- А отец? Он, как я понимаю, выжил?
- Да. Я разыскал его в девяностых. Началось все с того, что один из его однополчан приехал в Быхов, чтобы побывать в замке. Узнав, что я – сын Петрашова, без обиняков заявил: «Я Ивана в Ленинграде недавно видел!». Отец вскоре приехал. Встречая его на вокзале, мы опасались, что не узнаем. Узнали. Я оказался очень на него похож. Тогда еще был жив дед. Он в тот день в четыре утра встал. К встрече готовился. Лучшую сорочку из сундука достал. Кирзачи до блеска начистил. Еще бы! Такая встреча и через столько лет… Батя, когда деда увидел, не нашел ничего лучшего, как спросить «А как твой конь, Михаил Филиппович?». «Нет давно коня», - отвечал дед. После этого они оба заплакали…
Встретились, значит. Я потом к отцу в Питер несколько раз ездил. У него другая семья была. Жена, сын. Сводный мой брат. И что интересно, я тогда ремонтом телевизоров любительски занимался, а Володька этот ленинградский телемастером работал. Он где-то тоже на фото есть… Ну, да ладно. Ленинград, Ленинградом, а умер отец в Быхове. На Белой горе похоронили. Вернулся он в те места, где когда-то с Ларисой гулял. Навсегда вернулся. Такая вот, Сема, петрушка. И война, и любовь, и наш старый замок.
Взгляд мой вдруг упал на статуэтку Будды. Я вспомнил Желудевого Человечка.
- Валентин Иванович, а дубы во дворе замка росли?
- Дубы. Дай Бог памяти, дубы, - Семенов наморщил лоб. – Были дубы. Точно были. Два. Одни помнится, в метрах десяти от стены. Второй – ближе к воротам. Здоровенные, трехсотлетние. Спилили их почему-то. Видно начальству доски на пол в баню понадобились. А тебе зачем?
- Папа одну поделку зачем-то хранил. На вид – очень старая. Из желудей. Я и подумал, что это как-то с войной связано. А он случайно к вам не заходил? Не спрашивал про что-нибудь?
- О голова, два уха! Старый маразматик! – Семенов звонко шлепнул себя ладонью по лбу. – Заходил. Не так давно был у меня Борис Яковлевич. И спрашивал! Про полицаев спрашивал.
- Про Абрама?
- А каким боком Абрам к полицаям? Не-а. О рыжем полицае он хотел узнать. Да вот только я ничем не сумел помочь. Тут полицаев всяких хватало. И рыжих, и пегих, и в крапинку. Только Абрама среди них не было. Это уж точно.
Я не смог сдержать вздоха разочарования. Рассказ Семенова о его семье был, конечно, интересен. Но лично для себя я не узнал ничего нового.
- А судьбой фельдкоменданта обер-лейтенанта Мартуса вы интересовались?
- Был такой, руководил решением еврейского вопроса в Быхове, - кивнул Валентин Иванович. - Только фотографий его не сохранилось. Говорили, что погиб этот Мартус, когда немцы отступали. Им наши хорошую трепку в Бобруйском котле задали. Так вломили, что клочки по закоулочкам полетели.
- У отца друг был. Анатолий Ждан. С ним разговаривать не доводилось?
- А как же! Толика Ждана покойного я хорошо знал. Он своими глазами видел, как колонну евреев вели из Быхова в Воронино. На расстрел. Толик говорил, что многие годы ему почти каждую ночь эта колонна снилась.
Вообще-то, двоякое отношение у Ждана к немцам было. С одной стороны зверства над евреями, с другой… Толик с матерью в сорок четвертом под бомбежку попал. Тогда уже наши самолеты аэродром бомбили. Мать сразу погибла, а Толика немецкий офицер подобрал. В госпиталь отвез и кровь свою дал. Очень хотел Ждан того офицера отыскать, но – железный занавес. В те времена подобные контакты не поощрялись. Немцы, Семен, разными были. Находились среди них и те, кто помогал еврейских детишек прятать. И наших тоже под одну гребенку стричь не стоит – некоторых тварей хлебом не корми, только дай только кому-нибудь больно сделать. И тут такая везуха: зверствуй сколько влезет. Рассчитывали ведь сволочи, что новая власть – всерьез и надолго.
- Расстрелы евреев в августе начались?
- Ага. Можно даже точную дату по календарю узнать. Первые грузовики к Гонькову рву на Яблочный Спас поехали, - Семенов встал, подошел к окну и раздвинул занавески. – Православные тогда в этой самой церкви молились. Говорили, что грохот пулеметов был в храме слышен. Потом в Сапежинке всех евреев расстреляли. Остальных еще недели две в ров вывозили, пока не поняли, что много рейсов еще придется сделать. Ну, и в целях экономия топлива, тех, кто остался, пешком повели в Воронино.
- Спасибо за информацию. А вы я вижу никак фоторужье собираете? Зверье с больших дистанций снимать?
- Зверье-зверье, - почему ухмыльнулся Валентин Иванович. – Зверья, у нас полно.
Поблагодарив Семенова за вкусный кофе и содержательный рассказ, я отправился домой, чтобы вновь сесть за компьютер. Пока машина запускалась, взял в руки Желудевого Человечка. Могла ли поделка сохраниться со времен войны? Пристально всмотревшись я увидел на желудях потеки клея. Желудевого Человечка чинили, реставрировали. Значит, все возможно. Тем более, что дубы на замковом дворе росли.
Я поставил поделку на место, взял сигарету и вышел на крыльцо. Пара затяжек и приступлю к чтению. В записках найду ответы на большинство вопросов. Они дополнят то, что я уже узнал.
На Быхов уже опустился ранний осенний вечер. Похолодало. Во двор отцовского дома медленно вползали верные спутники ночи – сумрак и сырость.
Глава 8. Знаки позора[8]
Сумрак и сырость окружали Бориса со всех сторон. Давили на грудь, мешали дышать и видеть детали окружающих предметов. Беззвездное небо, резко очерченные темные контуры зданий и полная, гробовая тишина, которую нарушало лишь мерное постукивание капель воды. Тук-тук. Цок-цок. Мальчик не помнил, как очутился у распахнутых настежь ворот замка. Не понимал, зачем пришел сюда. Он посмотрел на толстые стальные полосы, скреплявшие доски ворот, на темные окна здания, взглянул в оба конца улицы. Никого и ничего. Вспомнил о памятнике, рухнувшем с пьедестала, посмотрел в сторону синагоги и… Памятник был на месте! Борька потер глаза. Одно из двух: либо немцы, танк и веревки, опутавшие каменного вождя ему приснились, либо он спал сейчас.
Мальчишка еще раз посмотрел на памятник, чтобы убедиться: зрение его не обманывает и вдруг понял: с обелиском что-то не так. Точнее совсем не так. Сумрак помешал рассмотреть это сразу. Раньше на пьедестале был Сталин. В долгополой шинели, с прижатой груди рукой, вождь смотрел куда-то вдаль и делал шаг навстречу тому, что видел только он сам. Теперь пьедестал занимал всадник. Конь его тоже застыл в движении, а рука изваяния, с зажатой в ней плеткой, была вскинута так, словно оно собиралось кого-то ударить. Оно? Нет, он. Борька узнал Мартуса. Теперь памятник прославлял фельдкоменданта. Вполне логично. Только когда немцы успели сделать скульптуру?! Они, конечно, не имели глупой привычки, тянуть кота за хвост, но такая быстрота… Ответ на все вопросы был дан уже через несколько секунд. Скульптура начала двигаться. Конь ударил копытом в каменный пьедестал, выбив из него фонтан искр. Они рассеяли сумрак и мальчик увидел лицо Мартуса. Ту его часть, на которую раньше падала тень козырька фуражки. Глаза. На их месте зияли две черные, похожие на пустые окна замка, дыры. Обер взмахнул плеткой, с оттяжкой ударив ею по конскому крупу. Конь спрыгнул с пьедестал и огласил округу ржанием, очень похожим на хохот. Борька понял - надо спасаться. Бежать от ожившей скульптуры, которая выглядела гораздо страшнее живого Мартуса, да и характер у каменного обера, вряд ли стал более покладистым.
Мальчик сделал шаг и едва не завопил от пронзившей ногу острой боли. Он все-таки побежал. Прихрамывая, очень медленно, но побежал в сторону дома. Ему почему-то казалось: если добраться до поворота у деревянной церкви, монстр прекратит погоню. Ту-тук. Цок-цок. Тук-тук. Цок-цок. Борис боялся оборачиваться, опасаясь вновь увидеть глаза-дыры, но кожей чувствовал - обер совсем близко и нагонит его до того, как он доберется до спасительного поворота.
Собрав в кулак оставшиеся силы, Борька собирался сделать последний рывок, но его подвела нога. Дело было не в боли. Мальчишка просто споткнулся и со всего маха шлепнулся лицом в лужу. Фыркая и отплевываясь пытался встать, когда вдруг понял - конский топот стих. Это могло означать лишь одно - Мартус уже здесь. Ждет, когда маленький еврей встанет и уже заносит свою каменную плетку для удара. Что делать? Встать и взглянуть в пустые, бездонные глаза смерти? Принять свою погибель достойно? Или все-таки молить о пощаде?
Борька встал на колени. Начал оборачиваться, но тут тишину взорвал раскат грома, а темное небо прорезал ослепительно-яркий зигзаг молнии. Мальчик наконец обернулся. Молния, как оказалась, ударила в каменное чудище. От Мартуса, как недавно от Сталина, осталась лишь груда обломков. Вспыхнуло солнце, разогнав остатки мрака и сырости. Борька понял, что лежит на спине. Над ним склонился Толик, державший ладони лодочкой. Он собирался опять плеснуть воды на лицо друга, но Борис замотал головой.
- М-м-м… Хватит!
- Черт бы тебя побрал! - Толик забыл о воде, которую зачернул в ближайшей луже и развел руки. - Я думал ты умер!
Борька вытер мокрое лицо рукавом.
- Жив пока.
- Я тоже - пока. Веревка осталась на заборе. Если маманя узнает, что я ее посеял - головы мне не сносить.
- Хватит хныкать, - Борис сел, закатал штанину и принялся осматривать ногу. - Мне сегодня больше досталось. А я, как видишь, ничего. Не скулю.
- Ага. Чуть копыта не откинул. Конечно, без сознания, не очень-то заскулишь.
Укус Грома нельзя было назвать пустяковым. Зубы пса оставили на голени три глубокие ямки. Кровь, правда, запеклась, но рану стоило промыть и перевязать. Ссадины на руках, оставленные колючей проволокой, выглядели вполне сносно, но ладони страшно чесались.
- Вот тебе и золото в сундуке!
- Вот те и труп!
- Ладно, Толян. Оба мы хороши. Думаю, на сегодня с меня приключений хватит.
- С меня - тоже. По домам?
Друзья расстались напротив ворот замка. Тех самых, что видел Борька в недавнем кошмаре. Правда теперь их створки были плотно прикрыты.
- А все-таки она - ведьма! - крикнул Ждан на прощание.
- Ведьма…
Сейчас Бориса больше волновала не Ядвига, а то, как он объяснит батьке свой потрепанный вид. Придумать-то, то придумал, но оказалось, что на пути к дому ему предстояла одна неприятная встреча. Борис так задумался над изобретением походящей отмазки для отца, что заметил братьев Яценко слишком поздно - они его тоже увидели. Можно было развернуться и убежать, но мальчишка посчитал: обнаруживать свой страх перед брательниками нельзя. Гришка и Савка относились к типу людей, которые чувствуют слабину в других и от этого наглеют еще больше.
Поэтому Борька продолжал идти, как ни в чем не бывало и почти сразу пожалел о своем решении, когда увидел винтовку на плече Григория и белую повязку на рукаве черного пиджака. Секрет вылизанных сапог был раскрыт. Яценко поступил на службу. Эту догадку подтверждала и стопка бумаг в его руках. Он перебирал их, слюнявя пальцы и что-то горячо втолковывал Савке. Тот выглядел не так сурово. Лиловый кровоподтек, оставленный кулаком Одинца под глазом, солидности Савелию не добавлял. Даже после того, как Гришка разделил стопку на две половины и отдал одну брату, тот продолжал выглядеть полным придурком.
Тут-то Савка и заметил мальчишку. Остановился, поманил Борьку пальцем.
- Ага. Вот и ты, маленький сучонок. Подь, подь сюды.
Приближаясь, Борис никак не мог отвести взгляда от черных букв, пересекавших нарукавную повязку. «Polizei[9]». Поли…Полизе… Чего?
Савелий пошел Борьке навстречу. По пути свернул стопку бумаг в рулон, сунул его в карман брюк. Оставлял руки свободными. Явно не для того, чтобы обнять соседского пацана. Борис собирался пуститься наутек, но Гришка, взмахом руки, остановил брата.
- Не трогай его. Тебе сколько годков, чернявенький?
- Одиннадцать, - выдавил Борька.
- Ага. Одиннадцать. Тэк-с, - Яценко вытащил из стопки один лист, нахмурился. - Где тут у нас, это… Такими зна… знаками обес-пе…чивают себя сами евреи и еврейки… Евреям ка-те… категорически запрещается привет-с-с… тво-вать… Черт! Ведь было же! На-ру-шители будут стро-жай-ше наказываться. Ага! Слушай, оголец: все евреи и еврейки, находящи… находящиеся на занятой русской тер… территории и достигшие десятилетнего возраста, нем… немедлен-но… Язык сломаешь! Ладно! Тэк-с…
Яценко сложил лист пополам, провел пальцами по сгибу и протянул Борьке.
- Держи. Батьке передашь. А на словах добавь: мол, кончились для вашего брата веселые деньки. Теперь по одной половице ходить будете и дышать только когда мы разрешим.
- Кто это: вы?
Вопрос слетел у Борьки с языка помимо его воли. Брови Яценко удивленно поползли вверх, лицо сделалось красным, затем - пунцовым. Свободной рукой он коснулся обшарпанного ремня винтовки, словно собирался сорвать ее с плеча и пустить в ход.
- Мы, жиденок! Мы. Оккупационные власти и их помощники - шуцманшафты[10]! Сечешь? Чтоб я тебя больше без звезды на улице не видел! Пристрелю! Пошел вон, иудино племя!
- А защитничку своему, Одинцу привет от меня, - осклабился Савка. - Жонке его жидовке и всему выводку полужидков - наше с кисточкой. Скажи: Савелий все помнит.
Борьке поплелся домой, слыша за спиной довольное ржанье брательников. Им удалось его напугать. Теперь он боялся не того, что ему влетит за Ядвигу. Все было невинными шалостями до того, как он увидел белую повязку и услышал новое, непонятное, звучавшее, как клацанье винтовочного затвора, слово. Шуц-ман-шаф-ты. Братья Яценко - щуцманшафты. Самые никчемные людишки, которым в Быхове не каждый подавал руку, теперь - шуцманшафты. Они командуют. Они требуют и угрожают. Тэк-с. О какой звезде говорил Гришка? Зачем ему звезда и причем здесь возраст? Ответы на все вопросы, наверняка были в листке, который мальчик сжимал в руке. Он попытался прочесть текст, напечатанный жирным черным шрифтом, но строчки наползали одна на другую, а буквы плясали перед глазами. Различить Борька смог лишь знакомую фамилию - Мартус. И размашистую, похожую на изображение молнии, подпись обера.
Мальчик толкнул калитку и вошел во двор. Сразу увидел сидевшего на скамейке отца и приготовился огрести за все, что натворил, но на Якова ни появление сына, ни его потрепанный вид не произвели никакого впечатления. И Борька понял почему. На скамейке стояла бутылка с мутной жидкостью и тарелка с солеными огурцами. Яков задумчиво вертел в руках пустой граненый стакан. Лицо его было красным, волосы слиплись от пота, а глаза нехорошо блестели. Яков был пьян, но сына удивило не столько это, сколько то, что пил отец в одиночку. Раньше такого греха за ним не водилось.
Мальчишка стало стыдно за отца и жаль его. Он подошел, отдал Якову бумажку.
- Вот. Гришка Яценко просил передать.
Багров нахмурился, развернул лист, пошевелил губами, читая.
- Соня! Эй, Соня…
- Тихо ты, - мать высунулась из раскрытого окна. - Маленького разбудишь. Чего тебе?
- Тащи ткань какую-нить, - Яков наполнил стакан, залпом его опорожнил. - Звезды, кхе-кхе, будем нашивать. Кто говоришь, Борька, тебе эту бумаженцию дал?
- Гришка Яценко.
- Ха-ха-ха! Пан Яценко нам предписание пана коменданта прислал. Слышь, Сонька? Вот умора!
Багров все-таки разбудил сына. Из глубины дома послышался пронзительный плач малыша. Софья покачала головой. Собиралась идти к Марку, но тут заметила испачканную в крови брючину сына.
- Господи! Борька! Да что ж это с тобой?!
- Ничего, мам… Так, ерунда. Собака укусила.
- Муся! Муся! Быстро иди сюда!
Лишь десять минут, когда рана была промыта, а Муся ее перевязала, мать перестала причитать, всплескивать руками и твердить о том, что надо срочно идти к фельдшеру. Никто не усомнился в рассказе Борьки о нападении на него злющей бродячей собаки. Не вспомнил о своем наказе сыну не покидать двора Яков - он продолжал пить и уже наверное в сотый раз перечитывал приказ коменданта. Потом скомкал бумажку и зашвырнул ее в угол двора.
С укоризной взглянув на мужа, Софья подняла ее, бережно разгладила и прочла.
- Ну, Яша? И чего ты взвился? Муся же говорила: перепись будет. Вот нас и… Для правильного учета. Ничего страшного. Пришьем мы эти звезды. Делов-то. Муська, посмотри там у меня в шкафу. Старые простыни отдельно лежат. Тащи сюда одну. И ножницы батькины прихвати. И нитки! Нитки с иголкой не забудь…
Борька наблюдал за тем, как мать ловко управляется с ножницами. Чик-чик. Несколько аккуратных разрезов и получилась шестиконечная звезда. Теперь мальчишка понял, что имел в виду Яценко. Речь шла о звезде Давида. Все евреи Быхова, начиная с одиннадцати лет должны были нашить на одежду отличительный знак. Для лучшего учета. И контроля.
Яков без всяких эмоции наблюдавший за женой, вдруг словно очнулся.
- Желтые, Соня…
- Что желтые?
- Там сказано: из желтой ткани.
- Где ж я им желтую-то возьму? Разве только… Муся у тебя платье… Ну, то с оборочками…
- Даже не думай! Еще чего!
Софья пожала плечами, продолжила заниматься кройкой и шитьем. Борька уже начал скучать и подумывать о том, что пора сбегать к Толику, но тут калитка распахнулась и во двор Багровых вошла Ядвига. Так стремительно, что Борису на мгновение показалось - поднятый ею ветер сметет всех. Из-за внушительных габаритов старой польки во дворе сразу стало тесно.
- Выпиваешь, Яшка? - голос Ядвиги был низким, а слова - протяжными, как мычание коровы. - Самое время.
- Чего приперлась? Учить меня как, когда и с кем пить? - Багров не собирался оказывать соседке теплый прием. - Тебя здесь только не хватало. Уйди и без того тошно.
- Ну-ну, угомонись, не те сейчас времена, чтоб такие, как ты пасти раскрывали, - Ядвига брезгливо осмотрелась по сторонам и уперлась руками в бока. - Гм… Голодранцы. Голодранцы и есть.
- Хошь, чтоб я тебя на улицу вышвырнул? - Яков двинулся навстречу Ядвиге. - Проваливай.
Ядвига даже не повела бровью.
- На улицу? Вышвыривать? Это твой родственничек Наумка Француз моего отца и братьев на улицу вышвыривал, в двадцать втором, когда в чекисты записался. А сейчас наш черед пришел. Вышвыривать. Хотя… Недосуг мне с вашим братом цапаться. Видит Бог, немцы и без меня разобрались бы. Да только сынок твой тоже с замашками чекиста. Че хотела сказать? А. Обокрасть меня намылился. Скажешь не так, маленький ворюга?
- Я не…
Борька не знал, что ответить на обвинения Ядвиги. А она не собиралась продолжать разговор. Воспользовавшись замешательством Багровых, смачно сплюнула в пыль и, развернувшись направилась к калитке.
Мальчик смотрел, как старая полька пересекла улицу и вошла в свой дом с парадного входа. Да. В городе все стремительно менялось. Яценко начистил сапоги. Ядвига соизволила открыть годами запертую дверь под козырьком с резными столбами. А им велели нашить на одежду звезды.
Борис ожидал, что сейчас батя займется им вплотную. Однако вместо этого Багров вернулся на лавку, задумчиво повертел в руках пустую бутылку из-под самогона.
- Это только начало.
- Какое начало, папа? - поинтересовалась Муся.
- Распоряжение коменданта - только начало. Они будут унижать нас до тех пор, пока…
Борис заметил, что мать взяла в руки иголку и стала продевать в нее нитку. На коленях у Софьи лежали четыре готовые звезды. Для себя, мужа дочки и…
- Снимай пиджак, Яша…
Борька понял - скоро дойдет очередь и до него и начал действовать еще до того, как на его скромную персону обратят внимание. До калитки, ведущей в огород было метров десять, но мальчик не стал ею пользоваться. В два прыжка добрался до штакетника, перемахнул через него и бросился бежать, прыгая через борозды. Вслед ему что-то кричали.
Ну и пусть. Нехай батя отлупит его ремнем, пусть ругается мамка и осуждает сестра. Он не позволит унизить себя, не станет щеголять по городу со звездой на груди.
Когда Борис перебрался через внешнюю ограду забора, пришлось сделать короткую передышку. Болела укушенная нога, сползла повязка, а от выступившего на спине пота, зверски щипало ссадину, оставленную плеткой Мартуса.
Борька сел. Взглянул на небо. Солнце медленно скатывалось к линии горизонта. Жара спадала. На Быхов неспешно опускался вечер. Обычный августовский вечер провинциального городка. Сонное спокойствие начало оказывать на мальчика свое благотворное воздействие. Борис думал о том, что причиной его тревог мог быть насыщенный неудачами день. А звезды… Не так страшен черт, как его малюют. Не упадет корона с его головы, если на сорочке будет нашита звезда.
Батя всегда сгущал краски. Пора прекратить истерики. Возможно, все обойдется, а утро окажется мудренее вечера. Придя к такому выводу, Борис встал и медленно побрел к дому. Во двор заходить не стал. Тихо пробрался к окну своей комнатушки, упираясь ногами в бревна, вцепился в раму форточки и отодвинул шпингалет. Распахнул окно и перебросил ноги через подоконник.
Со двора доносились тихие голоса. Разобрать слов Борис не мог. Не раздеваясь, лег на кровать, натянул одеяло до подбородка. Чтобы успокоиться и уснуть, прибег к испытанному способу: стал смотреть на потолок, где подрагивали и сплетались в странные узоры тени от ветвей старой липы.
Глава 9. Пункты назначения
По состоянию теней на потолке можно было с большой долей вероятности предсказывать время суток. Четкими, словно вырезанными из бумаги, они были ночью, когда свет фонаря пробивался через тонкие занавески. Ближе к утру, когда фонарь гас, в сером мареве рассвета тени утрачивали свою четкость. Становились размытыми. Именно в это время, когда грань между ночью и днем была тоньше всего, в хитросплетениях теней виделись фигуры и лица.
Я лежал, заложив руки за голову и пытался разобраться в этом призрачном хороводе силуэтов и черт. Это ни капельки не напрягало. Позволяло размышлять о чем угодно. И я размышлял. О жене Рае, которая умерла от рака, несмотря на то, что в восемьдесят шестом мы сбежали из усыпанного радиоактивным пеплом города. О матери, которую тоже доконала онкология, об отце, решившемуся рассказать о том, что произошло в сорок первом, лишь перед смертью. А еще – о Толике Ждане, Стефане Одинце, братьях Яценко, польке Грахольской, неизвестном рыжем полицае и обер-лейтенанте Мартусе, по чьему приказу на Яблочный Спас в Быхове начался отсчет убийств. О замке, ставшем перекрестком на жизненном пути многих быховчан. И, конечно же, о Желудевом Человечке – неодушевленном, но важном свидетеле той далекой трагедии.
Размышления мои закончились составлением плана на день. У главных, хоть и безымянных, героев этой истории было три пункта назначения. Определение это пришло само собой. Название известного фильма ужасов, как нельзя лучше подходила к местам, в которых я сегодня собрался побывать. Гоньков ров, точка расстрела в деревне Сапежинка и лес в Воронино. Чтобы лучше осознать глубину пропасти, надо было ее увидеть, почувствовать зловещую энергетику пунктов назначения.
Было всего пять утра, когда я уже сел за руль своей старушки-хонды. Улицы Быхова были еще пусты. Мелькнули за окном замок, синагога. Я чуть притормозил на перекрестке Социалистической и Пролетарской, у памятника борцам за советскую власть. Место это, Три Липы, я отлично помнил. Не было еще тогда памятника. Был просто поросший травой треугольник, по углам которого росли три огромных дерева. В том, что находилось ближе к Пролетарской зияло дупло – от подножия до кроны. Казалось бы липа должна погибнуть, но она исправно зеленела каждой весной. В дупле этом было хорошо прятаться, но в конце концов липе, питающейся за счет тонких стенок, не хватило сил для выживания. Дерево засохло, его спилили, а две липы, подружки погибшей, продолжали стоять на перекрестке, неподвластные времени, свысока взирающие на мелочную людскую суету.
Я свернул на Пролетарскую. Это – самая длинная улица Быхова. Начало свое берет в районе, названном Сабиловка, заканчивается у Сапежинского моста через речушку Мокрянку. Пролетарскую заасфальтировали одной из первых. Ходили слухи, что улица эта станет главной, частные дома на ней снесут и построят пятиэтажки. Возможно, так и случилось бы, но все планы перечеркнул Чернобыль. Пролетарская так и осталась обычной улицей, с обычными домами.
Вот и школа, в которой тайны суффиксов и падежей раскрывала передо мной племянница Ядвиги Грахольской. Многие учителя в ней были евреями, детьми и внуками тех, кого перемолола адская мясорубка августа сорок первого.
Мелькнул за стеклом поворот на Белогорское кладбище, дорога побежала вниз и это означало, что я спускаюсь с Белой горы. Сразу за мостом – указатель с названием деревни.
Памятник, являющийся целью моего путешествия, виден издалека. Черный мрамор. Белые буквы под семисвечником-менорой.
Это не место расстрела, как считают многие. Фотография в отцовской папке «Сорок один» подписана - дом Узилевского, в котором содержались женщины и дети перед отправкой в Быховский замок.
Мужчин убивали отдельно. Где-то за деревней есть пустырь. Там все это и случилось.
Я припарковал машину на обочине дороги, поднялся к памятнику, коснулся рукой холодного, еще покрытого капельками утренней росы памятника. Опустил глаза вниз. Бетонная плита покрытая косыми насечками. Что под ней? Остатки фундамента? Земля, впитавшая кровь и слезы мучеников?
Поставив убийства на поток, фашисты выработали его механизм. Во избежание поползновений к бунту, уничтожали мужчин, а уж с женщинами и детьми все было проще.
Я спустился к машине. На дороге увидел одинокого велосипедиста. К раме его стального коня привязаны две телескопические удочки с разноцветными поплавками и сачок. На руле висело пластиковое ведро с уловом. Рыбаку где-то около шестидесяти. Мой ровесник. Стриженые ежиком седые волосы. Высокий лоб. Лицо с резко очерченными скулами, гладко выбритый подбородок. Серые глаза с мудрой лукавинкой. Он проехал мимо, но затем, что-то вспомнив, развернулся.
- Здравствуйте. У вас закурить не найдется?
Я протянул незнакомцу пачку сигарет, тот вытащил одну, закурил и благодарно кивнул.
- С трех утра на Днепре сидел. Клев отличный, а вот куревом запастись забыл. Спасибо.
- Пожалуйста.
- А чего в такую рань к нам? Проездом? Родственники здесь погибли?
- Ну, если всех евреев считать родственниками… То, да.
- В нашей деревне испокон веков евреи жили. Белорусов – всего две-три семьи. Говорят, что евреев жене Сапеги сама царица Екатерина презентовала. Был в старину такой опробованный метод – новые места евреями заселяли. Потому, как трудолюбивые и любые специальности с легкостью осваивали. Хошь плотник, хошь – сапожник.
- И швец, и жнец, и на дуде игрец.
- Точно. И Сапежинка при них процветала. А сейчас… Тьфу. На дворе – двадцать первый век, а нам все никак газ не проведут. Начальство говорит, что чернобыльская программа свернута. Мол, раньше думать надо было. Не та деревня после войны стала. Совсем не та… Я сам хоть и белорус, но честно признаю: далеко нам до вас.
- Спасибо, за комплимент. Только ко мне он не относится. Гвоздь толком в стену вбить не умею.
- Не всем же гвозди вбивать. Уверен, другие таланты у вас имеются.
- Может и имеются. Только не для заселения новых мест. Скажите, а вы, часом не знаете, где пустырь, на котором евреев расстреливали?
- Это вы по адресу обратились. Сейчас про это мало кто знает, а я в курсе только потому, что водопровод к черепичному заводу прокладывал. Мы траншею рыли и кленовый костыль нашли. А в бригаде нашей старики работали, они и сказали, что в этом месте склад аммонала стоял. Возле него сапежинских евреев и расстреляли.
- А зачем аммонал в деревне был нужен?
- Пни корчевали. Взрывами.
- И далеко этот пустырь?
- Если машину оставите и напрямки, то всего полтора километра.
- Покажете?
- Почему нет? Времени у меня хватает.
Мы двинулись в сторону деревни. По дороге познакомились. Моего гида звали Матвеем Григорьевичем. Он оказался хорошим рассказчиком и знатоком истории своей деревни. Минут десять мы стояли у памятника, посвященного войне тысяча восемьсот двенадцатого года. Заодно осмотрели еврейскую начальную религиозную школу.
- Хедер этот едва отвоевали, - сообщил Матвей Григорьевич. – У властей все руки чесались его снести. Чуть отбились. А потом выяснилось, что таких деревянных зданий – раз, два и обчелся. Специалисты сказали, что синагог, подобных быховской – много. А хедер, можно сказать, последний. Сейчас там один мужичок живет. Сапожник местный. Присматривает за зданием. Траву обкашивает, снег расчищает. Ремонтирует, если что-то отваливается.
Мы шли по деревне и я видел, что мой собеседник прав – двадцать первый век почти не коснулся Сапежинки. Узкие, незнакомые с асфальтом улицы, после дождя наверняка становились непроходимыми. Среди жилых домов попадались избы с окнами, заколоченными досками. Заросшие сорняками, осиротевшие огороды и дворы производили тягостное впечатление. Газ, который так и не провели в Сапежинку, пожалуй, самое меньшее из зол. Хотя… Как знать? Молодежь не селилась в Сапежинке из-за того, что здесь не было природного газа. А газ сюда не вели потому, что в деревне жили одни старики. Замкнутый круг!
Матвей Григорьевич остановился у одного из домов, выглядевшего более-менее прилично. Свежепокрашенный палисадник, недавно уложенный шифер на крыше. Стальные, украшенные затейливыми завитушками, ворота. Судя по следам от колес, в хозяйстве любителя рыбалки имелся не только велосипед, но и машина.
- Вот здесь я и живу. Сопровождать вас не стану, понимаю – вам одному там побыть надо. Еще метров триста по дороге. Потом – направо. Пустырь сразу узнаете. Там на другой стороне – березовая роща.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |