Повседневность 1920-1930-х годов- «борьба с пережитками прошлого»

ПОВСЕДНЕВНОСТЬ 1920-1930-х годов- «БОРЬБА С ПЕРЕЖИТКАМИ ПРОШЛОГО»

История нового общества, создание которого в Рос­сии началось после октябрьского переворота 1917 г., тра­диционно изображалась в советской историографии как успешно развивавшийся поступательный процесс. В пер­вую очередь это касалось переустройства повседневной жизни, семейного уклада, ведения домашнего хозяйства, устройства жилища, сферы досуга, т. е. того, что непо­средственно влияло на формирование облика так называ­емого нового человека. Широкое распространение полу­чила (при поддержке властей) литература о быстром и безвозвратном искоренении пережитков или, как тогда говорили, родимых пятен капиталистического прошлого: пьянства, преступности, проституции, самоубийств.

Наличие этих явлений в жизни советского общества авторы в целом не отрицали, понимая абсурдность подоб­ного утверждения. Однако никаких конкретных данных об уровне потребления спиртных напитков и степени криминализации населения, масштабах распространения суицида и проституции, как правило, не приводилось — первостепенное внимание историки и публицисты уделя­ли методам, формам и успехам борьбы с ними. При этом основополагающей была идея об успешном искоренении алкоголизма, противоправных поступков, проституции, суицида благодаря распространению в обществе комму­нистической идеологии.

На самом деле ситуация была гораздо сложнее. Нес­лучайно сведения о количестве алкоголиков, наркоманов, бандитов, насильников, проституток до недавнего време­ни огласке не подлежали и для исследователей были не­доступны. Фактически под запретом оказалась и разра­ботка теории девиантности, что не позволяло оптимально выявить причины наличия среди населения лиц, склон­ных к алкоголизму, проституированию, противоправным действиям. Существование этих явлений историки до се­редины 80-х годов объясняли прежде всего наследием царского режима и временными трудностями социально-экономического развития СССР.

Ныне научная разработка данной проблемы сущест­венно облегчилась. Началось рассекречивание материа­лов, свидетельствующих о распространении пьянства, су­ицида, сексуальной коммерции. Впервые российские уче­ные пытаются выявить, что скрывалось за лозунгом «борьба с пережитками прошлого», часто встречающим­ся в документах 20 —30-х годов.

В целом ясно, что советское государство не нашло ра­зумных форм и методов преодоления тех явлений повсе­дневной жизни, которые с общечеловеческой точки зре­ния свидетельствуют о негативном поведении людей. На наш взгляд, лучше всего это видно на примере анти­алкогольной политики.

В первые же дни Октябрьского переворота советские властные структуры столкнулись с отношением населения к спиртному. Произошло это в своеобразной и весьма со­звучной революционному времени форме — борьбе с пья­ными погромами. Но силовая ликвидация «винных бун­тов» 1917 г. не означала, что большевики сумели быстро сформулировать собственный подход к решению вопроса о производстве и потреблении алкоголя. До революции в России предпринимались попытки частично найти фор­мы более или менее культурного приобщения населения к спиртному. Функции контроля в этой области брала на себя церковь. В частности, с пьянством боролись мно­гие секты. Существовала и определенная светская тради­ция трезвеннической пропаганды — действовали антиал­когольные общества, приюты для алкоголиков и т. д.

Советская власть унаследовала отрицательное отно­шение государства к алкоголизму. Но в основу при этом был положен классовый подход: пьянство в новом обществе объявлялось пережитком капитализма. Программа РКП (б) причислила злоупотребление спиртным к социаль­ным болезням, развивавшимся на почве общественной не­справедливости. Предполагалось, что при социализме не будет причин, порождающих злоупотребление алкого­лем. В связи с этим и первые декреты советской власти о национализации винопроизводства и концентрации прибыли от продажи алкогольных напитков в руках госу­дарства не уделяли внимания борьбе с пьянством. Неко­торым образом это было связано с идеализацией рабоче­го класса, т. е. того социального слоя, который должен был определять моральный климат в новом обществе.

Идеологи и руководители пролетарской революции не представляли себе, что злоупотребление спиртными напитками — порок достаточно живучий. В.И. Ленин, по воспоминаниям К. Цеткин, совершенно серьезно по­лагал, что «пролетариат — восходящий класс... не нужда­ется в опьянении, которое оглушало бы его или возбуж­дало. Ему не нужно ни опьянение половой несдержанно­стью, ни опьянение алкоголем»¹.

В жизни все было наоборот. Несмотря на то что в стране действовал сухой закон, введенный еще в 1914 г. и фактически подтвержденный большевиками в 1919 г., население не собиралось отказываться от употребления спиртных напитков. В отсутствие свободной продажи водки процветало самогоноварение. Кроме того, рабочие часто употребляли одеколон, палитуру, лак, денатурат. Это, в частности, подтвердило обследование верхисетско-го завода «Красная кровля» на Урале. Не брезговали по­добными напитками и в крупных городах. К.И. Чуков­ский описал в своем дневнике потрясший его случай. Ле­том 1924 г. из помещения биостанции в Лахте под Петро­градом стали систематически исчезать банки с заспирто­ванными земноводными. Оказалось, что группа солд^ат регулярно совершала набеги на станцию в целях добычи алкоголя, хотя было известно, что змеи, лягушки и яще­рицы заливались спиртом с формалином — смесью, ма­лопригодной для питья².

С окончанием гражданской войны в среде фабрично-заводских рабочих стали возрождаться забытые в период военного коммунизма и трудармий обычаи: следовало обмыть первую получку, новое сверло, напоить коллег по боте, «спрыснуть блузу» и т. д. В 1922 г. во многих го­родах женщины и дети стали устраивать кордоны у про­ходных промышленных предприятий в дни зарплаты. Ти­пичным для того времени является коллективное письмо работниц Московско-Нарвского района Петрограда в ре­дакцию «Петроградской правды», написанное осенью 1922 г.: «Окончился пятилетний отдых работниц, когда они видели своего мужа вполне сознательным. Теперь опять начинается кошмар в семье. Опять начинается

пьянство...»³

Возобновилась и традиция ходить в гости. В гости отправлялись по общепринятым праздничным числам, а в 20-е годы их было немало. Выходными днями по-преж­нему считались 12 религиозных праздников. (Полностью эти даты исключили из календаря к 1930 г.) С размахом стали отмечаться и новые революционные праздники: 1 мая, 7 ноября и т. д. Религиозные и революционные тор­жества праздновали одинаково: готовили праздничную еду, принимали гостей или посещали знакомых. По данным С.Г. Струмилина, собранным в 1923—1924 гг., распростра­ненной формой досуга всех слоев городского населения советской России являлись визиты, которые чаще всего, со­провождались выпивкой. В 1923 г. даже несовершеннолет­ние рабочие тратили на приобретение спиртного 4 % сво­его заработка. У взрослых затраты были выше. Следует учесть, что здесь приведены сугубо официальные цифры. Сколько же тратилось на покупку самогона, браги, денату­рата — неизвестно. Но главное не подлежало сомнению: значительная часть населения страны страдала от наследст­венного алкоголизма. В Ленинграде, например, этим неду­гом страдали более трети рабочих в возрасте до 25 лет. Ме­жду тем сухой закон формально был отменен только летом 1925 г.4

Декрет СНК СССР от 28 августа 1925 г. официально разрешил торговлю водкой. По уверению И.В. Сталина, по­добные меры позволяли найти дополнительные оборотные средства «для развития нашей экономики собственными силами»⁵. Продажа спиртных напитков признавалась до­полнительным внутренним источником для форсированно­го осуществления индустриализации. Доход государствен-

ного бюджета от их реализации вырос в 1923—1924 с 2 до 12 %, достигнув 728 млн рублей. Власть безудер^.! но наращивала производство алкоголя и в дальнейшем особенно с конца 20-х годов.

Советскую водку называли «рыковкой» в честь пред­седателя СНК СССР Н.И. Рыкова, подписавшего прави­тельственный декрет о производстве и продаже водки В среде интеллигенции в середине 20-х годов даже ходил анекдот, что в Кремле каждый играет в свою карточную игру: Сталин — в «короли», Крупская — в «Акульку», а Рыков — в «пьяницу». Любопытно, что новая советская расфасовка спиртного получила в народе своеобразные шутливые, но весьма политизированные названия. Так, бутылку объемом 0,1 л называли пионером, 0,25 л — ком­сомольцем, а 0,5 л — партийцем.

«Рыковка», выпускавшаяся в столь разнообразной таре, сделала свое дело. Основная масса населения страны не могла противиться искусу спиртного. Потребление водки резко возросло. В Ленинграде, например, в 1924—1925 гг. ее было выпито 617 тыс. ведер, а в 1927—1928 гг. — уже 2 063 тыс. ведер. В стране увеличилась смертность в резуль­тате отравления спиртным: с 2,6 случаев на 100 тыс. чел. в 1922 г. до 44 — в 1928 г. Возросло и число лиц, страдавших алкогольными психозами. В 1922 г. они составляли 2 % всех зарегистрированных душевнобольных, а в 1927 г. — уже почти 19 %.

Наиболее склонной к пьянству оказалась пролетар­ская среда, где потребление алкоголя с 1924 по 1928 г. вы­росло в 8 раз. Согласно данным обследования 1927 г., в крупных городах европейской части РСФСР только мо­лодые рабочие расходовали на пиво и вино уже 16—17 % заработка, т. е. в полтора раза больше, чем на книги. В Ленинграде на вопрос о систематическом потреблении алкоголя утвердительно ответило 58 % молодых мужчин и 23 % женщин⁶. В маленьком городке Шуя все молодые рабочие пили водку и пиво, причем почти половина из них не скрывала, что при возможности напивались «до потери сознания».

В Иваново-Вознесенске, типично женском промыш­ленном центре, обследование, проведенное в 1928 г., по­казало, что особую тягу к спиртному проявляли комсомолки. А медики Москвы обнаружили и еще одну зако­номерность — с ростом заработной платы увеличивалось потребление алкогольных напитков в пролетарской среде. Печальной тенденцией стало пьянство комсомольцев и членов ВКП(б), особенно выдвиженцев. Это была выну­ждена констатировать контрольная комиссия ЦК ВКП(б) еще в 1924 г. В ходе обследования деятельности фабрич­но-заводских партийных ячеек в ряде городов РСФСР (Тула, Казань, Пенза, Череповец) выяснилось, что среди выдвиженцев из пролетарских рядов «...пьянство в два раза сильнее, чем среди рабочих от станка»⁷. Рост алко­голизма в среде коммунистов был отмечен в период борь­бы с троцкизмом и новой оппозицией. В секретной свод­ке ленинградского губкома ВЛКСМ «Итоги проведения кампании по разъяснению решений XIV съезда партии» говорилось о «...развивающемся пьянстве среди снятых с работы оппозиционеров». Упоминались такие причины для употребления спиртного, как разочарование, ощуще­ние социальной нестабильности, острая неудовлетворен­ность бытовыми условиями жизни, прежде всего издерж­ками жилищной политики советского государства.

Последние были связаны с всеобщей коллективизаци­ей быта, с устойчивой ориентацией на расширение кон­тингента лиц, проживающих в общежитиях, что влекло за собой явную деградацию моральных устоев, пьянство. Большинство общежитий конца 20 — 30-х годов (как в ста­рых промышленных центрах, так и в новых городах) ча­ще всего были постройками барачного типа, лишенными коммунальных удобств. Проживание в них осложнялось бытовыми неудобствами, теснотой, антисанитарией, ссо­рами, что уже само по себе порождало тягу к спиртному. Из воспоминаний строителей Сталинградского трактор­ного завода, Магнитогорского металлургического комби­ната и других первенцев довоенных пятилеток известно, что в бараках постоянными явлениями были грязь и ху­лиганство. Досуг не мыслился без выпивок.

Мало изменилась обстановка и к концу 30-х годов. К такому выводу, например, пришла в 1937 г. комиссия ленинградского городского комитета комсомола, обследо­вавшая общежития города. В докладной записке, состав­ленной участниками проверки, зафиксировано: «В обще житиях города имеют место пьянство, хулиганство, др_а. ки, прививаются нечистоплотность и некультурность В общежитии "Мясокомбината" нет никаких развлече­ний, целый день лишь играют в карты и пьют водку»8 Аналогичная картина наблюдалась и в других городах, ибо почти треть рабочих не имели индивидуального жилья.

Положение усугублялось перипетиями общественно-политической жизни страны. Развернувшиеся в год вели­кого перелома репрессии достигли своего апогея в 1937 — 1938 гг.; они не могли не повергнуть часть насе­ления в депрессивное состояние, выход из которого не­редко оно видело в пьянстве.

Одновременно уходил в прошлое аскетизм эпохи воен­ного коммунизма. Все популярнее становились официаль­ные торжества, сопровождаемые банкетами. Так отмеча­лись трудовые и спортивные достижения граждан страны советов, подвиги летчиков и полярников, научные откры­тия. Шумные банкеты должны были демонстрировать вы­сокий уровень жизни народа. В 1936 г. А.И. Микоян впол­не серьезно заявлял, что «до революции пили именно от того, чтобы напиться и забыть свою несчастную жизнь... Теперь веселее стало жить. От хорошей жизни пьяным не напьешься. Весело стало жить, значит, и выпить можно»⁹. Вместе с тем партийно-государственное руководство не перестало требовать трезвого образа жизни от просто­го народа. И вероятно поэтому антиалкогольная пропа­ганда, к которой все же пришлось прибегнуть советским властным и идеологическим структурам, носила ярко вы­раженный политизированный характер. Правда, в начале 20-х годов организованная борьба с пьянством почти не велась. Лишь изредка ею занимались местные партийные и комсомольские ячейки, порой принимая анекдотиче­ские директивы. Так, в начале 1921 г. Новгородский губ-ком РКСМ постановил: «К февралю 1921 г. все члены губкома должны бросить пить, для рядовых комсомоль­цев — срок до 1 апреля»¹⁰. Власти проводили обществен­ные суды над пьяницами. Но это были лишь частичные меры. В целом считалось, что со свертыванием нэпа пьянство будет изжито. Однако после официального раз­решения продавать водку выяснилось: спиртные напитки потребляют не только нэпманы, но и рабочие.

С 1926 г. началась организованная борьба с пьянст­вом Пик антиалкогольной кампании пришелся на конец 1928 — начало 1929 г. — время всесоюзного комсомоль­ского культпохода. Во многих крупных городах специ­альными постановлениями городских советов была за­прещена торговля спиртными напитками в праздничные дни.В рабочих аудиториях в дни получки периодически проводились встречи родителей и детей. Они проходили под лозунгом «Отец, брось пить. Отдай деньги маме».

В стране впервые появились наркологические дис­пансеры. Однако работа, для осуществления которой требовались квалифицированный персонал, дополни­тельные расходы на оборудование и лекарства, умение создать общественное мнение, способствующее излече­нию пациентов, проводилась эпизодически, кампаней­ски. Должного понимания всей важности лечебно-про­филактических мероприятий не было ни у централь­ной, ни у местной власти. В итоге медицина уступила место политсудам. Почти одновременно с созданием в феврале 1928 г. «Общества борьбы с алкоголизмом» (ОВСА) разгонялись трезвеннические секты чуриков-цев, анисимовцев, колосковцев, которые пользовались влиянием среди населения. Отряды «легкой кавалерии» стали закрывать питейные заведения. К 1930 г. кампа­ния государственной борьбы с пьянством в основном закончилась.

В 30-е годы партийно-государственная система стреми­лась еще больше политизировать общечеловеческое осуж­дение алкоголизма. Лица, злоупотреблявшие вином и вод­кой, которых раньше чаще всего называли жертвами капи­тализма, теперь были объявлены и приспешниками троц-кистско-зиновьевской банды. Призывы ЦК ВЛКСМ к ме­ждународному юношескому дню 1936 г. гласили: «Пьян­ки ~ главный метод вражеской работы среди молодежи. Организуем беспощадную борьбу с пьянством». На уровне эбыденного сознания этот лозунг преломлялся очень свое­образно. В 1937 г., на конференции рабочей молодежи «Красного треугольника», один из выступавших, критикуя обком ВЛКСМ за политический недосмотр за «творческим молодняком», сказал о Б. Корнилове: «Он, конечно, поэт, но страшная пьяница, и потому стал врагом народа»¹¹.

Естественно, столь политизированная оценка злоупо­требления алкоголем могла до некоторой степени испу­гать любителей выпивки. Во всяком случае, вряд ли мож­но было ожидать в конце 30-х годов таких откровенных ответов на вопрос анкет об употреблении алкоголя, как в 20-е годы, когда многие опрашиваемые, будь то рабочие или студенты, без стеснения делились своими проблема­ми с врачами и исследователями. В 30-е годы страна уже стала другой, да и обследования проводились крайне ред­ко. Опросы второй половины 30-х годов позволяли гово­рить, что доля выпивающих снизилась примерно до 30 %¹². Цифра была смехотворно мала, тем не менее исследова­тели, публицисты и руководящие работники 30-х годов (да и более позднего времени), используя официальные данные, делали «научный» вывод о сокращении потреб­ления алкоголя, приписывая это успехам строительства социализма.

Реальная же действительность была иной. Спиртные напитки стали легко доступны, а психологическая ситуация отнюдь не способствовала душевному равновесию. Мате­риальное благосостояние населения во второй половине десятилетия в целом повышалось, и покупать спиртные на­питки могли многие люди. К тому же все больший размах (и в городе, и в деревне) принимало самогоноварение. Не­случайно устав ВЛКСМ, принятый X съездом в 1936 г., вме­нил в обязанность комсомольцам борьбу с пьянством, опять-таки уповая на политические методы преодоления отрицательных сторон повседневной жизни населения.

С таких же позиций власти подходили и к хулиганству. Преступления против порядка (так до революции именова­ли хулиганство) были распространены и в царской России. Основной контингент лиц, привлекаемых за хулиганство, составляли люмпенизированные элементы, жители ночле­жек, босяки. В период гражданской войны преступлений, квалифицируемых как нарушение общественного порядка, стало гораздо меньше. И это было вполне естественно. В стране действовал военно-коммунистический режим, и посягательство на него было чревато самыми серьезны­ми последствиями вплоть до быстрого расстрела.

По мере возвращения к мирной жизни волна хули­ганства начала стремительно нарастать. Даже в таком «женском» промышленном центре, как Иваново-Возне-сенск, за три года, с 1923 по 1926, количество хулиган­ских проявлений выросло в 10 раз. На улицах Москвы, Ленинграда, Ростова, Свердловска и других городов со­ветской России бесчинствовали хулиганы, главным обра­зом молодые люди до 25 лет. Это было специфической советской чертой — в царской России среди хулиганов преобладали люди от 30 до 45 лет. Изменился и социаль­ный состав преступников и характер преступлений.

На грани преступности действовала рабочая моло­дежь, которая просто изощрялась в разнообразных вы­ходках, мешавших спокойной жизни граждан. В некото­рых случаях это было, казалось бы, невинное озорство, похожее на проделки средневековых школяров, шутки ради снимавших штаны с судей и монахов. Так поступи­ли нижегородские комсомольцы с секретарем ЦК РКСМ Л. Шацкиным, брюки которого показались им совсем не пролетарскими. Парни с рабочих окраин упражнялись в кулачных боях стенка на стенку, как в деревнях, толь­ко в городах битвы шли между районами и кварталами. Нередко они кончались трагически, как и нашествия мо­лодых хулиганов, можно даже сказать хулиганских шаек, на клубы. Частыми были такие бессмысленные выходки, как погромы домов отдыха (например, в Ростове летом 1926 г.), обычным делом было и передразнивание актеров (например, в Иваново-Вознесенске). Случалось, что в низко летевшие самолеты Авиахима хулиганы бросали шапки, палки, камни. Именно так была едва не сорвана первомайская демонстрация в Казани в 1925 г.

На первых порах новый хулиган вызывал у новой вла­сти некую долю умиления. Дескать, кровь играет у моло­дых хозяев... Из времен гражданской войны дошли реше­ния местных органов, в частности Петроградского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, о мерах наказания за разнообразные проступки, совершаемые представителями нового господствующего класса обще-■ рабочими. Основным способом воздействия на крушителей общественного порядка было порицание, второе применительно к пролетариям, в особенности совершеннолетним, выносилось и «за кражу двух селе-Док», _и «за изнасилование буржуйки». Еще в 1924 г. в Ленинграде пытались, согласно приказу начальника админи­стративного отдела исполкома, проводить классовый под­ход при привлечении замеченных в хулиганстве¹³. Даже в начале 1927 г. А.В. Луначарский еще рассуждал на тему о том, что существует тип хулигана, полезный для дела со­циализма. Тем самым нарком просвещения отдавал дань сентиментально-иллюзорным представлениям большеви­ков об уровне морально-нравственных устоев рабочего класса, и в особенности его подрастающего поколения.

После окончания гражданской войны, в условиях пе­рехода к нэпу у значительной части пролетарской молоде­жи появилась своего рода тоска по временам продотрядов, шумных экспроприации, выселений «бывших» из квартир. Эта невостребованная энергия стала проявляться в проти­воправных действиях. Нарушители порядка начала 20-х го­дов выделялись и внешним видом. Брюки-клеш, пышный чуб, тельняшка — атрибуты матроса-братишки, героя гражданской, с присущим ему пренебрежением к нор­мам общественной жизни и вседозволенностью, объясня­емой революционной необходимостью.

Когда все-таки ситуация вынудила новые властные структуры начать борьбу с хулиганством, они стали ис­кать в действиях нарушителей общественного порядка идеологическую подоплеку. Особенно ярко это стало проявляться со второй половины 20-х годов. Печальную известность приобрело тогда знаменитое чубаровское де­ло 1926 г., когда поздно вечером в саду «Сан-Галли» в районе Чубаровского переулка в Ленинграде праздно ша­тавшиеся молодые парни завода «Кооператор» изнасило­вали девушку. Этот факт не был единичным. Рост право­нарушений подобного типа должен был насторожить го­сударственные органы, однако политизация всех сторон жизни в советском обществе не располагала к раздумьям на эту тему. Все, казалось, можно было решить путем ис­коренения идейных корней преступления. Чубаровское дело, которое в правовом государстве следовало было квалифицировать как изнасилование из хулиганских по­буждений, партийные верхи превратили в показательный политический процесс. Дело дошло до того, что Н. Кочер-гину, брату одного из обвиняемых, была отведена роль «идеолога чубаровщины», так как он осмелился усомниться в правильности предъявленного обвинения лицам, привлеченным к ответственности.

Время быстро обнаружило неординарность затеянно­го расследования и суда над чубаровцами. Опасность ко­ренилась не только в юридических нонсенсах, которые, кстати сказать, стоили жизни участникам преступления. Был создан прецедент, позволявший в дальнейшем возво­дить любой хулиганский поступок в ранг политического. На суде упорно проводилась мысль: чубаровские глава­ри — люди социально чуждые; они опасны социалистиче­скому государству; их деятельность направлена против советской девушки, рабфаковки, комсомолки.

Официальное признание нарушителей общественно­го порядка классовыми врагами позволяло применять к ним более жесткие меры. Они предусматривались по­становлением СНК РСФСР от 17 июля 1929 г. «О предо­ставлении комиссиям по делам несовершеннолетних пра­ва помещать нарушителей в возрасте от 14 до 16 лет в трудовые дома для несовершеннолетних правонаруши­телей НКВД СССР».

Тенденция политизации хулигана получила наиболь­шее развитие в 30-х годах, хотя тип его уже к концу 20-х годов резко изменился. Псевдоромантические черты периода гражданской войны утратили былую привлека­тельность. Теперь нарушителями выступали молодые строители и производственники, внешне мало отличав­шиеся от других рабочих, недавно покинувших деревню, еще не усвоивших нормы городской жизни, но нутром почувствовавших, какие возможности представляет им новая среда обитания для свободного времяпрепровожде­ния. Одним словом, «пей, гуляй, однова живем».

Волна правонарушений захлестнула в первую очередь промышленные новостройки: Уралмаш в Свердловске, тракторный завод в Сталинграде, автомобильный завод в Горьком. Хулиганская романтика захватывала широкие слои подрастающего поколения, о чем уже с волнением заговорили в начале 30-х годов сначала в ЦК комсомола, J затем и в ЦК ВКП(б). Было решено ужесточить меры борьбы с преступностью, но в весьма своеобразной форме. Последнее во многом объяснялось обстановкой, сложив­шейся в СССР с конца 1934 г. после убийства СМ. Кирова. С того рубежа почти всем правонарушениям припи­сывался политический характер. Факты хулиганства рас­ценивались теперь как преступления против устоев соци­ализма. Эти идеи активно насаждались среди широких слоев населения. Борьба с нарушением общественного порядка как с классово чуждым явлением вменялась но­вым уставом ВЛКСМ, принятым в 1936 г., в обязанность комсомольца.

Человек, оскорбивший словом или действием стаха­новца, привлекался уже не за хулиганство, а за контрре­волюционную агитацию и пропаганду. Драка же с пере­довиком производства вообще могла быть рассмотрена как попытка теракта. 1937 г. еще больше развязал руки правоохранительным органам.

Практически все дела о хулиганстве стали проходить по 58 статье — контрреволюционные преступления. Пе­ред нами один из архивных документов. Знакомясь с ним, узнаем: в 1937 г. среди множества исключенных из рядов ВЛКСМ в Ленинграде оказался и юноша, кото­рый поплатился комсомольским билетом, как зафиксиро­вано в протоколе собрания организации, за нецензурное ругательство в адрес портрета Ленина, упавшего на него. В том же протоколе стоит пометка: «Материалы в орга­ны ОГПУ—НКВД. Брань в адрес наших вождей и брань вообще — дело политическое»¹⁴. Можно не сомневаться: сквернослов был сослан в лагерь как политический пре­ступник.

Идейные мотивы приписывались и деятельности ху­лиганских группировок. Их действия стали квалифициро­вать как политическое преступление. Именно поэтому в ряде крупных городов в 1936— 1937 гг. не было возбуж­дено ни одного дела по фактам группового хулиганства. Большинство преступлений, совершенных группой в не­сколько человек, расценивалось как участие в контррево­люционных организациях и, естественно, рассматрива­лось согласно статье 58 (пункт 12), призванной осуждать за антисоветскую деятельность.

Статистика уголовных преступлений на короткий пе­риод времени улучшилась, но хулиганство, увы, ликвиди­ровано не было. Напротив, его явный размах вынудил принять в августе 1940 г. закон о борьбе с этим видомправонарушений. Впрочем, советские властные структу­ры по-прежнему тяготели к политической оценке дейст­вий нарушителей общественного порядка. Закон сопро­вождался директивным разъяснением, которое предпи­сывало «...усилить террор репрессий в отношении хули­ганов — дезорганизаторов социалистического общест­ва»¹⁵. Хулиганство новый закон толковал как акт неува­жения к социалистическому обществу и правопорядку.

Придание острополитического характера одному из распространенных видов преступности свидетельствова­ло прежде всего о том, что советское государство не мог­ло справиться с хулиганством правовыми и морально-этическими способами. Несмотря на репрессии, количе­ство нарушений общественного порядка росло. Явный крен в политизацию причин и сути хулиганства не поз­волял объективно оценить истинные причины распро­странения данного вида преступлений в советском обще­стве. В силу этих просчетов власть не смогла уменьшить волну бессмысленных правонарушений, совершаемых прежде всего молодыми людьми. Тем более нереальным оставалось обещание покончить с хулиганством к той или иной дате, как это делали руководители.

Полностью беспомощной оказалась советская систе­ма и в своей попытке бороться репрессивно-политиче­скими мерами с проституцией, весьма распространенной еще в царской России. Максималисты и мечтатели рус­ской революции полагали, что достаточно будет объявить всех людей свободными, и сексуальная коммерция исчез­нет сама собой. Однако произошло другое. Большевики столкнулись с тем, что множество женщин, несмотря на социальные катаклизмы, продолжали торговать собой. Правда, к концу гражданской войны проституция почти исчезла. Определенную роль в этом сыграли, конечно, го­лод и материальные лишения всего населения, а кроме того драконовские меры, примененные к женщинам лег­кого поведения. В августе 1918 г. В.И. Ленин в письме к председателю Нижегородского губсовета Г.Ф. Федорову советовал в связи с имевшейся угрозой контрреволюцион­ного заговора «напрячь все силы... навести тотчас же мас­совый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п.»¹⁶.

В Петрограде в 1919 г. в ходе осуществления декрета о всеобщей трудовой повинности был создан первый ла­герь для принудительного привлечения проституток к тру­ду. В 1920 г. этот опыт распространили и на другие горо­да. Соответствующая воспитательная работа велась среди возможных потребителей проституции. Совещание заве­дующих губернскими женотделами в декабре 1920 г. по­становило, что «проституция и пользование ею должны рассматриваться как преступление против уз товарищест­ва и солидарности и должны клеймиться товарищеским осуждением»¹⁷.

Переход к мирному строительству, к нэпу способст­вовал возрождению института продажной любви, хотя официальная статистика почти не зафиксировала данный процесс. Городская перепись 1923 г. выявила в Европей­ской России всего лишь 117 женщин, из них 60 — в воз­расте до 25 лет, считавших себя проститутками¹⁸. А в Пе­трограде по итогам той же переписи 34 молодые женщи­ны сочли возможным назвать торговлю своим телом ос­новным источником существования¹⁹.

Приведенные цифры не соответствовали действитель­ности. По итогам внутреннего учета петроградской мили­ции, в 1922 г. в городе было выявлено 32 тыс. проститу­ток²⁰. Кроме того, о подлинном размахе торговли любо­вью в советском государстве в начале 20-х годов может свидетельствовать рост количества возбужденных дел о содержании притонов. В 1924 г. в РСФСР (без учета Дальнего Востока) было возбуждено 2 256 подобных дел, а в 1925 г. - уже 2 987²¹.

Проститутки новой России скапливались в привыч­ных со старых дореволюционных времен местах промыс­ла: в Петрограде — на Лиговке, в районе Чубарова пере­улка, в Москве — в районе Хитрова рынка, Сандунов-ских и Центральных бань, в Ростове — на углу улицы Ф. Энгельса и Таганрогского проспекта и т. д. Излюблен­ным местом были пивные и бани в рабочих кварталах.

В основном проституцией занимались, конечно же, молодые женщины, средний возраст которых быстро и неуклонно понижался: если в 1924 г., по данным стати­стики НКВД, среди московских публичных женщин лица до 25 лет составляли 43 %, то в 1927 - уже 76,1 %²²-

Таким образом, в проституцию в канун десятилетней годовщины советской власти втягивались новые контин­гента девушек. Часто на это их толкали, как показывали обследования, материальные затруднения. По данным jyj j-j Гернета, одного из крупных статистиков, в 1924 г., 47 9 % проституток Москвы занимались своим ремеслом из-за крайней нужды²³. В первую очередь на панель шли безработные. Девушки, имевшие постоянное место работы на фабрично-заводском предприятии, в 20-е годы довольно редко становились профессиональными проститутками. Обследования, проведенные в 1924— 1925 гг., свидетельство­вали, что в Москве среди проституток было не более 15 % работниц. Это было традиционно для России — знающая ремесло женщина предпочитала тяжелый фабричный труд, а не «красивую» жизнь в доме терпимости, которая была презираемой согласно меркам общественного мнения. Среди московских проституток в 1925 г. 85 % не имели ни­какой профессии, почти 40 % были неграмотны, около 39 % были бездомными, т. е. попросту бродяжничали²⁴.

К концу 20-х годов социальный состав продажных женщин изменился, гораздо больше среди них стало де­ревенских девушек. Так, по данным четырех трудовых профилакториев Москвы, в 1929 г. крестьянки «составля­ли 76 % девиц», тогда как в 1926 г. — 43 %. Именно они, бывшие жительницы сельской местности, втянутые в го­родскую жизнь эпохой первых пятилеток и форсирован­ной индустриализации, оказались наименее ценным ка­дром для производства и часто не могли найти работу²⁵. * С введением на рубеже 1932—1933 гг. паспортов си­туация изменилась. Ряды проституток стали пополняться представительницами рабочего класса. В 1934 г., по дан­ным Ленинградского городского отдела социального обеспечения, они составляли более 60 % всех продажных женщин в городе. Это полностью опровергает утвердив­шийся в советской исторической литературе тезис о том, что число проституток в эпоху социализма множилось лишь за счет деклассированных слоев: дочерей бывшей буржуазии и дворянства.

Аналогичные сведения за 1936 г. вообще свидетельст­вуют о резкой «пролетаризации» средней проститутки. Кроме того, как правило, молодые работницы имели вполне определенную специальность. Резко выросло в сре­де торгующих собой женщин и число семейных, особенно разведенных, а также коренных горожанок. Изменился уровень их образования^ Да 20 —30-е годы намного мень­ше стало неграмотных жриц продажной любви. В 1922 г в Петрограде они составляли одну десятую часть всех про­ституток, а в 1934 г. — всего одну двадцатую. При этом в 1936 г. более 20 % проституирующих женщин имели сре­днее образование. Улучшились их жилищные условия. В 20-е годы более половины из проституток вообще не имели жилья, а в 1936 г. в таком положении находи­лись менее 10 %.

Подобные изменения в среде проституток явно про­тиворечили официальным представлениям о процессах, происходивших в стране, согласно которым в СССР строилось и утверждалось новое, социалистическое об­щество. Таким образом, торговля любовью не только со­хранялась, но и, как лакмусовая бумага, выявляла многие особенности социокультурного развития населения и об­щества в целом.

Ныне, изучая данный процесс ретроспективно, мож­но сказать, что во многом он был следствием той сумбур­ной политики, которую вело советское государство в от­ношении проституции.

В системе советских властных и идеологических стру­ктур в 20 — 30-х годах соперничали две точки зрения на се­ксуальную коммерцию: филантропическая, которой при­держивались в основном медики, и карательная, харак­терная для представителей комиссариата внутренних дел. ^Первое послереволюционное десятилетие в целом можно назвать эрой милосердия по отношению к жен­щинам, связанным с сексуальной коммерцией. В те годы многие крупные российские медики, занимавшиеся до революции социальной реабилитацией проституток, предложили свои услуги большевистским властным стру­ктурам. Это был благородный порыв той части интелли­генции, которая считала, что произошедшие после 191? г. социальные перемены позволят разрешить многие боль­ные вопросы русской действительности, к которым отно­силась и торговля любовью. Еще в 1918 г. известные пе­троградские врачи-венерологи профессора С.Я. Кульнев

ф.А. Вальтер создали «Совещание по борьбе с прости­туцией». Оно разработало обширный комплекс мер соци­альной помощи проституткам: создание трудовых обще­житий для бесприютных молодых женщин, школ-санато­риев для девочек, вставших на путь порока и т. д. В кон­це 1919 г. в России была организована межведомственная комиссия по борьбе с проституцией при народном ко­миссариате социального обеспечения. Считая проститу­цию «прямым наследием буржуазно-капиталистического уклада жизни», комиссия тем самым снимала с проститу­ток не только уголовную, но и морально-нравственную ответственность за избранный образ жизни.

В 1922 г. был создан Центральный совет по борьбе с проституцией. Его возглавил народный комиссар здра­воохранения НА. Семашко, заместителем стал профес­сор В.М. Броннер — большевик с дореволюционным ста­жем, человек, изучавший медицину в Берлине и Париже, ярый сторонник гуманных методов искоренения прости­туции как социального явления. Правда, нередко филан­тропические устремления работников совета доходили до курьезов. В конце 1922 г. совет решил повсеместно распространить опыт Витебска, где комиссия по борьбе с проституцией потребовала от городских властей предо­ставлять жилье в первую очередь не работницам с мало­летними детьми, а бывшим гулящим девицам, чтобы от­влечь их от привычного ремесла.

Значительно более реальную помощь падшим женщи­нам оказывали венерологические диспансеры, появивши­еся в российских городах лишь после 1917 г. Первые бес­платные вендиспансеры были образованы в Москве и Ле­нинграде в 1923— 1925 гг. Совет по борьбе с проституци­ей занимался и просветительской деятельностью, обра­щаясь к дореволюционным приемам установления конта­ктов с торговавшими собой женщинами. Популярными в /U-e^ годы были вечера коллективного чтения классиче-кой литературы о судьбах проституток в царской Рос­сии. Читали прежде всего «Яму» А. Куприна и «Тьму» ^л- Андреева. Но наиболее эффективным способом соци-\ьной реабилитации лиц, вовлеченных в сексуальную оммерцию, деятели совета считали создание государст­венных лечебно-трудовых профилакториев.

Летом 1924 г. в Москве была создана научно-исследо вательская комиссия по изучению проституции, впослед­ствии вошедшая в сектор социальных аномалий при Цен­тральном статистическом управлении СССР. При содей­ствии комиссии, тщательно изучившей социальный со­став и основные характеристики многочисленной группы женщин, занимавшихся проституцией, в конце 1924 г. в Москве начал действовать первый лечебно-трудовой профилакторий. Женщины сюда приходили доброволь­но. Их обеспечивали бесплатным жильем, питанием, пре­доставляли возможность вылечиться от венерических за­болеваний. При профилактории действовала небольшая пошивочная мастерская, работа в которой обеспечивала прожиточный минимум. Решившая порвать со своим ре­меслом проститутка могла находиться в профилактории полгода, затем ее трудоустраивали, в основном на фабри­ки и заводы, что было довольно сложно в условиях ца­рившей безработицы.

В 1926 г. после окончания срока пребывания в профи­лакториях Москвы к прежнему ремеслу вернулись всего 35 % женщин. В дореволюционной России эта цифра была вдвое больше. Таким образом, советское милосердие на первых порах оказалось весьма эффективным. С 1927 г. лечебно-трудовые профилактории организовывались повсе­местно. К 1929 г. они имелись уже в 15 городах страны²⁶.

Но год великого перелома стал зловещим рубежом не только для народного хозяйства. Тяжелым катком про­шелся он и по росткам советского милосердия. Филан­тропию было решено идеологизировать. Летом 1929 г. после принятия постановления ВЦИК и СНК РСФСР «О мерах по борьбе с проституцией» началось насильст­венное уничтожение института продажной любви.

Жесткому преследованию подверглись и мужчины — потребители проституции. Подобного рода меры пред­принимались уже в первое послереволюционное десяти­летие, которое, как мы отмечали, в целом характеризова­лось филантропической политикой в отношении падших женщин. Еще в 1918 г. один из районных советов Петро­града по собственной инициативе принял постановление, коим предписывалось наказывать «развратников и со­блазнителей штрафом до 1 тыс. рублей и арестом с приительными работами сроком до 1 месяца с публикаци­ей о сем в газетах». В конце 20-х годов мужчин, пользу­ющихся услугами проституирующих женщин, стали увольнять с работы и исключать из комсомола, профсою­зов коммунистической партии. Подобным остракизмом в общественное сознание внедрялся стереотип: мужчина, вступивший в интимные отношения с проституткой, — это классовый враг.

Большевистский публицист и социолог Д.И. Ласе, активно боровшийся с социальными аномалиями, писал в 1931 г.: «Надо вскрывать лицемеров, которые под при­крытием громких революционных фраз совершают контрреволюционные поступки, прибегая к услугам про­ституции...»²⁷ Советским людям, таким образом, внуша­лась мысль, что контакты с проститутками свойственны лишь классово неполноценным элементам. Логично пред­положить, что в подобной ситуации женщинам, вовле­ченным в порок, предоставлялись особые условия для со­циальной реабилитации. Они должны были выступать как жертвы пережитков прошлого. Однако в реальности все оказалось наоборот. Это ярко видно на примере ис­тории лечебно-профилактического диспансера, действо­вавшего в Ленинграде.

Первый советский дом милосердия открылся в горо­де на Неве в мае 1928 г. Он был рассчитан на 100 мест и имел пошивочную и трикотажную мастерские. Контин­гент первых пациенток формировался на сугубо добро­вольной основе по путевкам городских вендиспансеров. Желавших попасть в профилакторий было настолько много, что пришлось организовать приемную комиссию, которая в первую очередь давала направления женщи­нам, имевшим венерические заболевания. Здоровым без­жалостно отказывали, объясняя: «Ты не больна, когда за­разишься, тогда тебя и примем»²⁸. Лечение и трудотера­пия сопровождались культурным просвещением жен­щин: им предоставлялись бесплатные билеты в кинотеат­ры, на концерты, в профилактории работала библиотека, ^кРУжок ликвидации неграмотности.

Явные успехи деятельности учреждения окрылили ле­нинградских медиков. В начале 1929 г. они обратились городским властям с просьбой расширить профилакторий до 200 мест. Однако к этому времени статус столь продуктивно действовавших лечебно-воспитательных уч­реждений начал меняться. Во многом это определялось изменениями в руководстве профилакториев: медиков постепенно вытесняли партийные функционеры.

Весной 1929 г. одно из ленинградских лечебно-воспи­тательных заведений возглавила жена СМ. Кирова — М.Л. Маркус, не только не имевшая медицинского или пе­дагогического образования, но и просто малограмотная. Супруга руководителя ленинградских коммунистов окон­чила лишь два класса немецкой школы. Вероятно поэтому наилучшим приемом работы М.Л. Маркус считала, как вспоминал бывший дезинфектор профилактория Д. Шам-ко, «большевистское слово и примеры из жизни революци­онеров». Она старалась вовлечь своих подопечных в актив­ную политическую жизнь. Водила на демонстрации, ми­тинги, собрания. 1 мая 1929 г. Маркус возглавила колонну профилактория на манифестации. Однако подобные прие­мы воспитания, противоречившие задачам и методике реа­билитационной работы профилактория, не принесли ожи­даемых плодов. Кроме того, женщин, пытавшихся по­рвать с прошлым образом жизни, явно раздражали уве­щевания М.Л. Маркус, известной своей неуравновешен­ностью и к тому же принадлежавшей к элитарным слоям большевистского общества. Это приводило к эксцессам, становившимся традиционными в диспансере.

Современники выразительно описывали эти ситуа­ции. Несмотря на вольности стиля, представляется инте­ресным процитировать без купюр один из отрывков та­ких воспоминаний: «Один раз проститутки затащили в комнату швейцара профилактория и начали предлагать провести время с любой. Когда он отказался, они его раз­дели догола и стали искусственно возбуждать к половой потребности. Когда он от них хотел выпрыгнуть (с тре­тьего этажа), то они не дали это ему осуществить, под об­щий хохот объяснили свой поступок тем, что их не выпу­скают в город, а у них большая потребность и нужда в мужчинах»²⁹. М.Л. Маркус не была готова к подобным ситуациям ни эмоционально, ни профессионально. В се­редине 1930 г. под давлением близкого друга СМ. Киро­ва Г.К. Орджоникидзе она уволилась из профилактория, бота в котором, по признанию родных, сильно расша­тала ее психическое здоровье. После ухода М.Л. Маркус поста заведующей диспансер для падших женщин был переведен в Лодейное Поле в 140 км от Ленинграда и превращен в колонию со строгим режимом³⁰.

На рубеже 1933— 1934 гг. практика репрессий против проституции усилилась, были ликвидированы образцо­вые спецколонии, в том числе Свирская. Основную мас­су проституирующих или подозреваемых в этом женщин ждали лагеря системы НКВД-ОГПУ. Участь их была пе­чальна и безысходна. По воспоминаниям писателя Л. Раз­гона, который сам был узником ГУЛАГа в течение 17 лет, женщин и девушек, захваченных во время облав на вок-чалах, в ресторанах, на улицах, заставляли в северных ла­герях обслуживать целые бригады лесорубов. Согласно недавно рассекреченным данным, по решению «троек» многих жриц продажной любви расстреливали, как в го­ды гражданской войны. Правда, в 1939 г. народный ко­миссариат социального обеспечения попытался вернуть­ся к более гуманным методам борьбы с проституцией, но вновь создать систему социально-профилактических уч­реждений не удалось. Карательные органы навязали об­ществу свои принципы отношения и к такому социально­му явлению, как сексуальная коммерция.

К концу 30-х годов полностью победила тенденция на­сильственного, репрессивного искоренения проституции. В отличие от дореволюционного общества советский ре­жим 30-х годов не испытывал сомнений в правильности своей позиции в отношении падших женщин, вынужден­ных или желавших себя продавать.

Формально это способствовало ликвидации торговли любовью, но по сути оказалось, что загнанная внутрь бо­лезнь сохранилась и в определенной ситуации обязатель­но проявится.

Советская власть долгое время гордилась тем, что ей удалось изжить позор терпимости государства в отноше­нии проституции. Действительно, социальную политику 30-х годов можно охарактеризовать одним словом — нетерпимость. Руководствуясь ею, тоталитарное общест­во уничтожало культурные течения, научные направле­ния, своих идейных противников, нации и народы с тем

же рвением, что и проституток. Возможно, подобное сравнение не слишком корректно. Однако опыт совет­ской истории достаточно ярко показал, что нетерпимость при отсутствии законов, охраняющих права любой лич­ности, даже склонной к асоциальному поведению, гораз­до более опасна для морального здоровья общества, не­жели терпимость, имеющая юридические основания.

С жестких идеологических позиций относилась пар­тийно-государственная система и к самоубийствам, еще одной несомненно негативной стороне повседневной жиз­ни. В качестве доказательства рассмотрим ситуацию, сло­жившуюся в те годы в Ленинграде — городе, где суиции-дальность среди населения была традиционно высока.

В период революции и гражданской войны количест­во случаев суицида в Петрограде заметно снизилось. Так, если в 1910 г. в городе было зарегистрировано 30,1 слу­чаев самоубийств на 100 тыс. чел., то в 1919 — 23,7. С пе­реходом к нормальному течению городской жизни в мир­ных условиях случаев добровольного ухода из жизни ста­ло больше. В 1923 г. на 100 тыс. чел. жителей пришлось 32,6 случаев смерти в результате самоубийства. В 1929 г. их количество достигло 37,5. В 30-е годы, судя по имею­щимся в распоряжении исследователей пока еще отры­вочным данным, волна суицида начала несколько сни­жаться. В 1930 г. в Ленинграде было зарегистрировано 30,4 случаев самоубийств на 100 тыс. чел., в 1931 — 23,7, в 1932 - 23,9, в 1933 - 32,2, в 1934 - 26,8³¹.

Однако, как видно из этих цифр, ниже определенного уровня этот показатель не опускался, колеблясь в интерва­ле между 20 и 35 случаями на 100 тыс. жителей. По утвер­ждению специалистов, это свидетельствует о действии за­кона нормального распределения в области отрицательных форм поведения. Именно поэтому наиболее интересным является не столько анализ социально-демографического состава лиц, решившихся добровольно уйти из жизни, сколько отношение к этому новой власти.

В 20-е годы проблема суицида активно изучалась пси­хиатрами и юристами. Делались попытки установить вза­имосвязь между возрастом, социальным происхождени­ем, национальностью, состоянием психического здоровья и причинами, побудившими к суициду. Правда, результаты исследований не учитывались в социальной практике. Напротив, общепринятой постепенно становилась точка зрения, отраженная в резолюции II Всесоюзного психонев­рологического съезда 1924 г.: «Та нервно-психическая ат­мосфера, которая создается в советской общественности, является лучшим предупреждающим и лечебным средст­вом для борьбы с нервно-психическими болезнями».

Общественному мнению навязывалась мысль о том, что лишь социально неполноценные люди склонны к су­ициду. Особенно настойчиво она стала проводиться пос­ле того, как в ходе обследования 1925 г. выяснилось, что грели умерших членов ВКП(б) самоубийцы составляли 14 %. Выступая на XXII Ленинградской губернской кон­ференции ВКП(б) в декабре 1925 г., Е.М. Ярославский го­ворил, что самоубийцами являются лишь «слабонервные, слабохарактерные, изверившиеся в мощь и силу партии» личности³².

Летом 1926 г. исполком Ленинградского совета совме­стно с губкомом ВЛКСМ провел обследование, призван­ное выявить причины самоубийств среди молодежи. Доклад инструктора губкома комсомола, обнаруженный в одном из петербургских архивов, не содержит цифро­вых данных; они были засекречены и переданы в органы ОГПУ. Однако документ полон множества примеров. Это позволяет сделать вывод о том, что упаднические настрое­ния с вытекающими последствиями были распространены и среди представителей рабочего класса. Правда, в тексте доклада отмечалось: «Отдельные случаи самоубийств пока­зывают, что у коренной рабочей молодежи социальных корней они не имеют. Эти случаи были у отдельных чле­нов союза, пришедших только недавно на фабрику, там еще непереварившихся». По мнению авторов доклада, «средний самоубийца» являлся «законченным типом, ин­теллигентом-нытиком, склонным к самобичеванию».

К подобной точке зрения постепенно стали тяготеть сами молодые рабочие. Так, комсомолки «Красного еугольника» в 1928 г. считали причиной самоубийства воей подруги прежде всего отход от комсомола: «Она веем опустилась, ей ничего не оставалось делать, как травиться». А молодые рабочие завода «Электросила»

1931 г. заклеймили поступок покончившего с собой комсомольца следующим образом: «Это выродок... Он в коллективе активно не работал и был связан с одиноч­ками»³³. Можно процитировать и другие документы, про­никнутые явным стремлением внушить среднему челове­ку, что у трудящихся в советском обществе не может быть причин, побуждающих к суициду. Но подобная тра­ктовка этого сложного явления не выдерживает научной критики, так как, по наблюдениям психиатров и психоло­гов, существует тип личности, которая независимо от со­циального положения склонна к уходу от стрессовых си­туаций любым путем, вплоть до смерти.

Известно, что в царской России самоубийство счита­лось явлением асоциальным. Людей, добровольно лишив­ших себя жизни, запрещали хоронить по церковному об­ряду; незаконными в правовом отношении являлись их предсмертные распоряжения, даже за попытку суицида человека могли подвергнуть тюремному заключению. Советский строй с юридической точки зрения внешне был более терпим к самоубийцам. Но, как любая систе­ма, прочно сросшаяся с институтами идеологического воздействия, будь то церковь или ее аналоги в виде пар­тийных органов, социалистическое государство не могло остаться безразличным к причинам, толкавшим людей на добровольную смерть. Новая власть стремилась упра­влять личностью во всех сферах: производственной, об­щественно-политической, интимной. Под контролем на­ходился и вопрос жизни и смерти. Самоубийство в опре­деленной степени является свидетельством свободного выбора человеком своей судьбы, что не могло устраивать советское государство.

Одна из вспышек суицида, связанная с трагической гибелью в 1925 г. С.А. Есенина, явилась толчком к рас­кручиванию мощной идеологической кампании. Проле­тарский снобизм не позволил комсомольским и партий­ным активистам трезво оценить ситуацию. Мировая история уже знала подобные явления. Они в психологии и психиатрии получили название «эффект Вертера» (в память о герое романа Гёте). Покушение на самоубий­ство под влиянием примера — характерная и вовсе не за­висящая от социального происхождения черта поведе­ния. Но даже простые размышления в этом направлении овились _невозможными в условиях формировавшейся монопольной большевистской идеологической системы.

В 30-е годы о фактах самоубийства даже перестали писать. Резкой критике был подвергнут роман В.В. Вере­саева «Сестры», вышедший в 1933 г. Главный герой рабо­чий парень Юрка повесился, ужаснувшись методам рас­кулачивания. Заметное влияние на общественное мнение оказала книга НА. Островского «Как закалялась сталь» (1932—1934), автор которой назвал самоубийство преда­тельством дела революции.

Советские и партийные структуры, официально не при­знавшие существование суицида в стране, тем не менее пристально следили за динамикой самоубийств. Сведения оос всел фактах добровольного ухода ленинградцев из жизни, фиксируемые милицией, систематически поступа­ли (в особенности после убийства СМ. Кирова) в обком ВКП(б), лично А.А. Жданову. Так, в 1935 г. он тщательно ознакомился с двумя сообщениями. В первом речь шла о самоубийстве работницы завода «Вулкан», которая, пе­ред тем как повеситься, убила двух своих детей, 3 и 5 лет, и оставила такую записку: «Сделала сама я от худой жиз­ни». Подобный случай не вписывался в идиллическую кар­тину жизни простого труженика, которую рисовала совет­ская пропаганда. Внимание А.А. Жданова привлекло и са­моубийство бывшего работника Карельского обкома ВКП(б), узнавшего, что на него поступил донос в НКВД. По опыту других понимая, чем это чревато, и опасаясь ти­пичных для того времени обвинений в контрреволюцион­ной деятельности, он предпочел самоубийство³⁴.

Самоубийство коммуниста рассматривалось в обста­новке политического психоза, раздутого в Ленинграде и в стране в целом как дезертирство и даже как косвен­ное доказательство вины перед партией, что не могло ^дальнейшем не повлиять на судьбу родных и близких, -это начали понимать многие, и неудивительно, что в ми­нуты психологического срыва некоторые из них реша­юсь оставлять предсмертные записки или письма. Чаще -его в них шла речь о невиновности ушедшего из жиз­ни и содержались просьбы поддержать семью.

■Зимой 1937 г. в одной из ленинградских больниц за­стрелился лечившийся там член ВКП(б) с 1905 г. В пред-яертной записке он написал: «В смерти своей прошу икого не винить. Мучительные физические боли не да­ют мне возможности переносить их дальше. Политики в моей смерти не ищите. Был постоянно верен своей пар­тии ВКП(б) и остался верен. А великому Сталину нужно сейчас как никогда провести твердый и решительный разгром всех остатков вражеских партий и классов. Ни­каких отступлений. Жалею, что меня покинули силы в этот момент. Поддержите все же, если можете, товари­щи, материально и морально мою семью. Прощайте. Сча­стливо и радостно стройте свою жизнь. Рот фронт»³⁵.

Такие записки должны были насторожить представи­телей властных структур, так как свидетельствовали о яв­ном неблагополучии в социалистическом обществе. Мар­гинализация городского населения в 30-е годы резко уси­лилась, и это являлось одной из причин суицида. Но, как и хулиганство, пьянство, проституцию, государство пред­почитало рассматривать самоубийство лишь с политиче­ской точки зрения.

Суммируя сказанное, хотелось бы еще раз.обратить внимание читателя на то, что я не рассматриваю всех во­просов, связанных с борьбой советской власти за искоре­нение «пережитков прошлого». Такое ограничение опре­деляется желанием показать прежде всего российский город 20 —30-х годов, некоторые черты повседневного быта тех трудящихся, которых партийно-государственное руководство СССР считало социальной опорой диктату­ры пролетариата, ведущей силой революционного преоб­разования всего советского общества. Конечно, деление граждан на городское и сельское население в данном случае во многом условно: во-первых, урбанизация быст­ро изменила соотношение между этими слоями; во-вто­рых, даже после указа 1932 г. о введении в городах пас­портов и прописки массовые контакты между горожана­ми и селянами сохранялись, взаимовлияние усиливалось.

Если с учетом сказанного говорить о борьбе государ­ства с явлениями девиантности в рамках всей страны, то круг вопросов, требующих конкретного освещения за­метно расширится, изменятся и подходы к их анализу-Центральным сразу же станет вопрос об уровне социаль­но-экономического развития царской России, о степени зрелости российского капитализма к осени 1917 г.

Как известно, порывая с прошлым, большевики не сом­невались в своей готовности управлять страной, в которой до них у власти находилась малочисленная прослойка бур­жуазии и помещиков. Они были уверены также и в том, что после свержения ранее господствовавших классов самым большим злом, унаследованным от дореволюционных вре­мен, остается частная собственность. Отсюда и решимость быстрейшего, безжалостного ее уничтожения. Без этого, уверял Ленин, неизбежны социальное расслоение, сущест­вование классовых антагонизмов, обострение противоре­чий, разрушающих общество, захватнические войны.

Поэтому во всех программных документах партии, принятых как до 1917 г., так и в рассматриваемые нами десятилетия, в конституции сначала РСФСР (1918 г.), а потом СССР (1924 г., 1936 г.) утверждалась незыблемость курса на социализм. Фундаментальным признаком пос­леднего декларировалась ликвидация эксплуатации чело­века человеком, социальной несправедливости вообще.

Государственная собственность на землю, национали­зация фабрик и заводов, банков, железных дорог и вод­ного транспорта, монополия внешней торговли, наконец, организация труда по формуле «Кто не работает, тот не ест» — все это рассматривалось как объективная основа, призванная обеспечить победу коллективных начал над частнособственнической психологией. И хотя в условиях нэпа (преимущественно в первой половине 20-х годов), законом еще разрешались элементы многоукладной эко­номики, руководители партии предупреждали рабочий класс, население страны в целом, что частник, в первую очередь кулак, сельский хозяйчик являют собой классово чуждый элемент в жизни советского общества. В созна­ние миллионов горожан и деревенских жителей Ленин, ³ соратники и последователи внедряли тезис: едино-таное крестьянство рождает капитализм, рождает сти­хийно, ежечасно, в массовом масштабе.

Зная о насильственном свертывании нэпа, о масштабах¹ темпах коллективизации сельского хозяйства, о драматиских последствиях революции сверху, якобы дружно ержанной низами, следует подчеркнуть, что катак^змы форсированной модернизации сказались на по невном поведении, на быте всех слоев населения.

Маргинализация стала знамением времени. Место жительства и работы меняли миллионы и миллионы лю­дей, причем зачастую отнюдь не добровольно. Более то­го, стремительно росла поначалу относительно немного­численная система концлагерей, возникшая на заре со­ветской власти. В ЗО-е годы они превратились в ГУЛАГ — зловещую опухоль советского общества.

Помня о масштабах насильственного вытеснения ча­стной собственности и глобального утверждения государ­ственной собственности во всех республиках СССР, сле­дует признать, что наиболее болезненно перемены затро­нули деревню. Достаточно напомнить данные о составе населения. По всесоюзной переписи 1J926 г. горожанами являлась примерно пятая часть жителей СССР, следова­тельно, 80 % жили в сельской местности. Страна остава­лась в основном крестьянской и через 10—12 лет, ибо по-прежнему не менее двух третей населения было деревен­ским. На них и пришлась основная тяжесть политики со­здания колхозов и совхозов, предусматривавшая среди прочих целей коллективизации искоренение частной соб­ственности, духа стяжательства, накопительства и других пороков частнособственнической психологии.

В действительности ломка векового уклада и бытовых традиций оказалась мучительным процессом раскрестья­нивания, отчуждения труда. В деревне сложилась крими­ногенная обстановка, обострились распри между различ­ными группировками и кланами, обычным стало доноси­тельство. Голод начала 30-х годов, массовые беззакония времен второй пятилетки усложнили все противоречия, способствовали разжиганию низменных инстинктов. Историки советского общества еще только подступают к освещению того, в какой мере сложившаяся обстанов­ка способствовала распространению пьянства, воровства, суицида, безнравственного отношения к женщине и дру^-гих аморальных поступков.

Ход и последствия проводившейся таким образом со­циалистической реконструкции сельского хозяйства по­чувствовали на себе не только промышленные центры страны, но и новостройки. Нехватка жилья и без того отя-гощяла жизнь горожан. В первую и вторую пятилетки она стала просто угрожающей. Люди жили в многосемейных коммунальных квартирах, в общежитиях, которые чаще I его располагались в бараках, лишенных мало-мальских бытовых удобств. Многие строители знаменитой Магнит­ки Уралмаша, Челябинского тракторного завода, Днепро­гэса, химических комбинатов под Москвой и Тулой, в Бе­резниках и Соликамске ютились в землянках и в вагон­чиках. Нередко землекопы, т. е. вчерашние крестьяне, приехавшие на стройку со своим скарбом, ночевали в те­легах или под ними, если шел дождь. Именно такую кар­тину нарисовал в своих стихах В.В. Маяковский, в 1929 г. побывавший на строительстве металлургического гиганта в Кузнецке. Впоследствии Сталин объявит его «лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи». И тогда сти­хотворение о героях индустриализации благодаря газе­там, радио, школьным учебникам стало широко извест­ным. Символом энтузиазма станут слова «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда такие люди в стране со­ветской есть».

Но сегодня трудно не заметить и тех строк из стихо­творения, которые прежде не цитировались: «под старою телегою рабочие лежат», «подмокший хлеб жуют», меч­тают о времени, когда будет «ситный без пайка»...

Задумаемся над тем, какой слой населения воспевал поэт? Кто они, эти труженики, — сезонники, крестьяне, ушедшие из деревни в поисках постоянной работы, стро­ители, кочующие с одной стройки на другую, или рабо­чие, уже прочно связавшие свою судьбу с городом?.. Воз­можны были и другие варианты, ибо урбанизация стра­ны развертывалась в невиданных и даже немыслимых ра­нее условиях. Впервые в истории ее темпы, масштабы, формы и методы осуществления определялись, как ут­верждалось, государственным планом. На деле же, пар­тия, выражаясь словами генерального секретаря, «под­хлестывала страну», сознательно меняла задания, дабы максимально ускорить промышленное преобразование народного хозяйства и одновременно заменить деревен­ского единоличника колхозно-совхозным производством.

В результате рост общей численности горожан пре-зошел все предположения. Городское население увели­чилось с 26 млн человек в декабре 1926 г. до 60 млн к на­чалу 1939 г., т. е. в 2,3 раза. В городах проживала уже почти одна треть советских граждан (против 18 % в 1926 г) Урбанизация стремительно и неоправданно резко порыва­ла с прошлым. Уничтожение старых устоев, давних тради­ций намного обгоняло складывание новых форм жизни.

Одновременно с раскрестьяниванием деревни проис­ходило окрестьянивание города. То был взаимосвязанный процесс, отнюдь не шедший лишь по восходящей линии болезненный и для новоселов и для потомственных горо­жан, будь то интеллигенция или кадровые рабочие. До на­стоящего времени эта тематика рассматривается историка­ми России бегло и однопланово. Внимание читателя долгие годы фиксировалось главным образом на итоговых показа­телях, на достижениях, призванных показать организатор­скую роль КПСС, грандиозные масштабы перемен в соци­альной структуре советского общества, успех в формиро­вании рабочего класса и колхозного крестьянства во всех республиках СССР, т. е. путь к победе социализма.

Реальные перипетии превращения страны из сель­ской в городскую оставались «за кадром». Предпочти­тельнее в этом отношении выглядели исследования, нахо­дившиеся в русле направления, связанного с поисками школы «Анналов» (М. Блок, Ф. Бродель, Ж. Февр и др.). В последние годы интерес к социальной истории, если угодно к человеческому измерению жизни общества, бы­стро растет и в России. Читая, в частности, исследования Л.А. Гордона, Н.А. Ивницкого, В.И. Исаева, Э.В. Клопова, В.А. Козлова, Е.А. Осокиной, О.В. Хлевнюка, мы намного полнее начинаем понимать судьбы наших соотечествен­ников, живших в довоенные пятилетки.

Дата добавления: 2015-09-30