Елена Михайловна Гайворонская 7 страница

Я отдернула руку, словно обожглась о раскаленную сковородку.

– Может, сходим в кино? – все еще преграждал мне дорогу Марат.

– Я не люблю кино, – решительно отказалась я, припомнив ужасы последнего похода в «Шестеренку».

– А танцы? – не отставал Марат. – Как насчет диско?

– Не хочу. – Меня начинало злить его упорство. Говорят, мужчина должен проявлять настойчивость, но все хорошо в меру. – Мне надо идти. Мама ждет.

Вечером, лежа в кровати с закрытыми глазами, я размышляла о Марате. Горячие взгляды, вкрадчивые речи приятно волновали, но настойчивые прикосновения разрушали очарование момента. Я еще не доросла до романов.

Папа встретил нас на вокзале, звучно расцеловал, подхватил чемодан и размашистой походкой зашагал к метро. Мы за ним едва поспевали.

– Не беги, – просила мама.

– Я вовсе не бегу, – удивлялся папа, чуть сбавляя темп. – Как отдохнули?

– Замечательно, – отозвалась я. – А ты?

– А я вообще не отдыхал! – радостно отозвался папа. – Я трудился на благо родного жилища! Сейчас оцените!

Он снова прибавил скорости: не терпелось продемонстрировать плоды своего творчества.

В подъезде стоял запах масляной краски. Первый сюрприз ожидал на подходе. Вместо старенькой, обитой темным дерматином двери нас встретил грохочущий железный монстр, выкрашенный в ядовито-кирпичный цвет. Массивные, прикрепленные толстыми шурупами цифры желтого металла, обозначавшие номер квартиры, не оставляли сомнения в том, что сейфовое чудо принадлежит нам.

– Что это? – дрожащим голосом спросила у меня мама.

– Кажется, это наша новая дверь, – догадалась я.

– Нравится? – воскликнул папа, надавив на звонок. – На работе ставили новую дверь на несгораемый шкаф, а эту хотели выбросить, представляете? Я сказал: с ума сошли, такую вещь уничтожать! Мне ее отдали. Повезло, а?

Он обернулся к нам, широко улыбаясь.

– А где старая? – поинтересовалась я.

– Как где? – удивился папа. – Вот она, внутри. Пусть будет две. А то вдруг воры залезут?

– Залезут – наплачутся, – уныло отозвалась мама. – Что у нас брать-то?

– Как что? – оскорбился папа. – В век дефицита, Танечка, каждая тряпка на вес золота. Вот утащат мои новые ботинки, к примеру, набегаешься, чтобы другие купить.

– Ну, разве что ботинки, – усмехнулась мама.

Дверь отворилась, громыхнув на весь подъезд. Бабушка Дуся и дед Георгий поочередно заключали нас в объятия, приговаривая, как я поправилась и загорела. Особой прибавки в весе я не ощущала, но не спорила.

А папа тем временем продолжал демонстрировать воплощение полета его дизайнерской мысли. После сейфовой двери я приготовилась к худшему, но все остальное оказалось не таким страшным. В коридоре дешевые бумажные обои с рисунком в виде каменной кладки. В санузле знакомая голубая сантехника, простенькая белая плитка, пленка-самоклейка с корабликами. В кухне выстраданный черными списками и многочасовой очередью польский гарнитур, в котором на смену допотопной чугунине пришла легкая мойка из нержавейки. Жуткая зелень гостиной нейтрализовалась стенкой из светлого ДСП, напоминавшей офисные шкафы. Я рванула в свою комнату и облегченно вздохнула. Выбранные мною розовые обои делали крошечную комнатенку теплее. Старые беленые двери папа оклеил пленкой под дуб и примастачил широкие стальные ручки, вроде тех, которые ставят в учреждениях. Облупившиеся оконные рамы побелил, не особо заморачиваясь на зачистку старой краски, и та упрямо напоминала о себе пегими пятнами. Мебель осталась прежняя – скрипучая кровать, книжные полки, массивный, в полкомнаты, письменный стол, добытый в комиссионке, – в эпоху тотального дефицита не до стиля. Старые выцветшие шторы не добавляли шику, но с этим было проще – мама научила управляться со швейной машинкой. Не суперски, но смастерить из куска ткани занавески мастерства хватит.

Папа сиял как медный таз.

– Ну что, вкус имею? – гордо спрашивал он.

– Несомненно, – уверяли мы с мамой, стараясь не застонать от ужаса.

– Как отдохнула у тети Тамары? – спросила мама бабушку.

Та махнула рукой и шепотом, чтобы не услышал дед, поведала дачную историю.

Оказалось, Тамара мучилась головной болью и со страдальческим лицом лежала в гамаке, а бабушка по ее просьбе полола грядки, консервировала соленья в трехлитровые банки, обирала кусты смородины и варила варенье. Затем приехала Тамарина подруга с внуком, всем стало тесно, и бабушку отправили восвояси, презентовав в качестве компенсации банку соленых огурцов.

– Я деду ничего говорить не стала, чтобы не расстраивать, а то начнет Петру звонить, поругаются… – развела руками бабушка. – Сказала, что аллергия у меня началась на травы, вот и уехала.

– Замечательно, – зло усмехнулась мама, – тесно им стало. А когда всей оравой к нам в клетуху заваливали да Кларка маленькая орала всю ночь как резаная, а я перед школой на молочную кухню за смесью бегала, просторно было?

– Ладно тебе, Таня, – просительно проговорила бабушка, – какие-никакие, а родственники… Свой своему поневоле друг…

– Значит, ты все лето краской дышала? – ужаснулась мама.

– Вовсе нет, – энергично запротестовала бабушка. – Меня Мария к себе пригласила. Федя сейчас у женщины живет, она позвонила, как услышала про ремонт, велела приезжать.

– Ну и как там Федечка? – Мамин голос помягчел. – Давно его не видела. Заглянул бы как-нибудь…

Бабушка вздохнула:

– Выпивает он. А как выпьет – скандалит, сама знаешь. Вот встретил вроде хорошую женщину, только надолго ли ее хватит?

Очереди, очереди, очереди… Змеей, лентой, колонной, с этажа на этаж, по ступенькам, на улицу, под дождем, снегом, палящим солнцем… За молоком, колбасой, спичками, колготками, аспирином… С бранью, обмороками, истериками, разборками. В очередях знакомились, расставались, целовались, читали книги, шептали анекдоты, вязали, гуляли с детьми, ели, пили, дремали, узнавали последние новости. Порой умирали. Иногда мне казалось, что вся жизнь – очередь.

Последние дни перед школой обычно ознаменовывались налетом на торговые точки. Чтобы расслабленный за несколько недель отпуска народ вошел в привычную колею, лето готовило прощальный подарок: любимые туфельки начинали безнадежно жать, пуговки на блузках предательски выскакивали из петель на уровне груди, юбки становились короче на добрых несколько сантиметров. Это была расплата за легкость летнего бытия. Если юбочное свинство можно было перетерпеть – мини так мини, с обувью приходилось сложнее. Две последние недели мы с мамой методично прочесывали ГУМы, ЦУМы и местные универмаги. Повсюду сновали толпы страждущих. Это напоминало охоту: найти в огромном городе нужный товар. Змеились километровые очереди, шариковой ручкой записывались на запястьях четырехзначные номера, на улице переводили дух счастливцы с вожделенными покупками. Как мало надо было человеку для счастья – прижать к груди выстраданную коробку с осенними сапогами! Первая занятая нами очередь оказалась за мужскими носками. Вторая за колготками. И только в третьей стояльцы поведали, что в обувном дают итальянские лодочки, их подвезли недавно, значит, нам должно хватить. Пара часов улиточного движения к входу в секцию, небольшая стычка возле самого входа с умниками, желавшими прорваться без очереди, и ура! Мы в секции! Туфельки и впрямь стоили многочасового ажиотажа. Черные, с ярко-синими понтовыми бантами, как на заказ – в тон школьному пиджаку, на изящном каблучке-шпильке.

– Ой, какой высокий каблук! – всполошилась мама. – Поменьше нет?

– Тридцать восьмой размер – уже взрослый, вся обувь на шпильке, – равнодушно ответила измученная продавщица. – Будете брать?

– Конечно, будем! – с жаром выпалила я.

Неделю до школы тренировалась ходить на шпильках. Вышагивала по комнате от двери к окну и обратно по воображаемой линии, стараясь ступать максимально легко и бесшумно. А то иной раз соседки топают по подъезду, словно гвозди в лестницу заколачивают. Вначале пятки виляли, каблуки подворачивались, я чертыхалась сквозь зубы и удивлялась, насколько непростое это дело – красивая походка. Единственное преимущество первого этажа – можно цокать, сколько душе угодно, снизу никто не прибежит с намерением оторвать ноги.

– Класс! – сказала Дашка, принявшая у меня экзамен. – Ты прямо как манекенщица в Доме моды.

– А если я растянусь, как корова на льду, прямо перед школой? – мрачно усомнилась я.

– Глупости! – убежденно заявила Дашка. – Все ходят, а ты чем хуже? Кстати, дай попробовать.

– На. – Я скинула туфли.

Мы с Дашкой носили один размер. Она сделала несколько робких шагов, правая нога подвернулась, Дашка судорожно схватилась за спинку стула и едва не опрокинулась вместе с ним.

– Это я корова, а не ты! – рассмеялась подруга.

– Ерунда. Два дня тренировок, и ты проплывешь лебедушкой.

– Скорее жареной вороной, – хмыкнула Дашка. – Видела, какие мне маман прикупила штиблеты? Пенсионерские.

– Они ничего, – сказала я, чтобы не обидеть подругу, оглядев темно-коричневые туфли с квадратными мысками и металлической пряжкой сбоку.

Дашка махнула рукой. Она не любила спорить с матерью. Зоя Николаевна даже самые безобидные возражения дочери воспринимала в штыки, начинала нервничать, повышала голос, произносила тирады о детской неблагодарности, принималась шмыгать носом и промокать платочком уголки глаз под круглыми очками. Дашка испуганно умолкала. Она не была бойцом – тихая, покладистая, безропотная девочка.

Снова школа

Утро первого сентября выдалось теплым и туманным. Я цокала новыми шпильками по щербатому асфальту, помахивала всученным мамой веником из пурпурных шариков – георгинов для классрука, доброго и пьющего учителя труда, который любым цветам предпочел бы бутылку портвейна. На плече у меня болталась новая сумка с парой тетрадок – девятый класс, как-никак, хватит тягать за собой библиотеку. Ставшая короткой за лето синяя юбка не прикрывала коленок. Отросшие по плечи волосы на юге немного выгорели и приобрели естественный золотистый отлив, а челку я подкрутила горячими щипцами. Пользуясь тем, что мама ушла раньше, подкрасила ресницы, губы тронула блеском, купленным накануне на денежку, презентованную папой после того, как я долго и вдохновенно хвалила ремонт. Я шла, благоухая французскими духами «Мисс Диор», с боем отвоеванными в ГУМе. В голове крутилась незатейливая мелодия, я мурлыкала ее под нос, а губы сами собой складывались в легкую улыбку. Первый день после лета всегда радует предвкушением чего-то нового, неизведанного. Это потом начинаются тягомотные серые будни.

На подходе меня обогнал Мишка Сухарев, о чьих синих глазах, темных кудрях и нагловатой белозубой улыбке грезила добрая половина девчонок нашего класса. За лето Мишка отрастил волосы почти до плеч, прикрыл оттопыренные уши, над яркой верхней губой пробились смешные реденькие усики. Новый образ дополняли чистый пиджак, белая сорочка и широкий, синий, с оранжевыми полосками галстук. Сухарев вышагивал, рассеянно глядел по сторонам и позевывал во весь рот.

– Привет, Сухарев, – окликнула я, – совсем зазнался, своих не узнаешь?

Сухарев открыл рот для очередного зевка, да так и забыл закрыть – уставился, словно увидел впервые.

– Это ты, Соколова?! – обрел наконец дар речи невыспавшийся одноклассник. – А я тебя не узнал. Привет.

– Богатой буду, – пошутила я.

– Э-э-э, – глубокомысленно ответил Сухарев, чьи красивые глаза не отражали могучего интеллекта. Он сбавил темп, пошел рядом со мной.

– Где летом был? – спросила я, пытаясь поддержать беседу.

– Гы-ы! – радостно заржал Сухарев. – Я в лагерь ездил – ништяк! Отрывались по полной! Танцы, курево… А ты где была?

– В Крыму.

– А чё мало загорела?

– Чтобы выделяться. Все загорели, а я нет.

– Точно! – обрадовался Мишка и предложил: – Давай сумку понесу?

– На, – милостиво позволила я. Сумка не была тяжелой, сперва я хотела отказаться, но в последний момент спохватилась: клево подойти на линейку в сопровождении местного плейбоя Сухарева, исполняющего роль добровольного носильщика. То-то наши красавицы обалдеют!

– Гы, а тебе идет мини, – заявил Сухарев, как все признанные красавчики, не отличавшийся особой скромностью.

Несомненно, то была неосознанная пошлость, на которую девочка из приличной семьи была обязана обидеться. Но в то утро у меня был расслабленный благостный настрой, не хотелось дуться или дерзить, я лишь парировала:

– Спасибо, я знаю.

– Хм, – тряхнул кудрями Сухарев, но не нашелся что ответить.

Наши ряды поредели – не все отправились в девятый. Но самые стойкие были в сборе. Шоколадная Дашка издалека махала мне розовыми астрами. Подстриженная и перекрашенная в блонд Валька в прозрачной светлой блузке, под которой виднелся ажурный бюстик явно несоветского пошива, что-то увлеченно рассказывала, поводя в воздухе ладошками, кокетливо улыбалась подросшим и возмужавшим за лето пацанам. Рядом, вполоборота, стоял Кузя, нагнув голову, разглядывал мыски новеньких ботинок. Он явно позабыл детскую мечту стать шофером и вознамерился грызть гранит наук до последнего. Валька взяла Кузю под локоток, склонила голову на Колькино плечо, томно завела глаза и вдруг встрепенулась и уставилась на нас с Сухаревым, полуоткрыв рот. Я почувствовала себя так, будто пришла раздетой. Хотела впечатлить окружающих, но не рассчитала собственной реакции на произведенное впечатление. Я никогда не стремилась быть в центре внимания, не ощущала себя пупом земли и испытывала неловкость, даже когда пожилая учительница литературы зачитывала вслух мои сочинения. К тому же блеснуть слогом и эрудицией совсем не то, что модной обувью и новой прической. Мне показалось, сейчас все начнут смеяться над моими взрослыми туфлями, завитой челкой, открытыми коленками и даже над букетом георгинов. Я жалко улыбнулась и с колотящимся сердцем выпалила:

– Всем привет!

И тут левый каблук предательски подвернулся, и я, чтобы удержать равновесие, ухватилась за Мишкину руку, которую тот с готовностью согнул в локте. Кузя пальнул в нас недобрым взглядом и отвернулся.

– Приветик! – скороговоркой выпалила Тонечка, маленькая, востроглазая, похожая на ощипанного воробья. Обежала нас вокруг, оценила наметанным взглядом профессиональной сплетницы, затараторила: – Шикарно выглядишь! Новая прическа? Тебе идет. Где отдыхала? Классные туфли. Где брала?

– В ГУМе, – ответила я на последний вопрос, сбрасывая руку Сухарева.

– Долго стояла? – не отставала Тонечка.

– Нет, – соврала я. – Вынесли прямо передо мной. Повезло.

– А мне вот папа из Парижа привез. – Валька демонстративно выставила ножку, покрутила мыском в красной лакированной туфельке.

– Тоже классные, – немедленно отреагировала Тонечка.

Я забрала у Сухарева сумку и подошла к Дашке, стоявшей неподалеку.

– Ты чё стоишь в стороне, как неродная?

– Я смотрю, ты не одна… – принялась оправдываться Дашка. – Ты сегодня произвела фурор…

Я фыркнула в ответ:

– Подумаешь, встретила Сухарева по дороге! Еле отвязалась. – И снова поймала пристальный Кузин взгляд. – Да еще Кузьмин таращится, будто я ему сто рублей задолжала.

– Наверное, ты по-прежнему ему нравишься, – предположила Дашка.

– Пусть ему Валька нравится. У нее грудь больше.

– Разве дело в груди? – Дашка подавила вздох. – Внешность не главное.

– Тебе-то что париться? – удивилась я. – У тебя с внешностью все в полном порядке.

Это было чистой правдой. Дашка вытянулась в изящную худощавую брюнетку с гладкими блестящими волосами, вдумчивыми карими глазами, робко взиравшими из-под пушистых черных ресниц, маленьким носиком, тонкими вишневыми губками. Ее свежее личико не нуждалось в дополнительных косметических ухищрениях, Дашка вполне могла бы стать примой, не хуже полноватой, широколицей, развязной Вальки. Но она не ощущала своего утонченного тургеневского очарования. Чудесные волосы безжалостно стягивались в скучный конский хвост, глаза прятались за стекла очков в некрасивой пенсионерской оправе. В придачу Дашка взяла привычку подобно черепашке втягивать голову в плечи, прятаться в ворот пиджака, который был больше на добрый размер и болтался на подруге, словно взятый с чужого плеча. Вероятно, Зоя Николаевна приобрела форму с расчетом на вырост.

– Распрямись и распусти волосы, – посоветовала я Дашке, – и поменяй очки.

– Я не хочу, – упрямо сдвинула она густые черные брови. – Меня все устраивает. Я хочу оставаться собой.

– Ты и останешься собой, – удивилась я. – Кем же еще? Просто немного изменишь стиль.

– Я не хочу, – повторила Дашка.

– Почему? – не унималась я.

Я действительно искренне хотела это понять.

– Просто не хочу, и все, – отрезала Дашка и отвела глаза.

«Ну и дура», – подумала я, немного обидевшись – хотела ж как лучше. И поправила челку. Лично мне понравился эффект, произведенный моим новым имиджем. Я оставалась собой, просто слегка подкорректированной.

Строгие учителя ворчали на мой маникюр и ругали за сережки. Однажды в школу вызвали маму, но она неожиданно приняла мою сторону и доходчиво объяснила, что аккуратные, покрытые неброским лаком ногти и крохотные «капельки», скрытые под волосами, вряд ли нанесут серьезный урон учебному процессу. А под конец даже процитировала Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», – чем окончательно обезоружила директора. В конце концов меня оставили в покое, взяв слово не использовать яркие лаки и вызывающую бижутерию. Все-таки я брала места на городских олимпиадах по русскому, чем защищала школьную честь.

Перемены

Не вдруг и не сразу непонятно откуда потянуло как из приоткрывшейся форточки смутным ощущением перемен. В телевизоре новый глава КПСС, человек довольно моложавый для своего поста, с мягкими, даже несколько слабовольными чертами лица, с некрасивым пятном, уходящим в залысину, печальными серыми глазами за стеклами квадратных очков, что-то долго и путано говорил о необходимости реформ, подъеме экономики и грядущих переменах. А еще – о гласности и демократических выборах.

Дед Георгий отнесся к заявлениям с обыкновенной подозрительностью. Он не доверял переменам и не ждал от них ничего хорошего.

– У нас все, что ни делается, к худшему, – мрачно сплевывал он и выключал телевизор.

Мама и бабушка принялись обсуждать, будет ли денежная реформа.

– В шестьдесят первом деньги меняли, – вспоминала бабушка Дуся. – Тогда еще водка подорожала. И колбаса…

И перемены начались…

То, о чем прежде говорили тревожным шепотом, на кухнях, неожиданно стало выплескиваться в толпе, без оглядки, в полный голос. На Старом Арбате молодые люди в хипповских нарядах распевали скабрезные куплеты и читали ироничные стихи о партии и правительстве. За такое пару лет назад спокойно могли бы подвести под статью. На книжных развалах Кузнецкого появились сочинения запрещенных опальных философов и литераторов, от Бердяева и Ницше до Бродского и Пастернака. В Музее революции под стеклом выставили документы из закрытых архивов Лубянки, и мы с Дашкой, вытаращив глаза, долго вчитывались в чернильные строки на пожелтевших бумажных листках. На Пушкинской, нарушая спокойствие влюбленных парочек, возникали группки молодых людей с горящими глазами и яростными жестами. Они раздавали и продавали самиздатовские газетки на дешевой желтой бумаге, зычно зазывали, привлекали внимание к своему непривычному товару, выкрикивая:

– Афера века! Дело о кремлевских бриллиантах!

– Самые горячие девчонки! Самые откровенные снимки!

– Новинки мира моды! Секреты красоты от кинозвезд! Сплетни западного шоу-бизнеса!

В очередь к первым выстраивались сумрачные пенсионеры-правдолюбы, ко вторым – прыщеватые юнцы с возбужденно горящими глазками, к третьим – девушки и молодые женщины в ярких кофточках.

Мы с Дашкой с распахнутыми глазами очумело вбирали, впитывали потоки новой будоражащей информации, чтобы после, вернувшись домой, пропустить увиденное и услышанное сквозь фильтры мозга, отринуть ненужное и сохранить заинтересовавшее. Воздух неожиданной свободы пьянил и завораживал, мы чувствовали себя туристами в собственной стране и, конечно, вопреки мнению пессимистично настроенного старшего поколения, были убеждены, что все перемены к лучшему. Нам осточертели вечные очереди, агитки про злобных капиталистов и холодная война. Мы хотели дружить со всем миром, любить всех, танцевать под зажигательные ритмы западной эстрады, ходить на концерты запретных рок-групп, читать зарубежные романы, путешествовать по загадочным дальним странам… Вот оно, светлое будущее – яркое, радужное, солнечное. Демократия, гласность, перестройка… Небоскребы, иномарки, модные платья и туфли…

Прошли демократические выборы, и чопорное стариковское Политбюро сменилось народным Верховным Советом. Распахнув глаза, с изумлением, граничившим с благоговейным ужасом, мы смотрели в прямых телетрансляциях, как новые народные избранники – горластые мужики – пытаются управлять государством, кричат, ругаются и даже сцепляются на кулаках.

Ветер перемен приоткрыл полы железного занавеса, тонким ручейком в ближние страны потекли самые отчаянные, любознательные и предприимчивые. В поисках новых впечатлений и новых возможностей.

Словно грибы после дождя, в самых неожиданных местах вырастали деревянные прилавки под цветными тканевыми крышами, палатки, вроде тех, которые торговали газетами и мороженым. Палатки кучковались, лепились одна к другой, и вот уже на месте былого сквера, бульвара или площади возникал стихийный рынок. На импровизированных витринах красовалась яркая грубоватая самодельная бижутерия, кофточки с модными аппликациями, несколько аляповатые, с кривоватыми швами, спортивные костюмы из недышащей синтетики, зато с лейблами известных производителей, туфли и ботинки из кожзама, издалека напоминающие модные французские. Кассовые аппараты на лотках отсутствовали. Стоило все это великолепие дешево, на вопрос о производителе продавцы гордо отвечали: «отечественный кооператив» или «фабричный Китай», а услыхав про кассовый чек, обиженно надували губы, мол, товар отменный, дешевый, в случае редкого брака обязуются поменять, а вообще – стыдно не доверять людям.

Кузя прикупил кроссовки а-ля «Адидас», отходил в них неделю, угодил под дождь, после чего синяя краска полиняла на фирменные белые полоски, а левая подошва отклеилась. Кузя отправился требовать деньги назад, но продавец сделал вид, что видит его впервые, и божился, что никогда ничего не продавал. Расстроенный Кузя влез в старенькие кеды, отправился во двор гонять в футбол, повстречал знакомых ребят-спортсменов, поделился своей бедой. Те переглянулись и велели Кузе идти с ними. Подошли к знакомой палатке. Спортсмены дали продавцу тычка, пошарили в ящике под прилавком, вытащили деньги, отсчитали Кузе стоимость «Адидаса» и велели впредь быть внимательнее при покупке. После чего забрали оставшиеся деньги и пошли в следующую палатку, а удовлетворенный Кузя вернулся домой и на другой день, довольный, рассказывал свою эпопею.

Возле школы открылось маленькое кафе «Очаг», там можно было посидеть за барной стойкой на высоком вертящемся табурете, выпить ароматный кофе с хрустящим беляшом или пирожным, а взрослым – чего покрепче. За стойкой стояла не хамовитая тетка – вежливый улыбчивый паренек-южанин, говоривший с певучим акцентом: «Приятного аппетита» и «Спасибо». Кофе с беляшом равнялся по стоимости половине месячного школьного обеда. И все же мы с Дашкой, сэкономив на мороженом и заколочках, заходили в «Очаг», покупали одно пирожное и чашку ароматного свежесваренного кофе на двоих и чувствовали себя взрослыми.

А вскоре перемены посыпались, как из рога изобилия, удивляться не оставалось ни сил, ни времени. Советский Союз, колосс на глиняных ногах, трещал по швам. Республики требовали отделения. В каждой нашелся свой князек, пожелавший испить неограниченной власти. Новая власть оказалась бессильной перед надвигающимся распадом старой экономической системы и не представляла, как создавать новую. Жестом отчаяния стало введение талонов на товары первой необходимости. Прилавки магазинов, и прежде не баловавшие изобилием, становились голыми, как стремительно лысеющая голова. Отделы украшали таблички «мяса нет», «рыбы нет», «хлеб будет завтра». Зато в соседних отделах, под выведенными масляными буквами на кусках картона вывесками «Коопторг», вкусно пахло искомыми колбасами, копченой рыбкой и свежими булочками, только продавалось аппетитное съестное по тройным ценам. Впервые в жизни я задумалась о том, что может не хватать не только товара, но и денег.

Народ занял глухую оборону, готовясь к глобальной катастрофе. Сметалось все, от спичек до хозяйственного мыла. В универмагах раскупили даже унылые серые пальто-саркофаги, на которые последние лет десять презрительно фыркал самый неприхотливый посетитель.

– Если так пойдет дальше – постирать нечем будет, – причитала бабушка, принося очередную упаковку стирального порошка. – Уфф, три часа отстояла.

– Мы скоро сами сможем открыть бакалейную лавку, – всплескивала ладонями мама. – Это уже тридцатая! Остановись, ради бога! Класть некуда. Зачем дед вчера мешок сахара принес?

– Не учите меня, – ворчала бабушка. – Вы, молодые, жизни не знаете. Всякое может случиться. Запасы лишними не бывают. Под кровать положим, не пропадет.

– Потому и дефицит в стране, что все тоннами гребут и складывают под кровати, – заметила я. – Там уже лежат пять новых алюминиевых кастрюль и ящик мыла.

– Ничего, не подерутся, – вынесла вердикт бабушка. – Завтра соль обещали давать, пойду за час до открытия, запишусь.

Той же осенью я записалась на подготовительные курсы педагогического филфака.

Вначале собралась в МГУ, но мама, услышав про мои планы, покачала головой и сказала, что университет – лучший вуз страны, туда едет талантливая молодежь со всей необъятной родины.

– Смотри правде в глаза, Саня, – проникновенно внушала мама, и я теряла волю под гипнотическим взглядом и убаюкивающим голосом, – сейчас ты лучшая в обычной школе, среди посредственностей, лучшая из худших… А в университет приедут лучшие из лучших, понимаешь? Не питай надежд, чтобы потом не разочаровываться. Ты же отправляла свои произведения в журналы? Тебе не ответили, не напечатали. Но даже если вдруг ты в МГУ поступишь, что потом? Все теплые местечки расписаны за детьми нашей литературной элиты. А тебе, девочке из простой семьи, придется брать интервью у доярок для какой-нибудь «Сельской жизни» или перекладывать бумажки в отделе писем журнала «Работница». Либо пойти в новую желтую прессу – сочинять разные пошлости.

Я молчала, потупившись. Мама со вздохом добавила:

– Когда-то у меня тоже были планы и амбиции. Но, как видишь, ничего не получилось. Если ты и вправду талантлива, пробьешься и с филфаком пединститута. А если нет – у тебя всегда будет кусок хлеба. Уж лучше быть хорошим учителем, чем плохим журналистом.

– Мм, – поддержал ее папа, – в нашей стране трудно чего-либо достичь. Лучше сидеть и не высовываться, целее будешь. Почему динозавры вымерли? Потому что высовывались.

Бабушка согласно кивала. Журналистика казалась ей уделом избранных, далекой и непонятной профессией, чем-то вроде космонавтики.

Единственным, кто меня поддержал, был дед Георгий. Он сказал, что ему нравятся мои рассказы и почему бы не попробовать, ведь я ничего не теряю, но его одинокий голос потонул в пучине иных убедительных доводов.

И я банально струсила, не поехала в МГУ. В самом деле, девочке Сане из полуподвала не место в элитной высотке. Кесарю кесарево, а слесарю слесарево.

А Дашка не испугалась и решила штурмовать Строгановку. Мы сидели на нашей кухоньке, потягивали чаек, Дашка искренне недоумевала, почему я не хочу идти в МГУ. А я лукавила, повторяла мамины слова, утверждала, что мне это вовсе не надо, помахивала растопыренными пальцами со свежевыкрашенными ногтями. Ногти отросли что надо – длинные и ровные, я долго возилась с пилкой, чтобы придать им красивую овальную форму, вниз нанесла французскую основу, купленную с переплатой у Вальки, сверху два слоя перламутрового с голубоватым отблеском лака.

– Классные ногти, – позавидовала Дашка. – А у меня не растут.

– Потому что ты их грызешь, – заметила я.

– Я не грызу, – смущенно буркнула Дашка и спрятала руки в рукава безразмерного свитера.

Затрезвонил телефон.

– Саша, тебя! – крикнула бабушка. – Миша Сухарев!

– Ба, ты можешь не кричать на весь дом? – не выдержала я. – Неудобно же.

– И чего тут неудобного? – обиженно поджала губы бабушка. – Не нравится – пусть не звонят. Вон и Кузьмин тебе звонит, и…

Я состроила бабушке страшные глаза и взяла трубку. Сухарев спросил, приду ли я к нему на день рождения.

– Ага, – лениво сообщила я, – уже ногти накрасила.

– Нет, правда? – не унимался Сухарев, плохо отличавший стеб от реальности.

– Правда. Не веришь, могу Дашку позвать, она подтвердит.

– Не надо Дашку, – отказался Сухарев.

– Ну, тогда пока, – сказала я и положила трубку на рычажки.

Дашка сунула в рот конфетку и многозначительно хмыкнула.

С памятного первосентябрьского утра красавчик Сухарев стал моим дневным кошмаром. В тот же день, проходя мимо, он, противно гыкнув, ущипнул меня за бок. Я опешила от наглости и, не раздумывая, съездила Мишке по уху. Он удивленно отшатнулся, захихикал и пробормотал, что я обалдела. Я велела, чтобы он не протягивал грабли, если не хочет схлопотать снова, уже ногой и ниже пояса. Сухарев изумленно похлопал красивыми глупыми глазами. Видимо, пронеся сотню метров мою сумку, он решил, что я дала ему карт-бланш. Как все признанные красавчики, Мишка не мог примириться с мыслью о поражении и пошел в планомерное наступление. Названивал домой, спрашивал задания по литературе, рассказывал какую-то муть, приглашал на прогулки. Задания я подсказывала, от приглашений отказывалась, байки про походы с пацанами в парк на игровые автоматы с покупкой пива и сигарет, которые им собака-продавщица сперва отказывалась отпускать в силу их малолетнего возраста, но в итоге кто-нибудь помордастее ее уламывал, слушала вполуха, если было время, либо обрывала, говоря, что тороплюсь на курсы. И чем больше он упорствовал, тем сильнее меня раздражал. Разумеется, как любая девчонка, я втайне грезила о томных взглядах, романтических свиданиях, прогулках в парке, первых робких поцелуях… Но отнюдь не Сухарев, да и никто из знакомых мне ребят не был героем этих фантазий. В душе был некий образ, туманный, загадочный… Почему-то я была уверена, что непременно узнаю его при встрече.

Дата добавления: 2015-09-29