Я направился прямо к двери дома номер тринадцать, где жила миссис Катерик, и постучал, не раздумывая над тем, как представиться хозяйке, когда я войду. Необходимо было повидать миссис Катерик — это было главное. А затем, судя по обстоятельствам, как можно осторожнее и успешнее попытаться достичь цели моего визита.
Унылая пожилая служанка открыла мне дверь. Я дал ей мою визитную карточку и спросил, могу ли я видеть миссис Катерик. Служанка отнесла куда-то мою визитную карточку и вернулась узнать, по какому делу я пришел.
— Пожалуйста, передайте, что я пришел по делу, касающемуся дочери миссис Катерик, — отвечал я.
Это был самый подходящий предлог для визита, который я мог придумать в ту минуту.
Служанка снова куда-то пошла, снова вернулась и на этот раз попросила меня войти в гостиную, глядя на меня угрюмо и озадаченно.
Я вошел в маленькую комнатку, оклеенную кричащими, безвкусными обоями. Стулья, столы, шифоньеры и софа — все блестело клейкой яркостью дешевой обивки. На большом столе посреди комнаты, на вязаной красной с желтым салфеточке, лежала нарядная большая библия, а у окна возле маленького столика с корзиночкой для вязанья на коленях, с дряхлой пучеглазой болонкой у ног сидела пожилая женщина в черном тюлевом чепце, в черном шелковом платье, в темно-серых вязаных митенках.13 Ее черные с проседью волосы свисали тяжелыми локонами по обе стороны лица, темные глаза смотрели прямо перед собой сурово, недоверчиво, неумолимо. У нее были полные квадратные щеки, выдающийся твердый подбородок и пухлый, чувственный бледный рот. Фигура у нее была полная, крепкая. Она держалась с вызывающей невозмутимостью. Это была миссис Катерик.
— Вы пришли говорить со мной о моей дочери, — сказала она прежде, чем я успел что-либо сказать. — Будьте добры, объясните, о чем, собственно, вы хотите говорить.
Голос ее был таким же суровым, недоверчивым и неумолимым, как и выражение ее глаз. Она указала на стул и, когда я садился, с головы до ног внимательно оглядела меня. Я понял, что с этой женщиной надо разговаривать в таком же тоне, как разговаривает она. С самого начала необходимо было поставить себя на равную ногу с ней.
— Вам известно о том, что ваша дочь бесследно пропала?
— Я знаю об этом.
— Вы, вероятно, предполагали, что это несчастье может привести к другому несчастью — к ее смерти?
— Да. Вы пришли сказать мне, что она умерла?
— Да.
— Почему?
Она задала мне этот удивительный вопрос тем же тоном, с тем же выражением лица, с прежним хладнокровием. Ничто не изменилось в ней. Она держалась так же невозмутимо, как если б я сказал ей, что в сквере сдохла коза.
— Почему? — повторил я. — Вы спрашиваете, почему я пришел сюда сказать вам о смерти вашей дочери?
— Да. Какое вам дело до меня? Каким образом вы вообще знаете о моей дочери?
— Следующим образом: я встретил ее на дороге в ту ночь, когда она убежала из лечебницы, и помог ей скрыться.
— Вы поступили очень дурно.
— Мне очень жаль, что так говорит ее мать.
— Так говорит ее мать. Откуда вы знаете, что она умерла?
— Пока что я не могу ответить на этот вопрос, но знаю, что ее нет в живых.
— А ответить, откуда вы узнали мой адрес, вы можете?
— Конечно. Я узнал ваш адрес от миссис Клеменс.
— Миссис Клеменс глупая женщина! Это она посоветовала вам приехать сюда?
— Нет.
— В таком случае, я снова вас спрашиваю: почему вы сюда приехали?
Поскольку она настойчиво требовала ответа, я ответил ей самым прямым образом.
— Я приехал, — сказал я, — предполагая, что мать Анны Катерик безусловно желает знать, жива ее дочь или нет.
— Так, так, — сказала миссис Катерик еще более невозмутимо. — Другой причины у вас не было?
Я заколебался. Нелегко было мгновенно найти подходящий ответ на этот вопрос.
— Если другой причины у вас не было, — продолжала она, спокойно снимая свои темно-серые митенки и складывая их, — я могу только поблагодарить вас за визит и сказать, что больше вас не задерживаю. Ваше сообщение было бы более удовлетворительным, если бы вы объяснили, каким образом вы его получили. Во всяком случае, оно может служить мне оправданием для облачения в траур. Как видите, мне не придется делать для этого большие изменения в моем туалете. Когда я сменю митенки, я буду вся в черном.
Она пошарила в кармане своего платья, вынула пару черных митенок, с каменным, суровым лицом надела их, а затем спокойно сложила руки на коленях.
— Итак, всего хорошего, — сказала она.
Ледяное презрение, сквозившее в ее манерах, побудило меня признать, что цель моего визита еще не достигнута.
— Я приехал еще и по другой причине, — сказал я.
— А! Я так и думала, — заметила миссис Катерик.
— Смерть вашей дочери…
— Отчего она умерла?
— От болезни сердца.
— Так. Продолжайте.
— Смерть вашей дочери дала возможность причинить серьезный, страшный ущерб человеку, очень мне близкому, и виновниками этого злодеяния, как мне стало известно, были двое людей. Один из них — сэр Персиваль Глайд.
— Вот как!
Я внимательно смотрел на нее, чтобы увидеть, не вздрогнет ли она при внезапном упоминании его имени. Но ни один мускул в ней не дрогнул. Она смотрела прямо мне в глаза, по-прежнему сурово, недоверчиво и неумолимо.
— Вам, может быть, интересно, — продолжал я, — каким образом смерть вашей дочери могла стать орудием этого злодеяния?
— Нет! — сказала миссис Катерик. — Мне совсем неинтересно. Это ваше дело. Вы интересуетесь моими делами — я не интересуюсь вашими.
— А вы не спросите, почему я говорю об этом в вашем присутствии? — настаивал я.
— Да. Я спрашиваю.
— Я говорю об этом с вами, ибо твердо решил призвать сэра Персиваля к ответу за содеянное им злодеяние.
— Какое мне дело до этого?
— Вы сейчас узнаете. В прошлом сэра Персиваля есть некоторые происшествия, с которыми мне необходимо познакомиться. Вы их знаете, поэтому я пришел к вам.
— О каких происшествиях вы говорите?
— О происшествиях, имевших место до рождения вашей дочери, в Старом Уэлмингаме, когда ваш муж был причетником тамошней приходской церкви.
Барьер непроницаемой сдержанности, который она воздвигала между нами, рухнул. Я увидел, что глаза ее злобно сверкнули, а руки начали беспокойно разглаживать платье на коленях.
— Что вы знаете об этих происшествиях? — спросила она.
— Все, что могла рассказать мне о них миссис Клеменс, — отвечал я.
На мгновение ее холодное, суровое лицо вспыхнуло, руки замерли — казалось, взрыв гнева готов был вывести ее из равновесия. Но нет, она поборола свое растущее раздражение, откинулась на спинку стула, скрестила руки на своей широкой груди и с саркастической улыбкой посмотрела мне в глаза с прежней невозмутимостью.
— А! Теперь я начинаю все понимать, — сказала она. Ее укрощенный гнев проявлялся только в нарочитой насмешливости ее тона. — Вы имеете зуб против сэра Персиваля и хотите отомстить ему с моей помощью. Я должна рассказать вам и то, и это, и все прочее о сэре Персивале и о самой себе, не так ли? Да неужели? Вы суете нос в мои личные дела. Вы думаете, что перед вами женщина с погибшей репутацией, живущая здесь с молчаливого и презрительного согласия окружающих, которая согласится сделать все, что бы вы ни попросили, от страха, что вы можете уронить ее в глазах ее сограждан. Я вижу вас насквозь — вас и ваши расчеты. О да! И меня это смешит. Ха-ха!
Она на минуту умолкла, руки ее напряглись, и она засмеялась про себя — глухо, грубо, злобно.
— Вы не знаете, как я жила здесь и что я здесь делала, мистер как бишь вас? — продолжала она. — Я расскажу вам, прежде чем позвоню и прикажу выгнать вас вон. Я приехала сюда обиженной и униженной — приехала сюда, потеряв свое доброе имя, с твердой решимостью обрести его вновь. Прошли многие годы — и я обрела его. Я всегда держалась как равная с самыми почтенными лицами в городе. Если они и говорят что-либо про меня, они говорят об этом тайно, за моей спиной, они не могут, не смеют говорить об этом открыто. Моя репутация незыблема в этом городе, и вам не удастся ее пошатнуть. Священник здоровается со мной. Ага! Вы на это не рассчитывали, когда ехали сюда? Пойдите в церковь, расспросите обо мне — вам скажут, что у миссис Катерик есть свое место в церкви наравне с другими, и она платит за него аккуратно в положенный день. Пойдите в городскую ратушу. Там лежит петиция — петиция от моих уважаемых сограждан о том, чтобы бродячему цирку было запрещено появляться в нашем городе, дабы не нарушать наши моральные устои. Да! Наши моральные устои. Только сегодня утром я поставила свою подпись под этой петицией. Пойдите в книжную лавку. Там собирали подписку на издание проповедей нашего священника под названием: «В вере спасение мое». Моя фамилия стоит в числе подписавшихся. В церкви во время сбора после проповеди о благотворительности жена доктора положила на тарелку только шиллинг — я положила полкроны. Церковный староста Соуард собирал пожертвования — он поклонился мне. Десять лет назад он сказал Пигруму — аптекарю, что меня следует привязать к телеге и выгнать из города плетью. Ваша мать жива? Разве ее настольная библия лучше моей? Уважают ли ее лавочники и торговцы, как уважают меня? Она всегда жила по своим средствам? Не была мотовкой? Я никогда не брала в долг. Я никогда не была мотовкой. А! Вот идет священник. Смотрите, мистер как-бишь-вас, смотрите сюда!
Она вскочила со стремительностью молодой женщины, бросилась к окну, выждала, пока священник поравнялся с ней, и торжественно поклонилась. Священник церемонно поднял шляпу и прошел мимо. Миссис Катерик опустилась на стул и посмотрела на меня с мрачным злорадством.
— Вот! — сказала она. — Что вы теперь думаете о женщине с погибшей репутацией? Как выглядят теперь ваши расчеты?
Необычный путь, избранный ею в борьбе за самоутверждение, удивительное фактическое доказательство восстановленной ее репутации, которое она только что мне представила, так меня ошеломили, что я слушал ее в немом изумлении. Однако это не помешало мне предпринять новую попытку застичь ее врасплох. Если б я сумел вывести ее из равновесия, в припадке гнева она могла проговориться и дать мне ключ к разгадке.
— Как выглядят теперь ваши расчеты? — повторила она.
— Так же, как они выглядели, когда я вошел, — отвечал я. — Я не сомневаюсь в прочности положения, которое вы завоевали в этом городе, и не собираюсь подрывать его, даже если б мог. Я приехал к вам, убежденный, что сэр Персиваль, насколько мне известно, — ваш враг так же, как и мой. Если мне есть за что ненавидеть сэра Персиваля, вам тоже есть за что его ненавидеть. Можете отрицать это сколько хотите, можете не доверять мне сколько вам угодно, можете гневаться на меня, но из всех женщин в Англии вы, если только у вас есть самолюбие, — вы именно та женщина, которая должна была бы помочь мне уничтожить этого человека.
— Уничтожайте его сами, — сказала она. — Потом возвращайтесь. Тогда посмотрим.
Она проговорила эти слова тоном, каким раньше еще не разговаривала, — отрывисто, яростно, мстительно. Я потревожил гнездо многолетней змеиной ненависти, но только на миг. Как притаившееся пресмыкающееся, эта ненависть вдруг проявилась, когда миссис Катерик жадно подалась вперед ко мне. Как притаившееся пресмыкающееся, эта ненависть спряталась, когда она мгновенно выпрямилась опять на своем стуле.
— Вы мне не доверяете? — сказал я.
— Нет.
— Вы боитесь?
— Разве это на меня похоже?
— Вы боитесь сэра Персиваля Глайда?
— Кто, я?!
Ее лицо загорелось, руки ее снова зашевелились на коленях. Я настойчиво продолжал, не давая ей ни минуты для передышки.
— Сэр Персиваль занимает высокое положение в обществе, — сказал я. — Неудивительно, если вы его боитесь. Сэр Персиваль — влиятельный человек, баронет, владелец прекрасного поместья, потомок знатной семьи…
Она несказанно изумила меня взрывом хохота.
— Да, — повторила она с горчайшим, неописуемым презрением. — Баронет, владелец прекрасного поместья, потомок знатной семьи! Да, конечно! Знатной семьи — особенно по материнской линии…
Мне было некогда раздумывать над словами, которые вырвались у нее, но я почувствовал, что, как только я буду за порогом ее дома, над ними стоит призадуматься.
— Я здесь не для того, чтобы рассуждать с вами о его семейных делах, — сказал я, — я ничего не знаю о матери сэра Персиваля…
— И так же мало знаете о самом сэре Персивале! — резко перебила она.
— Советую вам не быть слишком уверенной в этом, — возразил я. — Я знаю о нем довольно много, а подозреваю еще больше.
— Что вы подозреваете?
— Я вам скажу, чего я не подозреваю. Я не подозреваю, что он отец Анны.
Она вскочила на ноги и бросилась ко мне, как фурия.
— Как вы смеете говорить со мной об отце Анны? Как вы смеете говорить, кто был ее отцом, а кто не был! — выкрикнула она с исказившимся лицом и прерывающимся от ярости голосом.
— Тайная связь между вами и сэром Персивалем не в этом, — настаивал я. — Тайна, которая омрачает его жизнь, родилась не с рождением вашей дочери и не умерла с ее смертью.
Она отступила на шаг.
— Вон! — сказала она и властно указала на дверь.
— Ни в вашем, ни в его сердце не было и мысли о ребенке, — продолжал я, решив припереть ее к стене и выбить почву из-под ее ног. — Между вами не было никакой любовной связи, когда вы отваживались на тайные свидания с ним. Дело заключалось совсем не в этом, когда ваш муж застал вас вместе в ризнице старой церкви.
При этих словах ее рука упала, гневный румянец, покрывавший ее лицо, мгновенно сменился тусклой бледностью. Я увидел, как что-то молниеносно промелькнуло в ней, я увидел, как эта черствая, непреклонная, бесстрашная женщина содрогнулась от ужаса, несмотря на все свое самообладание, когда я произнес «в ризнице старой церкви»…
С минуту или больше мы стояли, молча глядя друг на друга. Я заговорил первый.
— Вы все еще отказываетесь довериться мне? — спросил я.
Лицо ее оставалось бледным, но голос уже окреп. Она ответила мне с прежним вызывающим хладнокровием.
— Да, отказываюсь, — сказала она.
— Вы по-прежнему хотите, чтоб я ушел?
— Да. Идите — и никогда больше не возвращайтесь.
Я подошел к двери, подождал с минуту и обернулся, чтобы снова взглянуть на нее.
— Может быть, у меня будут неожиданные для вас вести о сэре Персивале, — сказал я, — в таком случае я вернусь.
— Для меня не может быть неожиданных вестей о сэре Персивале, кроме…
Она остановилась, бледное лицо ее потемнело, и бесшумной, крадущейся походкой она вернулась к своему стулу.
— …кроме вести об его смерти, — сказала она, усаживаясь снова, с еле заметной злобной усмешкой. В глубине ее глаз вспыхнула и тут же погасла ненависть.
Когда я открыл двери, чтобы уйти, она бросила на меня быстрый взгляд. Губы ее раздвинулись в жестокую улыбку — она оглядела меня с головы до ног со странным затаенным интересом, и нетерпеливое ожидание отразилось на мрачном ее лице. Не рассчитывала ли она в глубине своего сердца на мою молодость и силу, на мои оскорбленные чувства и недостаточное самообладание? Не взвешивала ли она в уме, к чему все это приведет, если я и сэр Персиваль когда-нибудь встретимся? Уверенность, что она именно так и думает, заставила меня немедленно уйти. Я даже не смог попрощаться с нею. Мы молча расстались.
Когда я открывал входную дверь, я увидел того же священника, он шел обратно той же дорогой. Я подождал на ступеньках, чтобы дать ему пройти, и обернулся на окна гостиной.
В глубокой тишине сквера миссис Катерик услышала приближающиеся шаги и подскочила к окну, чтобы увидеть священника. Сила страстей, которые я разбудил в ее сердце, не могла ослабить ее отчаянную решимость не выпускать из рук единственного доказательства общественного признания, с таким трудом давшегося ей путем многолетних, неослабевающих стараний. Не прошло и минуты, как мы расстались, но она снова стояла у окна, стояла именно так, чтобы священник увидел ее и поклонился ей вторично. Он приподнял свою шляпу. Я увидел, как черствое, зловещее лицо за окном смягчилось и озарилось удовлетворенной, гордой улыбкой, я увидел, как голова в мрачном черном чепце церемонно поклонилась в ответ. Священник поздоровался с ней на моих глазах в один и тот же день дважды!
Уходя, я чувствовал, что миссис Катерик помогла мне, сама того не желая. Не успел я завернуть за угол, как мое внимание привлек звук захлопнувшейся двери.
Оглянувшись, я увидел невысокого человека в черном костюме на ступенях дома, соседнего с домом миссис Катерик. Человек этот не раздумывал, в каком направлении ему идти. Он быстро направился в мою сторону. Я узнал в нем того «конторского клерка», который опередил меня в Блекуотер-Парке и пытался завязать со мной ссору, когда я спросил его, можно ли осмотреть усадьбу.
Я подождал, предполагая, что он подойдет и заговорит со мной. К моему удивлению, он быстро прошел мимо меня, не говоря ни слова и даже не посмотрев в мою сторону. Это было прямо противоположно тому образу действий, которого я от него ожидал. Из любопытства, вернее из подозрительности, я решил, со своей стороны, не терять его из виду и выяснить, куда он так спешит. Не заботясь о том, видит он меня или нет, я шел за ним. Он ни разу не оглянулся и торопливо шел по улице по направлению к станции.
Поезд должен был вот-вот отойти, два или три запоздавших пассажира толклись у окошка кассы. Я присоединился к ним и отчетливо услышал, как клерк попросил билет до Блекуотер-Парка. Я не ушел с вокзала, пока не убедился, что он действительно уехал в этом направлении.
Для всего, что я видел и слышал, напрашивалось только одно объяснение. Бесспорно, этот человек вышел из дома, примыкавшего к дому, где жила миссис Катерик. Очевидно, по распоряжению сэра Персиваля он снял там комнату в ожидании, что мои расследования приведут меня рано или поздно к миссис Катерик. Он, несомненно, видел мой приход и уход и поспешил с первым же поездом в Блекуотер-Парк, куда, естественно, должен был отправиться сэр Персиваль (очевидно, знавший о предпринятых мною шагах), чтобы быть на месте, если я вернусь в Хемпшир.
Похоже было на то, что не пройдет и нескольких дней, как мы неизбежно встретимся.
К каким бы результатам это ни привело, я решил идти прямо к намеченной цели, не сворачивая с дороги ни для сэра Персиваля, ни для кого другого. Тяжелая ответственность, лежавшая на моих плечах в Лондоне, — ответственность за малейший мой шаг, дабы это не привело к обнаружению убежища Лоры, — не существовала для меня в Хемпшире. Я мог разгуливать по Уэлмингаму в каком угодно направлении — последствия за несоблюдение необходимых предосторожностей падали на одного меня.
Зимний вечер уже спускался над городом, когда я уходил со станции. Не стоило продолжать мои розыски в незнакомом месте после наступления темноты. Я направился в ближайший отель, снял номер и заказал себе обед. Затем я написал Мэриан, что цел и невредим и полон надежд на успех. Уезжая, мы условились, что она будет писать мне в Уэлмингам до востребования (я рассчитывал получить ее первое письмо на следующее утро). Я просил ее написать мне вторично по тому же адресу. Если б мне пришлось уехать и ее письмо пришло в мое отсутствие, я мог оставить на почте распоряжение переслать его мне.
К концу вечера ресторан отеля совсем опустел. Я мог теперь поразмыслить над тем, чего я достиг сегодня, совершенно беспрепятственно, как если б я был у себя дома. Перед сном я внимательно продумал все сказанное мне миссис Катерик во время нашего необыкновенного свидания и проверил те поспешные выводы, к которым пришел в течение дня.
Ризница приходской церкви в Старом Уэлмингаме была исходной точкой, от которой мои мысли начали возвращаться назад, памятуя, что говорила миссис Катерик и как она вела себя при этом.
Когда миссис Клеменс в разговоре со мной впервые упомянула о ризнице приходской церкви, я счел ее самым неподходящим и неожиданным местом из всех, которые сэр Персиваль мог выбрать для любовных свиданий с женой церковного причетника. Под этим впечатлением, а вовсе не по какой-либо другой причине я упомянул о ризнице в разговоре с миссис Катерик. Свидание в церкви было одной из тех мелких подробностей всей этой истории, которые были мне не совсем понятны. Я был готов к тому, что она смутится или рассердится, но совершенно не ожидал, что при упоминании о ризнице она придет в такой ужас.
Я давно связывал тайну сэра Персиваля с сокрытием какого-то серьезного преступления, о котором знала миссис Катерик, но дальше этого мои предположения не шли. Ужас этой женщины был прямо или косвенно связан с ризницей старой приходской церкви и убеждал меня, что она была больше чем просто свидетельницей преступления, — она несомненно была соучастницей сэра Персиваля.
В чем же состояло это преступление? Помимо всего, в нем было что-то, вызывавшее презрение миссис Катерик, иначе она не повторила бы мои слова относительно высокого общественного положения сэра Персиваля с такой явной пренебрежительной насмешкой. Преступление было опасным и постыдным. Она принимала в нем участие. Оно было связано с ризницей старой приходской церкви.
Тщательно рассмотрев еще одно обстоятельство, я пришел к дальнейшим выводам.
Миссис Катерик чувствовала нескрываемое презрение не только к сэру Персивалю, но и к его матери. Она со злобной иронией отозвалась о знатной семье, чьим потомком он был, особенно по материнской линии. Что это значило? Объяснений могло быть только два: или мать его была отнюдь не знатного происхождения, или на репутации его матери было какое-то позорящее ее пятно, о котором знали и сэр Персиваль и миссис Катерик. Я мог проверить первое предположение, просмотрев метрическую книгу, где был зарегистрирован брак его родителей, и таким образом выяснить девичью фамилию и происхождение его матери, тем самым подготовившись к дальнейшему расследованию.
С другой стороны, если бы правильным было второе предположение, — что за пятно могло быть на репутации матери сэра Персиваля? Припоминая рассказ Мэриан о родителях сэра Персиваля и об уединенном образе жизни, который, непонятно почему, они вели, я задал себе вопрос: может быть, мать сэра Персиваля не была замужем за его отцом? Это сомнение можно было легко устранить тоже путем проверки метрической книги. Но где найти эту книгу? Тут я решил, что мой прежний вывод был правильным — метрическую книгу надо было искать в ризнице приходской церкви Старого Уэлмингама.
Таковы были результаты моего свидания с миссис Катерик, таковы были различные соображения, неизменно ведущие только к одному выводу и подсказывавшие мне мои дальнейшие действия.
На следующее утро небо было хмурым и облачным, но дождя не было. Я оставил свой чемодан на хранение в отеле и, узнав, в каком направлении лежит Старый Уэлмингам, отправился в путь к старой церкви.
Мне пришлось сделать больше двух миль. Дорога медленно поднималась в гору.
На самой вершине стояла церковь — старинное, одряхлевшее от времени здание с тяжелыми подпорками по сторонам, с неуклюжей четырехугольной башней в центре. Ризница, такая же древняя и дряхлая, примыкала к церкви, но имела свой отдельный выход. Вокруг церкви сохранились следы старого поселка, в котором когда-то жила миссис Клеменс со своим мужем. Жители давно переехали в новый город. Некоторые дома были разобраны, от них остались одни стены. Другие дома, брошенные на произвол судьбы, совсем разрушились от времени, в некоторых до сих пор еще ютились обездоленные бедняки. Все вместе представляло собой довольно грустное зрелище, однако, несмотря ни на что, не столь гнетущее, как новый город, который я только что покинул. Вокруг лежал простор порыжевших полей, на которых приятно отдыхал глаз; деревья, хоть и облетевшие, разнообразили монотонность окружающего и помогали мысленно предвкушать лето и отдых под тенистой сенью ветвей.
Обойдя церковь, я прошел дальше мимо покинутых домов в поисках кого-нибудь, кто мог бы направить меня к причетнику, и увидел двух мужчин, выскочивших из-за угла навстречу мне. Самого высокого из них — крепкого, мускулистого человека в костюме лесника — я никогда раньше не видел. Другой был одним из тех, кто следил за мной в Лондоне, когда я ходил в контору мистера Кирла. Я тогда же постарался запомнить его лицо и теперь был уверен, что не ошибаюсь, — это был именно он.
Он и его спутник не делали попыток заговорить со мной, и оба держались на приличном расстоянии, но появление их по соседству с церковью говорило само за себя. Как я и предполагал, сэр Персиваль готовился к встрече со мной. Вчера вечером ему доложили о моем визите к миссис Катерик, и сегодня эти двое стояли на сторожевом посту в ожидании моего прихода в Старый Уэлмингам. Если мне были нужны дальнейшие доказательства того, что теперь мои расследования велись наконец в правильном направлении, присутствие здесь этих двух соглядатаев полностью подтверждало мои догадки.
Я удалялся от церкви, пока не дошел до одного из обитаемых домов. К дому примыкал небольшой огородик — в нем копался какой-то человек. Он показал мне жилище причетника. Это был коттедж, стоявший в отдалении от других домов, на окраине заброшенного местечка. Причетник был дома. Он как раз собирался идти в церковь. Это был бодрый, добродушный, разговорчивый старик, не замедливший сообщить мне, что весьма пренебрежительно относится к деревне, в которой живет, чувствуя свое превосходство над соседями в силу того, что однажды имел счастье побывать в Лондоне.
— Очень хорошо, что вы так рано пришли, сэр, — сказал старый причетник, когда я упомянул о цели моего прихода. — Еще десять минут, и меня бы здесь не было. Дела прихода, сэр! Много дел, много суетни, весь день на ногах! А возраст мой уже не маленький. Но, да благословит вас господь бог, я еще крепок на ноги! Лишь бы человека ноги держали, а тогда он может еще работать. Вы ведь тоже так считаете, правда, сэр?
С этими словами он снял ключи, висевшие на гвозде у камина, и запер за нами дверь своего коттеджа.
— Нет у меня никого, кто присмотрел бы за домом да за хозяйством, сэр, — весело сказал старый причетник, очевидно радуясь полному освобождению от всех домашних обуз и хлопот. — Жена моя лежит вон там, на кладбище, дети все переженились. Злополучное местечко, не так ли, сэр? Но приход большой. Не каждый сумел бы справиться, как я, со всеми делами! Вот что значит образование, оно перепало и на мою долю, и даже в большей мере, чем это было необходимо. Я ведь говорю правильным, королевским английским языком (да здравствует наша королева!), а этого здесь никто не может. Вы, конечно, лондонец, сэр? Я был в Лондоне лет двадцать пять тому назад. Что новенького произошло там за это время, сэр?
Болтая таким образом, он довел меня до церкви. Я осмотрелся, не видно ли где моих шпионов, но их не было. Вероятно, после того как они проследили за моим визитом к причетнику, они спрятались, чтобы я не мог увидеть их, и беспрепятственно наблюдали за мной.
Дверь ризницы из старого мореного дуба была оббита крупными гвоздями. Причетник вложил свой огромный, увесистый ключ в замочную скважину с видом человека, знающего наперед, с какими трудностями ему придется встретиться, и не знающего, сумеет ли он их преодолеть.
— Мне придется провести вас в церковь отсюда, сэр, — сказал он. — Дверь между церковью и ризницей заперта на засов со стороны ризницы, а то мы могли бы войти через церковные двери. Отвратительный замок, сэр! А ключ! Огромный, как ключ от тюремных дверей. С ним очень трудно справиться. Его давно пора бы сменить. Сотни раз говорил я об этом церковному старосте — он все твердит: я займусь этим, — и ни с места. Да, захолустный уголок, сэр. Не похож на Лондон, правда, сэр? О господи, мы здесь погружены в спячку! Мы отстали от жизни!
Поворачивая ключ то так, то этак, он наконец заставил замок податься, — массивная дверь застонала, загремела и открылась.
Ризница была гораздо просторнее, чем это можно было предположить снаружи. Полутемная, заплесневелая, унылая, старая комната с низким, проложенным дубовыми балками потолком. По стенам ризницы стояли огромные деревянные шкафы, источенные червями, ветхие от времени. В одном из этих шкафов висело на гвоздях несколько стихарей, оттопыриваясь снизу, — у них был неблагочестивый вид каких-то пыльных драпировок. Под ними на полу стояли три ящика, наполовину прикрытые крышками: солома вылезала во все стороны из их щелей и трещин. В углу лежали в беспорядке груды каких-то бумаг, некоторые из них большие, свернутые, как архитектурные планы, другие — нанизанные друг на друга, как счета или документы. Когда-то комнату освещало небольшое оконце в стене, но его заложили кирпичами и сделали оконное отверстие в потолке. Воздух в комнате был спертый, пахло плесенью, да к тому же дверь, ведущая отсюда в церковь, была наглухо заперта. Эта тяжелая дубовая дверь была закрыта на два огромных засова вверху и внизу.
— Тут могло бы быть больше порядка, сэр, правда? — сказал веселый причетник. — Но что поделаешь, когда находишься в таком заброшенном, богом забытом местечке. Вот взгляните на эти ящики. С год или около того они были готовы к отправке в Лондон, да так и остались здесь, только ризницу загромождают. Тут они и останутся, пока совсем не развалятся. Я скажу, сэр, как уже говорил: это вам не Лондон! Мы пребываем в спячке! Да! Мы все отстали от жизни!
— А что в этих ящиках? — спросил я.
— Куски деревянной резьбы от кафедры священника, панели от алтаря и скульптуры с органных хоров. Двенадцать апостолов в дереве, у всех у них отбиты носы. Они поломались, их черви источили, они крошатся, рассыпаются в пыль. Ломкие, как глина, сэр, и старые, как эта церковь, если не старше.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |