условностей и предрассудков новой среды засосала ее. Вначале,
желая доказать независимость своих суждений, она прибегала к
ритуальной фразе: "На кой черт веера, если существует ветер".
Но со временем стала ревниво оберегать труд но заработанные
привилегии и, боясь скандала и насмешек, готова была снести
даже унижение в надежде, что Господь в конце концов сжалится
над доньей Бланкой, которая без устали молила его ниспослать ей
смерть.
Доктор Урбино оправдывал собственную слабость сложностью и
несовершенством брака, не задумываясь даже, не находится ли эта
точка зрения в противоречии с религией, которую он исповедует.
Он и мысли не допускал, что нелады с женой происходят из-за
тяжелой обстановки в доме, виня во всем саму природу брака:
нелепое изобретение, существующее исключительно благодаря
безграничной милости Божьей. Брак как таковой не имел никакого
научного обоснования: два человека, едва знакомые, ничуть друг
на друга не похожие, с разными характерами, выросшие в
различной культурной среде, и самое главное - разного пола,
должны были почему-то жить вместе, спать в одной постели и
делить друг с другом свою участь при том, что, скорее всего,
участи их были замышлены совершенно различными. Он говорил:
"Проблема брака заключается в том, что он кончается каждую ночь
после любовного соития, и каждое утро нужно успеть восстановить
его до завтрака". А их брак, говорил он, и того хуже: брак
между людьми из антагонистических классов, да еще в городе,
который по сей день спит и видит, когда же здесь снова
установится вице-королевство. Единственным скрепляющим
раствором могла бы стать такая маловероятная и переменчивая
вещь, как любовь, если бы она была, а у них ее не было, когда
они поженились, и судьба повернулась так, что в тот момент,
когда они вот-вот могли сочинить ее, им пришлось встретиться
лицом к лицу с суровой действительностью.
Так складывалась их жизнь во времена арфы. Позади остались
сладостные случайности, когда она входила в ванную, где он в
это время мылся, и несмотря на все их распри, на ядовитые
баклажаны, на слабоумных сестриц и мамашу, которая произвела их
на свет, у него еще хватало любви, чтобы попросить ее намылить
его. Она начинала намыливать его с теми крохами любви, которые
еще оставались в ней от Европы, и мало-помалу оба поддавались
предательским воспоминаниям, размягчались, того не ведая, и
желание охватывало их, хотя они и не говорили об этом ни слова,
и, в конце концов, падали на пол в смертельной любовной
схватке, покрытые хлопьями душистой пены, слыша, как в
прачечной слуги обсуждают их: "Откуда ж взяться детям, коли они
совсем не любятся". А бывало, что они возвращались с
какого-нибудь безумного праздника, и тоска, притаившаяся за
дверью, вдруг валила их с ног, и тогда случался чудесный взрыв,
совсем как прежде, и на пять минут они снова становились
безудержными любовниками, как в медовый месяц.
Но, за исключением этих редких случаев, каждый раз, когда
наступало время ложиться спать, один из них оказывался более
усталым, чем другой. Она задерживалась в ванной комнате,
сворачивала себе сигареты из надушенной бумаги, курила и снова
предавалась утешительной любви в одиночку, как, бывало, делала
это у себя дома, когда была молодой и свободной, единственной
хозяйкой своего тела. У нее или болела голова, или было слишком
жарко, или она притворялась спящей, или опять приходили
месячные, месячные, вечно месячные. Так что доктор Урбино
дерзнул даже сказать на занятиях, исключительно ради
облегчения, так у него накипело, что у женщин, проживших десять
лет в браке, месячные случаются по три раза на неделе.
Беда не приходит одна. В самые тяжелые для Фермины Дасы
годы произошло то, что рано или поздно должно было произойти:
наружу вышла правда о невероятных и тайных делах ее отца.
Губернатор провинции пригласил Хувеналя Урбино к себе в кабинет
и поведал о том, что творил его свекор, заключив следующим
образом: "Нет ни одного ни божеского, ни человеческого закона,
которым бы этот тип не пренебрег". Некоторые, самые крупные,
аферы он обделывал под сенью авторитета своего зятя, и трудно
было поверить, что зять с дочерью ничего об этом не знали.
Прекрасно сознавая, что защитою могло стать только его доброе
имя, поскольку лишь оно одно оставалось незапятнанным, доктор
Хувеналь Урбино употребил все свое могущество и своим честным
словом положил конец скандалу. Лоренсо Даса на первом же
пароходе отбыл из страны, чтобы больше никогда сюда не
возвращаться. Он вернулся на родину с таким видом, будто решил
наведаться туда, чтобы заглушить тоску, и если копнуть
поглубже, в этом была доля правды: с некоторых пор он стал
подыматься на суда, прибывшие из его родных краев, только
затем, чтобы выпить стакан воды из цистерны, которая
заполнялась водою на его родной земле. Он уехал, не дав себя
сломить и во всеуслышание твердя о своей невиновности, до
последней минуты уверяя зятя, что пал жертвою политического
заговора. Он уехал, оплакивая девочку, как он стал называть
Фермину Дасу после того, как она вышла замуж, оплакивая внука и
землю, на которой он стал богатым и приобрел свободу и где ему
удалось осуществить дерзкую затею - превратить дочь в
изысканную даму, опираясь исключительно на свои темные делишки.
Он уехал состарившимся и больным, но жил еще долго, гораздо
дольше, чем того желали его несчастные жертвы. Фермина Даса не
могла сдержать вздоха облегчения, когда пришло известие о его
смерти, и не носила по нему траура, чтобы избежать расспросов,
однако еще много месяцев плакала в глухой ярости, не зная
почему, когда запиралась покурить в ванной комнате, но плакала
она по нему.
Самым же нелепым было то, что никогда еще оба они на людях
не казались такими счастливыми, как в те неладные для них годы.
Потому что как раз в эти годы они добились главных побед над
скрытой враждебностью общественной среды, не желавшей принимать
их такими, какие они были: ни на кого не похожими, инакими,
привносящими новшества, а следовательно, нарушителями принятого
порядка. Но эта сторона дела для Фермины Дасы оказалась
простой. Светская жизнь, представлявшаяся ей такой туманной,
пока она ее не знала, на деле обернулась всего-навсего системой
из атавистических установлений, пошлых церемоний, заученных
слов, которыми люди общества заполняли свою жизнь, чтобы не
перерезать друг друга. Доминантой этого пустого провинциального
рая был страх перед неизвестным. Она определила это очень
точно: "Главное в жизни общества - уметь управляться со
страхом, главное в жизни супругов - уметь управляться со
скукой". Озарение пришло к ней сразу же, едва она, волоча за
собой бесконечный шлейф подвенечного платья, вошла в просторную
залу общественного клуба, где трудно было дышать от тяжелых
испарений множества цветов, блеска вальсов и сутолоки, в
которой потные мужчины и вибрирующие эмоциями женщины смотрели
на нее и не знали, как им найти заклятие против этой
ослепительной опасности, посланной извне. Фермине Дасе тогда
только что исполнился двадцать один год, и из дому ей случалось
выходить лишь в школу, но достаточно было окинуть своих
недругов взглядом, чтобы понять: они охвачены не ненавистью,
они парализованы страхом. И вместо того, чтобы пугать их собою
еще больше, она смилостивилась и помогла им узнать себя. Не
было человека, который бы оказался не таким, каким она хотела
его видеть; то же самое случалось и с городами, которые
оказывались не лучше и не хуже, а именно такими, какими она
сотворила их в своем сердце. Париж, несмотря на его постоянные
дожди, на алчных лавочников и чудовищную грубость извозчиков,
навсегда остался в ее памяти как самый красивый город на свете
не потому, что на самом деле был таким, просто в ее сердце он
навечно слился с тоскою по самым счастливым годам жизни. Доктор
Урбино, в свою очередь, прибегнул к тому же оружию, с которым
выступали против него, только обращался он с ним гораздо умнее
и с хорошо просчитанной церемонностью. Ничто теперь не
обходилось без них: городские гулянья, Цветочные игры,
театральные представления, благотворительные лотереи,
патриотические мероприятия, первый полет на воздушном шаре. И
везде были они, у истоков или во главе любого события. Никто и
представить себе не мог в эти годы их несчастливой супружеской
жизни, что может сыскаться человек счастливее или супружеская
пара столь же согласная, как они.
Дом, оставленный отцом Фермины Дасы, стал для нее
прибежищем от удушливой обстановки фамильного дворца. Как
только ей удавалось скрыться от чужих глаз, она тайком шла в
парк Евангелий и там принимала своих новых подруг или
старинных, еще школьных, с кем вместе занималась рисованием:
такой невинный способ замены супружеской неверности она нашла.
Там она проживала спокойные, одинокие часы, утопая в
воспоминаниях детских лет. Она снова купила пахучих воронов,
подбирала на улице бродячих кошек и оставляла их на попечение
Галы Пласидии, которая состарилась и страдала ревматизмом, но
все еще была полна желания восстановить дом. Она отперла
швейную комнату, где Флорентино Ариса впервые увидел ее и где
доктор Урбино заставил ее показать язык, пытаясь познать ее
сердце, и превратила эту комнату в храм - святилище прошлого.
Однажды зимним днем она стала закрывать балконное окно, чтобы
его не разбило ветром, и увидела Флорентино Арису на его скамье
в парке под миндалевым деревом, в том же самом перешитом
отцовском костюме, с открытою книгою на коленях, но увидела его
не таким, каким видела, случайно встретив несколько раз, а
каким он был прежде и каким память сохранила его. Она
испугалась, что это видение - предвестие смерти, и сердце
сжалось от боли за него. Она решилась подумать: как знать,
может, она была бы счастлива вдвоем с ним в этом доме, который
некогда перестраивала для него с такой же любовью, с какой он
перестраивал для нее свой, и эта мысль напугала ее, потому что
показала, до какой беды она докатилась. И тогда она собрала
последние силы и заставила мужа обсудить все без околичностей,
схлестнуться с ней и вместе с нею плакать горько по утраченному
раю, пока не откричались последние петухи и в кружевные окна
дворца не засочился свет, а когда вспыхнуло солнце, муж,
опухший от бесконечных разговоров, изнуренный бессонной ночью,
скрепя отвердевшее в плаче сердце, потуже завязал шнурки на
ботинках, подтянул ремень и все, что еще оставалось у него от
мужчины, и сказал ей: да, дорогая, и согласился, что они
отправятся отыскивать потерянную в Европе любовь завтра же и
навеки. Решение его было столь твердым, что он договорился с
Казначейским банком, распорядителем всего его имущества, о
немедленной ликвидации всех дел, в которые с незапамятных
времен вкладывалось семейное состояние, - всякого рода
предприятий, инвестиций и ценных бумаг, священных и
долгосрочных; обо всем этом сложном хозяйстве сам он точно знал
лишь одно: богатство его не столь несметно, как о том судачили,
но достаточно велико, чтобы о нем не думать. Все, что у него
было, следовало обратить в золото и постепенно перевести в
заграничные банки, дабы у них с супругой не осталось в этих
немилосердных краях даже пяди земли, где умереть.
А Флорентино Ариса - вопреки тому, что ей хотелось думать,
- все-таки существовал. Он находился на пристани, где стоял
океанский пароход из Франции, когда она с мужем и сыном прибыла
в ландо, запряженном золотистыми лошадьми; он видел, как они
выходили из экипажа, такие, какими он столько раз видел их на
людях: само совершенство. С ними был и сын, воспитанный так,
что уже можно было понять, каким он станет, когда вырастет:
именно таким. Хувеналь Урбино поздоровался с Флорентино Арисой,
весело приподняв шляпу: "Отправляемся завоевывать Фландрию".
Фермина Даса приветствовала его наклоном головы, а Флорентино
Ариса обнажил голову и поклонился ей; и она заметила,.не
выказав при этом никакого сострадания, несколько
преждевременную плешь на его голове. Он был таким, каким она
его видела: тенью человека, которого она так и не узнала.
Флорентино Ариса тоже переживал не лучшую свою пору.
Работа с каждым днем становилась все напряженней, тайная охота
измотала вконец, а пыл с годами поубавился, и вдобавок Трансито
Ариса вступила в последние тяжкие годы: в памяти стерлись почти
все воспоминания - чистый лист. Дошло до того, что, бывало,
спрашивала с недоумением сына, сидящего, как всегда, с книгой в
кресле: "А ты чей сын?" И он всегда отвечал ей чистую правду,
но она тотчас же снова прерывала его: - Скажи-ка, сынок, а я -
кто? Она так растолстела, что не могла двигаться и целый день
проводила в лавке, но уже ничего не продавала, а только
наряжалась и прихорашивалась, от первых петухов и до следующей
зари: спала она теперь очень мало. Она надевала на голову венок
из цветов, красила губы, пудрила лицо и руки, а потом
спрашивала того, кто оказывался рядом: ну, как? Соседи уже
знали, что она ждет одного и того же ответа: "Вылитая Таракашка
Мартинес". Это прозвище она позаимствовала у персонажа детской
сказки и соглашалась только на него. Некоторое время она сидела
в качалке, обмахиваясь, точно веером, пучком огромных розовых
перьев, а потом начинала все сначала: на голову - венок из
бумажных цветов, на губы - карминную помаду, на веки - мускус,
на лицо - штукатурку из цинковых белил. И снова вопрос к тому,
кто оказывался рядом: "Ну, как я?" Когда же она превратилась в
мишень для насмешек всей округи, Флорентино Ариса велел за ночь
разобрать прилавок, ящики и полки в галантерейной лавке,
наглухо заколотил дверь на улицу и обставил комнату так, как,
по ее рассказам, была обставлена спальня у Таракашки Мартинес,
и Трансито Ариса перестала спрашивать, кто она такая. По совету
дядюшки Леона XII Флорентино Ариса нашел пожилую женщину
ухаживать за матерью, но бедняга, казалось, засыпала на ходу,
и, по-видимому, тоже забывала, кто она такая. Теперь Флорентино
Ариса, возвратившись из конторы, сидел дома до тех пор, пока
мать не заснет. Он больше не ходил в коммерческий клуб играть в
домино и уже давно не видел своих немногих старинных подружек,
которых в прежние дни навещал частенько, - после ужасной
встречи с Олимпией Сулетой в сердце его произошли глубокие
изменения.
Все случилось внезапно и оглушительно. Флорентино Ариса
только что отвез домой дядюшку Леона XII - бушевали октябрьские
грозы, от которых словно выздоравливаешь, - и вдруг из экипажа
увидел девушку, очень обычную, шустренькую, в оборчатом платье
из органди, как у невесты. Она металась по улице вслед за
зонтиком, который ветер вырвал у нее из рук и гнал прямо к
морю. Он выручил ее - посадил в экипаж и сделал крюк, чтобы
отвезти домой, в старинную часовню, приспособленную под жилье,
у самой кромки моря; с улицы было видно, что весь двор забит
клетками с голубями. По дороге она рассказала ему, что еще года
не прошло, как она вышла замуж за рыночного торговца гончарными
изделиями, которого Флорентино Ариса много раз видел на судах
Карибского речного пароходства, когда тот сгружал ящики со
всевозможной утварью на продажу и множество голубей в плетеных
ивовых клетках, вроде тех, в каких мамаши носят грудных
младенцев во время плавания на речном пароходе. Олимпия Сулета,
похоже, принадлежала к роду ос, не только потому, что обладала
крепким, высоко посаженным задом и едва обозначенной грудью, но
и по всем остальным приметам: волосы точно медная проволока,
солнечные веснушки, необычно широко расставленные круглые живые
глаза и звучный голос, который раздавался лишь для того, чтобы
высказать что-то умное и занятное. Флорентино Ариса счел ее
скорее остроумной и забавной, нежели привлекательной, и забыл
тотчас же, едва довез до дому, где она жила вместе с мужем, его
отцом и прочими родственниками.
Несколько дней спустя он увидел ее мужа в порту, на этот
раз тот не сгружал, а грузил свой товар, и когда судно
отчалило, Флорентино Ариса совершенно отчетливо услыхал, как
дьявол шепнул ему на ухо. В тот же вечер, отвезя домой дядюшку
Лео-на XII, он как бы случайно поехал мимо дома Олимпии Судеты
и увидел, как за изгородью, во дворе, она давала корм
переполошившимся голубям. Он крикнул ей поверх изгороди, прямо
из экипажа: "Сколько стоит голубка?" Она узнала его и ответила
весело: "Не продается". Он спросил: "А как бы заполучить одну?"
Не переставая бросать голубям корм, она ответила: "Подбери
голубятницу под дождем в пятницу". В тот вечер Флорентино Ариса
вернулся домой с подарком от Олимпии Сулеты - почтовым голубем
с металлическим кольцом на лапке.
На следующий день в тот же час, час еды, прекрасная
голубятница увидела, что подаренный ею голубь возвращается на
голубятню, и решила, что он улетел из клетки Флорентино Арисы.
Но когда она взяла его в руки осмотреть, то заметила, что к
кольцу на лапке приклеена свернутая трубочкой бумажка: любовная
записка. Первый раз в жизни, и не последний, Флорентино Ариса
оставил письменный след, хотя осторожности все-таки хватило,
чтобы не подписывать записок своим именем.
На следующий день, в среду, когда он входил в дом,
мальчишка с улицы передал ему клетку с голубем, в которой сидел
тот же самый голубь, и устное послание, что, мол, голубя
посылает ему сеньора голубятница и просит его сделать одолжение
держать голубя в запертой клетке, чтобы не улетел, а то она,
мол, возвращает его в последний раз. Он не знал, как
истолковать это: то ли голубь потерял записку по дороге, то ли
голубятница прикидывалась дурочкой, то ли она посылала ему
голубя, чтобы он снова отослал его обратно. В последнем случае
естественно было бы вернуть голубя вместе с ответом.
В субботу утром, после долгих раздумий, Флорентино Ариса
послал голубя с новой запиской без подписи, На этот раз ему не
пришлось ждать. К вечеру тот же самый мальчишка принес ему еще
одну клетку и сказал, что велели передать: ему еще раз посылают
голубя, который опять улетел, и позавчера его возвратили из
вежливости, а сегодня возвращают из жалости, но уж теперь-то и
вправду больше не вернут, если он опять улетит. Трансито Ариса
допоздна забавлялась с голубем, вынимала из клетки, баюкала на
руках, пыталась усыпить его детской колыбельной песенкой и
вдруг обнаружила, что к колечку на лапке прикреплена записка в
одну строчку: "Анонимок в расчет не беру". Флорентино Ариса
прочитал записку, и сердце бешено заколотилось, точно это было
первое любовное приключение, а потом не спал всю ночь, крутился
в постели от нетерпения. На следующий день с утра пораньше,
прежде чем отправиться на службу, он снова выпустил голубя с
любовной запиской, подписанной полным именем, а вместе с
запиской прикрепил к колечку и розу- самую свежую, самую яркую
и самую благоухающую розу из своего сада.
Но дело оказалось нелегким. Три месяца длилась осада, а
прекрасная голубятница отвечала одно и то же: "Я не из таких".
Однако не оставляла без внимания ни одного послания и не
пропускала ни одного свидания, которые Флорентино Ариса
устраивал так, что они выглядели случайными встречами. Он
всегда оставался незнакомцем - любовник, никогда не открывающий
лица, невероятно жадный в любви и в то же время страшно скупой:
никогда ничего не давал, а сам хотел всего, никогда никому не
позволял оставить в своем сердце никакого следа; и вдруг этот
всегда таившийся охотник выскочил на свет Божий и стал
бросаться письмами, подписывая их полным своим именем,
ухаживать и дарить подарки, неосторожно кататься мимо дома
прекрасной голубятницы и даже два раза проделал это, когда муж
не был в отлучке - ни в поездке, ни на базаре. Впервые в жизни,
с давней поры своей первой любви, он почувствовал: пронзило
насквозь.
Через шесть месяцев после первого знакомства они, наконец,
встретились в каюте речного парохода, стоявшего на покраске у
причала. Это был чудесный вечер. Олимпия Сулета в любви
оказалась веселой, этакая шустрая ветреница, она с восторгом
провела несколько часов обнаженной, в долгом отдохновении,
которое доставляло ей не меньшее наслаждение, чем любовные
труды. Каюта была совершенно пустой, окрашенной только
наполовину, и очень кстати пахло скипидаром: этот запах можно
было унести с собой на память о счастливом дне. Внезапно, по
странному вдохновению, Флорентино Ариса раскрыл банку с красной
краской, стоявшую возле койки, обмакнул в краску указательный
палец и начертал на лобке прекрасной голубятницы кровавую
стрелу, смотрящую на юг, а на животе сделал надпись: "Эта
штучка - моя". В тот же день Олимпия Сулета, забыв про надпись,
стала раздеваться при муже, и тот, не сказав ни слова и даже
глазом не моргнув, пошел в ванную комнату, взял опасную бритву
и в то время, как она надевала ночную рубашку, одним махом
обезглавил жену.
Флорентино Ариса узнал об этом только много дней спустя,
когда беглого супруга выловили и он рассказал журналистам,
почему совершил такое преступление. Долгие годы потом
Флорентино Ариса, со страхом думая о том, что письма к ней он
подписывал своим именем, вел счет дням, оставшимся убийце до
выхода из тюрьмы: конечно же, тот хорошо знал его, поскольку
делами был связан с пароходством. Но боялся Флорентино Ариса не
столько того, что ему отрежут голову или что разразится
скандал, он боялся другого несчастья: Фермина Даса узнает о его
неверности. В тягостном ожидании шли годы, и однажды женщина,
ходившая за Трансито Арисой, задержалась на базаре дольше
обычного из-за не по сезону сильного ливня, а возвратясь домой,
нашла Трансито Арису мертвой. Та сидела в своей качалке, как
всегда накрашенная и разнаряженная, и глаза были открыты, как у
живой, а на лице застыла такая лукавая улыбка, что бедная
женщина еще несколько часов так и не догадалась, что Трансито
Ариса мертва. А незадолго до этого она раздала соседским
ребятишкам все свое состояние - золото и драгоценные камни,
которые долгие годы хранила в кувшинах у себя под кроватью:
мол, ешьте, это карамельки, - и некоторые, самые ценные, так и
не удалось вернуть. Флорентино Ариса похоронил ее в старинном
поместье Рука Господня, которое по старой памяти называли
Холерным кладбищем, и посадил на ее могиле розовый куст.
В одно из первых посещений кладбища Флорентино Ариса
обнаружил, что совсем рядом похоронена и Олимпия Сулета, на
могиле у нее не было плиты, а имя и даты были нацарапаны
пальцем на свежем цементе склепа, и он ужаснулся при мысли, что
это, должно быть, кровавая шуточка супруга. Когда розовый куст
зацвел, он стал приносить розу на ее могилу, если поблизости
никого не оказывалось, а потом взял отросток от материнского
куста и посадил на могиле Олимпии Сулеты. Оба куста так буйно
разрослись, что Флорентино Ариса должен был время от времени
приносить секатор и другой садовый инструмент - приводить кусты
в порядок. И все равно не мог сними справиться: через несколько
лет два розовых куста расползлись меж могил густыми зарослями,
так что старое доброе Холерное кладбище стали называть Розовым
кладбищем, и звали его так до тех пор, пока какой-то из мэров,
здравомыслием уступавший народной мудрости, повелел однажды
ночью вырубить розовые кусты, а над входом повесить
республиканскую вывеску: "Общее кладбище".
Смерть матери снова отбросила Флорентино Арису ко
всегдашним обязательствам, которые он выполнял с маниакальным
постоянством: контора, встречи в строгой очередности с
постоянными возлюбленными, домино в коммерческом клубе, старые
любовные книги, воскресные посещения кладбища. Ржавая рутина
жизни пугала и принижала, однако именно она охраняла его - не
давала осознать свой возраст. И тем не менее однажды
декабрьским воскресеньем, когда розовые кусты все-таки одержали
победу над своим врагом - садовым секатором, он заметил
ласточек на недавно проведенных электрических проводах и вдруг
осознал, сколько времени прошло со смерти матери, сколько - с
убийства Олимпии Сулеты и сколько с того далекого декабрьского
дня, когда Фермина Даса прислала ему письмо, в котором
говорила, что да, что будет любить его вечно. До тех пор он жил
так, словно время для него не проходило, а проходило только для
других. Всего неделю назад он встретил на улице одну из тех
пар, что поженились благодаря его письмам, и не узнал их
первенца, который был его крестником. Он вышел из неловкого
положения, прибегнув к обычному в таких случаях восклицанию:
"Черт побери, да он уже мужчина!" Он продолжал вести себя так,
даже когда тело начало подавать ему первые тревожные знаки, ибо
всю жизнь обладал железным здоровьем, свойственным хилым на вид
людям. Трансито Ариса, бывало, говорила: "За всю жизнь мой сын
болел только чумой". Разумеется, она путала чуму с любовью и
начала путать их задолго до того, как память у нее запуталась
окончательно. Однако же она ошибалась: ее сын тайком от нее
шесть раз переболел гонореей, правда, врач говорил, что это
была одна и та же гонорея, которая шесть раз возвращалась к
нему после каждого проигранного сражения. Еще у него был бубон
и шесть раз лишаи, но ни ему самому и никому другому в голову
бы не пришло считать их болезнями - то были военные трофеи.
Ему едва исполнилось сорок, когда пришлось обратиться к
врачу из-за непонятных болей во всем теле. Доктор проделал
множество анализов и сказал: "Это от возраста". Флорентино
Ариса всегда, возвращаясь домой, оставлял все за порогом, ибо
считал: ничто случившееся не имеет к нему никакого отношения.
Единственным стоящим в его прошлом была скоротечная любовь с
Ферминой Дасой, и только то, что хоть как-то было связано с
нею, шло в зачет его жизни. В тот день, когда он заметил
ласточек на электрических проводах, он мысленным взором окинул
свою прошлую жизнь, всю, с самого давнего воспоминания,
припомнил все свои случайные любови и бесчисленные рифы,
которые ему пришлось обойти, чтобы добраться до начальнического
поста, и те бесконечные происшествия, которыми он был обязан
своей лихорадочной, одержимой убежденности в том, что в конце
концов во что бы то ни стало Фермина Даса будет принадлежать
ему, а он - ей, и только тогда понял, что жизнь проходит. У
него даже похолодело внутри и в глазах потемнело, он выронил из
рук садовый инструмент и прислонился к кладбищенской ограде,
чтобы не рухнуть под первым ударом старости.
- Черт побери, - ужаснулся он, - тридцать лет прошло!
И в самом деле. Тридцать лет прошли, разумеется, и для
Фермины Дасы, только для нее они были самыми приятными и
благодатными. Ужасные дни, прожитые во дворце Касальдуэро,
давно были отправлены на свалку памяти. Теперь она обитала в
собственном доме, в квартале Ла-Манга, став полной хозяйкой
своей судьбы, и жила там вместе с мужем, которого выбрала бы из
всех мужчин мира, если бы ей снова пришлось выбирать, с сыном,
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |