниковые свежие "дорожки", а потом
кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили в медных тазах
такую пену воздушную-духовитую, даже из таза выпирало, будто безе-пирожное.
И начали протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам
проходить. До того ласково-приятно, сердце даже заходится, хочется
постонать-поохать, очень снутри щекотно, будто все разымается, все
суставы... - и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи, не каждый может,
даже вреда наделает. Отец стал поохивать. постанывать, - так приятно! И
Горкин, - стонал прямо:
- О-ох... и чего это, дошлые, со мной исделали... всего-то-всего
разняли, о-ох... фу-у... во-от... спа-асибочки, милые... о-ох... во всем
телесе поет... о-ох... не-е, бу-дя... грех ублажаться так... о-ох... фу-у...
А все не подымается, все Левой его ублажает. А меня Сергей-катальщик
ублажает. А отца двое самых отменных ублажают, - Антон Кудрявый и ловкач
Рязанец. А потом нас особенными мочалками протирали, с горячей пеной. И
совсем телу нечувствительно, только горячим пышит, и слышно, как пузырики
шепчутся на теле, - покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и
не найдешь: их банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы,
называется у них - "пух липовый". Такая вот мочалка - с большое гнездо
воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.
Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:
- Живой водой, приехал окачиваться Сергей Иваныч.
Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое - живая вода. Знал
сказку про "мертвую" и "живую" воду. И тут так будет?.. чу-до?..
Вымыли нас, и отец велел готовить тазы, одной студеной, теплой не
разбавлять. Молодцы стали говорить - да можно ли? сразу, словно, студеной не
годится: хоть она и не зимняя-ледяная, а в земле по трубам бежит, да земля
еще не обогрелась. Пробуют из-под крана - чуть разве потеплее зимней. А отец
- "валяйте цельной!". Но тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так.
Горкин пальцем даже на отца погрозился, как на меня, не слушаюсь когда.
Стали старики говорить; исподволь сперва) надо, тазиков десять середней
вылить, а там посвежей... а потом уж живой водой, во здравие, Господи
благослови. Не забудь студеного "удару", а то может и ушибить. Отец
поморщился:
- Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..
Горкин и Акимыч крестятся. И все молодцы за ними. Священное будто
начинается, а не простая баня. Спрашиваю шепотком Горкина, почему сейчас
будет - живая вода? Он тоже, шепотком:
- Она папашеньке живот подаст... жись, здоровьице.
А почему?.. моленая, да?.. со Крестом, да?..
Понятно, моленая. Вишь - крестятся все, во здравие. Потому и крестят
водой моленой, она жись подает.
Отец спрашивает:
- Вы, неразлучники... шепчетесь там чего, как тараканы?..
Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:
- Да вот, любопыствует, что за живая вода. Давеча в народе был
разговор... водой, мол. живой Сергей Иваныч скачиваться приехали. Я и
поясняю, от Писания: сам Господь-Христос исповедал: "Аз есмь Вода Живая!"
Молевая, мол, вода - живая вода, Господня, оживит. В Писании-Апостоле так:
"банкою водною-воглагольною".
Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже от
Писания сказал: купель, мол, банька, и из тазов скати - одинако, будто
купель; ежели с молитвой и верой приступают - будет, как от Купели
Силоамской. А я знал про купель, из "Священной Истории".
И стали тазы готовить.
Акимыч велит - легонько окачивать, не шибко высоко, в голову чтобы не
шарахнуло. А отец - "сразу валяй, ребята!". Я и вспомнил, как и доктор Клин
велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:
- Ты еще, поросенок... у-чишь!
Но тут Горкин с Акимычем вступились:
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |