Лизель перешла на шаткую ходьбу и сосредоточилась на том, что впереди.
Где лавка фрау Диллер? — думала она. Где…
Она брела недолго, и тут человек, который ее нашел, взял ее под руку и заговорил без остановки.
— Ты сейчас в шоке, девочка. Это просто шок, с тобой все будет хорошо.
— Что случилось? — спросила Лизель. — Это еще Химмель-штрассе?
— Да. — У человека были огорченные глаза. Чего он не повидал за последние годы? — Это Химмель-штрассе. Вас разбомбили, девочка. Es tut mir leid, Schatzi. Прости, детка.
Губы девочки брели дальше, хотя ее тело оставалось неподвижным. Она забыла свои вопли по Гансу Хуберману. Это случилось много лет назад — так бывает под бомбежкой. Она сказала:
— Надо забрать папу и маму. Надо вывести Макса из подвала. Если его там нет, значит, он в коридоре, смотрит в окно. Он так делает иногда при налете — ему же нечасто приходится видеть небо. Мне надо рассказать ему, что за погода на улице. Ой, он нипочем не поверит…
В этот миг ее тело переломилось, и ополченец поймал ее и посадил на землю.
— Мы ее выведем через минуту, — сказал он своему сержанту. Книжная воришка посмотрела, что это такое тяжелое и жесткое у нее в руке.
Книга.
Слова.
Пальцы разбиты в кровь, как в день ее появления.
Ополченец помог ей встать и повел прочь. Горела деревянная ложка. Мимо прошел человек с разломанным футляром, внутри виднелся аккордеон. Лизель увидела его белые зубы и черные ноты между ними. Они улыбнулись ей и спустили на нее осознание реальности. Нас разбомбили, подумала она и обернулась к мужчине, который ее вел.
— Это аккордеон моего Папы. — И снова. — Это Папин аккордеон.
— Не беспокойся, детка, бояться нечего, пойдем чуть подальше.
Но Лизель не пошла.
Она поглядела, куда человек уносит аккордеон, и двинулась за ним. Красное небо еще сыпало свой красивый пепел, а Лизель остановила высокого ополченца и сказала:
— Если вы не против, я заберу его — это Папин. — Она мягко взяла аккордеон из рук человека и понесла. Примерно в этот момент она увидела первое тело.
Футляр выскользнул из ее руки. Звук как взрыв.
Разбросав ноги, фрау Хольцапфель лежала на земле.
Увидев остальных, Лизель закашлялась. Краем уха услышала, как один человек сказал остальным, что на клене нашли тело, разорванное на куски.
Потрясенные пижамы, изодранные лица. Сначала она узнала его волосы.
Руди?
Теперь она сказала не только беззвучно.
— Руди?
Он лежал на земле: лимонные волосы, закрытые глаза — и книжная воришка бросилась к нему и упала. Выронив черную книжку.
— Руди, — всхлипывала она, — проснись… — Она схватила его за рубашку и едва-едва, не веря, встряхнула. — Руди, проснись. — А небо все разогревалось и сыпало пеплом, а Лизель держала Руди Штайнера спереди за рубашку. — Руди, прошу тебя. — Слезы сражались с ее лицом. — Руди, ну пожалуйста, проснись, проснись, черт возьми, я люблю тебя. Ну, Руди, ну, Джесси Оуэнз, не знаешь, что ли, я люблю тебя, проснись, проснись, проснись…
Но ничему не было до нее дела.
Битый камень громоздился выше. Бетонные холмы с красными шапками. Прекрасная девочка, истоптанная слезами, трясет мертвеца.
— Ну, ты, Джесси Оуэнз…
Но мальчик не проснулся.
Не в силах поверить, Лизель зарылась головой ему в грудь. Она держала его обмякшее тело, не давая ему осесть, пока не пришлось вернуть его на искалеченную землю. Лизель опускала его осторожно.
Медленно. Медленно.
— Господи, Руди…
Лизель склонилась и посмотрела в его безжизненное лицо и поцеловала своего лучшего друга Руди Штайнера в губы, мягко и верно. На вкус он был пыльный и сладкий. Вкус сожаления в тени деревьев и в мерцании коллекции костюмов анархиста. Она целовала Руди долго и мягко, а когда оторвалась от его губ, еще раз коснулась их пальцами. Руки у нее тряслись, губы полнились, и она еще раз склонилась, на сей раз — не владея собой, и не рассчитала движение. Их зубы стукнулись в уничтоженном мире Химмель-штрассе.
Она не сказала ему «прощай». Не смогла и, пробыв около Руди еще несколько минут, с трудом оторвалась от земли. Всегда удивляюсь, на что способны люди, особенно когда по их лицам текут потоки, и они шатаясь и кашляя, идут вперед, ищут и находят.
Лизель не побежала, не подошла и вообще не двинулась дальше. Ее глаза драили людей и замерли, туманясь, когда она заметила высокого мужчину и приземистую, как комод, женщину. Это моя Мама. Это мой Папа. Слова прицепились к ней.
— Они не шевелятся, — тихо сказала девочка. — Они не шевелятся.
Может, если бы она простояла, не двигаясь, достаточно долго, то первыми бы пошевелились они, но сколько бы Лизель ни стояла, Мама с Папой не двигались. В тот момент я заметил, что девочка — босая. Довольно дико замечать подобные детали в такой момент. Может, я старался избежать ее лица, потому что книжная воришка и впрямь была необратимо разгромлена.
Она сделала шаг и не хотела делать следующего, но все же пошла дальше. Медленно подошла к Папе с Мамой и села между ними. Взяла Маму за руку и стала разговаривать с ней.
— Помнишь, как я сюда приехала, Мама? Я цеплялась за калитку и плакала. Помнишь, что ты сказала тогда людям на улице? — Голос Лизель дрогнул. — Ты сказала: чего вылупились, засранцы? — Лизель погладила Мамино запястье. — Мама, я знаю, что ты… Так здорово, когда ты пришла в школу и сказала, что Макс пришел в себя. А ты знаешь, что я видела тебя с Папиным аккордеоном? — Лизель крепче сжала коченеющую руку. — Я подобралась и смотрела, а ты была такая чудесная. Черт возьми, ты была такая чудесная, Мама.
Папа был человек с серебряными глазами, а не с мертвыми.
Папа был аккордеоном!
Но его мехи совсем опустели.
Ничто не вливалось, в них и ничего не вылетало.
Лизель начала раскачиваться взад-вперед. Пронзительная, тихая, смазанная нота застряла где-то у нее во рту, и наконец девочка смогла обернуться.
К Папе.
Теперь я не мог удержаться. Я подошел, чтобы лучше ее рассмотреть, и с того мгновения, когда я вновь увидел ее лицо, я понял: вот кого она любила больше всего. Взглядом она гладила этого человека по лицу. По складке на щеке. Он сидел с ней в ванной и учил сворачивать самокрутки. Он дал хлеба мертвецу на Мюнхен-штрассе и просил девочку читать в бомбоубежище. Может, если бы он этого не сделал, она не стала бы писать в подвале.
Папа — аккордеонист — и Химмель-штрассе.
Одно не могло быть без другого, потому что для Лизель и то и другое — дом. Да, вот чем был Ганс Хуберман для Лизель Мемингер.
Она обернулась и сказала ополченцу.
— Прошу вас, — сказала она, — Папин аккордеон. Можете принести его мне?
После нескольких минут замешательства пожилой человек принес Лизель съеденный футляр, и девочка раскрыла его. Вынула раненый инструмент и положила рядом с Папой.
— На, Папа.
И могу заверить вас — потому что сам наблюдал это много лет спустя, видение самой книжной воришки: на коленях рядом с Гансом она увидела, как он поднялся и заиграл на аккордеоне. Встал на ноги и накинул ремень инструмента на плечи в альпах разрушенных домов, серебряные глаза доброты, даже самокрутка болтается на губе. Даже сфальшивил разок и трогательно хохотнул, заметив. Мехи дышали, и высокий человек еще раз, последний, играл для Лизель Мемингер, а небо медленно снимали с плиты.
Не бросай играть, Папа.
Папа остановился.
Уронил аккордеон, и его серебряные глаза снова поржавели. Теперь оставалось только тело — на земле, — и Лизель приподняла Папу и обняла его. И заплакала через плечо Ганса Хубермана.
— До свидания, Папа, ты спас меня. Ты научил меня читать. Никто не умеет играть, как ты. Я никогда не буду пить шампанское. Никто не умеет играть, как ты.
Ее объятия держали Ганса. Она целовала его плечо — взглянуть еще раз ему в лицо она не могла, — а потом опустила его обратно.
Книжная воришка плакала, пока ее нежно уводили прочь.
Позже вспомнили про аккордеон, но никто не заметил книжку.
Было много работы, и вместе с собранием других материалов на «Книжного вора» несколько раз наступили и в конце концов его подняли и, не взглянув, бросили в грузовик с мусором. За миг до того, как грузовик тронулся, я быстро вскарабкался в кузов и подхватил книгу рукой…
Повезло, что я там оказался.
Хотя кого я хочу одурачить? В большинстве мест я хотя бы раз да побывал, а в 1943-м я был чуть ли не везде.
ЭПИЛОГ
ПОСЛЕДНЯЯ КРАСКА
с участием:
смерти и лизель — нескольких деревянных слезинок — макса — и посредника
СМЕРТЬ И ЛИЗЕЛЬ
После всего этого прошло много лет, но у меня до сих пор полно работы. Могу точно сказать вам, мир — это фабрика. Солнце размешивает ее, люди ею управляют. А я остаюсь. Я уношу их прочь.
Что же до остатка этой истории, я не собираюсь ходить вокруг да около — я устал, ужасно устал, и я вам все расскажу, как могу, напрямую.
Лизель Мемингер дожила до весьма преклонных лет вдали от Молькинга и погибшей Химмель-штрассе.
Она умерла в пригороде Сиднея. Номер дома был сорок пять — тот же, что у Фидлеров в убежище, — и небо было наилучшего предвечернего синего цвета. Как и душа ее Папы, ее душа села мне навстречу.
В последних своих видениях она смотрела на троих своих детей, на внуков, мужа и еще длинный список жизней, сплетенных с ее собственной. Среди них, зажженные, как лампады, были Ганс и Роза Хуберманы, ее брат и мальчик, чьи волосы навсегда остались цвета лимонов.
Но там было еще несколько картин.
Идемте со мной, я расскажу вам историю.
Я вам кое-что покажу.
ДЕРЕВО ПОД ВЕЧЕР
Когда Химмель-штрассе расчистили, Лизель Мемингер некуда было идти. «Девочку с аккордеоном», как ее назвали, отвели в полицию, где никак не могли придумать, что с ней делать.
Она сидела на очень жестком стуле. Сквозь дыру в футляре на нее смотрел аккордеон.
Три часа прошло в полицейском участке, пока там не появились бургомистр и женщина с пушистыми волосами.
— Все говорят, что у вас тут девочка, — сказала дама, — которая выжила на Химмель-штрассе.
Полицейский ткнул пальцем.
Ильза Герман предложила донести инструмент, но Лизель крепко сжимала ручку футляра, спускаясь с крыльца полиции. В нескольких кварталах дальше по Мюнхен-штрассе четкая линия отделяла разбомбленных от удачливых.
Бургомистр вел машину.
Ильза сидела с девочкой сзади.
Девочка дала ей взять себя за руку, которую положила на футляр аккордеона, сидевшего между ними.
Ничего не говорить было бы легко, но у Лизель случилась ровно обратная реакция на опустошение. Сидя в великолепной ничьей комнате бургомистерского дома, она говорила и говорила — сама с собой — до глубокой ночи. Почти не ела. Единственное, чего она не делала совсем, — не мылась.
Четыре дня она носила останки Химмель-штрассе по коврам и половицам дома № 8 по Гранде-штрассе. Она много спала и не видела снов, и почти всякий раз ей было жаль просыпаться. Когда она спала, все исчезало.
Ко дню похорон она так и не помылась, и Ильза Герман вежливо спросила, не хочет ли она это сделать. До того она лишь показала ей ванную и дала полотенце.
Люди, пришедшие на похороны Ганса и Розы Хуберманов, судачили о девочке, одетой в опрятное платье и слой уличной грязи Химмель-штрассе. Еще пронесся слух, что в тот же день позже она в одежде зашла в реку Ампер и сказала что-то очень странное.
Про поцелуй.
И про какую-то свинюху.
Сколько раз ей придется говорить «прощай»?
После этого были дни и месяцы и много войны. В моменты самого тяжкого горя она вспоминала свои книги — особенно те, что были сделаны для нее, и ту, которая спасла ей жизнь. Однажды утром, заново потрясенная, она даже отправилась на Химмель-штрассе поискать их, но там ничего не осталось. От того, что случилось, нельзя оправиться. Это займет десятки лет; это займет долгую жизнь.
По семье Штайнеров было две службы. Первая — сразу на похоронах. Вторая — когда домой добрался Алекс Штайнер, получивший после бомбежки отпуск.
Когда известие нашло его, Алекса будто обстругали.
— Христос распятый, — говорил он, — если бы я только отдал Руди в ту школу.
Спасаешь кого-то.
И губишь его.
Откуда ему было знать?
Единственное он знал точно: он все бы сделал, лишь бы оказаться в ту ночь на Химмель-штрассе, чтобы выжил не он, а Руди.
Он сказал это Лизель на крыльце дома № 8 по Гранде-штрассе, куда помчался, узнав, что она спаслась.
В тот день на крыльце Алекс Штайнер был распиленным надвое.
Лизель рассказала ему, что поцеловала Руди в губы. Она смущалась, но решила, что Алексу хотелось бы это знать. Лились деревянные слезы по дубовой улыбке. Небо, которое я увидел в глазах Лизель Мемингер, было серым и глянцевым. Серебряный день.
МАКС
Когда война закончилась и Гитлер отдал себя в мои руки, Алекс Штайнер вернулся к работе в мастерской. Денег это не приносило, но на несколько часов каждый день он занимал себя, и Лизель нередко приходила ему помогать. Они провели вместе немало дней, и часто ходили в освобожденный Дахау, но американцы всякий раз их прогоняли.
Наконец в октябре 1945 года в мастерскую вошел человек с болотными глазами, перьями волос и чисто выбритым лицом. Он подошел к прилавку.
— Здесь работает девушка по имени Лизель Мемингер?
— Да, она там, в задней комнате, — ответил Алекс. Он надеялся, что догадался верно, но хотел удостовериться. — Могу я поинтересоваться, кто ее спрашивает?
Лизель вышла.
Они обнялись, расплакались и рухнули на пол.
ПОСРЕДНИК
Да, я много всего повидал в этом мире. Я присутствую при величайших катастрофах и служу величайшим злодеям.
Но бывают и другие мгновения.
Есть множество историй (как я вам говорил раньше — горсть, не больше), на которые я позволяю себе отвлекаться во время работы, как на краски. Я собираю их в самых несчастных и ненастных местах и, делая свою работу, стараюсь их вспоминать. «Книжный вор» — одна из таких историй.
Когда я прибыл в Сидней и забрал Лизель Мемингер, мне наконец удалось сделать то, чего я долго ждал. Я поставил ее на землю, и мы прошлись по Анзак-авеню, мимо футбольного поля, и я вынул из кармана запыленную черную книжицу.
Старуха изумилась. Взяла книжку в руку и сказала:
— Неужели та самая?
Я кивнул.
С великим трепетом она раскрыла «Книжного вора» и перевернула несколько страниц.
— Невероятно… — Хотя буквы выцвели, она смогла прочесть свои слова. Пальцы ее души трогали рассказ, написанный так давно в подвале на Химмель-штрассе.
Она села на бордюр, я сел рядом.
— Вы ее читали? — спросила она, только на меня не смотрела. Ее глаза были прикованы к словам.
Я кивнул.
— Много раз.
— Она вам понятна?
И тут повисла большая пауза.
Мимо туда и сюда ехали машины. За рулем сидели Гитлеры и Хуберманы, Максы и убийцы, Диллеры и Штайнеры…
Я хотел многое сказать книжной воришке о красоте и зверстве. Но что тут скажешь такого, чего она и так не знала? Я хотел объяснить, что постоянно переоцениваю и недооцениваю род человеческий — и редко просто оцениваю. Я хотел спросить ее, как одно и то же может быть таким гнусным и таким великолепным, а слова об этом — такими убийственными и блистательными.
Ничего этого, однако, я не выпустил из уст.
Смог я только одно — обернуться к Лизель Мемингер и сообщить ей единственную правду, которую я по правде знаю. Я сказал это книжной воришке и говорю сейчас вам.
Благодарности
Я хочу начать с благодарностей Анне Макфарлейн (которая столь же добра, сколь эрудирована) и Эрин Кларк (за ее дальновидность, доброту и ценный совет, который всегда найдется у нее в нужную минуту). Особая благодарность также полагается Брай Тунниклифф, за то что терпела меня и верила, что я уложусь в срок с редактированием.
Я многим обязан милости и таланту Труди Уайт. Для меня честь, что на этих страницах есть ее рисунки.
Огромное спасибо Мелиссе Нелсон — за то, что трудная работа выглядела легкой. Это не осталось незамеченным.
Этой книги бы не было и без таких людей, как Кейт Патерсон, Никки Кристер, Джо Джарра, Аньез Линдоп, Джейн Новак, Фиона Инглис и Кэтрин Дрейтон. Благодарю вас, за то что вы уделяли этой истории и мне свое драгоценное время. Я ценю это больше, чем способен выразить.
Также благодарю Еврейский музей Сиднея, Австралийский военный мемориал, Дорис Зайдер и Еврейский музей Мюнхена, Андреуса Хойслера из Мюнхенского городского архива и Ребекку Билер (за сведения о сезонных привычках яблонь).
Я признателен Доминике Зузак, Кинге Ковач и Эндрю Дженсону за все ободряющие слова и стойкость.
Наконец, особой благодарности заслуживают Лиза и Хельмут Зузаки — за истории, которым мы не решались верить, за смех, и за то, что показали мне другую сторону.
Примечания
Браниться (нем.). — Здесь и далее прим. переводчика.
д.: завонялись (нем.).
Джесси Оуэнз (1913–1980) — американский чернокожий спортсмен, четырехкратный чемпион Олимпийских игр 1936 г. в Мюнхене (бег 100 м, 200 м, эстафета 4х100 м; прыжки в длину), посрамивший гитлеровскую идею превосходства белой расы.
Сочинение австрийского скрипача, дирижера и композитора Иоганна Штрауса-отца (1804–1849) — марш, написанный в честь чешского полководца Вацлава Радецкого (1766–1858).
От нем. Geh scheissen — зд:. высерок.
Рождественские празднества (нем.).
От нем. schmunzeln — насмехаться.
Ругань (нем.).
Шпик (нем.).
Литературный немецкий язык (нем.).
«Хрустальная ночь» (нем. Kristallnacht) — всегерманский и всеавстрийский еврейский погром в ночь с 9 на 10 ноября 1938 г., поводом к которому послужило убийство в Париже 17-летним польским евреем Гершелем Грюншпаном 7 ноября 1938 г. советника германского посольства Эрнста фон Рата.
Нюрнбергские законы о гражданстве и расе (Законы гетто), приняты рейхстагом 15 сентября 1935 г. Первый — о «гражданах рейха» и «принадлежащих к государству» — требовал от граждан документального подтверждения расовой чистоты. Второй — об «охране немецкой крови и немецкой чести» — запрещал браки и половые контакты между евреями и немцами.
«Дуден» — название орфографического словаря немецкого языка (первое издание — 1880) по имени автора — лексикографа Конрада Дудена (1829–1911).
д.: Вот отребье! (нем.)
Иов, 11:16.
Песня венгерского композитора Рёсо Шереша (1889–1968), записанная в 1933 г.
Рогалики, печенье-подковки (нем.).
От нем. Scheisskopf — придурок.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |