Однажды знакомый сообщил мне, что через день в суде состоится слушание по делу об убийстве, и что подсудимый отказался от услуг адвоката и намерен защищать себя сам. Мой приятель располагал данной

ПОДСУДИМЫЙ

Однажды знакомый сообщил мне, что через день в суде состоится слушание по делу об убийстве, и что подсудимый отказался от услуг адвоката и намерен защищать себя сам. Мой приятель располагал данной информацией, поскольку входил в состав присяжных, назначенных для этого слушания. Меня заинтересовали подробности случившегося преступления, но главным предметом любопытства было то, как убийца будет себя защищать. Я почему-то был уверен, что увижу ничтожество, у которого будут такие же примитивные рассуждения и аргументы, как и он сам.

Когда я шел в суд, мысленно уже осуждал подсудимого, и хоть внутренний голос пытался призвать меня к здравомыслию и не делать поспешных выводов, все же ненависть к этому человеку крепла, а вместе с ней росло и желание, чтобы его приговорили к самому большому сроку тюремного заключения.

Я занял удобное для обзора всех участников процесса место и, пока ожидал заседания, признаться, начал немного волноваться - воображение в такой обстановке разыгралось, и я сам того не желая представлял себя на скамье подсудимых.

Суд начался с выступления судьи, который ввел в курс дела всех присутствующих и сообщил, что подсудимый пришел в полицию с повинной.

- Подсудимому есть, что сказать? - словно про между прочим спросил судья.

Мне бросилось в глаза то равнодушие, которое, казалось, коснулось всех членов судейской коллегии. Подобное хладнокровие можно наблюдать и на лицах докторов, которые сообщают самые страшные диагнозы пациентам. Внутренний голос вновь твердил, что это вполне нормально, однако мое нутро бунтовало, и я волей-неволей сделал шаг на сторону обвиняемого, который, кстати сказать, когда встал, показался мне вполне порядочным человеком.

- Господа присяжные, - начал подсудимый, - вам уже изложили факты моего дела, и, надо признать, сделали это в очень сухой манере. Было сказано, что я убил свою жену и признался в содеянном. Главным мотивом была названа ревность, и вам может показаться, что вы столкнулись с типичной ситуацией, когда муж-ревнивец в ярости решает, или, лучше сказать, ощущает воспаленным сознанием, что измена - это весомая причина для убийства. Однако я настаиваю на том, что мой случай не типичен, и постараюсь объяснить почему.

Может быть, это прозвучит наивно, но Валерию я стал считать своей женой задолго до того, как мы расписались. Эту женщину я любил, видел ее женой своих детей и вообще спутницей всей своей жизни. Не знаю, является ли моя искренняя любовь к ней важным обстоятельством в этом деле, но свидетелями моих чувств к ней были многие, так что при необходимости эти люди могут предстать перед вами и подтвердить силу моих чувств к ней.

Когда же Валерия сообщила мне, что ждет ребенка, я был самым счастливым человеком на земле. Кто стал родителем, наверняка понимает, что испытывает человек при рождении первенца, особенно если он желанный. Так вот, несмотря на душевный подъем и радость, вызванные новостью, мне, как кормильцу, необходимо было думать еще и о материальной стороне нашей жизни после пополнения. С финансами у нас было не так хорошо, как хотелось бы, поэтому у меня возникла идея уехать не надолго на заработки, тем более, что в тот период сыпались выгодные предложения. Я неоднократно с женой обсуждал этот вопрос, у меня были сильные сомнения, стоит ли оставлять ее в положении. Но сколько раз мы не говорили на эту тему, я не замечал никаких колебаний с ее стороны. Если бы я почувствовал, что она эмоционально не готова к моему отъезду, я бы моментально оставил бы эту идею и стал искать работу здесь. Но Валерия проявляла полную готовность остаться одной. Она успокаивала меня, что все будет хорошо, что моя отлучка продлится недолго, говорила комплименты, мол, я проявляю лучшие мужские качества - заботу, ответственность, любовь к семье, что я лучший муж и отец. В общем, ее слова убедили меня, что она волевая женщина, верная любящая жена, что она справится со всеми заботами в мое отсутствие.

Я уехал. Присылал каждые две недели ей деньги. Потом, когда наступил срок рожать, я вернулся домой, чтобы присутствовать при родах.

С этого момента голос подсудимого задрожал:

- Наверное, необходимо быть очень талантливым поэтом, чтобы достоверно описать все те эмоции, которое испытываешь при рождении ребенка. Если я скажу, что был неимоверно счастлив, то опошлю те чувства, которые рождались во мне при виде маленького живого организма. Слова «неимоверно счастлив» даже на тысячную долю не способны описать моего тогдашнего состояния. Подросток после первого поцелуя может сказать, что он неимоверно счастлив. Предприниматель, получивший выгодное предложение, может так сказать. Но я не могу, потому что масштаб моих переживаний был несоизмерим ни с чем из…

Судья сделал замечание подсудимому, чтобы тот говорил по существу, и тот вернулся к своему рассказу.

- После рождения сына я еще полгода провел дома. Даже больше - восемь месяцев где-то. Заработанные деньги стали заканчиваться, а найти подходящую работу в нашем городе не удавалось. Тогда жена предложила вновь поехать на заработки на полгода, чтобы были деньги дотянуть хотя бы до двухлетнего возраста сына, а там отдали бы ребенка в садик, она смогла бы выйти из декрета и начать работать. Я согласился, хоть и понимал, что расставание с Павликом, так мы назвали сына, было бы очень мучительным. Я уехал. Опять началась тяжелая работа, бессонные ночи, постоянные телефонные разговоры, потому что очень нуждался в голосе жены и рассказах о сыне.

Но спустя примерно четыре месяца после отъезда мне позвонила моя мать и сообщила неприятную новость. Она сказала, что видела в сквере жену целующейся с каким-то мужиком. Я моментально все бросил и вернулся домой без предупреждения. Когда я вошел в квартиру, то никого там не застал. Видимо, ушли на прогулку. Но очень ощущалось присутствие постороннего человека. Ну, в том смысле, что там, в моем доме, кто-то постоянно живет. Представленная картина меня ужаснула. Меня начало трясти при мысли, что кто-то ходит в моих тапочках, спит с моей женой, возможно, живет за мой счет, нянчит моего мальчика. Это предательство! Духовное воровство, если хотите. Мне, как человеку, остро переживающему несправедливость, очень ненавистным стал зачинщик этой самой несправедливости - моя жена.

Пока я ожидал ее возвращения, я успел поплакать, успел оставить несколько вмятин в деревянной двери, ведущей в туалет. Я перебирал все варианты своего поведения - от обиды до рукоприкладства. Но решил, что лучше всего будет дождаться реакции жены на мое появление и уже потом предпринимать какие-то шаги.

Я их дождался. Я услышал еще в подъезде смех Валерии и мужской голос. И вот дверь отворилась, они вошли в коридор и продолжали свое веселое общение. Я же хотел встретить их уже в квартире, но не сдержался. Мне хотелось быстрее прекратить их идиллию, и я вышел в коридор. Жена разувалась, а моего ребенка на руках держал этот… ее новый мужчина. Мне бросилась в глаза его худоба, и то, что он выглядел старше меня, хотя при этом был одет, как подросток-хиппи. Косичка на голове, потертая куртка, в ухе - серьга. Если бы я увидел какого-то состоятельного мужчину, внешне красивого, возможно, не так сильно вспыхнул бы. Но то, что у моей жены был настолько плохой вкус в выборе себе любовника, меня… В общем, я опять не знаю, как достоверно передать словами ту боль от унижения и предательства, которая сдавила мои легкие.

Жена подняла на меня взгляд. Ничего не сказав, повернулась к нему, забрала ребенка и прошептала: «Тебе лучше уйти,» - после чего этот урод вышел за дверь. Я было кинулся за ним, но она преградила мне путь со словами: «Почему ты не предупредил о приезде?». Эта фраза, эта наглость опрокинула во мне все положительные качества. Я моментально забыл о любовнике, забыл о нашем светлом прошлом, забыл о любви к ней. Во мне забурлила жажда мщения. Возможно, я бы ее уничтожил еще тогда. От всего увиденного во мне росла ненависть к ней со скоростью атомного взрыва, но, глядя на повзрослевшего Павлика, я не решался выпустить эту энергию наружу. Я боялся его напугать, вызвать детские слезы. Но и полноценно обрадоваться этому славному малышу я тоже не мог. В том, что мне помешали нормально встретить сына, за которым я безумно скучал, тоже было непростительное зло. В общем, я пробил насквозь дверь туалета, физическая боль хоть как-то меня отвлекла от переживаний. Дальше… Что же дальше? Ах, да, она пошла укладывать сына. Пока ее не было, я сидел на кухне, перебирая все, что собираюсь ей сказать. Я искренне надеялся, что она и без слов поймет свою неправоту, что бросится мне в ноги, станет просить прощения, говорить, что поддалась минутному соблазну и так далее. В таком случае я психологически был готов простить ее. Но этого не произошло. Когда Валерия зашла на кухню, то сказала следующее: «Что ж, ты все видел. Хорошо, что ты уже знаешь, потому что у нас с Игорем все серьезно, и наш развод был делом времени».

Она по закону оставалась моей женой, но после этих слов я поймал себя на мысли, что передо мной сидит совершенно чужой человек, человек беспринципный, чьи мысли, вкусы, чувства мне отвратительны, чья правда противоречит всем религиозным, моральным и юридическим нормам, и лишь по какой-то чудовищной ошибке эта женщина стала матерью моего ребенка. Передо мной находилось чистое зло. В ее глазах не было даже намека на сожаления о случившемся, только убежденность в том, что она поступает правильно, а я - обуза, которая доставила ее счастливой жизни столько дискомфорта.

Я сказал ей, чтоб катилась со своим Игорем на все четыре стороны, и что ребенок остается со мной. На эти слова она только рассмеялась и сказала, чтобы я не обольщался, что Павлик уже считает того с косичкой своим отцом, даже пару раз в его присутствие сказал «па-па» - свое первое слово.

Я слышал о разного рода чернухе - насилие, наркомания, проституция, но то, что случилось со мной было в тысячу раз страшнее. Это была нравственная чернуха, которая скрыта от взгляда посторонних и почти не имеет внешнего проявления; которая не предусмотрена в законах, следовательно - остается безнаказанной, а потому является еще более опасной, чем чернуха внешняя.

В общем, я был совершенно уверен в своей правоте, поэтому думал, что стоит обратиться мне в суд, как получу полную сатисфакцию - ребенок останется со мной, и это будет жене главным наказанием за все ее выходки.

Мы так и поступили, началось судебное разбирательство, однако с первых дней я стал понимать, что справедливость вновь отворачивается от меня. Вы не представляете, сколько на меня вылилось грязи, сколько информации было исковеркано касательно меня, сколько лживых обвинений высказалось в мой адрес. Будь я слабаком, наверное, давно уже на себя наложил бы руки. Она, кстати, припомнила и то, что я не приехал на первый день рождения ребенка, при этом подавала мой неприезд как мое отцовское равнодушие к ребенку, хотя половину того дня я провел с ней на проводе. И именно она мне сказала, что не стоит приезжать, чтобы не тратить деньги лишний раз. Наверное, она уже к тому моменту завела себе любовничка.

В общем, суд закончился не в мою пользу. Ребенка оставили с матерью и его новым «папой», мне присудили выплачивать алименты и разрешили видеться с ним один день в неделю. Естественно, я решил обжаловать данное решение, потому что считал и до сих пор считаю, что судья, - женщина, кстати, - предвзято отнеслась ко мне и моим словам, а ложные показания Валерии приняла за чистую монету, не увидев за ними первоклассной игры на публику и дьявольской хитрости.

Судья вновь сделал замечания, чтобы подсудимый не высказывался нелестно в адрес системы правосудия, тем более, что решение по прежнему разбирательству не имеет никакого отношения к настоящему.

Подсудимый продолжил:

- В общем, я думаю, вы без труда представляете мое тогдашнее состояние. Мне было невыносимо осознавать, что из-за легкомыслия и спонтанного соблазна эта женщина разрушила мою связь с ребенком. Мне до сих пор не верится, что избавится от меня, как от ненужного балласта, для нее было так просто, словно моя связь с сыном - это нечто незначительное, с чем необязательно считаться.

Я пытался убедить себя, что время лечит, что я в скором времени смогу завести новую семью, но это не помогало, потому что ни я сам, ни кто-либо другой не знают продолжительность этого времени, после которого наступает забвение и спокойствие. Перед моими глазами постоянно возникали картины, как какой-то чужой мужик, мне противный, берет на руки моего сына, как учит его тому, чему должен учить я, как Павлик называет его папой и обнимает за шею. Все мои поездки на заработки, все мои планы, стремления, идеи, все взгляды в будущее, так или иначе, касались ребенка и семьи. Теперь же все это было варварски вырвано из меня. Меня выпотрошили и, главное, сделали это безнаказанно. Я был бессилен что-либо сделать, и это бессилие добивало и вычищало все остатки смысла моей несчастной жизни. Вот, кстати, у меня возник вопрос, если бы я в тот момент покончил собой - судили бы Валерию за убийство, как меня сейчас или нет? Ведь по факту она была бы таким же убийцей, как какой-нибудь маньяк, отличие лишь в том, что ее руки не были бы запачканными кровью. Неужели ее бы оправдали лишь потому, что она оказалась более изобретательным преступником, чем маньяк, т.к. совершила убийство не своими руками?

Увидев, что судья собирается сделать очередное замечание, подсудимый прекратил свои предположения и продолжил:

- Но вернусь к моей истории. В общем, после того, как мое обжалование в суде высшей инстанции не удовлетворили, примерно месяц спустя, ко мне пришла Валерия и сообщила, что у нее есть разговор. У меня вновь возникла надежда, что она что-то переосмыслила и хочет облегчить мою участь. Моя наивность вновь меня подвела. Когда мы сели на кухне, она продолжила удивлять меня своими мерзостными идеями - начала торговаться по поводу ребенка. Валерия предложила мне дополнительный день в неделю с Павликом взамен на то, что я соглашаюсь, чтобы сделать ребенку фамилию и отчество ее любовника. Я поинтересовался, а кем же меня будет считать Павлик, если он и по документам и по внушениям Валерии будет сыном Игоря. Я-то был уверен, что мальчику будет внушаться, что я посторонний, а тот - настоящий отец. Я припер ее к стенке вопросом: «Получается, что ребенок два дня в неделю будет проводить с посторонним дядей, т.е. со мной? Как ты себе это представляешь?» На это Валерия ответила, что главное сейчас - это мое согласие, а уже потом они с Игорем, видите ли, придумают, как это все устроить для меня.

После этих слов я испытал такое омерзение к этой парочке, к их лжи, которой они собираются кормить ребенка, к их бессердечности, к их уверенности в собственной правоте, что схватил кухонный нож и нанес несколько ударов по ее горлу, лишь бы она прекратила изрыгать свои хитрости и уловки.

Подсудимый остановился и через несколько мгновений вновь заговорил:

- Мой спокойный тон может вас натолкнуть на мысль, что я остыл, но, поверьте, даже сейчас я ненавижу эту женщину так сильно, что окажись она передо мной, живая или мертвая, я с большим удовольствием нанес бы ей еще несколько ударов каким-нибудь предметом, неважно - острым или тупым. У меня все.

Судья дал слово прокурору. Было видно, что тот говорит по заготовленному шаблону, поэтому его слова производили мало эффекта, по крайней мере, на меня. Он зацепился за последние реплики подсудимого, стал говорить, что перед нами самый страшный вид преступников, которые никогда не раскаиваются за свои преступления, а следовательно - представляют наибольшую угрозу для общества. Потом перешел на то, что убийство - это самый страшный грех, и никакими переживаниями нельзя оправдать столь ужасный поступок. Эта речь слушалась как нечто очевидное, то, что может сказать каждый человек; воспринималась, как общая гребенка, под которую посредственные риторы в дискуссиях гребут всех подряд. Лично меня такой тип людей, вступающих в спор, раздражает, потому что они говорят то, что уже мной давно осмыслено и оставлено где-то в фундаменте прошлых умозаключений, на котором выросли новые выводы, новые точки зрения, новые отношения к каким-либо вещам. В споре с таким человеком все его выкладки для меня являются предсказуемыми до самой последней точки, но из-за чувства такта я должен их полностью выслушивать. В таких спорах складывается ощущение, что твой оппонент - это ты сам, только из прошлого. В этом случае неизбежен вывод - ваш спор бессмыслен, так как за короткое время прений ты не способен передать оппоненту свой новый багаж опыта, переместить его на новую ступень мысли касательно какого-то вопроса, на которой ты оказался лишь спустя годы, в то время как оппонент будет тянуть тебя обратно на несколько ступеней вниз, чтобы ты проникся его мнением.

Таким оппонентом мне и показался прокурор, и поэтому (учтем еще и впечатление, произведенное историей обвиняемого) у меня уже не оставалось сомнений, что я полностью на стороне подсудимого. Мне не терпелось услышать его ответ в свою защиту, который должен был начаться сразу же после обвинительной речи.

Судья вновь сообщил, что подсудимый отказался от адвоката, поэтому будет защищать себя сам. Подсудимый встал, несколько секунд он перебирал какие-то бумаги на своем столе, потом поднял голову и заговорил:

- Я бы не хотел, чтобы мой отказ от адвоката трактовали как мою самонадеянность. Человек, защищавший бы меня, наверняка мастерски выстроил бы линию защиты, он бы говорил вам то, что вы хотите услышать, прибегал бы к ораторским и психологическим приемчикам, чтобы вы прониклись ко мне сочувствием и жалостью. Но для меня принципиальным является тот факт, чтобы оправдание мне досталось не благодаря хитростным уловкам, а исключительно благодаря нашей взаимной нетерпимости к несправедливости. Вы наверняка ждете от меня раскаяния в собственном поступке, который я совершил в сердцах, в состоянии аффекта. Однако, когда рассудок, а вместе с ним и оценка своих деяний, вернулись ко мне, я среди всех своих переживаний не обнаружил какого-либо сожаления. Точнее сожаление было. Я сожалел о том, что обстоятельства вынудили меня, человека дружелюбного, сделать этот чудовищный, несвойственный для меня поступок. Однако я не сожалел, что лишил бывшую жену жизни. Я могу сейчас сказать, что лучше бы Валерия жила. В наметившемся после того несправедливого судебного решения будущем я должен был бы смирится с ролью брошенного мужа, с потерей любимого сына и с тем, что мои обидчики заживут счастливо, построив свою идиллию на моем несчастье. Останься Валерия живой, меня бы неизбежно ожидало болезненное существование.

И только после убийства, когда я обрел способность мыслить, я с новой силой осознал всю неправильность, всю гнусность ее поведения, которое поставило нас перед выбором - либо она живет, а я ухожу из жизни, так как не мыслю дальнейшее свое существование; либо она уходит, а я продолжаю борьбу за сына и наше счастье. Тогда я еще не осознавал, что вопрос стоит ребром, что третьего не дано, но теперь понимаю. Поэтому если бы я сказал, что лучше бы она жила, это было бы враньем с моей стороны.

Я готов принять наказание, меня оно не страшит, даже если я получу максимальный срок. Единственная причина, по которой я продолжаю попытки себя защитить, - это желание быть с Павликом и воспитывать его, как подобает любящему отцу.

Вас наверняка волнует вопрос, как же можно доверить убийце воспитание ребенка, что же я буду говорить сыну относительно его мамы. Однако позвольте мне ответить вопросом на вопрос - а как же доверили его воспитание нравственно падшей женщине и совершенно чужому мужчине? Каким моральным принципам и человеческим качествам они бы его научили, если они хотели создать новую семью на руинах старой? Если вы настаиваете на том, что Валерия должна была остаться в живых, вы автоматически становитесь сторонниками той лжи, которая бы лилась на ребенка. Ему бы внушили, что какой-то хиппи с косичкой - это его папа. Такую ложь можно оправдать, когда настоящий отец ребенка - аморальный тип, когда он недостойный пример для подражания. Но в моем случае было все совершенно наоборот - меня, достойного отца, насильно заменили фальшивкой. Пусть это звучит несколько напыщенно с моей стороны, но я неоднократно доказывал любовь к сыну и жене, в то время как это ублюдок (судья хотел вновь сделать замечание подсудимому, но, видимо, не захотел прерывать его речь) наверняка видел в Павлике лишь такое себе занимательное приложение к женщине, которую желал только физически. Я уверен, что у него к ней не было любви. И уверен, что как только его страсть к ней прошла бы, он бы наверняка ее бросил. Если я не прав, то почему его сейчас нет в зале? Если бы он любил Валерию, он должен был бы ненавидеть меня за то, что я отнял у него любимую, он должен был бы прийти сюда как настоящий мужчина и желать мне самого жесткого приговора. Может быть, если бы он пришел и смотрел бы мне в глаза, я изменил бы мнение о нем, зауважал бы его, понял бы, что он достойная замена мне, поскольку умеет любить и ненавидеть. Но его нет. Кто-нибудь знает, где Игорь Кочевых?

Подсудимый обратился в зал. Зал молчал.

- Протестую, - сказал прокурор. - Явка Кочевых в суд необязательна.

- Протест принят, - сказал судья.

Я так и не понял, почему присутствие любовника на суде необязательно, ведь тот мог бы дать показания, которые были бы на руки прокурору. Возможно, в делах с чистосердечным признанием это действительно необязательная процедура, но его отсутствие в суде мне действительно показалось весьма подозрительным.

- В общем, - продолжил подсудимый, - я уверен, что смогу достойно воспитать сына, привить любовь к справедливости. Что касается матери, то я, в случае оправдания, намерен скрывать от его хрупкого сознания всю правду. Однако в зрелом возрасте я бы обязательно открыл ему тайну, рассказав все то, что рассказывал сегодня вам. И вполне понял бы сына, если бы он меня осудил и сказал, что не хочет никогда видеть. Главное для меня, чтобы он вырос хорошим человеком, готовым к самостоятельной жизни.

Подсудимый опустил голову, сделал несколько глотков воды и несколько секунд смотрел в пол, словно что-то обдумывая. Только после этого он вновь заговорил:

- При подготовке к сегодняшнему слушанию я просматривал юридическую литературу и наткнулся на цели, которые преследует правосудие, наказывая преступников. Одна из целей - это исправление правонарушителя. Из всего сказанного мной вы наверняка уже сделали вывод, что исправить меня просто невозможно, так как я изначально не склонен к преступлениям, а пересмотреть свое отношение к поступку я вряд ли когда-нибудь смогу. Мне кажется, что даже если я проведу сорок лет в тюрьме, я буду думать, что лучше сидеть за решеткой, чем представлять своего сына рядом с равнодушным к нему мужиком, который ведет себя хорошо с ним лишь потому, что мать делит с ним свою постель.

Другая цель наказания - это предупреждение новых преступлений. Но, наказав меня, вы вряд ли предотвратите новые преступления, схожие с моим. Они ведь совершаются в состоянии аффекта, когда все моральные стержни человека, все его страхи перед правосудием и прочие предохранители выходят из строя. Зато, если меня оправдают, это в какой-то мере может послужить предупреждением для всех женщин, которые намереваются оторвать детей от их отцов, или же просто изменить мужьям.

Я готов принять любое наказание, но был бы неимоверно счастлив, если бы меня оправдали и дали возможность воспитывать сына. Хотя нет. Слова «неимоверно счастлив» вновь не отражают и половины того, что может подарить мне свобода.

Заседание остановилась на перерыв, я уже не стал дожидаться вынесения приговора и покинул здание суда. Я почему-то был уверен, что подсудимого ждет оправдание или же условный срок, - настолько мне убедительной показалась его любовь к сыну, которую хотела осквернить мать. Однако, поскольку я не разбираюсь в судопроизводстве, я не был уверен, что он останется на свободе. Поэтому через несколько дней я созвонился со своим приятелем, чтобы узнать итог всей этой истории. Он сообщил мне, что подсудимому дали шесть лет и то, лишь благодаря смягчающим обстоятельствам, а опекунами ребенка стали родители подсудимого, так как родители убитой не могли соблюсти ряд требований для назначения их опекунами. Дальнейшая жизнь любовника Валерии была неизвестна.

Я сказал приятелю, что, как по мне, то необходимо было оправдать бедолагу, и, решив поумничать, добавил, что наше общество не готово понимать таких вот жертв «нравственной чернухи» и прощать их, что, дескать, лишь я один смог сопережить с подсудимым всю ту мерзость, которую совершила его жена.

На это приятель ответил:

- Ну почему же, ты один? Мы все прониклись к нему сочувствием и были готовы оправдать. Но высшая справедливость в том, чтобы не допустить в человеке появления надежды на то, что его новый поступок может остаться безнаказанным, а это, несомненно, толкнет его к совершению этого поступка. Поверь, шесть лет - это относительно маленький срок. Таким людям, как он, наказание идет во благо. Это он на суде говорил, что не испытывает сожаления и тому подобное. Но окажись он на свободе, как его внутреннее стремление к справедливости зашевелилось бы, и он стал бы мучаться оттого, что его злодеяние оправдали. Он наверняка убедил бы себя в том, что переборщил с красноречием, что поступил хитро и обвел нас вокруг пальца, хотя именно этого ему и не хотелось. И пошло бы, поехало - депрессии, злость, возможно - алкоголизм. А если представить, что рядом с ним будет ребенок, то вообще психологическая травма неизбежна. А так отец выйдет на свободу, возможно, даже раньше положенного, с мыслью, что он с этим обществом и с миром в целом теперь квиты, и заживет счастливой жизнью, вместе с сыном. Счастливый финал так более вероятен, чем если бы мы его оправдали, понимаешь?

Дата добавления: 2015-09-29