окачки восстановился!" Мы с ним сейчас махоньку мушку и раздавили, за Сергей
Иваныча, быть здоровым! Да как же не выпить-то-с, а?! да к чему уж тогда вся
эта канитель-мура, суета-то вся эта самая-с, ежели такой человек - и!.. Да
рази когда может Крынкин забыть, как вы его из низкого праха
подняли-укрепили?!. Весь мой "крынкинский рай" заново перетряхнул на ваш
кредитец, могу теперь и самого хозяина Матушки-Москвы нашей, его
высокопревосходительство генерала и губернатора князя Владимира Андреевича
Долгорукова принять-с. Я им так и доложил-с: "Ваше Сиятельство! ежели б да
не Сергей Иваныч!.." Да что тут толковать-с, извольте на Москву-Матушку
полюбоваться!
Мы смотрим на Москву и в распахнутые окна галдарейки, и через
разноцветные стекла - голубые, пунцовые, золотые... - золотая Москва всех
лучше.
Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит
на родную свою Москву, долго смотрит... В широкие окна веет душистой
свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят, - сиренью это, свербикой
горьковатой, чем-то еще, привольным.
- У меня воздух особый здесь, "крынкинский"-с!.. - гремит Крынкин. - А
вот, пожалте-с в июнь-месяце... - ну, живой-то-живой клубникой! Со всех
полей-огородов тянет, с-под Девичьего... - и все ко мне. А с Москва-реки -
раками живыми, а из куфни варе-ным-с, понятно... ря-бчиками, цыплятками
паровыми, ушкой стерляжьей-с с расстегайчиками-с... А чем потчевать,
приказать изволите-с?.. как так - ничем?!. не обижайте-с. А так скажите-с:
"Степан Васильевич Крынкин! птичьего молока, сей минут!" Для Сергей
Иваныча... - с-под земи до-стану, со дна кеян-моря вытяну-с!..
Он так гремит, - не хуже Кашина. И большой такой же, но веселый. Он
рад, что хоть "крынкинской" паровой клубники удостоят опробовать. И вот,
несут на серебряном подносе, на кленовых листьях, груду веток спелой
крупнеющей клубники... - ну, красота!
- Сами их сиятельство князь Владимир Андреич Долгоруков изволили
хвалить и щиколатными конфектами собственноручно угощали-с... завсегда
изволят ездить с конфехтами.
- И что ты, Крынкин, с жилеткой своей и рубахой не расстаешься, -
говорит отец. - Пора бы и сюртук завести, капиталистом становишься.
- Сергей Иваныч! Да разве мне сюртучок прибавит чести?! Хошь и в
сюртучке - ну, кто я?! все воробьевский мужик-с. Вон, господин Лентовский,
природный барин... они и в поддевочке щеголяют, а все видать, что барин...
Попа и в рогоже знают. Намедни Иван Егорович Забелин были... во-от
ощасливили! Изволите знать-с? Вон как, и книжечку, их имеете, про
Матушку-Москву нашу? И я почиттываю маненько-с. Поглядели на меня - и
говорят-с: "ты, Крынкин... сло-но-фил!" В самый, сказать, корень врезали-с!
- "Да, - говорю, - достохвальный наш Иван Егорович! по вашему про-меру...
так слоно-филом и останусь по гроб жизни!" Потрепали по плечу.
- И что ты, братец, в глаза пылишь? - смеясь, говорит отец, - Изнаночку
покажи-ка.
- Сергей Иваныч! - кричит, всплескивая руками, Крынкин, - Ну,
кажинное-то словечко ваше... - как навырез! так в рамочку и просится! Так и
поставлю в рамочку - и на стенку-с!..
Так они шутят весело.
И что же еще случилось!..
Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:
- А там... Донской монастырь, розовый... А вон, Казанская наша... а то
- Данилов... Симонов... Сухарева башня.
Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит
над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю:
- А Кремль-то наш... ах, хорош! - говорит отец, - Успенский,
Архангельский... А где же Чудов?.. что-то не различу?... Панкратыч, Чудов
разберешь?..
- А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то... к Иван-Великому-то,
главки сини!..
- Что за... что-то не различу я... а раньше видал отчетливо. Мелькается
чуть... или глаза ослабли?..
- А вот, Сергей Иваныч, на Петров День пожаловать извольте-с... - так
все увидите! - кричит Крынкин. - Муха на Успенский села - и ту разберете-с!
Смеется Крынкин? в такую далищу - му-ху увидать! Но он, оказывается,
взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик, присоветовал ему
поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.
- Сразу я смекнул: в самую он, ведь, точку попал? По всей-то Москве
слава загремит: у Крынкина на Воробьевке - тру-ба! востроломы вот на звезды
смотрят! И повалят к Крынкину еще пуще. Востроломы, сказывают, на месяце
даже видят, как извощики по мостовым катают! - выкрикивает он, хитро сощурив
глаз. - Дак как же-с на Успенском-то муху не разобрать? Да не то, что
муху... а бло-ху на лысине у чудовского монаха различу! Поехал на Кузнецкий,
к самому Швабе... бывают они у Крыикина, пиво трехгорное уважают.
Потолковали, то-се... - "будет тебе труба!" - говорят, "с кого полторы, а с
Крынкипа за пятьсот!". Понятно, и Крынкин им уважение на пивке. Вот-с, на
самый на Петров День освящение трубы будет. И в "Ведомостях" раззвонят, у
меня все налажено. Хорошо бы преосвященного... стече-ние-то какое будет!..
Горкин говорит, что... как же так, преосвященного - и в трактир! Этого
не показано.
- Как-так, не показано? - вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало
в стеклах. - На святыню-то смотреть - не показано?! Да как же так - не
показано?!. На звезды-то Господни смо-трят в трубу, а? Все от Господа, все
науки.. для вразумления! Имназии освящают? коровник, закутку свиньям
поставлю, - осветят?!. Как же трубу мне не освятят, ежели скрозь ее всю
святыню увидят, все кумполочки-крестики?!. Па-мятник, вон... чу-гун,
великому поету-Пушкину будут освящать 8-го числа июня?!. и обязательно
преосвященный будет! Чугун освятят, а бу-дет! И сам Швабе мне говорил -
можно. Востроломы чего-то намеднись освящали, огромадную трубу на крышу
ставили от него.. с молитвой-кропилом окропляли, и преосвященный был!..
Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и
с преосвященным. И Горкин даже.
А отец все на Москву любуется...
И вижу я - губы у него шепчут, шепчут... - и будто он припоминает
что-то... задумался.
И вдруг, - вычитывать стал, стишки! любимые мои стишки. Я их из
хрестоматии вычитывал, а он - без книжки! и все, сколько написано,
длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:
Город чудный, город древний!
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы.
Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.
...................................
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева,
Глаз не схватит улиц длинных, -
Это - Матушка-Москва!
Ведь это что ж такое!.. - ну, как в тиятрах!.. - н-ну, пря-мо!.. -
всплескивает руками Крынкии. - Сергей Иваныч... Го-споди!..
А он и не слышит, - вычитывает все лучше, громче. В первый раз я
слышал, как он говорит стишки. Он любил насвистывать и напевать песенки,
напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не
сказывал. А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшейся в тумане
красавицей-Москвой нашей, вдруг начал сказывать... - и как же хорошо
сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах
стало горячо.
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет злптую шапку
У Ивана-Звонаря?..
Кто Царь-Колокол подымет?
Кто Царь-Пушку повернет?..
Шляпу кто, гордец, не снимет
У Святых в Кремле Ворот?..
И все-то стишки, до самого последнего словечка!
................................................
Град срединный... град сердечный...
Коренной... России... град!..
Он прикрыл рукой глаза - и стоял так, раздумчиво. И все притихли. А у
меня слезы, слезы... с чего-то слезы. И вдруг, - Крынкин...
- Го-споди!.. Сергей Иваныч!.. в-вот уважили!.. эт-то что ж такое!.. -
загремел он и за голову схватился. - В другой раз так меня уважили, за
сердце прихватили!.. Да, ведь, это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!..
Ну, вся-то тут Расея наша!.. Нет, никак не могу... Василья!.. пару
шинпанского волоки, золотая головка, "отклико"! Самый первейший а-хтер
Императорского Малого Тиятра... А, забыл... Василья!.. да икры парной,
наипервейшей, сади!.. раззернистой-белужьей, возля сельдей громовских, в
укутке!.. Го-споди, Бож-же мой... другой раз так, в самую ни есть то-чку!..
Намедни были сами... Михал Провыч Садовский!.. у Крынкина!.. вот на етом
самом месте-с, золотое стекло!.. самый первейший а-хтер Малых Императорских
Тиятров!.. И стали тоже... на етом самим месте... вычитывать... про
Матушку-Москву... ну, за сердце зацепили! зацепи-ли... всю душу вынули!.. А
теперь Сергей Иваныч. Ну ей-ей... верь-те Крынкину... - не удадите самому
Михал-Провычу!.. Но только они про другую Москву вычитывали... как его?..
Вертится на языке, а... Да как его они?... - "Ахх, братцы! ды как же я
был..." На вот, забыл и забыл. Головку запрокинули, глаза на небо, и...
кулаком себя в груди!.. - "А-ахх, братцы!.." - ну, чисто наскрозь
пронзили!..
Тут Сонечка, которая много книг читала и много стишков знала,
покраснела вся и говорит, будто она боится:
- Это... это они Пушкина читали... про Москву...
Отец и сказал:
- А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву... на Пушкина.
Она заробела-вспыхнула, а все-таки немножко вычитала, чуть слышно:
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы
Как жар крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы!.. как я был доволен,
Когда церквей и колоколен...
И вдруг, сбилась, вся так и вспыхнула. А отец ей рукой - еще, еще! Она
поправила гребенку-дужку на головке - и вспомнила:
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!.
Как много в нем отозвалось!
- В-вот!.. - вдруг присел и, как из пушки, выпалил, прямо мне в ухо,
весь красный Крынкин, - ну, в самую, то-ись, точку, барышня, угадали! Самое
вот это - "А-ахх, братцы!". Сердце вынул, до чего же уважил Михал Провыч.
Ну, все-то плакали, до чего мог пронять! Уж его обнимали-величали... народу
набилось... Воробьевские наши забор у меня свалили, было дело. Я им говорю:
"уважили, Михал Провыч, всю Москву нашу осветили!" А они мне - "это не я,
это..." - вот тот самый, барышни-то сказали... Пушкин! Я им - "Михал Провыч,
от Господа у вас великий талант, все осветили! эх, говорю, бросил бы всю эту
воробьевскую канитель-муру, в а-хтеры бы к вам пошел, на тиятры!" А они мне
- "да ты и так а-хтер!" и по плечу меня. Говорю - "Михал Провыч, от Господа
у вас могучий талант, кажное у вас словечко - как навырез... ну, прямо, в
рамочку - и на стенку!" А они мне: "Зачем, Крынкин, на стенку? пущай будет в
самом благонадежном месте!.." - и вот в это вот место пальцем меня, где вот
сердце у кажного стучит. Ну, что ни слово - в самый-то раз, алмаз! Сергей
Иваныч, ну, хошь один бокальчик!.. Нет, уважьте, для-ради нашей
Матушки-Москвы! Сколько вы ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы
было! мостики строили, бани строили, лиминации строили, коронации строили...
Храм Спасителя батюшка ваш и дедушка строили... балаганы под Девичьим,
ледяные горы в Золотическом, "Ледяной Дом" ваш всю-то Москву дивил!.. И вот,
прославили нам Москву, у Крынкина, с высоты ей пропели славу... Да, ведь,
что ж это такое, а?.. "Кто Царь-Колокол подымет? кто Царь-Пушку
перевернет?!." Ни-кто.
Отец никогда вина не пил, только в великие праздники, бывало, ради
гостей, пригубит икемчика-мадерцы. А шампанского никогда, голова от него
болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не дозволяет, никак нельзя.
Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались
с Крынкиным, и Горкин согласился, сказал: "ну, по такому случаю, за
Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки".
Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в
туманце, широкая, покойная, - чуть вдруг всплеснет сверканьем. Так бы и
смотрел, смотрел... не нагляделся бы.
Когда усаживались в пролетки - ехать в Нескучный сад, Крынкнн стоял на
крылечке низенького своего трактира, высокий, широкий, громкий, махал
руками, командовал:
- Василья! вязочку положь кучеру в ноги, - москворецкие живые раки, от
Крынкина, на память! А етот кузовок, сударыня, в ручки примите-с...
крынкинская клубника, рапжарейная. Сергей Иваныч, притомились маненько...
здоровьица пошли вам Господь! так уважили - не сказать. А про Петров День не
забудь-те-с... в трубу мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и
палаты, и дворцы!..
У всех нас так и гудело в ушах от крика. В Нескучный не заезжали,
что-то устал отец, стал дремать. Сказал только - "в другой раз... в голове
шумит от крика". Да как и не шуметь: сколько всего видали, сколько всего
слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба... а галдарейка у
него гулкая, досчатая, сухая, дребезжучая... Горкин говорил - "и у меня в
голове шумит, все - гу-гу-гу... гу-гу-гу... и здорового-то сморит".
И мне что-то задремалось: с шампанского ли шипучего, или пролеткой
укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:
"Это - Матушка-Москва".
СЕРЕБРЯНЫЙ СУНДУЧОК
Отцу совсем хорошо после живой воды. Клин позволил обрить голову.
Пришел Сай-Саич с ящиком и большой коробкой. В ящике у него -
"бритвы-ритвы", "нозницы-мозницы", всякое "сильце-мильце", "дусистый
ладиколон" и всякая "помада, какой никому не надо". А что же в большой
коробке? Он смешно щурится, когда я, выспрашиваю его.
- Папасенька будет рязеный, будет сутить, как на теятре!
Синяя голова стала у отца, когда обрили, такой смешной. В зеркало
посмотрелся - и говорит: "как ощипанный гусенок стал". Сай-Саич открыл
коробку, а там куча волос, будто от разных содраны: рыжие, черные, седые...
Мне стало неприятно, до тошноты. У нас рассказывали, что это парики, их
сдирают с покойников в больнице. Отец говорит Сай-Саичу:
- Приладь по мне. А не с покойника?..
- Ну, и сто зе буду вам голову мороцить! и-с покойника! У покойника
волосики завсем зе мертвые, а эти... зивенькие завсем. Это я сам на клейкю с
пузирем лепляю. Мозете понюхать, какэ дусисто...
Пахнет ужасно душными духами. Сай-Саич нюхает с удовольствием и говорит
- "з такими дамоцки прискают". Сонечка вошла-вскрикнула: "что это, как
ужасно пахнет... как мыло "Конго"?.."
- Завсем васи волосики! - говорит Сай-Саич, примеряя парик отцу, - ну
завсем, зивые, мозете на теятре танцувать.
И правда: прежний совсем отец, только вот хохла нет. Погляделся в
зеркало, посмеялся:
- Будто даже помолодел!
- Ну, я з вам говору, завсем зених!
Все сошлись смотреть, и всем понравилось. Отец разошелся, стал
прищелкивать пальцами и напевать перед зеркалом:
Нет волос - дадут парик.
Брейся, как татарин!
С головы - а-ля-мужик,
С рыла - а-ля-барин!
Это он из "Вороны в павлиньих перьях". Он всю эту "Ворону" знал, как ее
в театре представляли, и меня выучил напевать. И все стали подпевать и в
ладоши похлопывать, и даже Сай-Саич махал руками, как барабанный зайчик:
Ма-масенька, па-пасенька,
Позалуйте ру-цку...
Все мы развеселились, будто театр у нас. Отец расшалился, сорвал парик,
и все пуще еще развеселились:
- А вот и ощипанный гусенок!
Отец ездил еще окачиваться. Стал ездить и на стройки, а вернувшись,
ложился в кабинете и просил мокрое полотенце на голову: тяжело было в
голове, кружилось. Приезжал Клин, сердился, что так нельзя, и прописывал
микстуру и порошки. А отец, чуть голове получше, приказывал подать шарабан и
уезжал по делам. Когда матушка удерживала, он раздражительно кричал: "дураки
ваши доктора, разлеживаться мне хуже!.."
Как-то, раным-рано, не пивши чаю, велел оседлать Кавказку и поскакал на
стройки. Я не видал, как он выехал, - спал еще. На стройках стало ему дурно,
чуть не упал с лесов. Его привез на извозчике Василь-Василич.
Помню, он поднимался по лестнице: лицо его было желтоватое, он едва
подымался, его поддерживали.
- Туда... в кабинет... - сказал он едва слышно, махнув рукой, - вот те
и "лучше". Видно, отлеживаться надо.
Все в доме приуныли, ходили на цыпочках и говорили шепотом. Клин
поставил пиявки за уши и не велел никого пускать. Вечером Горкин сказал
Василь-Василичу, что "болезнь воротилась", - так сказал Клин, - и что "дело
сурьезное". Опять тошнило, кружились перед глазами "мушки". Днем и ночью
держали на голове лед. Опять отец чувствовал боли в голове, - "только еще
хуже", - пил только чай с сухариком и клюквенный морс. В скважинку я видел,
как он сосет лимончик и морщится. Допускали только Горкина, посидеть и не
говорить. Входила матушка - давать лекарство. Каждый день приезжал Клин и
уходил строгий, а когда говорил, пристукивал строго палкой.
В Троицын День ходили с цветами в церковь, но не было радости и от
березок.
- Нонче и праздник не в праздник нам... - сказал мне Горкин.
А все-таки справляли праздник: стояли у икон березки, теплились в
зелени лампадки, была кулебяка с ливером, как всегда. От березок повеселей
стало, по-другому, и мне казалось, что станет лучше папашеньке: может быть,
посетит нас Господь во Святой Троице, теперь Он ходит по всей земле, она
именинница сегодня. Горкин, еще на зорьке, когда отец почивал, тихо поставил
березки у иконы Спасителя в кабинете, у окошек и у дверей.
- Проснется папашенька, и радостно ему будет. Уж как он Троицын День
любил!.
На столике у дивана поставили букет пионов и ландышков, а в большой
вазе много цветущего шиповника. Отец очень любил шиповник.
После обедни все мы, на цыпочках, вошли в кабинет, поздравили отца с
праздником Святой Троицы и давали ему в руку цветочки из наших букетиков. Он
сидел в высоких подушках, приодетый по-праздничному, в крахмальной сорочке и
свежем чесучовом пиджаке, почти веселый, даже пошутил немножко. Мне сказал -
"что, отстоял коленки? фу ты, какой помадный!". А мне сестры какой-то
"розовой" помадой голову напомадили, "для Троицы", вихры чтобы не торчали. Я
поцеловал ему руку и услыхал, как пахнет флердоранжем! На столике, под
цветами, наставили просвирок, особенных, "заздравных", - разные люди
приносили, "молитвенники". Отец выпил горячей воды с кагорцем и съел
просвирку. Сказал, что сегодня будет обедать с нами, - "такой праздник!". И
стало радостно; может быть, даст Господь. Приехали на обед родные, стало
шумно. Обед накрывали в зал! И все дивились, как цветы-то у нас цветут.
А мы это давно заметили: никогда еще не было такого. Начало июня
только, а фуксии - все в цвету. Наливали бутоны олеандры, расцвело белыми
цветочками восковое деревцо, которое не цвело давно; раскрывал алую звезду
змеистый кактус, зацветающий через десять лет; покрывалось нежно пахнущими
беленькими звездочками чайное деревцо, алели кончики гроздочков на
гераньках. Но все это цвело и прежде, вразброд только. А в это лето
случилось совсем необыкновенное: расцветали самые редкостные цветы. Любимый
апельсинчик отца, который не цвел три года, весь покрылся душистыми, будто
из бело-белого воска, цветочками, похожими на жасмин, с золотыми ниточками
внутри, и даже, приметила тетя Люба, - "скоро зародится апельсинчик!" Сейчас
же сказали отцу, и он попросил показать ему апельсиновое деревцо, только
нести осторожно: могут опасть цветочки. Ему принесли на подносе, он
полюбовался, понюхал осторожно, долго смотрел и покачивал грустно головой.
- Нет, унесите, очень пахнет... - сказал он, морщась, - и ландыши.
Все дивились, как рано цветут цветы, как сильно. А больше всего
дивились, что собирался раскрыться "страшный змеиный цвет", - большая арма в
зеленой кадке. Никогда не цвела она. А теперь, из самой середки, откуда
выходили длинные листья, похожие на весла, вытянулся долгий зеленый стебель
с огромной шишкой. Еще на "Крестопоклонной" заметил его отец. Матушка
сколько раз просила выбросить его вон, - "сколько он нам несчастья
принес!.." - но отец не хотел и слышать, смеялся даже: "что же,
преосвященный несчастья хотел дедушке, подарил-то?!" И вот, в это лето,
"страшный змеиный цвет" выбросил долгий стебель и наливает цветок-бутонище.
Видавшие его в теплицах рассказывали: "как змеиная голова цветок! пасть
огненная, как кровь... а из нее то-нкое, длиннеющее жало, сине-желтое, будто
пламень!" И садовник-немец из Нескучного тоже говорил - "ядовитый-змеиный
голова... ошень жютки!".
Гости глядят на бутонище и шепчутся и все покачивают головой. Я
разбираю в шепоте: "и этот еще, страшенный... и все цветы! это уж всегда к
чему-то". К чему-нибудь страшному? Боюсь и думать, страшно от этих слов - "к
чему-то". Но зачем же тогда сажают цветы, и все хотят, чтобы они цвели?" И
вдруг, вспоминаю радостно, как умная тетя Люба говорит про разные приметы:
"все это бабьи сказки!" И вот, когда бабка Надежда Тимофеевна, дяди Егора
мать, костлявая-худящая, похожая на Бабу-Ягу, и такая-то скряга, прошамкала
над моим ухом, глядя на "страшный змеиный цвет", - "это уж неспроста... не к
добру-у..." - я испугался и рассердился - крикнул: "все это бабьи сказки!"
Она хотела схватить меня за ухо, но я отскочил в высунул ей язык. Она так и
зашипела-зашамкала: "ах, ты, пащенок... выпороть тебя!" Пожаловалась
матушке, но та только отмахнулась: "ах, оставьте, тетушка... не до того
мне".
Обедали без отца. Он поднялся было, Горкин его поддерживал... но когда
входил в залу, у него закружилась голова. Все затихли, глядели, как он
ухватился за косяк. Он махнул рукой, и я разобрал его слабый голос: "нет...
лягу..." Его положили на диван и побежали за льдом. Обед был невеселый, и
гости скоро разъехались.
Вечерком я пошел к Горкину в мастерскую. Он сидел под поникшей березкой
и слушал, как скорняк читал про Великомученика и Целителя Пантелеимона. Я
долго слушал, как жалостливо вычитывал Василь-Василич... - как царь
Максимлиян терзал Святого и травил дикими львами, но не мог причинить
смертной погибели, и тогда повелел воинам, дабы усекли Святому главу мечом.
И великие чудеса случились. Когда царь Максимлиян велел побить львов а
выкинуть мертвые тела их голодным псам и хищным орлам, никто и не коснулся
святых тел, потому что они не тронули Святого, а легли покорно у его ног. А
когда царь, в ярости, повелел бросить их в бездонную прорву, тела добрых
львов остались нерушенными и нетленными. И тут я подумал; если бы и с
папашенькой случилось чудо, исцелил бы его Целитель!.. А Горкин тут и
сказал:
- Великие исцеления истекали от Целителя. Один купец в Туле ногу себе
топором посек, и загнила нога, все доктора отказались вылечить, потому
"онтонов огонь" жег ногу. А как помолился купец с горячей верой Целителю,
помазали ему ногу святым маслицем от лампады Целителя, - здоровая нога
стала.
И скорняк рассказал про разные чудеса. Я спрашиваю Горкина: "а
папашеньку может исцелить Целитель?" Он говорит: "а это как Богу будет
угодно, молиться надо Целителю, чтобы призрил благосердием на лютое телесе
озлобление".
Посидели мы до огня, уж и ворота заперли. И слышим - опять все Бушуй
воет, нет на него уема. Горкин перекрестился и сказал, воздыхая:
- И с чего это он развылся... воет, воет - все сердце извел!
- Стало быть, уж он чует чего... до Радуницы еще выть начал... -
говорит скорняк. - К беде и завыл, что вот Сергей Иванычу с лошади упасть...
Вот... к болезни его и воет.
И стало мне страшно, как в тот вечер, когда завыл Бушуй в первый раз, в
Егорьев День. Вот и цветы все цветут, нежданно... - гости-то все шептались,
и этот Бушуйка воет... Страшно идти гулкими, темными сенями, жуть такая. Тут
прибежала Маша, кликнула ужинать, и Сергей Иваныч Горкина посидеть зовет. А
как, спрашиваем, не лучше? Ничего, говорит, тошнится только. Втроем и пошли
сенями.
Я прочел книжечку скорняка про Целителя Пантелеимона. Ов жил в давние
времена, когда язычники мучили христиан. Жил где-то на Востоке и был ученый
врачеватель. Сам языческий царь повелел обучить его врачебной науке, дабы он
стал царским врачевателем. И он хорошо стал врачевать, во Имя Христа. И было
видение одному священнику в том граде, чтобы вышел к воротам. Тот восстал
ото сна и вышел. И увидал красивого юношу Пантелеона, что значит "Вселев",
или - "Всесильный". Священник позвал его к себе и стал говорить ему про
Исуса Христа. И потом научил христовой вере, окрестил тайно и дал ему имя
Пантелеимон - Всемилостивый. И Пантелеимон стал лечить еще лучше и даже
совершал чудеса. И все прознали, какой Целитель живет в их граде, и стала
про него великая слава. Другие же врачеватели серчали и донесли царю. что
Пантелеимон творит чудеса силою волшебною. И тогда царь захотел дознать.
Привели слепого, которого врачеватели языческие не могли вылечить. Сказал им
Пантелеимон: "вылечите сего слепого силою вашего врачевательного бога
Асклепия!" Они стали призывать своего Асклепия, но не могли излечить. Тогда
Пантелеимон сказал им: "ваш бог - истукан, а мой - господь Исус Христос, и
Он мне поможет". И коснулся лжицей своей глаз слепого и рече: "во имя
истинного Господа моего Исуса Христа, исцеляется сей недугующий". И слепой
прозрел. Царь разъярился и повелел терзать Пантелеимона всякими муками,
чтобы он признался в волшебстве и поклонился идолам: сажал Пантелеимона в
расплавленное олово, вешал вниз головой на древе, строгал когтями железными
и палил свещами горящими, травил дикими львами, топил в море, но Пантелеимон
был невредим. И тогда посекли ему главу мечом. А православные христиане
взяли нетленное тело мученика, и мощи его почивают в нашем монастыре на
Афонской Горе, а частицы мощей - в серебряном сундучке-ковчежце. И много
исцелений истекло от них, и все вписали монахи в большую книгу. У скорняка
была маленькая книжица, за три копейки, но и в ней есть про всякие исцеления
Целителя.
Перед большими праздниками отец получал письма из турецкой земли, с
Афонской Горы, от русских монахов. На письме была голубая марка, а то и две,
и на них был написан турецкий полумесяц-серп, а на полумесяце непонятные
буковки-крючочки, турецкие. Пробовали мы с Горкиным прочитать чего-нибудь, и
скорняк пробовал, но никто не мог уразуметь, даже и тетя Люба, а она может
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |