В этот момент начался тяжелый и жестокий бой. Султан вновь собрал свои силы, окружил со всех сторон войско и завязал упорное сражение; он, однако, не смог прорвать сомкнутого строя ромеев и, как бы натолкнувшись на стальную стену, должен был уйти ни с чем. В горести и отчаянии султан в течение всей следующей ночи совещался с Моноликом и остальными сатрапами, а на рассвете с согласия всех варваров попросил мира у самодержца. Самодержец не ответил отказом, а, напротив, принял его просьбу. Он сразу же велел сыграть сигнал сбора, приказал всем сохранять спокойствие, держаться в том же порядке, не сходить с коней, не снимать поклажи с вьючных животных и, как и раньше, в продолжение всего пути иметь при себе для защиты щиты, шлемы и копья. Такое распоряжение было отдано самодержцем с единственной целью: чтобы строй не был прорван в сумятице боя и все его люди не стали добычей врага. Видя многочисленные полчища турок, со всех сторон нападающих на ромейское войско, император испытывал опасения.
Остановившись в удобном месте, император расположил по обе стороны от себя всех родственников и большое число отобранных им воинов и сам стал во главе их; справа и слева находились его родственники и свойственники, а непосредственно за ними — отборный отряд воинов-катафрактов; блеск сверкающего оружия ярче солнечных лучей озарял воздух. В этот момент подъехал и султан вместе со своими сатрапами, во главе которых двигался Монолик, превосходивший всех азиатских турок своим возрастом, опытом и мужеством; султан застал императора на равнине между Августополем и Акронием[1525].
Сатрапы издали заметили самодержца, сошли с коней и совершили полагающееся преклонение перед императором. Султану же самодержец не позволял сойти с коня, хотя тот несколько раз и пытался это сделать. Но быстро спешившись, Килич-Арслан обнял ногу самодержца. Император же подал ему руку и велел сесть на одного из лучших своих коней. Когда султан вскочил на коня и сбоку приблизился к самодержцу, {412} Алексей немедленно снял с себя плащ и набросил его на плечи Килич-Арслана.
Немного подождав, император изложил ему свои соображения в таких словах: «Если вы пожелаете покориться Ромейской империи и прекратить свои набеги на христиан, то получите дары и титулы и будете в дальнейшем свободно жить в отведенных вам землях, там, где вы обитали раньше, до того как Роман Диоген взял в свои руки бразды правления и потерпел то страшное поражение[1526], когда, на свое несчастье, вступив в бой с султаном, он был пленен им. Предпочтите мир войне, удалитесь с территории Ромейской державы и удовлетворитесь своей собственной. Послушавшись моих слов — ведь я даю вам хороший совет, — вы не раскаетесь и, кроме того, получите многочисленные дары. Если же нет, то знайте: я истреблю все ваше племя». Султан и его сатрапы с готовностью приняли эти условия и сказали: «Мы бы не явились сюда, если бы не решили заключить мир с твоей царственностью». Выслушав их ответ, император отослал турок в приготовленные для них палатки и пообещал на следующий день скрепить договор. На другой день император вновь встретил султана по имени Шахиншах, заключил с ним, как полагается, договор, вручил ему большую сумму денег, щедро одарил его сатрапов и, ублажив их, отпустил назад[1527].
Между тем самодержец узнал, что сводный брат султана Масуд[1528], желая захватить власть, замыслил убийство Шахиншаха. Как это всегда происходит в таких случаях, к Масуду перешли некоторые сатрапы. Поэтому император посоветовал султану немного обождать, пока он не получит более подробные сведения о заговоре, чтобы Килич-Арслан смог отправиться в путь, зная положение и принимая меры предосторожности. Султан пренебрег советом самодержца и самоуверенно продолжал преследовать свою цель. Самодержцу не хотелось создать впечатление, будто он силой задерживает добровольно явившегося к нему султана, и этим навлечь на себя хулу. Поэтому он сказал, уступая решению варвара: «Хорошо было бы немного подождать, но раз ты так хочешь идти, то нужно, как говорится, искать другой выход, поэтому возьми у меня сильный отряд воинов-катафрактов, которые благополучно доставят тебя до самого Икония». Однако и на это предложение варвар ответил отказом. Таков уж надменный нрав варваров, считающих себя чуть ли не выше облаков.
И вот, попрощавшись с самодержцем и получив много денег, султан отправился домой. Ночью явилось ему сновидение — не лживое, не посланное Зевсом, не побуждавшее {413} варвара к битвам и, говоря словами сладостной поэзии, не «подобное Пелееву сыну»[1529], а возвещавшее варвару истину. Султану приснилось, что во время завтрака его окружило множество мышей, старавшихся вырвать у него из рук хлеб, который он ел. Он ничуть не испугался и попытался их отогнать, но мыши вдруг превратились во львов и одолели его. Проснувшись, он рассказал сон сопровождавшему его воину самодержца и спросил, что это значит. Тот объяснил, что мыши и львы означают врагов, однако султан не захотел поверить и с безрассудной поспешностью пустился в путь.
Он выслал вперед разведчиков, которые должны были высматривать врагов, отправившихся в набег за фуражом. Но разведчики встретили Масуда, когда тот уже приближался во главе большого войска, вступили с ним в переговоры, примкнули к его заговору против Шахиншаха, а, вернувшись, сказали, что никого не видели. Шахиншах принял их сообщение за правду, беззаботно продолжал путь и встретил варварское войско Масуда. Некий Гази[1530], сын сатрапа по имени Хасан Катух[1531], убитого султаном Шахиншахом, выходит из рядов и ударяет копьем Шахиншаха, но султан, быстро обернувшись, выхватывает копье из рук Гази со словами: «Не знал я, что ныне и женщины мечут в нас копья». Затем он быстро направляется назад к императору. Шахиншаха удержал сопутствовавший ему Пухей, который давно перешел на сторону Масуда, но делал вид, что дружественно расположен к Шахиншаху и дает ему благие советы. На самом же деле он увлекал его в западню и копал ему яму, когда советовал не возвращаться к императору, а, немного отклонившись от дороги, идти в Тирагий — городок, лежащий вблизи Филомилия.
Наивный, как ребенок, Шахиншах послушался Пухея и прибыл в Тирагий, где был приветливо встречен его жителями — ромеями, знавшими о дружеском расположении к нему императора. Варвары тем временем во главе с самим Масудом подошли к Тирагию, окружили со всех сторон его стены с намерением осадить город. Шахиншах, выглянув из-за стены, разразился страшными угрозами по адресу своих соплеменников-варваров и сказал, что ромейские войска самодержца уже подходят и что если они не кончат войну, то испытают то-то и то-то. Находившиеся в городе ромеи мужественно сопротивлялись туркам. Тогда Пухей сбрасывает маску и обнажает свою волчью натуру, скрытую под овечьей шкурой. Он спускается со стены, пообещав Шахиншаху вселить бодрость в жителей города и побудить их к еще более мужественной борьбе. На деле же он стал угрожать жителям, советовать им сдаться и {414} открыть туркам городские ворота, если они не хотят стать жертвой варваров, поскольку де многочисленное войско подходит уже из самого Хорасана. Жители, испуганные множеством варваров, вняв советам Пухея, открывают туркам путь в город.
Схватив султана Шахиншаха, турки ослепляют его; так как под рукой не оказалось необходимого инструмента для этой цели, они воспользовались подсвечником, подаренным Шахиншаху самодержцем, и сосуд света превратился в источник темноты и мрака. Шахиншах мог еще немного видеть и, когда его за руку привели в Иконий, решился рассказать о случившемся своей кормилице, а та в свою очередь — его супруге. Таким образом слух об этом дошел до самого Масуда и взбудоражил дух варвара. Исполнившись гнева, он приказал Елегму[1532] (это знатный сатрап) задушить Шахиншаха тетивой лука[1533]. Таков был конец султана Шахиншаха, не последовавшего по своему безрассудству увещеваниям самодержца. Самодержец же направился к царственному городу, при этом он всю дорогу следил за сохранением строя войска.
7. Может быть, слушая о боевых порядках и фалангах, пленных и добыче, о стратиге и командирах, кто-нибудь и решит, что это обычные рассказы историков и поэтов. Но этот боевой порядок казался всем новым и удивительным, никто никогда не видел его, и ни один историк не поведал о нем потомству. Идя по дороге к Иконию, воины сохраняли строй и двигались в такт звукам флейты. Видя целиком всю фалангу, можно было подумать, что она, двигаясь, остается недвижной и перемещается, оставаясь на месте. Этот сомкнутый и единый строй напоминал незыблемые горы, он двигался, как огромный зверь, при этом фаланга двигалась, подчиняясь одной душе.
После того как ромеи прибыли в Филомилий, повсюду, как говорилось выше, освободили тех, кто находился под владычеством варваров; поместив пленных, женщин, детей и всю добычу в центр строя, они двинулись в обратном направлении медленно, ступая ленивым «муравьиным» шагом. Многие были больны, многие женщины беременны; если одна из них собиралась рожать, то по знаку самодержца раздавался сигнал трубы, который заставлял всех застыть на месте, и тотчас весь строй останавливался. Как только самодержец узнавал, что роды кончились, раздавался другой необычный сигнал — призыв к выступлению, который побуждал всех продолжать путь. Если же кто-нибудь находился при смерти, то происходило то же самое: самодержец сам приходил к умирающему и призывал к нему священников пропеть отходный молебен и при-{415}частить умирающего. Таким образом, над умирающим совершались все полагающиеся обряды, и самодержец не позволял строю двинуться ни на шаг до тех пор, пока тело не клали в гроб и не хоронили. Когда же наступало время завтрака, Алексей призывал к себе женщин и мужчин, ослабевших от болезней или старости, отдавал им большую часть пищи и заставлял поступать так же своих сотрапезников. И напоминала его трапеза некое божественное пиршество — не было во время нее никаких музыкальных инструментов, ни флейт, ни тимпанов и вообще никакой назойливой музыки[1534].
Взяв на себя заботу об этих людях, он по прибытии на Дамалис (дело было вечером) отказался от торжественного въезда в город, не пожелал ни императорской процессии, ни театральной пышности[1535], а, как это и было нужно, назначил на следующий день переправу войска. Взойдя на монеру, он в час, когда зажигаются светильники, прибыл во дворец.
На следующий день он целиком ушел в заботы о пленных и чужеземцах. Детей, лишившихся родителей, испытывающих горечь сиротской доли, он отдал своим родственникам и другим людям, известным ему своей благочестивой жизнью, а также игуменам святых монастырей. Он приказал им воспитывать этих детей не как рабов, а как свободных, обучая их всем наукам и знакомя со священным писанием. Некоторых же детей он отдал в приют[1536], который сам учредил, сделав из него скорее школу для желающих учиться. Руководителям этого приюта он наказал давать детям общее образование[1537]. В прилегающей к акрополю части города, там, где находится выход к морю, Алексей нашел огромной величины храм великого апостола Павла и соорудил там второй город — внутри царицы городов. Храм наподобие акрополя стоял на самом высоком месте города.
Новый город простирался на несколько стадий (может быть, кто-нибудь скажет на сколько именно?) в длину и ширину. Вокруг него тесно стояли дома бедняков и, что еще больше свидетельствует о человеколюбии императора, жилища калек. Можно видеть, как бродят там друг за другом слепые, хромые иди имеющие какие-либо иные увечья. Смотрящим на такое зрелище кажется, что это портик Соломона, заполненный людьми с искалеченными телами[1538]. Круг домов двойной и двухэтажный: одни из этих искалеченных мужчин и женщин живут наверху, на втором этаже, другие же копошатся внизу, у самой земли. Что же касается величины круга, то желающий посмотреть этих людей, начав с утра, обошел бы круг только к вечеру. {416}
Таков этот город, таковы его обитатели. У них нет ни земельных участков, ни виноградников или чего-либо иного, что, как мы знаем, заполняет человеческую жизнь, но каждый и каждая из них, как у Иова[1539], живет в сооруженном для него доме, из рук самодержца получая пищу и кров без всякой затраты труда. И что самое удивительное, эти неимущие, как некие господа, обладают имуществом и разнообразными доходами, пользуются заботами и вниманием, и сам самодержец вместе со своими приближенными печется о них. Если где-нибудь было поместье, расположенное в хорошем месте и к тому же доходное, император отдавал его этой братии, благодаря чему вино у них текло рекой, в изобилии был хлеб и все то, что люди едят вместе с хлебом. Число кормящихся там было огромно. По-видимому, это слишком смело, однако я скажу, что деяние самодержца можно сравнить с чудом моего спасителя, я имею в виду «семь тысяч и пять тысяч»[1540]. Но тогда он накормил тысячи людей пятью хлебами как бог-чудотворец, а в данном случае человеколюбивое деяние было совершено по божественной заповеди. Иначе говоря, там было чудо, а тут императорская щедрость, снабжавшая братию всем необходимым.
Я сама видела, как девушка помогала старухе, зрячий вел за руку слепого, у безногого были ноги — не свои, а чужие, безрукого вели другие люди, детей кормили грудью чужие матери и здоровые ухаживали за паралитиками. Все множество находившихся на попечении людей делилось на две части: тех, кто нуждался в прислуге, и тех, кто прислуживал. Самодержец не мог сказать паралитику: «Встань и иди»[1541], приказать слепому смотреть[1542] или заставить ходить безногого[1543]. Это было по силам лишь единорожденному, ставшему ради нас человеком и жившему на земле ради людей. Но император делал все, что было в его возможностях: он дал каждому калеке слугу и окружил одинаковой заботой увечного и здорового. Так что, если бы кто-нибудь пожелал познакомиться с новым городом, который мой отец заложил и построил, он увидел бы четыре города и даже больше, ибо его населяют живущие внизу, живущие наверху и прислуживающие и тем и другим. Но кто смог бы определить число каждодневно питающихся там, сумму каждодневных расходов на них или измерить внимание, уделяемое каждому? Ведь я отношу к заслугам Алексея и то, что было сделано после него. Император предоставлял в их распоряжение дары земли и моря[1544] и как мог облегчал им жизнь. Во главе этого многотысячного города стоит попечитель — некий знатный муж, название города — Приют[1545]. {417} Приютом он называется благодаря человеколюбию самодержца по отношению к сиротам и бывшим воинам. Поэтому и стало употребительным название, означающее попечение о сиротах. Всеми этими делами распоряжаются секреты[1546], от людей, ведающих имуществом бедняков[1547], требуются отчеты, и права подопечных охраняются хрисовулами[1548].
В храме великого проповедника Павла собран большой клир и имеется множество огней. Зайдя в храм, можно услышать антифонное пение хоров, ибо, по примеру Соломона, Алексей позаботился о диакониссах и большое внимание уделил нашедшим тут приют иберийским[1549] монахам, которые, поселившись в Константинополе, прежде были вынуждены просить под дверьми подаяние. И для них заботливость моего отца соорудила большой монастырь, снабдила их пищей и подобающей одеждой. Пусть знаменитый Александр Македонский хвастает Александрией в Египте, Букефалой в Мидии и Лисимахией в Эфиопии[1550]. Самодержец же Алексей не так кичился воздвигнутыми им городами, которые, как мы знаем, были понастроены им повсюду[1551], как гордился этим городом.
По левую сторону от входа находятся храмы и святые монастыри; справа от большого храма стоит грамматическая школа для сирот, собранных из разных стран, в ней восседает учитель, а вокруг него стоят дети — одни из них ревностно занимаются грамматическими вопросами, другие пишут так называемые схеды. Там можно увидеть обучающегося латинянина, говорящего по-гречески скифа, ромея, изучающего греческие книги, и неграмотного грека, правильно говорящего по-гречески. Такую заботу проявлял Алексей о гуманитарном образовании[1552]. Схедография же — изобретение более нового времени: нашего поколения. Я обхожу молчанием Стилиана, так называемого Лонгиварда, тех, кто занимался собиранием различных имен, Аттика и тех, кто входил в священное сословие нашей Великой церкви, чьи имена я опускаю[1553]. Ныне же изучение возвышенных предметов — сочинений поэтов, историков и той мудрости, которую из этих сочинений можно извлечь, — люди не считают даже второстепенным занятием. Главным занятием стали теперь шашки и другие нечестивые игры[1554]. Я говорю об этом, ибо огорчена полным пренебрежением к общему образованию. Это терзает мою душу, потому что я сама провела много времени в подобного рода занятиях. Завершив свое начальное образование, я перешла к риторике, занялась философией, обратилась наряду с этими науками к поэтам и историкам и благодаря им сгладила шероховатости своего стиля; затем, овладев риторикой, я осудила сложные {418} сплетения запутанной схедографии. Этот рассказ — не отступление, он нужен для связности повествования.
8. Затем, на...[1555] году его царствования, появилась громадная туча еретиков. Это был новый вид ереси, ранее незнакомый церкви. Соединились между собой два издавна известные злейшие и мерзостнейшие учения: нечестивость манихеев (так их можно называть), которую мы именовали также павликианской ересью[1556], и бесстыдство мессалиан[1557]. Это и было учение богомилов, образовавшееся от слияния мессалианской и манихейской ереси[1558]. По всей видимости, оно существовало еще до вступления моего отца на престол[1559], но не обнаруживало себя — ведь племя богомилов весьма искусно умеет облачаться в личину добродетели. Человека со светской прической не увидеть среди богомилов: зло скрывается под плащом и клобуком[1560]. Вид у богомила хмурый, лицо закрыто до носа, ходит он с поникшей головой и что-то нашептывает себе под нос. Но сердцем он — бешеный волк. И вот это-то опаснейшее племя извлек, как извлекают тайными заклинаниями притаившуюся в норе змею, и вывел на свет мой отец. Он отложил свои многочисленные заботы о западных и восточных делах и обратился к вопросам духовного свойства. Ведь Алексей во всех отношениях был выше всех: в искусстве обучения он достигал бóльших успехов, чем профессиональные учителя[1561], в битвах и походах превосходил тех, кто вызывал восхищение воинской доблестью.
Слух о богомилах уже разнесся повсюду. Был некий монах Василий[1562], который весьма ловко распространял нечестивое учение богомилов. У Василия было двенадцать учеников, которых он именовал апостолами; он привлек к себе также и учениц — женщин, безнравственных и мерзких[1563], и повсюду, таким образом, сеял заразу. Как огонь, охватывало зло многие души[1564]. Не вынесла этого душа императора, и он занялся расследованием ереси. Некоторые из богомилов были доставлены во дворец, и все они называли Василия учителем, главой и руководителем богомильской секты. Один же из них, некий Дивлатий, на допросе не хотел сознаться и лишь после того как был подвергнут пыткам показал на упомянутого Василия и на тех, кого тот избрал себе апостолами. Многим лицам поручил самодержец розыски Василия, и вот объявился главный служитель Сатанаила[1565] Василий — человек в монашеском одеянии, с иссохшим лицом, безбородый, высокого роста, весьма ловкий в распространении нечестивого учения.
Самодержец, желая убеждениями принудить Василия раскрыть перед ним свои самые затаенные мысли, призывает его {419} к себе, воспользовавшись благочестивым предлогом. При появлении Василия Алексей поднялся с места, посадил его возле себя и разделил с ним трапезу, затем, опустив леску и насадив на крючок приманку, он дал проглотить ее прожорливому чудовищу. Весь яд влил он в глотку этого мерзкого монаха. Вместе с тем он всяческим образом делал вид, что хочет стать его учеником, и не только он сам, но и его брат — севастократор Исаак. Алексей притворился, будто готов принять слова Василия за глас божий и полностью подчиниться ему, если только мерзейший Василий позаботится о спасении его души. «Почтеннейший отец (император обмазал сладостью чашу, чтобы одержимый бесом изрыгнул свою желчь), — говорит он, — я восхищаюсь твоей добродетелью и желаю познать проповедуемое твоей святостью учение, ибо наше, можно сказать, плохо и не ведет к добродетели». Василий сначала притворялся: будучи настоящим ослом, он напяливал на себя львиную шкуру и не поддавался на эти речи, тем не менее он возгордился от почестей — ведь император даже посадил его с собой за стол. Во всем помогал Алексею и вместе с ним устраивал эту инсценировку его брат — севастократор. В конце концов Василий выложил учение своей секты. Каким образом это происходило?
Помещение, где находились императоры вместе с этим негодяем, открыто говорившим и выкладывавшим все, что у него было на душе, отделялось от женской половины занавесом; за этим занавесом писец и записывал все, что говорилось. Болтун разглагольствовал, как учитель, император изображал из себя ученика, а в это время секретарь записывал поучения Василия. Все — дозволенное и недозволенное, говорил этот богомерзкий муж, не умолчав ни об одной из своих богопротивных догм[1566]. Он с презрением отзывался о нашем богословии, клеветал на все церковное управление и, о ужас, святые храмы именовал храмами бесов; он также порицал и объявил дурным почитание тела и крови того, кто был первым архиереем и первой жертвой[1567].
Что же дальше? Император сбрасывает маску и поднимает занавес. Собрался весь синклит, сошлось воинство, присутствовало и высшее духовенство. На патриаршем троне царицы городов восседал тогда блаженнейший среди патриархов кир Николай Грамматик. Огласили богопротивное учение Василия — улики были неопровержимыми. Обвиняемый ничего не отрицал, но сразу же вступил в открытый спор; он уверял, что готов к огню, бичеванию и любому виду смерти — ведь эти погрязшие в заблуждении богомилы считают, что могут безбо-{420}лезненно перенести любое наказание, ибо ангелы якобы вынесут их из самого костра[1568]. Хотя все порицали Василия за нечестие, и в том числе те, кто разделял его гибельное учение, сам он — мужественнейший богомил — оставался непреклонным. Несмотря на то, что Василию угрожал и костер и другие беды, он не отступал от беса и находился в объятиях своего Сатанаила. В то время как Василий пребывал в заключении, император неоднократно приглашал его к себе и призывал отказаться от нечестивого учения, тем не менее тот оставался равнодушным к призывам императора.
Но я не обойду молчанием случившегося с ним чуда. До того как император стал более сурово с ним обращаться, Василий, уже раскрыв свое нечестивое учение, отправился в один домик, расположенный вблизи императорских палат, незадолго до этого построенный для него. Был вечер, на безоблачном небе сияли звезды, и молодая луна озаряла вечернюю тьму. Когда монах зашел среди ночи в комнату, в нее сами собой градом полетели камни. Ничья рука не метала их, и никто не забрасывал ими одержимого бесом святошу. По-видимому, гнев рассерженных, пришедших в негодование бесов — подручных Сатанаила — был вызван тем, что Василий раскрыл императору тайны и тем самым навлек тяжелые гонения на исповедуемое им лжеучение. Рассказал об этом некий Параскевиот, который был приставлен сторожем к этому одержимому, чтобы он не мог ни с кем вступать в беседы и передавать таким образом заразу. Этот Параскевиот страшной клятвой клялся, что слышал шум падавших на землю и на крышу камней, видел непрерывно летевшие камни, однако нигде не обнаружил того, кто мог бы их бросать. Граду камней сопутствовало землетрясение: почва волновалась, а крыша дома скрипела. Параскевиот же, по его собственным словам, сохранял присутствие духа до того момента, как понял, что это дело рук бесов, но, увидев, что камни, как говорится, дождем сыплются сверху, а старикашка-ересиарх удалился и заперся в доме, он, приписав это дело бесам, уже не отдавал себе отчета в том, что происходит.
9. Это о чуде. Намеревалась я рассказать о всей ереси богомилов. Но, как говорит где-то прекрасная Сапфо[1569], мне мешает стыд. Ведь я, пишущая историю, — женщина, к тому же самая уважаемая из царственных особ и самая старшая из детей Алексея. Кроме того, надлежит хранить молчание о том, о чем говорят повсюду. У меня есть желание подробно описать богомильскую ересь, и тем не менее я не делаю этого, дабы не осквернять свой язык. Тех же, кто желает точнее узнать {421} о ереси богомилов, я отсылаю к книге под названием «Догматический паноплий», составленной по приказу моего отца.
Был некий монах по имени Зигавин, хорошо известный моей госпоже, бабушке со стороны матери, и всему священническому сословию. Он досконально изучил грамматику, не пренебрегал риторикой и как никто другой знал догматы церкви. Его-то и призвал к себе самодержец и приказал изложить по порядку каждое в отдельности все еретические учения, сопроводив их опровержениями святых отцов, а ересь богомилов описать в том виде, в каком преподавал ее этот нечестивый Василий. Вот эту книгу и назвал самодержец «Догматическим паноплием», она и до сих пор носит это имя[1570]. Но пусть мое повествование вновь обратится к описанию гибели Василия.
Самодержец вызвал отовсюду учеников и единоверцев Василия — прежде всего уже упомянутых двенадцать учеников — и выяснил их образ мыслей. Были они в полном смысле слова учениками Василия. Ведь зараза проникла и в знатные семьи и охватила множество народа. Вот почему он сразу же приговорил к сожжению всех еретиков: и корифея и хор. Когда уличенные в богомильстве были собраны вместе, одни из них продолжали отстаивать свое еретическое учение, другие полностью отказывались от него, решительно возражали обвинителям и высказывали свое отвращение к богомильской ереси. Так как самодержец не мог питать к ним доверия, то, для того чтобы какой-нибудь христианин не затесался среди богомилов, а богомил не ускользнул от него под видом христианина, он изобрел некий новый способ, благодаря которому можно было обнаружить истинных христиан.
На следующий день Алексей воссел на свой императорский трон. В тот день присутствовали многие члены синклита, священного синода и наиболее достойные из числа ученых назиреев[1571]. Все обвиняемые в богомильской ереси были выведены на середину, и самодержец приказал вновь подвергнуть допросу каждого из них. Одни признали себя богомилами и ревностно отстаивали свою ересь, другие же решительно отпирались, называли себя христианами и ничего не признавали, когда их обвиняли. Тогда Алексей, нахмурив брови, сказал: «Сегодня будут зажжены два костра, в центре одного из них в землю будет вбит крест; затем каждому будет предоставлен выбор: желающие умереть в христианской вере, отделившись от остальных, взойдут на костер с крестом, а придерживающиеся богомильской ереси будут брошены в другой костер. Ведь лучше самому умереть как христианину, чем, оставаясь жить, подвергнуться преследованиям как богомил и возмущать {422} совесть многих людей. Итак, пусть каждый идет, куда захочет»[1572]. Сообщив такое богомилам, император сделал вид, что покончил с этим делом. Обвиняемых немедленно взяли и увели, а в это время собралась большая толпа стекшегося отовсюду народа. В месте под названием Циканистр[1573] разожгли костры в семь раз, как говорит певец, сильнее, чем их обычно разжигали[1574]. Огонь поднялся до небес; в одном из костров находился крест. Так как все обвиняемые должны были быть сожжены, каждому был предоставлен выбор вступить в тот костер, который он пожелает. Те, кто придерживался православия, увидели всю безвыходность своего положения и подошли к костру с крестом, чтобы принять истинно мученическую смерть. Нечестивцы же, придерживавшиеся мерзкой ереси, обратились к другому костру. Когда они готовы были все вместе броситься в костры, присутствующие стали жалеть христиан, которые должны были сгореть, и выражали сильное недовольство императором, не зная о его намерении. Но приказ императора предупредил палачей и не дал им свершить своего дела. Получив, таким образом, надежные доказательства того, кто является истинным богомилом, император отпустил с многочисленными наставлениями ложно обвиненных христиан. Богомилов же он вновь заключил в тюрьму, отделив нечестивого Василия от остальных апостолов. Некоторых из них он сам ежедневно призывал к себе, поучал, увещевал отречься от мерзкой веры, других же по его приказу ежедневно посещали наиболее достойные из священников и наставляли их в православной вере, убеждая отречься от богомильской ереси. Одни из еретиков исправились и были освобождены из-под стражи, другие в ереси окончили свою жизнь в тюрьмах, хотя и имели полный достаток в пище и одежде.
10. Василия же, как истинного ересиарха и к тому же совершенно не раскаявшегося, все члены священного синода, наиболее достойные назиреи и сам занимавший тогда патриарший престол Николай приговорили к сожжению. С ними был согласен и самодержец, который, помногу и часто беседуя с Василием, убедился в его дурном нраве и знал, что он не отрекся от ереси. Тогда-то и распорядился император развести на ипподроме громадный костер. Была вырыта очень глубокая яма, а куча бревен, сложенная из высоких деревьев, казалась горой. Когда подожгли костер, на арену ипподрома и на ступеньки мало-помалу стала стекаться большая толпа народа, с нетерпением ожидавшая дальнейших событий. С другой стороны вбили крест, и нечестивцу была дана возможность выбора на тот случай, если он, испугавшись огня и изменив свои {423} убеждения, подойдет к кресту, чтобы избежать костра. Присутствовала при этом и толпа еретиков, взиравших на своего главу Василия. Он же, казалось, с презрением относился к любому наказанию и грозившей ему опасности и, находясь вдалеке от костра, смеялся, морочил всем головы прорицаниями, будто некие ангелы вынесут его из огня, и тихо напевал псалом Давида: «К тебе он не приблизится, только смотреть будешь очами твоими»[1575].
Когда же толпа расступилась, дав ему возможность увидеть ужасное зрелище огня (ведь и с большого расстояния почувствовал он жар огня и увидел взвившееся вверх и как бы испускающее громы пламя, огненные искры которого поднимались на высоту каменного обелиска, стоящего посреди ипподрома)[1576], этот храбрец, казалось, струсил и пришел в замешательство от одного вида огня и, как человек, попавший в безвыходное положение, стал вращать глазами, хлопать руками и ударять себя по бедру.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |