Кстати, термин «национальная мегаломания» ввел известный польский этнограф Ян Станислав Быстронь. Надо полагать, в польской мегаломании он толк понимает. Алексей Юдин в статье «Новая украинская мифология» (журнал «Неприкосновенный Запас», № 1,2000 г.) рассказывает о его этнографических изысканиях:
«Быстронь писал о ксендзе-францисканце, докторе теологии; генерале Общества по выкупанию узников Вой цехе Демболенцком, который издал в 1633 г. в Варшаве любопытную книгу посвященную доказательству прав древнейшего в Европе Королевства Польского (или Скифского) на наследство Адама, Сифа и Иафета и, соответственно, на мировое господство. В книге говорилось, в частности, о былом переносе трона мира из Ливана на территорию Польской Короны, из чего следовал вывод, что поляки-скифы (или сарматы) — древнейший народ на земле и прямо наследуют политическую власть надо всем миром. Для автора было несомненным, «что белый орел вскоре снова будет простирать крыла свои надо всем светом, когда какой-либо король польский, или аквилонский, покорив турок; трон или мировое Величество перенесет из Польши в Сирию и установит там на Ливанской горе; где он был изначально и откуда его к нам Полях (так!), наш предок, перенес. И на нем с наследниками своими до скончания света вновь как прежде будет властвовать над Азией, Африкой и Европой».
Права Польши на воссоздание мировой империи опираются здесь на родословные. Но Демболенцкий приводил и лингвистические аргументы. Ясно, что если до смешения наречий во время строительства Вавилонской башни человечество пользовалось одним единственным языком, то лишь один язык из ныне существующих может претендовать на статус первого, изначального (соответственно — сакрального, истинного, сотворенного Богом для первых людей). Таковым, несомненно, является «словеньски»(т. е. по сути, польский), который Демболенцкий отождествлял с первым в мире сирийским языком. Греческий, латынь и прочие языки ведут свой род от славянского. Аргумент в пользу «первичности» славянского приводился весьма остроумный: никакой иноземец («никакая неукрепленная губа») не выговорит его слов chrzaszcz, chrzest, trzpien, trzmiel и им подобных. Это ли не свидетельство превосходства?! Впрочем, языковая мегаломания не ограничилась в Польше XVII веком. Быстронь писал, что даже в 1895 г. в Вильне вышла книга известного библиографа середины прошлого века Адама Йохера под названием: «Гармония языков, или слияние их в один, то есть польский, при помощи финикийского, возвращенного в семью славянских языков», где автор доказывал первичность польского языка»
[97]
.
У поляков были достойные ученики — украинцы, которых они наспех «слепили из того, что было», создав этномутантов для борьбы с русскими. Вся история украинства составляет всего-то пару веков, зато с каким азартом «национально свидомые» хлопцы пыжатся помериться пиписками со старшими, а потом с упоением хвастаются, что у них самая длинная в Европе… история.
В этом ключе интересно посмотреть, являлся ли русский народ когда-нибудь носителем идеи собственной исключительности. Следует даже сузить вопрос — надо отыскать примеры, когда этой идеей была бы одержима элита, поскольку народ как таковой может участвовать в реализации некоего мессианского проекта, не осознавая его сути. Так солдат зачастую понятия не имеет о целях войны, ее экономической или политической подоплеке, но он верит своим командирам и с энтузиазмом убивает врагов, поскольку видит в этом воплощение идеи служения отечеству. Каким образом его вдохновляют на это политруки (священники, жрецы, политики) — вопрос технологии.
Попы сегодня очень любят поразводить демагогию о богоизбранности русского народа, что свидетельствует лишь об их неспособности к творчеству. Если бы они обладали хоть толикой творческой фантазии, то смогли бы придумать что-нибудь оригинальное, а так они всего лишь занимаются банальным плагиатом, перекраивая известные концепции богоизбранности еврейского народа (иудаизм), богоизбранности немецкого народа (национал-социализм) и им подобных верований. Идея богоизбранности деструктивна сама по себе, поскольку предполагает пассивное следование неким посылам свыше (божьей воле, воле фюрера), в то время как в любой ситуации, а в кризисной тем более, необходим активный анализ и поиск путей творческого решения стоящих задач. Впрочем, грех обижаться на церковников — они, как интеллигенты в чистом виде, ни на что путное все равно не способны.
Упомянул я о них лишь потому, что в их обосновании русской богоизбранности ключевое место занимает формула «Москва — Третий Рим». Вкратце суть ее такова. Зародилось христианство в первом Риме, но римляне оказались плохими христианами и Рим пал под ударом варваров. Наследником его выступила «Византия», где христианство было трансформировано в православие, откуда оно и пришло на Русь. Однако греки (ромеи) отчего-то тоже испортились нравом и Царьград (второй Рим) пал под ударами турок. Знамо дело, боженька их наказал за некие грехи. Таким образом, Москва стала наследником двух павших Римов и мировым центром единственно верной религии — православия, приобретая некое вселенское духовное значение. Это, соответственно наделяет русских ответственностью непосредственно перед Богом за то, чтоб Третий Рим стоял до скончания веков, поскольку «два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать». Вот вам и вся нехитрая подоплека богоизбранности — русские, дескать, являются хранителями прообраза царства Божия на земле. Когда царство Божие воплотится, то Москва должна стать центром мира. Rusland, Rusland, uber alles.
Автором этой идеи считается некий старец (или игумен) Трехсвятительского Псковского Елеазарова монастыря Филофей, живший в XVI в. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона утверждает, что Филофей
«впервые обстоятельно развивает знаменитую теорию о Москве как о Третьем Риме, хранителе правой христианской веры».
Как ни странно, вся «обстоятельная теория» умещается в несколько строк, оказавшихся в послании царю Василию III:
«Тот, кто от вышней и от всемогущей, все в себе содержащей, десницы Божьей, которой цари царствуют и которой великие славятся и могучие возвещают праведность твою, пресветлейшего и высокопрестольнейшего государя великого князя, православного христианского царя и владыки всех, держащему бразды святых Божьих престолов, святой вселенской соборной апостольской церкви пречистой Богородицы, честного и славного ее Успения, кто вместо римского и константинопольского владык воссиял, — ибо старого Рима церковь пала по неверию ереси Аполлинария, второго же Рима, Константинова града, церковные двери внуки агарян секирами и топорами рассекли, а эта теперь же третьего
, нового Рима, державного твоего царства святая соборная апостольская церковь во всех концах вселенной в православной христианской вере по всей поднебесной больше солнца светится, — так пусть знает твоя державность, благочестивый царь, что все православные царства христианской веры сошлись в едином твоем царстве: один ты во всей поднебесной христианам царь»
[98]
.
Вот и вся теория — лишь верноподданническая лесть в адрес монарха, и не более того. Да и обращено послание отнюдь не к вопросам большой геополитики, а исключительно нуждам церковным и проблемам нравственности. Например, псковский инок в своем сочинении обличает педерастию и призывает государя «содержати царство твое со страхом Божиим». О самом Филофее практически ничего не известно, даже годы его жизни. Ему приписывают несколько писем: послания к псковскому дьяку Мисюрю Мунехину, послание к «некоему вельможе, в миру живущему», послания к великому князю Василию Ивановичу и к царю Иоанну Грозному, где автор оспаривает астрологические предсказания или печется о сугубо местных псковских делах.
В старину идея всемирной империи включала не столько светское, политическое, сколько религиозное содержание, поэтому говорить о том, что Филофей сформулировал русскую государственную идею, над реализацией которой с тех пор бились все русские цари, совершенно неверно. Да, московские, а после петербургские государи очень деятельно пропагандировали идею защиты православных народов, но исключительно потому, что все православные народы находились тогда под властью Турции — традиционного соперника Российской империи. То, что эта концепция была сугубо политическая, легко доказать с помощью того факта, что бедственное положение не просто православного, но еще и единокровного русского населения Австрии, петербургских правителей оставляло абсолютно равнодушным.
Николай Ульянов в статье «Комплекс Филофея» утверждает следующее:
«Памятников письменности с упоминанием о Третьем Риме насчитывается ничтожное количество, и среди них нет ни одного, посвященного специально этой теме. Государство, во всяком случае, не прокламировало ничего такого. Ни в официальных актах, ни в летописных сводах, вроде Воскресенского и Никоновского, игравших роль тогдашних официозов, ни в Степенной Книге упоминания о Москве — Третьем Риме не находим. Его нет в цикле документов и текстов, связанных с венчанием Дмитрия Ивановича и Ивана Грозного.
Только в «утвержденной грамоте» константинопольского патриарха Иеремии, приехавшего в 1589 году на Русь и давшего согласие на учреждение патриаршества в Москве, находим почти дословную формулу Филофея. Но в этом как раз и приходится видеть подтверждение давно высказанной мысли, что лозунг «Третий Рим» надо рассматривать как чисто церковную идеологию. И если подсчитать памятники, в которых он фигурирует, то, за ничтожным исключением, это будут сплошь памятники церковной письменности… Можно думать, что в самой церкви идея Третьего Рима выродилась в XVI веке в чисто практическую идею — возведение московского митрополита в сан вселенского патриарха. Как только эта цель была достигнута, о Третьем Риме замолчали. В XVII веке почти не находим произведений с упоминанием о
нем»
[99]
.
Кстати, нельзя даже сказать, что Филофей был автором идеи Третьего Рима. Он всего лишь интерпретировал известную тогда доктрину Второго Рима, сформулированную патриархом Фотием: «И как владычество Израиля длилось до пришествия Христа, так и от нас, греков, мы веруем, не отнимется царство до второго пришествия Господа нашего Иисуса Христа». Но не выгорело грекам с царством. В правление Ивана III наблюдается наплыв «ученых мужей» с Балкан в Москву (скорее всего, из-за турецкой экспансии), куда они принесли свои политические идеи. Потому для русского культурного слоя того времени знакомство с концепцией Второго Рима является само собой разумеющимся, но говорить о перенесении ее на московскую почву оснований нет. То, что в восхвалениях деяний московских государей мы встречаем сравнение их с ромейскими императорами, а Москва величается новым Царьградом, не следует воспринимать буквально — это лишь стилистический прием, широко применяемый в пышных официозных панегириках.
Десять филофеевских строчек не оказали, да и не могли оказать при неразвитости книжной культуры ни малейшего влияния на национальное самосознание в его время. Не были они восприняты и государственной элитой в качестве, как сейчас бы сказали, национальной идеи. По смерти Филофея он был вскорости забыт, и лишь изредка его имя упоминалось в сочинениях некоторых раскольнических писателей (Аввакум, Авраамий) по вопросу о крестном знамении или критики католицизма и волховства. Насколько прочно Филофей был забыт в России, иллюстрирует тот факт, что он даже не упомянут в изданном в 1827 г. «Словаре историческом о бывших в России писателях духовного чина», составленном знаменитым исследователем древности, митрополитом киевским Евфимием Болховитиновым. Впервые имя Филофея упоминается в печати в 1846 г. В связи с публикацией в I томе «Дополнений к Актам Историческим» его послания к дьяку Мунехину. Остальные его послания то в выдержках, то полностью стали появляться в конце 50-х и в 60-х годах того же столетия в «Православном Собеседнике».
Именно это и послужило толчком для создания концепции Третьего Рима во времена царствования Александра II, пышно расцветшей при следующем монархе. Причины же официального филофейства русской правящей верхушки были следующие. Начиная с Петра I и заканчивая Николаем I, русские государи как бы не имели национальности, будучи по своему мировоззрению евроцентристами. Интересы национальные были для них абстракцией, будучи в лучшем случае составляющей государственных интересов, но и последние зачастую отдавались ими в жертву во имя «общечеловеческих ценностей». Проще говоря, российская политическая элита пыталась стать «своей» в Европе, разменивая интересы России. В 1856 г. с поражением в Крымской войне эта полуторавековая политика потерпела оглушительный крах. Фигурально выражаясь, Европа четко указала России, что ее место у параши, а все ее предыдущие заслуги вроде разгрома Наполеона или спасения в 1849 г. Австро-Венгрии от революции ничего не стоят
[100]
. Осознание этого стало таким потрясением для императора Николая, что он, как предполагается, добровольно ушел из жизни.
Его сын Александр, наследовавший престол, будучи воспитанным в евроцентристском духе, особыми талантами не блистал, но тут уж и дураку будет ясно, что просвещенная Европа не уважает ничего, кроме физической силы. Слабость же России заключалась не только в экономической отсталости (это было ее традиционный изъян, сам по себе ничего не определявший), но и в отчуждении по-обезьяньи западничеющего господствующего класса от народных масс. Это отчуждение было настолько глубоко, что многие интеллигенты искренне радовались поражению в Крымской войне, почитая в этом победу столь милых им «общечеловеческих ценностей» над ненавистным «азиатско-московитским варварством».
Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891 гг.), известный диссидент-западник, пишет в своих мемуарах о своем приятеле, исследователе русской литературы Петре Пекарском: «Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил Пекарского. Пекарский шел, опустив голову, выглядывая исподлобья и с подавленным худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня, Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: «Нас разбили!»
При отсутствии внутреннего единства страна никогда сильной не будет, а потому сверху стала насаждаться консервативная по характеру и совершенно искусственная, да к тому же аморфная идеологическая доктрина, достигшая расцвета при Александре III, который считал, что Россию надо немного «подморозить», дабы уберечь от революции. В основу новой национальной идеи, состряпанной придворными интеллигентами-политтехнологами, легли патриархальность, церковность и принцип сакрального единства царя с народом. Вот тогда цари и стали демонстрировать свою нарочитую русскость, даже отпустили бороды. Именно в это время многие публицисты и придворные историки (Соловьев, Ключевский) начинают формировать и широко насаждать миф о Филофее и богоизбранническую доктрину Третьего Рима. Осознание своей исключительности русским народом должно было сгладить чувство национальной неполноценности, вызванной экономическими и военными неудачами страны, и мобилизовать для великих свершений «за веру, царя и отечество».
Но никаким «подмораживанием», распадающуюся Россию спасти уже было нельзя, максимум — оттянуть агонию. Филофейство же никоим образом не смогло духовно спаять русское общество, все более раздираемое социальными противоречиями. Окончательный крах доктрины Третьего Рима пришелся на 1917 г., когда озлобленные солдатские массы не понимавшие, зачем они должны подыхать ради захвата черноморских проливов, не только положили конец монархии в России, но и расплавили в революционном котле «подмороженную» тушу романовской империи. Сегодня Россия «опущена» Западом гораздо сильнее, чем в 1856 г., но осознающих это меньше, а слюняво радующихся нашему поражению пекарских значительно больше. Но столь же велик страх перед возмездием у тех, кто собственными руками разменял могущество страны на «общечеловеческие ценности» и счет в офшорном банке.
Поэтому нынешние хозяева Кремля панически ищут способ «подморозить» Россию настолько, чтобы она как можно дольше находилась в состоянии анабиоза — это позволит им паразитировать на теле страны до самой ее смерти. Но интеллигенция вырождается, и нынешние консервативные идеологи уже не способны придумать ничего нового. Как за соломинку, хватаются они за бывшую в употреблении романовскую доктрину Третьего Рима. Но не спасла она Романовых, не спасет и нынешних хозяев Кремля.
Современную цивилизацию породил железный топор?
Думаю, читатель уже готов самостоятельно ответить на вопрос, почему Киевская Русь не могла состояться даже гипотетически. Однако критика официального научного догмата непродуктивна, если автор не предложит альтернативную версию древней русской истории. Это задача не того масштаба, чтобы решить ее одной главой, для этого понадобится не один пухлый том. Поэтому я ограничусь лишь самыми общими рассуждениями о том, где находилось ядро русского государства, и почему оно никогда не смещалось из Киева во Владимир и Новгород на Волхове.
Почему русские люди расселились столь широко, заняв пространства от Ледовитого океана до Кавказа, от Карпат до Сахалина? На этот вопрос уже фактически дан ответ выше. Здоровый климат и здоровый образ жизни (баня, баня и еще раз баня!) практически исключали эпидемии и вообще препятствовали всяким болезням, что делало возможным демографический взрыв. Полукочевое подсечно-огневое земледелие обеспечило возможность гарантированно прокормить большое количество людей при относительно малых трудозатратах. Этот же метод ведения хозяйства стимулировал народ к рассеянию. Лес давал защиту от врагов, строительный материал и топливо.
Но тут возникает одна проблема: чтобы вырубить участок леса для пашни, изладить дом или заготовить дров на долгую зиму, нужен железный инструмент. Я не в силах представить, сколько энергии надо затратить, чтобы срубить дерево каменным топором. Да и где взять камень? В естественных условиях на Среднерусской возвышенности камень зачастую встречается разве что в виде речной гальки. Крошится же сей инструмент настолько быстро, что еще большой вопрос: рухнет первым дерево или «кончится» орудие дровосека.
Железо невозможно получить случайно, как например, медь и бронзу. Месторождений меди на Восточно-Европейской равнине вообще нет. Следы древних разработок найдены на Урале, Кавказе и Закарпатье. Купить медь или изделия из нее до развития трансконтинентальной торговли тоже было весьма затруднительно (да и откуда деньги для их покупки?). Вопрос о происхождении олова в древней бронзе не выяснен до сих пор, но в любом случае в Восточной Европе его не было. Олово вообще было в древности очень малодоступным материалом. Потому вместо олова широко применялись другие легирующие добавки — мышьяк, сурьма, свинец. По всему выходит, что медные и бронзовые инструменты для восточноевропейских племен в древности представляли большую ценность и были очень редки.
Самородного железа в природе ничтожно мало. Гораздо более доступно метеоритное железо, но и его совершенно недостаточно для того, чтобы стать стабильным источником сырья, хотя оно и использовалось. Как пишет В.В. Иванов во «Всеобщей истории химии»,
«вывод о широком использовании метеоритного железа в древности имеет одно-единственное исключение, которое и позволяет точно определить область, где в Евразии был открыт способ получения железа из руды: по новейшим данным металлографического анализа, железные клинки из Аладжа-Гуюка (2100 г. до н.
э.,
а возможно, и ранее) были изготовлены из земного железа. Эти выводы историков материальной культуры можно прямо связать с одновременными свидетельствами староассирийских табличек из торговых колоний в Малой Азии рубежа III и II тысячелетий до н. э. Основным предметом торговли были металлы — медь и серебро, которые вывозили из Малой Азии, и олово, которое ввозили в эту область, отличавшуюся необычайно высоким уровнем техники производства металлов (с чем связано и столь раннее становление торгового капитала). Ассирийские купцы образовывали также и специальные торговые общества с целью приобретения железа (аккадское
asi'u), которое ценилось необычайно высоко — в 40 раз дороже серебра и в 5 (а то и в 8) раз дороже золота»
[101]
.
Не следует доверять датировке клинков из Аладжа-Гуюка, но давайте воспринимать приведенную хронологию, как относительную, а не абсолютную. Если в III тысячелетии до н. э. люди научились получать железо из земных руд, то почему в следующем тысячелетии железо стоило в 5–8 раз дороже золота? Тут что-то явно не сходится. Единственное разумное объяснение заключается в том, что ассирийцы не ведали методов добычи железа и пользовались лишь редким метеоритным металлом. Другой вариант: они вообще не умели получать железо, а ввозили его из других регионов, что и объясняет его фантастическую дороговизну.
Единственным путем получения промышленного железа являлся метод восстановления его из окислов окисью углерода. Чтобы выплавить железо, нужна печь, называемая горном. А печь — такое устройство, которое случайно изобрести вряд ли получится. На юге нет нужды строить печи для отопления жилищ, да и еду проще приготовить на открытом очаге. Печи делали там, где зимой холодно. Печи складывали из камней, скрепляя их глиной, или из кирпича. Чтобы получить кирпич — опять же нужно дерево, чтобы обжечь отформованную глину. Да и для выплавки металла нужно очень много древесины, потому как иного топлива древние металлурги не знали.
Но самое главное, что необходимо для получения железа — руда, причем руда доступная. Доступными в древности были руды болотные и озерные. Следовательно, если мы хотим указать место, где могло быть открыто производство железа, то нам следует найти территорию, богатую лесом, болотно-озерными рудами и расположенную в зоне с холодным климатом (где люди знали, что такое печь). По всему выходит, что родину железа следует искать в Северной Европе, и вероятнее всего, на Среднерусской возвышенности, где сконцентрирована подавляющая часть запасов болотно-озерных руднашего континента. Конечно, железо могло быть открыто и в других местах. Историки предпочитают считать, что это было сделано на Ближнем Востоке, но практически металлургическое железоделательное производство не могло получить там широкого распространения из-за отсутствия доступной руды и топлива. Поэтому я склонен считать, что железо было открыто нашими предками, обитающими в бассейне Волги, где в избытке есть руда, древесина, а печь являлась неотъемлемым атрибутом быта.
Железную руду, которая содержала окись и закись железа, мельчили, помещали в горн вместе с древесным углем и поджигали, после чего в горн нагнетали с помощью мехов воздух. Содержащийся в древесном угле углерод реагировал с окисью железа и в результате этой химической реакции образовывалась крица — губчатое железо, пропитанное шлаком — кричным соком. Пластичная крица стекала на дно печи, откуда ее доставали, наматывая ломиком шары этого вязкого вещества, либо в специальный поддон рядом с печью. Далее крицу проковывали молотом, освобождая от шлака и уплотняя структуру вещества — так получали бруски железа, из которого потом ковали всевозможные изделия — оружие, топоры, гвозди, плуги.
Получить железо можно было и более простым способом — в одноразовой сыродутной печи. В земле копалась яма, в которую загружался древесный уголь и железосодержащее сырье, в качестве каковой можно было использовать даже простую болотную жижу. Над ямой сооружался глиняный купол с дымоходом и приставлялись меха. После использования печь разрушалась и из ямы вынималась крица, из которой после проковки можно было получить порядка 500 граммов некачественного металла. При таком методе обработки восстанавливалось не более 20 % железа. Подобный способ получения металла, известный, как считается, еще римлянам, был катастрофически малопроизводительным и вряд ли мог обеспечить технологический рывок в металлургии.
Высокоразвитая аграрная цивилизация могла зародиться только в лесах Северной или Восточной Европы. Земледелие как таковое явно пришло туда с юга, но высокотехнологичным оно стало лишь с широким распространением железа. На юге земледелие возможно и без оного, поскольку велось в поймах рек, хорошо удобренных отложениями ила, и потому дававших хороший урожай с малой площади. Обработка пашни легко могла быть осуществлена мотыгой или сохой. Но распространение такой аграрной цивилизации ограничивалось размерами удобных пойм, прирост населения ограничивался недостатком пригодной для посевов земли, миграция была возможна лишь вдоль русла рек.
Открытие железа дало старт взрывообразному расселению людей по земле, поскольку сделало возможным подсечно-огневое ведение хозяйства. Когда историки говорят о великом переселении народов, они обычно обходят стороной вопрос о том, чем был вызван демографический взрыв, побудивший часть племен к перемене места обитания, откуда это движение началось и в каком направлении совершалось. Есть даже такое экзотическое мнение, что в свое время доисторическое движение масс стартовало аж из Северной Индии. Идея откровенно бредовая. Из Северной Индии двигаться можно было только на юг Индостана, а оттуда вдоль побережья Индийского океана на Ближний Восток или в Юго-Восточную Азию. Рассуждения о древних индоевропейцах, вышедших из своей гималайской колыбели и рассеявшихся по свету, красивы, и даже местами убедительны, если только не брать во внимание географию, абсолютно исключающую подобные миграции, поскольку юг и север Евразии разделены естественным барьером из горных хребтов и пустынь. Связи между Китаем, Индией и Европой образовались только с зарождением трансконтинентальной торговли,
Не буду спорить с тем, что люди до открытия железоделательного процесса обитали и в лесах, и в степях, и даже в тундрах. Но нигде они не могли совершить качественного рывка в технологиях обработки почвы (в скотоводстве он был невозможен в принципе), и потому не могли совершить демографического взрыва, дающего толчок для массового расселения. Причем, памятуя о подсечно-огневом методе ведения хозяйства, расселение земледельческих племен должно было осуществляться именно по лесным равнинам. Посмотрев на карту, мы безошибочно определим территорию, на которой это великое движение могло происходить — равнинная зона Евразии, поросшая лесом тянулась от Франции до Японии.
Теперь осталось отыскать народ, населявший очаг возникновения высокотехнологичной аграрной цивилизации. Логично предположить, что его ареал будет самым большим, поскольку расселяться он станет во все стороны одновременно. Из всех современных народов самый широкий ареал расселения на планете имеют русские, живущие как раз в равнинно-лесной зоне севера Евразии, но во времена великого расселения такого народа еще не существовало. По официальной версии историков начавшееся в IV в. нашей эры великое переселение народов приняло форму давления варварских племен — германцев, гуннов и славян на северные и восточные границы Римской империи. Мифические гунны в данном случае являются, вероятно, фантомным отражением славян (по одной из гипотез гунны в дальнейшем ославянились, и потому исчезли с исторической сцены). Германцы же антропологически являются ближайшими родственниками славян, причем не исключено, что их потомками.
Существует вполне допустимое мнение, что в период великого переселения весь север Европы был славянским, а германизировался он в позднейшие времена «дранг нах остен». Но даже официальная историография определяет западную границу славянского ареала по реке Эльбе в центре нынешней Германии. На юге же славянские племена заселили все Балканы. Знаменитые этруски, обитавшие на Апеннинском полуострове, как считается, в доримскую эпоху, на самом деле были славянами. По крайней мере, наиболее успешно их письмо разгадывается с помощью славянских языков, что позволяет с уверенностью отнести их к славянскому племени. Первым на это обратил внимание русский историк-славист Александр Дмитриевич Чертков еще в середине XIX в. В дальнейшем многие исследователи успешно переводили этрусские надписи, пользуясь славянской лексикой (Воланский, Пешич, Гриневич, Чудинов и другие). Поскольку открытие Черткова заставляет кардинально пересмотреть устоявшуюся конструкцию древней истории, на Западе оно до сих пор не признается, тамошние «ученые» старательно его не замечают. Признать, что цивилизацию в Западную Европу принесли славянские племена, они категорически отказываются. Поэтому им проще считать письмена этрусков неразгаданными. Попытки перевести письмо этрусков на основе латыни или греческого потерпели неудачу.
Итак, главной движущей силой переселения народов, которое сформировало сегодняшнюю этно-политическую картину Европы, были славяне. Но одно дело, когда расселение происходит по пустующим лесам, и совсем другое, когда переселенцы встречаются с развитой государственностью. Ну, скажем, как славяне смогли завоевать Грецию, если там существовала многовековая цивилизация? Вообще-то в существовании нарисованной историками классической античности я очень сильно сомневаюсь, но допустим, что варвары из дремучих муромских лесов все же пришли на Балканы и встретили там одетых в блестящие латы эллинов, которые вряд ли были рады гостям. Вопрос решается дракой. А в драке побеждает тот, у кого более сильное оружие. И как бы красиво не блестели чьи-то латы, и какие бы пышные плюмажи не украшали шлемы, но если скрестить бронзовый и железный мечи, то победу, безусловно, одержит последний. Бронза — металл очень мягкий, и с железом соперничать может не более успешно, нежели кремневое гладкоствольное ружье с нарезной магазинной винтовкой.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |