Мадам Жаспар заинтересованно кивала, а Шарко продолжал рассказывать, сам удивляясь тому, сколько же он, несколько дней назад даже не подозревавший о существовании эволюционной биологии, теперь о ней знает.
— Когда мы были в Ботаническом саду, вы сказали, что сегодня жестокому от природы человеку или человеку, выросшему в обстановке, подталкивающей к проявлениям жестокости, больше нет нужды быть левшой, потому что современное общество не такое, каким было прежде, и существует огнестрельное оружие.
— Да, Ева выдвинула такое предположение.
— И вы сказали еще, что Ева была сильно разочарована, когда констатировала это в Мексике, так?
— Я действительно так думаю. Как всякий исследователь, Ева надеялась найти подтверждение своим гипотезам в прямых наблюдениях за большим числом левшей. Ей надо было собственными глазами увидеть не просто формальные, но живые доказательства своей теории, увидеть, а потом предъявить их миру. Однако мексиканские преступники оказались ничуть не более леворукими, чем вы или я.
— Но Ева не сдалась и не покинула поля битвы! Ей не удалось найти подтверждение в Мексике, и она отправилась в другие края. В джунгли Амазонии…
Комиссар замолчал. Обе женщины чрезвычайно внимательно на него смотрели.
— Как только я увидел кассету, я сразу понял: Ева Лутц отправилась в джунгли, чтобы найти там жестокость в чистом, так сказать, виде. Жестокость вдали от всякой цивилизации, вдали от какого бы то ни было влияния других людей. Древнюю, атавистическую жестокость, которая продолжает существовать в первобытном племени. А вдруг там-то она как раз и обнаружит тех самых левшей?
Люси невольно прикрыла лицо рукой — будто от удара: очевидность услышанного поразила и ее тоже. Что до мадам Жаспар — та в задумчивости пила свой чай, а допив, убежденно кивнула, и глаза ее загорелись.
— Ваши выводы совершенно логичны, пусть даже мне совсем не нравится выражение «первобытное племя»: они ведь так же эволюционировали, как и мы. Отличие в том, что племена аборигенов не «заражены» болезнями современного мира с его заводами, войнами, высокими технологиями. Стволы их деревьев не меняют окраску из-за грязи в воздухе, и, если приглядеться, увидишь, что березовые пяденицы у них по-прежнему светлые, как и наши полтораста лет назад. Любой этнолог вам скажет: изучать такие племена — значит уходить далеко в глубь времен, потому что геномы развиваются по-разному, и геном человека из амазонского племени ближе к геному первых Homo sapiens, чем к нашему. Вполне возможно, у них еще сохранились древние, доисторические гены, а других эти люди не приобрели…
Люси и Шарко переглянулись: элементы пазла складывались в логичную картинку. В конце концов, расследование постоянно блуждало между тремя «столбами»: кроманьонцем, Царно и Ламберами, и первобытные племена могли стать тем самым связующим звеном, той самой ниточкой, которая протянется из доисторических времен к нашему времени. Комиссар достал диск с видеозаписью и положил его на стол.
— Вот во всей конкретности то, что мы ищем: амазонское племя, которое было открыто в шестидесятых годах прошлого века. Многие представители этого племени погибли во время эпидемии кори. Скорее всего, это племя должно было сражаться с соседями врукопашную или с помощью холодного оружия: иначе ему было не выжить и не завоевать территорию. Это племя славилось или даже сегодня еще славится неслыханной жестокостью, особая кровожадность выделяет его среди других племен Амазонии, если не всего мира. Именно туда, в Амазонию, к этому племени и собиралась лететь Ева Лутц в надежде, что уж там-то точно обнаружит своих драгоценных левшей. — Шарко протянул хозяйке дома диск, объяснил, что она там увидит, и в заключение сказал: — Лутц знала, что существует такое племя, и знала, где его искать. Стало быть, это племя было описано. Можете вы нам помочь, Клементина? Можете быстро узнать, как оно называется и где обитает?
Мадам Жаспар встала, сходила за листком бумаги и ручкой: ей надо было записать сведения, полученные от комиссара. Сделав это, она ответила:
— Сама я не очень в теме и не могу сказать ничего существенного, но у меня есть приятель-антрополог, я позвоню ему завтра прямо с утра, а сразу же после этого — вам.
— Отлично!
Дальнейшая беседа крутилась вокруг расследуемого дела и того, каким крупным ученым могла бы стать Ева, живи она в мире, где нет преступлений.
Но такой мир появится еще не скоро.
Наконец посетители встали и распрощались с гостеприимной хозяйкой.
Когда они вышли из сада, Люси остановилась и долго смотрела на большую, необыкновенно умную обезьяну, которая смотрела на звезды так, словно искала там следы своих сородичей. «Интересно, — подумала Люси, — мы, люди, уникальные создания, потому что обладаем такими характеристиками, каких нет ни у одного живого существа, даже у этой обезьяны, только уникальность наша еще и в том, что мы сознательно совершаем ужасные поступки, творим геноцид, подвергаем себе подобных пыткам, истребляем целые народы. И разве можно компенсировать то зло, которое мы несем, тем добром, на которое мы способны?»
Подходя к машине, она положила руку на плечо Франка:
— Спасибо за все, что ты делаешь!
Шарко обернулся, попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной.
— Я не хотел ехать сюда, не хотел, чтобы ты участвовала во всем этом, но теперь, когда ящик Пандоры открыт… Я знаю, что телом и душой ты уже далеко, что станешь добиваться своего любой ценой, и раз уж тебе это так необходимо — я хочу быть рядом. Я полечу с тобой в Бразилию. Я полечу с тобой на край света.
Люси обняла его, и, когда она прикоснулась губами к его губам, он прикрыл глаза.
Их слившиеся тени потянулись вдоль деревьев.
Тени проклятых любовников.
Они мчались изо всех сил.
Потому что оба хотели выжить.
И жить.
Жить — вопреки смерти, которая разлучила их.
После любви они лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу, и отмечали про себя с благодарностью каждую секунду, потому что знали: вот-вот время ускорит свой бег, им надо будет встать и, как Алисе в Зазеркалье, мчаться, мчаться, мчаться — не дыша, не останавливаясь. Может быть, так и мчаться до конца — без остановки.
И сейчас они пользовались возможностью принимать и дарить нежность, тонуть в любимых глазах и улыбаться, улыбаться все время. Им хотелось наверстать за один раз все, что потеряли, хотелось остаться вдвоем в этом коротеньком промежутке. В секундном промежутке, если сравнивать его с путем, который проходит человечество. Только каждая секунда на этом пути уникальна, в этом и кроется ее волшебство.
Первой заговорила Люси. Дыхание ее, как и обнаженное тело, было жарким.
— Я хочу, чтобы на этот раз, что бы ни случилось, мы остались вместе. Не хочу с тобой расставаться. Никогда!
Шарко не спускал глаз с цифр на радиобудильнике. Там светилось красным: 3.06. Собравшись с духом, он отставил на тумбочку и отодвинул от себя подальше чертову штуку — хватит смотреть на эти треклятые цифры; хватит ждать того, что преследовало его целый год. Нет, не будет никогда больше 3.10, не будет больше адского пламени в его мозгу. Надо подвести черту под прошлым. И попробовать возродиться.
С ней.
— Я тоже этого хочу. Это мое самое сильное, самое тайное желание. Но как я мог поверить, что такое возможно?
— На самом деле ты всегда в это верил. И именно потому держал в шкафу мои вещи, да еще и нафталином пересыпал… Избавился от своих поездов, а мою одежду оставил…
Она гладила бока с выступающими ребрами, похудевшие за месяцы безнадежности бедра, потом ее рука снова поднялась — к груди, к шее, к подбородку, пальцы пробежались по щеке.
— Твой панцирь раскололся, но я помогу тебе соорудить новый. У нас хватит на это времени, у нас обоих.
— Я разрушался снаружи, Люси, а ты изнутри. Но и я тебе помогу восстановиться.
Люси вздохнула, положила голову на грудь Франка, прижалась ухом к тому месту, где билось его истерзанное сердце.
— Знаешь, когда я гналась за этим биологом в Лионе и оказалась лицом к лицу с парнем, который размахивал «розочкой», я… я чуть было не прикончила его, потому что он усмехался, глядя на фотографию моих девочек. Я съездила ему пистолетом по виску и была уже готова выстрелить. Готова навсегда покинуть Жюльетту только ради того, чтобы влепить мальчишке пулю между глаз.
Шарко не двигался: пусть Люси выговорится, ей это необходимо, думал он.
— Наверное, я перенесла на него всю ненависть к Царно, всю, какую накопила в душе и какую не смогла выплеснуть. Этот бедняга стал для меня чем-то вроде катализатора и громоотвода одновременно. Ненависть и жестокость бушевали во мне — в том самом рептильном мозгу, о котором нам сегодня рассказывал твой приятель Поль. Такой мозг есть у нас у всех, потому что мы все когда-то были охотниками, как кроманьонцы. Эта история заставила меня задуматься о том, что где-то в самой глубине моего нутра живут остатки чего-то древнего, какой-то… может быть, даже звериной матери, и они сильнее, чем черты матери-человека.
— Люси…
— Я родила двух дочек, я воспитывала их, как могла, я поступала точно так же, как любое живое существо: продолжала, распространяла жизнь. Но я любила своих детей не так, как положено существу человеческому. Потому что, если по-человечески, мне надо было постоянно быть с ними. Мы же не только ради войн явились на свет, не только ради ненависти к кому-то и преследования убийц. Мы явились на свет и для того, чтобы любить. Вот так я и хочу теперь любить Жюльетту. Я хочу обнимать своего ребенка, думая о будущем, а не о прошлом.
Шарко стиснул зубы, пытаясь усмирить переполнявшие его чувства. Люси заметила желваки на его щеках и поняла, что ему не по себе:
— Тебе нехорошо из-за того, что я сейчас рассказала? Ты теперь меня боишься?
После долгого молчания Франк помотал головой:
— Нет, только мне бы тоже хотелось кое-что тебе рассказать, но я не могу. Пока не могу. Пожалуйста, не проси, чтобы рассказал, пожалуйста! Скажи только одно: скажи, что ты могла бы жить с человеком, у которого есть от тебя тайны. С человеком, которому хотелось бы оставить все пережитое позади и увидеть наконец на горизонте солнечный луч. Мне необходимо знать, могла бы или нет. Это важно для меня, для будущего.
— У каждого из нас есть тайны. Я легко к этому отношусь, Франк. Но знаешь… мне надо тебе еще сказать, что наше расставание, наше ужасное, жестокое расставание тогда… в прошлом году… Я же была ненормальная тогда! Мои девочки пропали, и я… Мне очень тяжело оттого, что я тебя прогнала, так прогнала…
— Не надо, не говори, Люси.
Он закрыл ей рот поцелуем. Потом перевернулся на бок и погасил свет.
Когда он ставил на место радиобудильник, на циферблате светилось 3.19.
Он закрыл глаза, теперь ему было хорошо и спокойно, но заснуть так и не удалось.
Он уже ощущал на лице дыхание джунглей.
Вынырнув из сна, Люси поняла, что пахнет горячим молоком и круассанами. Она потянулась, накинула на себя первое, что попалось под руку, и пошла на кухню, где ее ждал Франк. Умытый, выбритый и одетый. Под костюмом, который он надевал теперь каждый день, сияла белизной красивая рубашка, от него приятно пахло.
Люси поцеловала его в губы и села за накрытый стол.
— Как давно я не ела круассанов, — призналась она.
— А как давно я не ходил по утрам их покупать!
До чего же ей нравилось узнавать эти его привычные, но почти забытые жесты! До чего же ей нравилось и самой делать то же самое: обмакивать, например, круассан в молоко, чуть подкрашенное какао…
Люси хотела позвонить, но оказалось, что мобильный полностью разряжен. Посмотрела на Шарко: тот, уже стоя — ему хватило на завтрак чашки кофе с печеньем, — нервно вертел в руках телефон.
— Что случилось?
— Я позвонил одному коллеге из отдела по борьбе с наркотиками, хотел получить адреса членов семьи Ламбера…
— И что?
— Коллега этот узнал для меня телефон сестры Феликса, она живет в четвертом округе, но, когда я набрал номер, трубку взял их дедушка. Они там все сильно подавлены, и дедушка этот не захотел со мной говорить. Не понимает, сказал, почему им без конца морочат голову, вчера уже приходила полиция, и пусть семью наконец оставят в покое. Короче, послал меня подальше.
Люси откусила еще кусочек круассана.
— Вот и прекрасно. Сейчас доем, умоюсь, и поедем.
В большой квартире на пятом этаже типично османовского дома, расположенного неподалеку от острова Сите, они застали человек десять. Семья, видимо, не из бедных: квартиры здесь очень дорогие. Они так и остались стоять на пороге, перед открывшим им дверь мужчиной лет шестидесяти пяти — семидесяти в черном костюме, с седыми усами и очень строгим выражением лица. Позади седоусого, недоуменно рассматривая пришельцев, толпились другие члены семьи, у всех были распухшие красные глаза, все были в трауре, все подавлены новостью, и никто, видимо, не понимал, что же такое случилось в Фонтенбло.
Седоусый не замедлил обрушиться на Шарко:
— Да оставьте же нас в покое в конце-то концов! Кто бы вы ни были, полицейские или кто еще, неужели непонятно, что вам тут нечего делать?
Хозяин квартиры хотел было захлопнуть дверь, но Люси помешала ему:
— Погодите, месье, послушайте! Мы знаем, как вам больно, но мы зашли всего на минутку. Понимаете, мы предполагаем, что ваш внук не полностью отвечал за свои действия, и хотели бы поговорить с вами именно об этом.
Люси взвешивала каждое свое слово: она представляла себя на месте этого человека, представляла, как реагировала бы, приди к ней кто-нибудь и скажи, что убийца Клары не виноват. Очень возможно, она разорвала бы такого вестника в клочья. Но у этого человека ситуация несколько иная: убийцей его зятя был его же внук.
— Феликс не полностью отвечал за свои действия? Что вы имеете в виду?
Вопросы задал не седоусый. Голос прозвучал из-за его спины. В дверях показалась молодая женщина. Двадцать с небольшим, едва держится на ногах. Люси обратила внимание на большой круглый живот: девчушка явно на сносях.
— Не волнуйся так, Корали, — обернулся к внучке старик. — Эти господа сейчас уйдут.
— Нет, я хочу знать, о чем они. Позволь мне поговорить с ними, дедуля!
Прикусив губу, он пропустил внучку вперед. Молодая женщина, пошатнувшись, ухватилась за косяк, дед тут же пришел на помощь, приобнял ее и холодно сказал незваным гостям:
— Черт побери, Корали осталось до родов меньше двух недель, а вы тем не менее хотите ее допрашивать? Ладно, но тогда я остаюсь с ней — и попробуйте только еще сильнее расстроить девочку своими дурацкими вопросами!
Поверх темного платья у молодой женщины висела длинная золотая цепочка с распятием, спускавшаяся почти на живот. Вытерев нос платочком, она прошептала еле слышно:
— Феликс — это мой… это был мой брат…
Люси обняла сестру Ламбера за плечи и увела ее в просторный холл у лестничной клетки. Здесь стояли стулья, и можно было поговорить спокойно. Шарко с дедушкой так и остались в дверях, усач обхватил голову руками и, привалившись к косяку, тяжело вздыхал. Комиссар вдруг осознал, что этот человек, которому нет еще и семидесяти, со дня на день станет прадедом. Не случись того, что случилось, он был бы главой большой и счастливой семьи…
Корали тяжело опустилась на стул и сидела, машинально вертя в руках распятие.
— Как… как вы можете говорить, будто Феликс не виноват в том, что совершил? Он… он убил моего папу, и… и он убил двух молодых людей… убил хладнокровно…
Шарко стоял в отдалении, предоставив действовать Люси. Он понимал, что Корали Ламбер доверится скорее женщине, способной разделить ее боль, чем постороннему мужчине. А Люси, со своей стороны, знала, что с Корали не стоит говорить ни о результатах вскрытия, ни о том, что им известно по этим результатам. Впрочем, они с Франком так и условились заранее, потому что, полностью раскрыв карты, они рисковали провалить всю операцию. Дед, который глаз не спускал с внучки, заметив, что Корали чересчур разволновалась, мог вызвать полицию, врачей, и они погорели бы. Так что привлекать к себе слишком много внимания не стоило.
— Это пока просто гипотеза, — сказала Люси, не позволяя втянуть себя в дальнейшие выяснения. — Ваш брат выглядел здоровым и уравновешенным юношей. И как будто бы никогда не отличался излишней агрессивностью. А когда человек внезапно совершает акты подобной жестокости, невольно возникает мысль, что они, может быть, были продиктованы неким, далеко зашедшим психическим или неврологическим заболеванием.
— Да у нас в семье сроду не было ничего по…
Шарко удержал на месте седоусого, которому очень хотелось вмешаться в разговор.
— Пожалуйста, позвольте моей коллеге продолжать, пожалуйста!
Тот умолк на полуслове, а Люси снова заговорила:
— Мы должны пройти по каждому следу, не упустив ни единого. Скажите, если знаете, не было ли у вашего брата каких-нибудь проблем со здоровьем? Каких-нибудь особенностей развития?
Люси действовала по наитию, ведь ей ничего не было известно о жизни Феликса Ламбера, но она надеялась, что хоть какие-то ее слова помогут направить беседу в нужное русло.
— Нет. Мы с Феликсом всегда отлично ладили, мы росли вместе до восемнадцати лет, я всего на год его старше, и могу вас уверить, что детство у нас было по-настоящему счастливым, абсолютно, абсолютно беззаботным. — Корали всхлипнула было, но сразу же подавила рыдания и продолжила: — Феликс был всегда таким спокойным мальчиком, и то, что произошло, совершенно необъяснимо. Он должен был скоро окончить институт, мечтал стать архитектором… У него было столько планов на будущее…
— Вы часто виделись с братом?
— Наверное, раз в месяц. Ой, нет, пожалуй, в последнее время намного реже. И, когда видела его, мне казалось, что он выглядит хуже, чем обычно, и еще он жаловался на усталость и головные боли…
Люси словно наяву увидела эту губку — его мозг. Господи, кто бы мог хорошо себя чувствовать в таком состоянии?
— Феликс жил с вашими родителями?
— Дом… этот дом принадлежал отцу. Наш отец был бизнесменом и часто уезжал из Франции. В этот раз он только что вернулся из Китая, где прожил почти год.
— А ваша мама?
Корали бессознательным жестом прикоснулась к своему животу, погладила его. Живот, Христос… Христос, живот… Люси понимала, что Бог и будущий ребенок помогут молодой женщине выдержать испытание. Пауза оказалась долгой, Корали беспомощно посмотрела в сторону деда, и тот, несмотря на увещевания комиссара, все-таки вмешался:
— Ее мама, моя дочь, умерла в родах.
— Ваша дочь умерла, когда родился Феликс, верно?
Седоусый, поджав губы, кивнул. Люси многозначительно взглянула на комиссара и проговорила четко и внушительно:
— Нам крайне важно, чтобы вы рассказали как можно подробнее все, что вам известно об этих родах.
— Почему? — сухо отозвался седоусый. — Какая тут связь? Моя дочь умерла двадцать два года назад, и…
— Очень вас прошу. Мы не имеем права пренебречь ни единым следом. Поступки вашего внука могли зависеть от обстоятельств его рождения.
— Что вы хотите от меня услышать, не понимаю? Рассказывать нечего. И потом, это такое личное… Неужели вы не понимаете, в каком мы сейчас все состоянии, не понимаете, что нам пришлось пережить? — Он протянул руку внучке. — Ладно, Корали, пойдем.
Корали не пошевелилась. Все в ее голове настолько смешалось, что она плохо понимала, что к чему.
— Отец очень сильно любил маму… — прошептала она наконец. — Он очень сильно и глубоко ее любил.
Люси обернулась к молодой женщине:
— Я слушаю вас, слушаю!
— Ему хотелось, чтобы мама жила в нашей памяти, в нашем сознании. Ему хотелось, чтобы мы понимали, почему мама умерла… Он рассказывал нам: врачи считали, что у мамы была тяжелая преэклампсия, которая привела к обширному внутреннему кровотечению. И кровь не удалось остановить… Мама истекала кровью в родовой палате, а врачи ничего не могли сделать…
Люси с трудом проглотила слюну: точно так же умерла и Аманда Потье!
— Вам говорит что-нибудь имя Стефан Тернэ?
— Нет.
— Вы уверены? Он был акушером-гинекологом.
— Совершенно уверена. Никогда о таком не слышала.
— А вы? — спросила Люси у седоусого, но тот покачал головой, и она вернулась к разговору с молодой женщиной: — Где рожала ваша мама?
— В какой-то сиднейской больнице.
— В Сиднее? Вы имеете в виду — в Австралии?
— Да. Мы с братом оба там родились. Отец три года работал в Австралии, и мама поехала с ним. После трагедии папа вернулся во Францию и поселился в принадлежавшем его семье доме, в Фонтенбло.
Люси нервно провела по губам рукой.
— А ваш папа ничего не говорил об осложнениях во время маминой беременности, о том, что было до родов? Наблюдал ли ее врач постоянно?
Будущая мать покачала головой:
— Нет, отец, наоборот, рассказывал, что мама никогда в жизни не приняла ни одной таблетки. Она была абсолютно здоровой женщиной, папа и сам мог бы вам это подтвердить. Мама вообще была против каких бы то ни было лекарств, против всего, что делается искусственно, — против синтетики любого вида, против манипуляций людьми, которыми занимается наука. Ей хотелось рожать самым естественным образом, в воде, и она отказывалась от врачебного наблюдения. Это был ее выбор. И во время первой, и во время второй беременности она не хотела заранее знать, кто у нее родится. Ее совершенно не интересовали научные достижения. Ни в какой из наук. Она считала, что зачатие — чудо и рождение ребенка — чудо, она знала, что все будет хорошо, потому что была глубоко верующим человеком и надеялась на Бога.
Глаза Корали медленно наполнялись влагой. Люси не знала, о чем еще спросить, любые теоретические построения представлялись ей теперь замками на песке. Если Тернэ когда-нибудь и приближался к Феликсу Ламберу, то только после рождения — может быть, брал кровь, осматривал, да мало ли что… Но до рождения — нет.
Корали почувствовала, как в животе шевельнулся малыш, и, вздрогнув, попыталась встать. Дедушка подбежал к ней:
— Ты видишь сама, девочка, что тебе надо отдохнуть. Пойдем, пойдем!
— Простите, еще один вопрос, последний, — вмешался Шарко. — Нет ли у кого-нибудь из членов вашей семьи америндских корней? Может быть, кто-то был родом из Венесуэлы, Бразилии, Амазонии?
Дедушка просто-таки испепелил комиссара взглядом:
— Мы что, по-вашему, похожи на индейцев? Мы коренные французы, французы из поколения в поколение, чистокровные. И гарантирую вам, что вы еще обо мне услышите!
Люси быстро нацарапала номер своего мобильного на карточке и ухитрилась засунуть ее в карман седоусому:
— Спасибо, мы только этого и ждем!
Дедушка и внучка молча скрылись в квартире, и дверь за ними медленно закрылась.
— Люди рождаются и умирают, а Бог, похоже, не имеет к этому никакого отношения, — печально сказала Люси. — Или у него, у Бога, рот заклеен скотчем, а руки связаны за спиной.
Шарко предпочел промолчать, тем более что в кармане у него завибрировал мобильник.
— Тернэ не готовил мать Феликса Ламбера к родам и не принимал их, как было с Царно. Это чудовище сотворил не он.
— Ну да, чудовище, очевидно, сотворилось само по себе. А Тернэ, возможно, довольствовался тем, что обнаружил его и занес в свой список. — Шарко показал Люси светящийся экранчик телефона. — Смотри, звонит Клементина Жаспар.
Он отошел по коридору чуть дальше, поговорил и несколько минут спустя вернулся к Люси. На ее вопросительный взгляд пояснил:
— Да. Ее приятель-антрополог нашелся.
Люси закрыла глаза и вздохнула с облегчением, а он продолжил:
— И не только нашелся, но и ждет нас в Вемаре: это в шести километрах от аэропорта Шарля де Голля, население — две с хвостиком тысячи человек. Он назначил нам свидание около одиннадцати. Поехали.
Когда бывшие полицейские подъехали к расположенному чуть в стороне от городка, рядом с элеватором для зерна, дому, лило как из ведра. Дом под серым, затянутым пухлыми тучами небом казался на фоне зеленых и желтых — до самого горизонта — полей раненым, ослабевшим зверем. Стены облупились так, что краска висела лохмотьями, некоторые стекла были разбиты, вместо садика за оградой была невозделанная земля.
В общем, это был явно заброшенный дом. Люси и Шарко в удивлении переглянулись.
Впрочем, неподалеку, в конце грунтовой дороги, стоял старенький автомобиль «Рено-супер-5», давно снятый с производства, и Шарко припарковался позади. Водитель «рено» сразу же вышел из машины, протягивая руку.
Антрополог Ив Ленуар, человек лет пятидесяти в поношенной одежде (коричневые замшевые брюки, клетчатая сорочка под красным шерстяным пуловером), с седенькой бородкой и поредевшими седыми волосами сразу вызывал симпатию и доверие. Может быть, потому, что из-под густых его бровей сияли удивительно зеленые глаза. Зеленые, как джунгли, где Ив, наверное, изучал туземцев.
Опираясь на трость — он довольно ощутимо прихрамывал на левую ногу, — антрополог двинулся к заброшенному дому, а подойдя толкнул оказавшуюся незапертой дверь.
— Клементина сказала мне, насколько это важное для вас дело, — сказал он, — и я решил встретиться с вами здесь, в доме, где жил Наполеон Шимо. Жил, потому что изначально дом принадлежал его отцу.
— Наполеон Шимо? А кто это?
— Антрополог, как и я. И я нимало не сомневаюсь, что он и есть автор фильма, который вы мне передали. Во всяком случае, именно он открыл племя, увиденное мной на диске.
Люси сжала кулаки, теперь ее интересовало единственное:
— А этот Шимо еще жив?
— Судя по последним новостям, да.
Они вошли в дом и через высокую боковую дверь проникли в помещение, некогда бывшее, скорее всего, гостиной, хотя тут не сохранилось ни единой безделушки, ни единой рамки с фотографией. В этой комнате, где царил полумрак, собрались призраки мебели, стояли кресла в изорванных и пропыленных насквозь чехлах, от сырости, проникавшей во все щели, перекосились и покоробились все деревянные детали, опустевшие ящики когда-то выдвинули до отказа, да так и забыли, дверцы шкафов тоже оставили распахнутыми.
— Думаю, каждый из жителей Вемара хоть раз да зашел в этот дом. Из любопытства — вы же знаете людей…
— Им бы только взять что плохо лежит, — ответил Шарко.
— Ну да…
Ив Ленуар подошел к еле живому столу, сдул с него пыль, положил на столешницу свою трость и коричневую сумку, из которой вынул DVD.
— Если вы не возражаете, мне хотелось бы для начала услышать, могу ли я забрать себе этот ценнейший фильм и показать его на собраниях различных антропологических обществ и фондов, особенно — бразильских и венесуэльских.
Шарко понял маневр симпатичного антрополога: тот предложил им экскурсию в мир Наполеона Шимо, но намеревался получить за это некую компенсацию. Комиссар решил принять условия игры:
— Конечно, в свое время вы получите фильм, причем в эксклюзивное пользование. — Он заметил, как на мгновение осветились радостью глаза антрополога. — Но очень вас прошу, пока не закончится расследование, воздержаться от огласки каких бы то ни было сведений.
Ученый в знак согласия кивнул и протянул комиссару диск.
— Да-да, конечно. Но позвольте мне тогда другой вопрос: мне хотелось бы понять, каким образом вы раздобыли этот исключительно интересный и исключительный по своей жестокости документ. Каково происхождение фильма? Кто вам дал его?
Шарко вздохнул и, в то время как Люси осматривала комнату, вкратце познакомил антрополога с основными линиями расследования. Ленуар никогда не слышал ни о Стефане Тернэ, ни о Еве Лутц, ни о «Фениксе».
— А теперь мы, в свою очередь, хотели бы задать вам несколько вопросов, — вмешалась Люси, вернувшись к мужчинам после обхода помещения. — И на самом деле больше всего нам хотелось бы узнать все о Наполеоне Шимо и открытом им племени.
Дождь, судя по звуку, полил еще сильнее, голоса в почти пустом доме звучали гулко. Ив Ленуар отвернулся к окну и несколько секунд не отвечал, глядя в небо.
— Племя, которое вас интересует, называется уруру, — сказал он наконец. — Амазонское племя, которое до сегодняшнего дня остается одним из самых малоизученных.
Антрополог вынул из сумки книгу и географическую карту, но карту сразу же засунул обратно. Книга была довольно толстая, ветхая, в ссохшейся, покореженной обложке с именем автора: Наполеон Шимо.
— Наполеон Шимо… — прошептал Ленуар, произнося имя и фамилию коллеги, как произносят богохульство. Тем не менее он вынул из книги и показал Шарко лежавшую между страницами цветную фотографию: — Вот один из редких снимков Шимо, их мало сохранилось. Эта фотография сделана в джунглях год назад исподтишка — телеобъективом. Шимо, как уже сказано, был тем французским антропологом, который в шестьдесят четвертом году открыл племя уруру в одном из самых отдаленных и неисследованных районов Амазонии. В то время, в самые черные для Бразилии дни,[20] Шимо было всего двадцать три года. Юноша решил пойти по стопам отца, Артюра Шимо, одного из самых великих исследователей минувшего века, но и одной из самых неоднозначных личностей. Между двумя экспедициями Артюр обычно возвращался сюда, в Вемар, я думаю, что в таком простом тихом местечке он отдыхал от экзотики, с которой имел дело всю жизнь.
Комиссар всматривался в фотографию. Наполеон Шимо не смотрел в объектив. Он стоял на берегу ручья или речки, одетый в военную форму защитного цвета. Несмотря на то что ему было уже далеко за шестьдесят, волосы его остались черными, а лицо казалось тонким и гладким, будто выточенным из стали. Шарко смотрел на снимок и чувствовал, что ему становится не по себе, но пока не понимал почему. Шимо, которому сейчас уже исполнилось шестьдесят девять лет, выглядел лет на десять моложе, и во взгляде его читалось что-то нехорошее, а что — в этом комиссар опять-таки еще не разобрался.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |